отъ чахотки, "прислушиваясь къ шопоту дождя и думая, что это подлая скука жизни разсказываетъ людямъ мой сѣренькій и унылый романъ "безъ любви и героевъ" (стр. 222). Но, и оставляя въ сторонѣ и на отвѣтственности автора эту заключительную мелодраму, какъ все-таки не воскликнуть: что за славное существованіе средняго россіянина! Что за радужныя перспективы развертываются передъ тѣми молодыми людьми, которые не хотятъ увлекаться разными "широкими мечтаніями" и благоразумно готовятся къ тихимъ радостямъ средней жизни!..

   Пятидесятилѣтіе смерти Гоголя вызвало, кромѣ многочисленныхъ празднованій его памяти,-- исходящихъ зачастую отъ законныхъ дѣтей имъ же осмѣянныхъ Сквозняковъ-Дмухановскихъ, Ноздревыхъ и Чичиковыхъ,-- рядъ изданій его сочиненій и массу журнальныхъ и газетныхъ статей. Въ лежащихъ предо мною книжкахъ журналовъ наиболѣе интересною мнѣ показалась далеко еще не конченная статья г. Н. Котляревскаго "Николай Васильевичъ Гоголь" (1829--1842 гг.), которая занимаетъ уже три первые номера "Міра Божія" за этотъ годъ и ставитъ себѣ двоякую цѣль:

  

   Во-первыхъ, возстановить съ возможной полнотой исторію психическихъ движеній этой загадочной души художника и, во-вторыхъ, изслѣдовать болѣе подробно то соотношеніе, какое существуетъ между произведеніями Гоголя и современной, ему дѣйствительностью, а также и ту взаимную связь, которая объединяетъ его творчество съ творчествомъ предшествовавшихъ и современныхъ ему писателей (январь, стр. 2).

  

   Г. Котляревскій заключилъ свое изслѣдованіе въ рамки 1829--1842 годовъ, какъ періода собственно-художественнаго творчества Гоголя, заранѣе устраняя изъ своей статьи разсмотрѣніе Гоголя -- моралиста и писателя по общественнымъ вопросамъ. Пока г. Котляревскій успѣлъ перебрать различныя вліянія природы и среды на юнаго Гоголя, заканчивая этотъ психологически-общественный обзоръ моментомъ появленія въ свѣтъ "Вечеровъ на хуторѣ Диканьки", когда "ученическіе годы" художественнаго генія, по его мнѣнію, завершились (январь). Затѣмъ далъ намъ картину состоянія литературы и критики наканунѣ выступленія Гоголя на писательское поприще съ цѣлью надлежащимъ образомъ оцѣнить первое художественное произведеніе новаго таланта (февраль и мартъ). Эта вторая часть еще не кончена; за то предварительная, такъ сказать, психологія Гоголя уже обрисована г. Котляревскимъ, и по поводу ея можно сдѣлать нѣсколько замѣчаній.

   Прежде всего, конечно, въ ней ищешь отвѣта на столько уже разъ поднимавшійся вопросъ о выведеніи художественной индивидуальности Гоголя -- и индивидуальности геніальной -- изъ свойствъ его характера, изъ склада его натуры, изъ первыхъ впечатлѣній его дѣтства и юности. Г. Котляревскій добросовѣстно и умѣло хотя, можетъ быть, и не безъ длиннотъ и повтореній -- собралъ воедино различныя черты умственной физіономіи Гоголя. Но, присматриваясь къ этому возсозданному г. Котляревскимъ образу, вы не можете не поражаться несоотвѣтствіемъ между его не очень крупными особенностями (я говорю о внѣшнемъ впечатлѣніи) и удивительной грандіозностью лучшихъ твореній Гоголя. Это несоотвѣтствіе автора и его произведеній, работника и продукта, создателя и созданія не перестаетъ глубоко занимать васъ, съ какою бы тщательностью вы ни перебирали одну за другою и ни комбинировали группами черты гоголевской индивидуальности въ изображеніи г. Котляревскаго.

   Я, конечно, не ставлю этого въ упрекъ автору, старавшемуся, какъ уже сказано, съ большою добросовѣстностью утилизировать имѣющійся матеріалъ. Но нельзя не констатировать упомянутаго ощущенія несоотвѣтствія, а, констатировавъ, не задаться вопросомъ, чѣмъ объясняется эта непропорціональность между самимъ Гоголемъ и твореніями. Г. Котляревскій говоритъ, напр., что Гоголь уже съ самаго ранняго возраста долженъ былъ обладать "сложною психическою организаціею". Этому легко повѣрить даже а priori, зная, какимъ несравненнымъ художникомъ былъ творецъ "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". Въ чемъ, однако, выражалась эта "сложность"? И вотъ, когда начинаешь приглядываться къ элементамъ этой сложности, предполагаемое умственное величіе личности Гоголя разсыпается на отдѣльныя особенности, право-же, не представляющія ничего крайне экстраординарнаго.

   Прежде всего, черта "искателя правды", которую г. Котляревскій выдвигаетъ на очень видное мѣсто въ характеристикѣ Гоголя, не особенно индивидуальна, не особенно характеризуетъ этого геніальнаго художника уже потому, что, какъ совершенно справедливо замѣчаетъ самъ г. Котляревскій, въ этомъ отношеніи Гоголь лишь "членъ той у насъ довольно распространенной семьи моралистовъ отъ рожденія, для которыхъ жизнь -- рядъ поводовъ терзать свою душу разными трудными вопросами" (январь, стр. 8). А, кромѣ того, по моему мнѣнію, Гоголь очень Часто является -- хотя бы въ своей школьной перепискѣ, которою занимается здѣсь г. Котляревскій,-- именно не искателемъ, а риторомъ правды, нескладно-напыщенно развивающимъ разныя нравственныя тривіальности, съ тѣмъ, чтобы къ этой ходульной реторикѣ вдругъ придѣлать самый прозаическій и практическій конецъ: просьбу къ адресату насчетъ денегъ, вещей или какое-нибудь другое житейское порученіе далеко не изъ возвышенныхъ. Эта черта, какъ мы знаемъ, порою очень раздражала нѣкоторыхъ біографовъ и критиковъ Гоголя, заставляя ихъ обвинять его въ формальномъ притворствѣ. Тогда какъ другіе извиняли или, по крайней мѣрѣ, объясняли ту же черту глубокою скрытностью его характера, его нежеланіемъ дѣлиться съ людьми своими задушевными мыслями. Это и заставляло, молъ, Гоголя начинать свои по существу дѣловыя письма никчемными разглагольствованіями на общія темы такъ чтобы корреспондентамъ его не очень шибалъ въ носъ узко-утилитарный смыслъ такихъ посланій. Но притворство или симуляція, какъ сказалъ бы современный спеціалистъ по душевнымъ болѣзнямъ, вообще замѣчалось у Гоголя; и выдумываніе ложныхъ мотивовъ дѣйствія ради затушевыванія настоящихъ практиковалось имъ даже по отношенію къ дѣйствительно дорогимъ ему людямъ: припомните лишь сочиненную имъ въ письмѣ къ матери любовную исторію, которою онъ хочетъ объяснить свою странную и для него самого почти непонятную первую экскурсію, чуть не бѣгство за границу. Вообще мнѣ думается, что характеристика Гоголя, какъ "искателя правды", нуждалась бы, по крайней мѣрѣ, въ нѣкоторомъ пересмотрѣ, если не ограниченіи {И второй, болѣзненный, періодъ жизни Гоголя врядъ-ли можетъ служить доказательствомъ преобладанія въ духовномъ складѣ Гоголя такого "исканія": тутъ простая у религіозность молодого Гоголя превратилась, на почвѣ надломанной душевной организаціи, въ мучительный процессъ самобичеванія, въ которомъ, однако, въ сущности столь же мало нравственнаго содержанія, какъ въ любой неврастенической idée fixe, преслѣдующей больного меланхолика.}.

   Не мѣшаетъ, можетъ быть, прибавить, что симуляція, характеризующая писателя, какъ человѣка, не препятствуетъ художественной правдѣ въ его произведеніяхъ, а порою даже наоборотъ. Ибо если есть писатели, для которыхъ вполнѣ приложимо изреченіе поэта:

  

   Нѣтъ, сердце тѣмъ не убѣдится,

   Что не отъ сердца говорится,

  

   то, съ другой стороны, есть писатели, которые тѣмъ лучше и тоньше могутъ описать чувство, чѣмъ болѣе оно чуждо имъ самимъ, чѣмъ на большемъ разстояніи они стоятъ отъ него, черпая элементы эстетической правды не изъ своего сердца, а изъ наблюденія и истолкованія аффектовъ ч постороннихъ лицъ. Это, я думаю, вещь, настолько извѣстная въ области художественнаго творчества, что особенно на ней останавливаться нечего. Дѣлаю это замѣчаніе потому, что высокій реализмъ гоголевскихъ произведеній совмѣстимъ какъ съ личной психологіей искателя правды, такъ и съ психологіей ея ритора. И для меня еще вопросъ, точно-ли вдохновляющей музой Гоголя въ лучшій періодъ его дѣятельности, когда писательство, по его же словамъ, было для него "высшимъ блаженствомъ", была моральная истина, а не эстетическая правда,-- что далеко не одно и то же.

   И позднѣйшія истолкованія самого Гоголя, когда изсякъ грандіозный источникъ его творчества, ничуть не могутъ быть для насъ убѣдительны: мало-ли чего Гоголь въ послѣдствіи не столько истолковывалъ, сколько перетолковывалъ! Такъ въ одномъ изъ своихъ писемъ по поводу "Мертвыхъ душъ", онъ, приведя восклицаніе Пушкина, прослушавшаго чтеніе первыхъ главъ этого великаго произведенія: "Боже, какъ грустна наша Россія", пускается заднимъ числомъ въ объясненіе, что то была не дѣйствительная Россія, а лишь "каррикатура и моя собственная выдумка"; а что выдумывалъ онъ потому, видите-ли, что "надѣлялъ своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью", бичуя свои же пороки въ образѣ создаваемыхъ имъ типовъ. Но это странное исканіе нравственнаго самобичеванія путемъ "выдумки" и "каррикатуры", вносимой въ типы, было, по всей вѣроятности, измышлено позже болѣзненно настроеннымъ Гоголемъ: кто припомнитъ, съ какою страстію великій художникъ въ лучшую пору своей дѣятельности знакомился съ людьми въ разныхъ положеніяхъ, какъ онъ собиралъ со всѣхъ сторонъ не только устныя, но и письменныя свѣдѣнія всевозможнаго рода, копилъ такимъ образомъ цѣлые вороха фактическаго матеріала, которымъ позавидовалъ бы любой французскій "натуралистъ" и любитель "человѣческихъ документовъ", тотъ, вѣроятно, согласится, что "грустная Россія" была и Россіей дѣйствительной, и что Гоголемъ при писаніи "Мертвыхъ душъ" руководила не моральная истина самобичеванія, а художественная правда.

   Конечно, не надо понимать сказанное такъ, что у Гоголя но было никакихъ нравственныхъ идеаловъ въ то время, когда онъ писалъ "Мертвыя души" или "Ревизора". Его міровоззрѣніе, вѣроятно, было то же самое, что выразилось въ "Перепискѣ" или "Авторской Исповѣди", лишь безъ тѣхъ болѣзненныхъ преувеличеній, которыя поражаютъ читателя этихъ вещей. Его религіозныя, политическія, соціальныя идеи лишь, такъ сказать, безобразно изогнулись, вытянулись, скривились, а по существу не перемѣнились. Но, во всякомъ случаѣ, эти идеи, бывшія въ, своей умѣренной формѣ принадлежностью тогдашнихъ среднихъ умѣренно образованныхъ и даже не особенно развитыхъ русскихъ, эти идеи не были настолько сильны, чтобы побѣдить своею тенденціею неизмѣримо болѣе могучій художественный талантъ автора. И тутъ рѣчь идетъ не столько о захватанной теперь всѣми мысли о противоположеніи художника и мыслителя, сколько о мирномъ сожительствѣ въ творящей душѣ Гоголя этихъ двухъ параллельныхъ, не пересѣкавшихся сторонъ его индивидуальности. Повидимому, процессъ художественнаго творчества, приводившій автора въ состояніе эстетическаго экстаза ("высшаго блаженства"), производилъ на душевный міръ Гоголя дѣйствіе, похожее на операцію, какую знаменитый естествоиспытатель Фарадей, бывшій въ то же время ревностнымъ послѣдователемъ одной изъ самыхъ странныхъ сектъ Англіи, продѣлывалъ съ своими теологическими воззрѣніями, "когда принимался за свои великолѣпные опыты и научныя обобщенія. Онъ не фигурально только, но и въ дѣйствительности захлопывалъ дверь своей молельни, входя въ сосѣднюю лабораторію. Такъ и нашъ Гоголь очень мало, вѣроятно, думалъ о своихъ религіозно-соціально-политическихъ взглядахъ, когда развертывалъ передъ читателями грандіозную эпопею Россіи на рубежѣ 30-хъ и 40-хъ годовъ. Что бы ни утверждали наши охранители насчетъ сокровенной великой истины, уже, молъ, проглядывающей сквозь сознанныя послѣ и самимъ Гоголемъ несовершенства "Ревизора" и "Мертвыхъ душъ" и подъ конецъ его жизни лишь расцвѣтшей дивнымъ цвѣтомъ въ письмахъ и "Исповѣди", эту истину вы тщетно будете искать въ безсмертныхъ произведеніяхъ гоголевской общественной сатиры. За то вы найдете тамъ правду художественную, и эта правда -- "грустная Россія".

   Лишь позже, когда въ силу плохо выясненныхъ до сихъ поръ причинъ творческій аппаратъ Гоголя оказался разбитымъ, общее міровоззрѣніе бывшаго геніальнаго художника могло выразиться въ литературѣ, и выразиться даже въ болѣзненно-преувеличенной формѣ. Но Гоголь, какъ создатель безсмертныхъ произведеній, тогда уже умеръ, или, какъ наивно выражается г. Е. Поселянинъ въ No 57 "Московскихъ Вѣдомостей", "пусть погибъ томъ "Мертвыхъ душъ": спасена его душа"... Вотъ-вотъ!.. {Мы должны неустанно повторять, что, если отбросить патологическую форму идей Гоголя во второмъ періодѣ, то въ этихъ взглядахъ нѣтъ, въ сущности, ничего, возвышающагося надъ уровнемъ обыкновеннаго міровоззрѣнія русскихъ реакціонеровъ. Если послѣдніе съ паѳосомъ распространяются о "вѣчномъ", "проникновенномъ" значеніи мыслей "Переписки", то дѣлаютъ это, какъ разъ наоборотъ, лишь ради непосредственныхъ политическихъ соображеній, ради рекламы своей разваливающейся лавочки. Стоитъ измѣниться современнымъ русскимъ условіямъ -- и вы увидите, какъ обновленная страна будетъ мало говорить о "вѣчности" этихъ Гоголевскихъ разсужденій.}

   Есть другая черта психологіи Гоголя, которую подчеркиваетъ г. Котляревскій: это постоянная мысль, сопровождавшая Гоголя съ очень раннихъ поръ и до могилы, о томъ, что онъ человѣкъ особенный, не какъ всѣ; что онъ -- "загадочная натура", которая и должна искать себѣ особаго пути, которой предстоитъ нѣчто необычное, но которая должна за то платиться и необычными страданіями, должна переносить отъ людей массу несправедливостей, презрѣнія и т. д. Однако, когда присматриваешься ближе къ этимъ романическимъ планамъ о будущемъ, то самымъ опредѣленнымъ изъ этихъ мечтаній оказывается желаніе вступить въ службу государственную", и такимъ путемъ "поднять трудъ, важный для счастія гражданъ". Но нтересно, что если Гоголь отожествляетъ теоретически государственную службу и служеніе обществу, и будетъ отожествлять въ самой "Перепискѣ", приглашая на этотъ административный подвигъ всѣхъ и каждаго, на практикѣ онъ уже въ самомъ началѣ своей служебной дѣятельности въ Петербургѣ смотритъ на свои занятія гораздо проще и прозаичнѣе, съ "чисто-матеріальной" точки зрѣнія. Особаго размаха въ этихъ планахъ величія, какъ видите, не было.

   Очень любопытно еще слѣдующее обстоятельство, показывающее, что у Гоголя не было вначалѣ даже того страстнаго стремленія къ литературѣ, которое такъ часто характеризуетъ будущихъ художниковъ слова: въ числѣ плановъ величія у молодого Гоголя, дѣйствительно, совершенно отсутствовало желаніе составить себѣ извѣстность на писательскомъ поприщѣ. Писалъ онъ еще въ лицеѣ, писалъ много и охотно, сочинивъ тамъ даже своего неудачнаго "Ганса Кюхельгартена", котораго онъ издалъ подъ чужимъ именемъ по пріѣздѣ въ Питеръ и скоро изъялъ изъ обращенія, подъ вліяніемъ недружелюбной критики. Но онъ не придавалъ серьезнаго значенія этимъ попыткамъ; и даже, когда писалъ уже "Вечера на хуторѣ", смотрѣлъ больше на нихъ съ точки зрѣнія "матеріальной пользы": самъ онъ и не подозрѣвалъ внутреннихъ достоинствъ своего произведенія. И литературные, какъ и служебные планы Гоголя, сводились, какъ видите, на практикѣ къ соображеніямъ не особенно высокаго разряда.

   Можетъ быть, нѣсколько больше говоритъ о будущей художественной силѣ Гоголя его противорѣчивая и неуравновѣшенная натура, но и то лишь постольку, поскольку вообще вѣрна гипотеза о близости или, по крайней мѣрѣ, объ извѣстномъ соотношеніи между геніемъ и ненормальностью. Гоголь, дѣйствительно, рисуется намъ крайне впечатлительнымъ существомъ, въ которомъ одновременно функціонируютъ болѣе или менѣе исключающіе другъ друга психическіе факторы, напр., очень живая фантазія и проницательный умъ; въ которомъ замѣчается чрезвычайно быстрая смѣна настроеній: веселья и "глубокой меланхоліи съ перевѣсомъ послѣдней"; въ которомъ, наконецъ, уживаются романтическій порывъ и трезвая наблюдательность, неясныя, но могучія стремленія къ какому-то идеалу и почти врожденная, можно сказать, практичность, самолюбіе, граничащее съ непріятнымъ самомнѣніемъ, и уничиженіе послѣ неуспѣха, увѣренность въ силахъ и легко наступающее отчаяніе. Даже нѣкоторыя изъ свойствъ гоголевскаго художественнаго темперамента, которыя г. Котляревскій разсматриваетъ какъ основныя и неразложимыя, сводя ихъ даже къ расѣ,-- напр., юморъ,-- представляются мнѣ производными и легко объяснимыми именно изъ сосуществованія въ душѣ Гоголя довольно противоположныхъ элементовъ. Такъ, гоголевскій юморъ есть, по моему, особая форма настроенія, которою пылкая фантазія защищается отъ разлагающаго анализа тонкаго ума: воображеніе какъ бы извиняется въ своихъ капризахъ передъ трезвымъ разсудкомъ и забѣгаетъ впередъ его возраженій, принося покаянную въ видѣ юмористическаго отношенія къ только-что продѣланному сальто-мортале.

   Итакъ, вотъ все, что мы могли извлечь въ смыслѣ характеристики юнаго Гоголя изъ добросовѣстнаго этюда г. Котляревскаго. Спрашивается теперь, въ какой степени совокупность разсмотрѣнныхъ нами чертъ можетъ объяснить колоссальную художественную дѣятельность отца русскаго реализма и ея внезапное и раннее прекращеніе. Я думаю, что читатель согласится теперь не только въ трудности, но въ прямой невозможности установить пропорціональность -- какъ было сказано выше -- между творцомъ и его великими твореніями. Въ настоящее время у насъ осталось слишкомъ мало строго провѣренныхъ документовъ для пересмотра этого въ высшей степени интереснаго литературно-критическаго процесса: въ чемъ состояла психическая геніальность Гоголя? и почему она такъ скоро изсякла, уступивъ мѣсто заурядному реторическому резонерству, съ большимъ самомнѣніемъ развивающему взгляды, которые были не только не оригинальными въ 40-хъ годахъ, но показались бы отсталыми даже для Россіи екатерининской эпохи? А между тѣмъ исторія литературной дѣятельности Гоголя является однимъ изъ самыхъ любопытныхъ проблемъ психологіи великихъ людей.

   Извѣстный психіатръ г. Н. Баженовъ пытается, правда, въ своей статьѣ въ январьской и февральской книжкахъ "Русской Мысли" освѣтить съ научной точки зрѣнія "Болѣзнь и смерть Гоголя", стремясь поставить душевный діагнозъ писателя на основаніи чисто литературнаго матеріала. Но, не говоря уже о томъ, какъ трудно подставить точные научные термины въ неопредѣленныя выраженія обычнаго языка,-- и по документамъ, насчитывающимъ уже полвѣка, а кромѣ того, неполнымъ и противорѣчивымъ,-- мы въ данномъ случаѣ получили бы даже при успѣшномъ результатѣ изслѣдованія лишь отвѣтъ на вопросъ о болѣзненномъ состояніи Гоголя, но не на вопросъ о психическихъ особенностяхъ его художественнаго творчества.

   И вотъ, перечитывая это время массу немало различныхъ, большею частію умѣренно интересныхъ статей о Гоголѣ, я сожалѣлъ, что у насъ не нашлось человѣка, столь же свѣдущаго въ естественныхъ наукахъ, сколько литературно образованнаго, чтобы на частномъ, но поразительномъ примѣрѣ Гоголя поработать надъ вопросомъ о физіологическихъ условіяхъ расцвѣта и упадка художественной геніальности. И у меня не выходитъ изъ головы попытка мало извѣстнаго, но самостоятельнаго русскаго мыслителя, Ѳ. Вешнякова (его цѣнилъ, однако, покойный П. Л. Лавровъ), поставить на научномъ основаніи "сравнительную біологію и патологію ученыхъ, мыслителей и артистовъ". Таково, дѣйствительно, названіе его послѣдняго (посмертнаго), вышедшаго на французскомъ языкѣ (въ 1899 г.) труда, въ которомъ этотъ авторъ пользуется біографіями нѣкоторыхъ крупнѣйшихъ ученыхъ и литераторовъ, чтобы опредѣлить нормальныя и болѣзненныя условія умственной работы и установить характеристику и жизненную эволюцію разныхъ типовъ мыслителей. Когда, напр., читаешь у Вешнякова о патологическомъ состояніи и преждевременномъ біологическомъ упадкѣ нѣкоторыхъ оригинальныхъ,-- синтетическихъ и философски-обобщающихъ -- умовъ, то невольно приходитъ на умъ нашъ Гоголь, который, если и не былъ философомъ, то совершилъ величайшій художественный синтезъ, какой только когда-либо существовалъ въ русской литературѣ. И когда тотъ же Вешняковъ рельефно подчеркиваетъ фактъ, что упадокъ творческой дѣятельности геніевъ сопровождается зачастую періодомъ незначительныхъ совершенно заурядныхъ работъ, мало напоминающихъ первоначальные великіе труды, то какъ таки снова не вспомнить нашего Гоголя, который въ 1842 г., т. е. на тридцать третьемъ году своей жизни, завершилъ циклъ своего великаго художественнаго творчества и послѣдніе десять лѣтъ ничего не могъ дать Россіи (не говоря о неизвѣстномъ намъ въ сущности второмъ томѣ "Мертвыхъ душъ"), кромѣ "Переписки" и "Исповѣди", способныхъ восхищать лишь разныхъ Говорухъ-Отроковъ и гг. Волынскихъ? Будемъ надѣяться, что отливъ метафизическихъ тенденцій и пробужденіе интереса къ положительной наукѣ будутъ имѣть своимъ результатомъ, между прочимъ, и появленіе строго научной и вмѣстѣ высоко художественной біографіи нашего великаго реалиста.

-----

   Упомяну еще о кой какихъ вещахъ въ лежащихъ предо мною журналахъ. Въ февральской книжкѣ "Русской Мысли" г. Маминъ-Сибирякъ даетъ подъ заглавіемъ "Старая реформа" небольшой, но характерный разсказъ изъ жизни бѣдныхъ бурсаковъ, настоящихъ босяковъ нашего духовнаго сословія, застигнутыхъ преобразовательнымъ шкваломъ, который пронесся во время оно по семинаріямъ всей Россіи, докатился до отдаленной Сибири и оставилъ повсюду массу жертвъ, полегшихъ костями на полѣ брани съ новыми требованіями при старой подготовкѣ. Въ мартовскомъ номерѣ "Русской Мысли" можно отмѣтить начало повѣсти г-жи А. Ф Дохтуровой "По теченію",-- исторію флирта одной изящной барышни одновременно съ мягкимъ и женолюбивомъ писателемъ и съ бравымъ студентомъ; и начало же романа г. В. Я. Свѣтлова, задавшагося, повидимому, цѣлью изобразить современный адвокатскій и театральный міръ, хотя нѣсколько загадочное заглавіе "Темный блескъ" не позволяетъ еще сказать рѣшительно, ограничится ли авторъ затронутой пока сферой дѣльцовъ и бонвивановъ, или попробуетъ расширить свой сюжетъ. Объ этихъ двухъ вещахъ,-- и о повѣсти, и о романѣ,-- мы поговоримъ, когда онѣ будутъ кончены или, по крайней мѣрѣ, достаточно опредѣлятся.

   Въ мартовскомъ номерѣ "Міра Божія" г. Танъ набрасываетъ рядъ недурныхъ сценокъ изъ своихъ путевыхъ очерковъ "По Японіи". Существованіе бокъ-о-бокъ и уже начавшееся взаимное проникновеніе двухъ культуръ, восточной и западной, изображены авторомъ легкими, но, какъ мнѣ кажется, вѣрными штрихами. Останавливаетъ на себѣ вниманіе и та сторона Японіи, въ которой авторъ находитъ аналогію съ веселой и граціозной жизнію древняго міра. Было бы, дѣйствительно, интересно прослѣдить, насколько современная "Имперія восходящаго солнца" (одно изъ оффиціальныхъ названій Японіи) дѣйствительнымъ, а не внѣшнимъ только образомъ оправдываетъ впечатлѣнія нашего туриста, который говоритъ объ

  

   идилліи Ѳеокрита, внезапно претворенной въ дѣйствительность въ этой замѣчательной странѣ, гдѣ крайній востокъ Азіи соприкасается съ крайнимъ западомъ Америки и кирпичные фасады заводовъ возникаютъ рядомъ со статуями Будды среди древнихъ рощъ, посвященныхъ тишинѣ, дремотѣ и красотѣ (стр. 12);

  

   и который характеризуетъ кварталъ столичнаго города, какъ

  

   уголъ античной эпохи, одинаково чуждый нашимъ тяжелымъ цивилизованнымъ порокамъ и колючимъ сѣвернымъ рефлексамъ совѣсти. Специфическій хмѣльный и блудливый угаръ, окутывающій по ночамъ грѣшныя стогны европейскихъ столицъ, здѣсь не существовалъ. Небо было слишкомъ ясно, яркія краски сплетались изящно, лица смотрѣли беззаботно, смѣхъ звенѣлъ слишкомъ заразительно (Ibid.).

  

   Перечитывая эти строки русскаго путешественника, я невольно припоминалъ блестящее обобщающее изображеніе характера японцевъ такимъ извѣстнымъ ученымъ, какъ Элизе Реклю. Я позволю себѣ привести слѣдующую цитату изъ знаменитаго географа:

  

   Своею воздержностью, личнымъ достоинствомъ, чувствомъ чести, взаимнымъ уваженіемъ и симпатіей, масса японскаго народа несомнѣнно превосходитъ нравственный уровень большинства западнаго населенія: она превосходитъ послѣднее и пониманіемъ красоты природы. У самаго послѣдняго крестьянина Ниппона глаза открыты на прелесть или величіе пейзажей; когда онъ строитъ свою деревянную хижину, онъ старается поставить ее на берегу текучей воды, по сосѣдству съ рощею, въ виду великолѣпнаго горизонта, и почти всегда онъ украшаетъ ее цвѣтами, расположенными съ большимъ вкусомъ. Даже запрещено портить ландшафтъ, строя гостиницы на неподходящемъ мѣстѣ. Въ лучшее время года повсюду встрѣчаешь группы людей изъ народа, не столько паломниковъ, сколько туристовъ, которые посѣщаютъ мѣста, наиболѣе славящіяся своею живописностью.

  

   Въ мартовскомъ же номерѣ "Міра Божія" мнѣ приглянулся,-- приглянулся не столько по выполненію, носящему слѣды неопытности и мелодраматичной наивности, сколько по замыслу,-- небольшой разсказъ г-жи Крандіевской "Только на часъ". Это исторія начинающей писательницы, которая пріѣхала осматривать рудникъ съ цѣлью запастись матеріаломъ для писанія и для большей добросовѣстности провела часъ -- "только часъ" -- на днѣ шахты, вдали отъ солнца и обычной суетни, среди почернѣлыхъ, истомленныхъ людей, работающихъ при слабомъ мерцаніи лампочекъ, среди грязи, вони и тѣсноты, въ самыхъ ужасныхъ нечеловѣческихъ позахъ. Писательница не выдерживаетъ, еле-еле добирается до поверхности и всю слѣдующую ночь проводитъ въ мучительномъ кошмарѣ, сближая впечатлѣнія своего часа со всей безконечной, монотонной жизнію илотовъ современной цивилизаціи и тщетно спрашивая себя, "что же дѣлать? что?" и какъ освободить массу чувствующихъ и страдающихъ существъ отъ ихъ каторжной доли.

В. Г. Подарскій.

"Русское Богатство", No 4, 1902