Введенский Александр Иванович - Владимир Короленко. Очерки и рассказы. Москва. 1887

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОЧЕРКИ.

Владиміръ Короленко. Очерки и разсказы. Москва. 1887.

Не многіе изъ русскихъ писателей выступали на литературное поприще такъ счастливо, какъ г. Короленко, которому легко досталось, въ сравнительно ничтожный періодъ времени, вниманіе и признаніе со стороны читателей и критики всякихъ направленій? Но тѣмъ любопытнѣе вопросъ, что подкупаетъ читателя въ молодомъ авторѣ, что въ немъ вызываетъ всеобщія симпатіи. Писатель часто можетъ угодить своему читателю тѣмъ, что строекъ и направленіемъ своихъ чувствъ и убѣжденій онъ не возвышается надъ нимъ и потому легко понятенъ, доступенъ ему; но онъ можетъ также, съ другой стороны, овладѣть всѣмъ вниманіемъ, всею душою читателя, увлекая его изъ міра темныхъ и мелкихъ жизненныхъ дрязгъ и тревогъ въ міръ идеальныхъ представленій и помысловъ, заставляя его забыть надоѣвшее, гнетущее, вѣчное горе жизни передъ необычайнымъ, высокимъ, благороднымъ, о чемъ мечтается человѣку лишь въ исключительныя минуты духовнаго пробужденія, нравственнаго подъема. И между этими двумя пунктами, между двумя основаніями, на которыхъ зиждется вліяніе писателя, предполагается, конечно, рядъ градацій, варьирующихъ, видоизмѣняющихъ это вліяніе.

Естественно и просто разрѣшается въ одномъ смыслѣ вопросъ по отношенію къ г. Короленку. Если разъ онъ увлекаетъ читателей и критиковъ самыхъ разнообразныхъ направленій, то уже одинъ этотъ фактъ достаточно показываетъ, что не въ солидарности съ среднимъ читателемъ его сила, не въ томъ, что уровнемъ своихъ мыслей и чувствъ онъ не возвышается ни надъ кѣмъ, не въ томъ, что нѣтъ въ немъ ничего своего, оригинальнаго, своеобразнаго и живаго. Очевидно, г. Короленко беретъ своею талантливостью, умѣньемъ расшевелить душу читателя не обычными, вседневными мыслями и чувствами; онъ, очевидно, изъ тѣхъ людей, которые проникаютъ своимъ умственнымъ окомъ дальше поверхности явленій и дѣлъ человѣческихъ, освѣщая жизнь въ ея загадочныхъ сторонахъ,-- свойство, къ которому никогда не останется равнодушнымъ никакое общество, никакой кругъ людей, потому что человѣкъ вѣчно безсиленъ и смущенъ передъ загадками всякаго бытія и всегда будетъ радъ человѣку, который внесетъ въ эту область хоть искру снѣга. Г. Короленко, очевидно, одинъ изъ представителей мысли. Но если это такъ, невольно возникаетъ вопросъ, какимъ же образомъ онъ избѣжалъ той общей, въ наше время идейнаго разброда, судьбы писателя, по которой неизбѣжно съ признаніемъ однихъ слѣдуетъ вражда другихъ. Или г. Короленко на столько равнодушенъ къ гнетущимъ, къ жгучимъ современнымъ вопросамъ, волнующимъ человѣческія общества, что строемъ своихъ убѣжденій, выражающихся въ его произведеніяхъ, ни въ комъ не вызываетъ ни согласія, ни протеста, ни съ кѣмъ по солидаренъ и никому не, такъ сказать, противоположенъ своими убѣжденіями? Или, быть можетъ, онъ стоитъ такъ высоко надъ дѣлами человѣческими, что уже всѣ помыслы его внѣ той сферы, въ которой совершается борьба мысли, убѣжденій? Но, конечно, самаго поверхностнаго взгляда достаточно, чтобы увидѣть немедленно довольно неизмѣримое разстояніе между г. Короленкомъ и такими геніальными представителями словеснаго искусства, какъ безстрастный олимпіецъ Гете; г. Короленко -- писатель, стоящій совсѣмъ близко къ каждому изъ насъ, смертныхъ самыхъ обыкновенныхъ, и волнуется всѣми тѣми волненіями, которыя не имъ начаты и, нужно думать, не имъ кончатся; онъ, при всей свой талантливости и симпатичности, пока еще, какъ это читатель увидитъ ниже, вращается въ мірѣ тѣхъ идей, которыя давно уже составляютъ предметъ старый въ и шей литературѣ.

Нѣтъ сомнѣнія, что г. Короленко не принадлежитъ къ тѣмъ писателямъ безъ философскаго смысла въ произведеніяхъ, которыхъ, по выраженію Тэна, нельзя иначе причислить, какъ къ разряду "amuseur'овъ". Но, съ другой стороны, пока еще въ его произведеніяхъ вы не найдете оригинальнаго, самостоятельнаго философическаго міросозерцанія, на которое вы могли бы указать, какъ на работу его самостоятельной мысли. И все его вліяніе на читателя, умиротворяющее, не возбуждающее протеста даже со стороны противниковъ его воззрѣній, основывается на томъ, что онъ,-- сознательно или несознательно, намѣренно или невольно: это насъ не касается,-- во всѣхъ явленіяхъ жизни, попадающихъ подъ его поэтическій анализъ, останавливается не на тѣхъ сторонахъ, которыя вызываютъ вражду и противодѣйствіе, а исключительно почти на тѣхъ, которыя взываютъ къ милосердію, къ снисхожденію, приводятъ къ тому старинному положенію, что "понять -- значить простить". Въ изображеніяхъ г. Короленка самые страшные люди, иногда и помимо его, быть можетъ, желанія, выходятъ, уже какъ-то необычайно человѣчными. Если бы авторъ нашъ не написалъ, уже послѣ изданія своей книжки, "сказанія", имѣющаго доказать, что слѣдуетъ признавать высокую цѣну за насиліемъ, когда оно направлено противъ зла,-- имѣющаго доканать это и въ то же время не совершенно вяжущагося съ идейнымъ содержаніемъ его остальныхъ произведеній, то онъ прямо и непосредственно примыкалъ бы къ тому "истинно гуманическому" направленію русской литературы, которое въ сороковыхъ годахъ, по выраженію Добролюбова, еще не было "разслаблено разными экономическими, юридическими" -- и, конечно, политическими -- "сентенціями". Г. Короленко поистинѣ всюду ищетъ "душу живу", составляя въ этомъ отошеніи довольно рѣзкое и очевидное исключеніе среди "молодыхъ беллетристовъ", натуралистически стремящихся и спѣшащихъ наложить клеймо позора на такія явленія часто, которыя они не потрудились и изучить съ должнымъ вниманіемъ. Г. Короленко не таковъ. Среди людей "дурнаго общества", среди преступныхъ и каторжныхъ душъ онъ всюду видитъ и отличаетъ чисто человѣческія черты и свойства. Г. Короленко -- не нашего времени писатель, не нашихъ нравовъ онъ; но своему литературному характеру, онъ -- современникъ "Шинели", "Бѣдныхъ людей" и "Записокъ изъ мертваго дома"; въ современной беллетристикѣ русской онъ составляетъ довольно рѣзкій диссонансъ. И потому-то. быть можетъ, онъ такъ и привлекаетъ къ себѣ читателя, измученнаго царящимъ повсюду бездушіемъ по отношенію къ человѣку какъ въ жизни, такъ до значительной степени и въ литературѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, просмотрите этотъ по длинный списокъ произведеній г. Короленка, помѣщенныхъ въ той книжкѣ, заглавіе которой поставлено передъ нашимъ очеркомъ. "Въ дурномъ обществѣ" изображаетъ значительный кружокъ лицъ, сведенныхъ суровою судьбою до нищенской жизни въ какихъ-то заброшенныхъ катакомбахъ, и эти люди оказываются необыкновенно прекрасными людьми, обнаруживающими глубокое и прекрасное вліяніе на ребенка изъ такъ называемой "хорошей" семьи. "Сонъ Макара" рисуетъ передъ читателемъ сибирскаго полудикаря, и этотъ полудикарь, на судѣ, передъ "большимъ Тойономъ",-- во снѣ, конечно,-- обнаруживаетъ такія симпатичныя свойства и такіе жизненные идеалы, извращаемые его мученическимъ существованіемъ, что никто изъ насъ, читатель, не затруднится признать въ немъ лучшаго человѣка,-- конечно, въ моменты суда и шествія къ нему. Въ разсказахъ: "Въ подслѣдственномъ отдѣленіи", "Очерки сибирскаго туриста", "Соколинецъ" -- міръ преступниковъ и злодѣевъ; но и въ этомъ мірѣ мы видимъ людей, необыкновенно симпатичныхъ своими глубоко человѣческими свойствами. Въ "Старомъ Звонарѣ" авторъ просто идеализируетъ душевный строй старика-звопаря на его обычномъ мѣстѣ, на колокольнѣ., въ торжественный моментъ пасхальнаго утра. Въ разсказѣ "Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ" передъ нами часовой, убивающій бѣгущаго арестанта; но какъ жалокъ этотъ невольный убійца съ своимъ тоскливымъ предчувствіемъ и глубокимъ сожалѣніемъ къ преступнику въ самый моментъ этого "законнаго" убійства. Человѣчны и жестокіе убійцы самодурствующаго развратнаго барина въ трагическомъ "Лѣсъ шумитъ."

Словомъ всюду у нашего автора -- одна и та же мысль, настойчиво проводимая и состоящая въ томъ, что въ самомъ, повидимому, плохомъ человѣкѣ вы найдете лучшаго человѣка въ сравненіи съ тѣми, кто часто пользуется не только всѣми гражданскими правами, а и особенно привиллегированнымъ положеніемъ, дающимъ возможность распоряжаться судьбою другихъ. Въ "Очеркахъ сибирскаго туриста", напримѣръ, какъ удивительно душевно возвышенъ этотъ "Убивецъ", вся жизнь котораго, частію проведенная въ острогѣ., представляетъ собою исканіе правды и свѣта; и въ то же время какъ мелокъ передъ нимъ этотъ лучшій представитель своего міра, благонамѣреннѣйшій "слѣдователь по важнымъ дѣламъ", не говоря уже о разныхъ сибирскихъ "волтерьянцахъ" и такихъ товарищахъ слѣдователя, которые просто посмѣиваются или уже прямо покровительствуютъ разбою. Но возьмите самаго страшнаго злодѣя въ этомъ разсказѣ, того, который не побоялся выйдти на страшнаго для всѣхъ другихъ "Убивца" и покончилъ его, бывшаго страшною защитою отъ разбоевъ. Когда онъ видитъ, что убитый имъ человѣкъ звѣрски изувѣченъ другимъ, подвинутымъ къ тому безпощадной, годами накопившеюся ненавистью, онъ глубоко возмущенъ, не хочетъ принять на себя звѣрскаго дѣянія и выдаетъ настоящаго въ немъ виновника, котораго не хочетъ покрывать за его гнусное издѣвательство надъ мертвымъ. Но всего яснѣе выступаютъ человѣческія гуманныя черты въ страшномъ злодѣѣ въ тотъ моментъ, когда "сибирскій туристъ* подходитъ къ нему и бередитъ его болѣзненно раздраженныя сердечныя струны. Вотъ этотъ разговоръ:

"Я подошелъ къ арестованному и сѣлъ рядомъ. Онъ посмотрѣлъ на меня и подвинулся.

-- "Скажите мнѣ,-- спросилъ я у него:-- неужели у васъ, дѣйствительно, не было никакой вражды къ покойному Михайлову?

"Бродяга вскинулъ на меня своими спокойными голубыми глазами.

-- "Чего?-- переспросилъ онъ.-- Какая можетъ быть вражда? Нѣтъ, не видывалъ я его ранѣе.

-- "Такъ изъ-за чего же вы его убили? Вѣдь ужъ навѣрное не изъ-за тѣхъ пятидесяти рублей, что при насъ найдены?

-- "Конечно,-- произнесъ онъ задумчиво.-- Намъ, при нашей жизни, вдесятеро столько -- и то на недѣлю хватитъ. Я такъ, что значитъ... можетъ ли быть, напримѣръ, эдакое дѣло, чтобы вдругъ человѣка желѣзомъ не взять?

-- "Неужто изъ любопытства стоило убивать другаго, да и себѣ жизнь портить?

"Бродяга посмотрѣлъ на меня съ какимъ-то удивленіемъ.

-- "Жизнь, говоришь?... Себѣ, то-есть?... Какая можетъ быть моя жизнь? Вотъ нынче я Михалыча прикончилъ, а доведись иначе -- можетъ, онъ бы меня уложилъ...

-- "Ну, нѣтъ, онъ не убилъ бы.

-- "Твоя правда: могъ онъ убить меня -- самъ живъ бы остался.

-- "Тебѣ его жалко?

"Бродяга посмотрѣлъ на меня, и взглядъ его сверкнулъ враждой.

-- "Уйди ты! Что тебѣ надо?-- сказалъ онъ и потомъ прибавилъ, понуривъ голову:-- Такая ужъ моя линія!"...

Тутъ въ этомъ разговорѣ -- весь человѣкъ, съ страшной мелочностью побужденія къ убійству, съ жестокими, въ то же время, угрызеніями совѣсти, со всѣми тѣми противорѣчіями, которыя такъ поражаютъ въ характерѣ преступниковъ.

Читатель видитъ, какъ въ сущности немногосложны сюжеты, затрогиваемые авторомъ нашимъ, какъ они по существу не новы, хотя, конечно, авторъ уловилъ и отмѣтилъ новыя черты тѣхъ типовъ, которые онъ обрисовываетъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ приведенной сцены, изъ характеристики въ ней закоренѣлаго, повидимому, злодѣя, ясно, съ какой глубиной авторъ умѣетъ заглянуть въ душу своихъ персонажей, какъ онъ умѣетъ ничего лишняго не поставить и сказать, что нужно. И такимъ образомъ, намъ приходится повторить, что г. Короленко покоряетъ сердца и своихъ читателей талантомъ и тѣмъ гуманнымъ отношеніемъ къ людямъ, изображаемымъ имъ, которое составляетъ рѣдкость въ современной намъ беллетристикѣ.

Для читателя сибиряка произведеніи г. Короленка имѣютъ и свое, спеціальное значеніе. Мало изслѣдованный край, обширный и во многихъ отношеніяхъ таинственный, зоветъ къ своему изученію; а между тѣмъ, много ли найдется писателей, которые съумѣли хоть сколько нибудь отразить въ художественной картинѣ своеобразный умственный и нравственный строй этого края? И вотъ талантливый писатель берется описать то, что близко видѣлъ онъ, что поражало въ этой странѣ его чуткую душу; интересы прямо самосознанія влекутъ къ изученію этого писателя жителей края. Нѣтъ сомнѣнія, что г. Короленко можетъ кой въ чемъ помочь постигнуть особенности, характерныя свойства земли и общества, которыя онъ рисуетъ. Но самое уваженіе къ его симпатичному и знаменательному таланту обязываетъ насъ съ полной откровенностью, прямо и категорически высказать, что онъ -- только "туристъ" въ Сибирской землѣ, и если не отмѣчаетъ явленія ея съ равнодушіемъ чужаго, то только въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ задѣваются его просто человѣческія чувства, гдѣ на немъ страдательно отзываются противорѣчія жизни съ идеалами. Да и самыя свойства его таланта таковы, что ничего другаго и ожидать невозможно было бы. Мы выше сказали, что нашъ авторъ -- не поклонникъ, но сторонникъ натуралистическихъ пріемовъ современной русской беллетристики; но этого мало,-- онъ вообще скорѣе всего идеалистъ-романтикъ, по своему внутреннему складу, и былъ бы вполнѣ имъ въ удобное, не наше время. Поэтому глубокаго этнографически-психологическаго изученія сибирской жизни и сибирскаго человѣка искать въ немъ было бы напрасно. Правда, г. Короленко необыкновенно талантливо отразилъ готъ "разбойный", такъ сказать, складъ сибирской народной жизни, то равнодушное привычное отношеніе къ преступленію въ слояхъ по только низшихъ, а и болѣе высокихъ, не брезгающихъ изъ разбоя дѣлать себѣ доходную статью, т. о. тотъ характеръ жизни, который наложенъ*на Сибирь выдѣленіемъ въ нее всего порочнаго или просто безпокойнаго, авторъ отразилъ въ своихъ произведеніяхъ въ картинѣ, необыкновенно яркой. По этимъ почти все дѣло и оканчивается. Есть друіія стороны жизни, составляющія основаніе ея. Въ народѣ, который подпадалъ подъ наблюденіе автора, живетъ, конечно, цѣлый циклъ нравственныхъ и жизненныхъ представленій, изученіе которыхъ только одно и можетъ дать ключъ къ пониманію глубокихъ теченій жизни. Но авторъ нашъ ихъ не коснулся. Даже въ самомъ близкомъ, къ указываемой нами задачѣ "Снѣ Макара", авторъ, повидимому, желавшій изложить въ своеобразной формѣ цѣлый кодексъ нравственности полуякута-полурусскаго, успѣвшаго, однако, слиться своей жизнью съ якутами, рисуетъ въ сущности въ блѣдныхъ очертаніяхъ душевный строй своего героя во-снѣ и совсѣмъ уже въ мрачныхъ чертахъ -- на-яву. Быть можетъ, авторъ нарисовалъ намъ человѣка ниже средняго уровня и въ моментъ наименьшаго проявленія его духовной жизни; но это несогласно со смысломъ разсказа, да и былъ бы то пріемъ неудобный, закрывающій отъ глазъ истинную сущность жизненныхъ основъ, иногда проявляющихся только въ лучшихъ представителяхъ среды. Вѣрнѣе, однако, предположить, что авторъ только ограничивалъ свои задачи гуманными сторонами нѣсколькихъ явленій сибирской жизни, но внѣшности ужасъ наводящихъ, не заботясь о болѣе близкомъ изученіи жизни въ ея общности.

А. Введенскій.

"Восточное Обозрѣніе", No 3, 1887