СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА
МОСКВА.
Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
1894.
НАЙДЕНЫШЪ.
(Продолженіе романа "Пугачевцы".)
Lebt man denn -- wenn andre leben!
Goethe.
Минуло почти уже два десятка лѣтъ, что Пугачевъ прошелъ по Руси. Разливанное море крови людской давно высохло. Многіе пугачи и пугачевцы перемерли; другіе давно зачахли въ каторгѣ и по тюрьмамъ; третьи, увернувшись отъ суда и расправы, таятъ про себя боязливо все, что надѣлали, все, что видѣли и знаютъ о себѣ и о другихъ. И остались теперь только повѣствованія да росказни про страшныя времена...
Съ тѣхъ поръ новое народилось поколѣніе. Юноши и дѣвушки-невѣсты едва вѣрятъ разсказамъ родныхъ и мамушекъ и дядекъ про Емельяна, который хотѣлъ всю матушку Русь на топоръ посадить. И теперь давно рѣшено въ усадьбахъ господскихъ, что бунтъ Пугачевскій былъ великое упущеніе начальства.
Но на деревнѣ, въ избахъ, не такъ толкуютъ православные о недалекомъ времячкѣ. Вѣдь кому было за двадцать лѣтъ, теперь всего-то сорокъ. Помнится все хорошо! Помнится это времячко, когда чуть-чуть не потрафилось дѣло такое, что "рай бы на землѣ былъ". "Приходилъ Петръ Ѳедорычъ съ тѣмъ, чтобъ ихъ совсѣмъ искоренить, да видно прогнѣвили Бога, не выгорѣло дѣло. Не съумѣли или не судьба! Да Господь милостивъ -- авось еще"...
"Болтаютъ нынѣ, якобы то былъ казакъ Донской, и его на Москвѣ шельмовали и казнили; да то пустое, ихъ выдумка. Жди его и старъ и малъ! Онъ, батюшка всероссійскій, паки придетъ. Сказываютъ, на Москвѣ по небу крестъ ходилъ, чрезъ все то небо прошелъ. Ну, стало, скоро"...
Тому назадъ ровно восемнадцать лѣтъ, осенью 1774 года, громадное зарево пожара въ Азгарѣ цѣлую ночь освѣщало весь уѣздъ и даже видно было съ кремлевскихъ стѣнъ города Казани.
Князь Данило Хвалынскій, вернувшись въ усадьбу Азгара, всю переполненную трупами, нашелъ въ числѣ прочихъ и трупъ своего отца, князя Родивона, и отроковицу сестру при послѣднемъ издыханіи, которую сначала тоже приняли за мертвую. Въ великолѣпныхъ хоромахъ все было переполнено изувѣченными мертвецами, все обрызгано и полито сивухой и кровью. Одинъ живой человѣкъ оказался въ домѣ -- безумный Михалка.
Князь, похоронивъ отца, вернувъ къ жизни, почти воскресивъ, сестру Серафиму, рѣшилъ уничтожить всякій слѣдъ дома, гдѣ произошло столько страшнаго. И богатыя хоромы, со всѣмъ добромъ, накопленнымъ въ двѣсти лѣтъ, за исключеніемъ семейныхъ портретовъ и нѣсколькихъ вещей, уцѣлѣвшихъ отъ разбоя, были подожжены рукой самого князя и сгорѣли до тла.
Но тотъ, кто видѣлъ этотъ пожаръ, видѣлъ громадное пространство сплошь покрытое однѣми головнями, теперь вспоминалъ объ этомъ какъ о сновидѣніи. На мѣстѣ огромныхъ хоромъ стояли точь-въ-точь такія же хоромы, будто тѣ же самыя...
Князь Данило хотѣлъ сначала уничтожить всякое воспоминаніе о прежнихъ временахъ. Онъ сгоряча хотѣлъ строить хоромы совершенно другія и на другомъ мѣстѣ. Но, выписавъ архитектора изъ Петербурга, вдругъ, по странному чувству, сталъ строить новыя хоромы точь-въ-точь такія же, каковы были прежнія. Домъ вышелъ до малѣйшихъ мелочей похожъ на прежній домъ, а затѣмъ даже мебель была заказана въ столицѣ или сдѣлана у себя, своими мастерами, совершенно схожая съ прежнею. Всѣ, отъ самаго князя Данилы Родивоныча и его сестры Серафимы до послѣдняго двороваго столяра и слесаря, помогали своими воспоминаніями и указаніями, чтобы создать вновь сожженныя хоромы князя Родивона и предковъ. Дѣло это было не легкое, къ тому же новыя хоромы все-таки вышли богаче и великолѣпнѣе старыхъ.
Главный корпусъ дома остался внутри и по внѣшности тотъ же. Крыльцо, выходившее во дворъ, нѣсколько неуклюжее, съ большими ступенями, выстроенное около ста лѣтъ назадъ, было тоже возстановлено. Даже штукатурныя и лѣпныя украшенія по стѣнамъ дома были по памяти нарисованы Серафимой, и она сама наблюдала за работой, чтобы мастеровые не ошиблись, а также не выдумали бы чего новаго, различнаго съ прежнимъ. Одно только рѣшилъ князь измѣнить, а именно, какъ выражались, "рубашку дома". Во время Пугачевщины домъ былъ окрашенъ въ желтый цвѣтъ, теперь же его окрасили въ лиловато-сѣрый колеръ, какимъ онъ былъ всегда и какимъ его помнилъ князь еще въ дѣтствѣ. Но когда домъ былъ оконченъ, пришлось неожиданно отступить отъ первоначальнаго желанія князя, чтобы все было по старому, и по очень простой причинѣ. Обстановка князя Хвалынскаго была уже не та, что прежде, при его отцѣ и дядѣ. Тогда многочисленная дворня, сытая и одѣтая, помѣщалась чуть не хуже крестьянъ на селѣ. Всѣ жили по "семейникамъ" въ нижнемъ подвальномъ этажѣ и въ нѣкоторыхъ службахъ, надъ сараемъ, надъ кладовыми и даже въ одной приспособленной для жилья оранжереѣ, гдѣ разъ въ одну зиму погибли всѣ грунтовыя деревья. Каждая комната раздѣлялась досчатыми перегородками на нѣсколько маленькихъ конуръ, узкихъ и продолговатыхъ. Въ раздѣленіи комнаты руководились только однимъ условіемъ, чтобы каждый семейникъ имѣлъ свое окно. Только любимцы или черезчуръ многочисленныя семьи пользовались двумя окнами, то-есть получали конуру болѣе просторную. Въ такомъ помѣщеніи бывало тѣсно даже одинокимъ мужу съ женой; когда же прибавлялись дѣти или родня, отецъ, мать, сестра, то жить приходилось совсѣмъ "по звѣриному". Князь не захотѣлъ теперь имѣть такія помѣщенія для Азгарцевъ, которыя порицалъ одинъ изъ его сосѣдей, полу-Нѣмецъ и почти соперникъ по роскоши обстановки.
Вдобавокъ у князя, прежде чѣмъ поспѣлъ новый домъ, уже успѣли появиться безъ числа новые обыватели, нахлѣбники всякаго рода и званія. И весь этотъ людъ, по выраженію старика дворецкаго Агаѳонова, "гости съ четырехъ вѣтровъ" были дворяне или полудворяне и иноземцы, которымъ требовались изъ приличія настоящія квартиры, такъ какъ многіе изъ нихъ были люди семейные и съ собственною прислугой. Всѣмъ этимъ пришельцамъ, которые стали рости какъ грибы когда пронесся слухъ, что именитый князь охотно оставляетъ у себя всякаго на хлѣба, было обѣщано помѣщеніе, когда домъ будетъ готовъ. Пока всѣ помѣщались гдѣ попало и даже у крестьянъ на селѣ, а самъ князь въ павильонѣ въ саду.
Когда вѣрная копія стараго дома была окончена, то разумѣется нашлось много ненужныхъ парадныхъ комнатъ, гостиныхъ и диванныхъ и много такихъ, гдѣ жили прежде близкіе родственники и дѣти, ихъ пестуны, мамки, дядьки, кормилицы, гдѣ жилъ въ дѣтствѣ и самъ князь съ братомъ Иваномъ, а еще прежде незамужнія тетки со своею прислугой. Всѣ эти комнаты по главному фасаду, около гостиныхъ, не вдалекѣ отъ кабинета и опочивальни князя, разумѣется, нельзя было приличія ради отдать нахлѣбникамъ и приживальщикамъ. Близость помѣщенія въ нѣкоторой степени равняла бы ихъ съ княземъ. Такимъ образомъ пришлось прибавить къ дому два крыла, въ два этажа каждый. Такъ какъ пожаръ дома уничтожилъ ближайшую растительность, за исключеніемъ одного вѣкового громаднаго дуба, чудомъ уцѣлѣвшаго, то князь утѣшалъ себя мыслью, что флигеля займутъ пустое пространство. Въ этихъ пристройкахъ, выходившихъ дугообразно въ садъ, образуя вмѣстѣ съ домомъ какъ бы подкову, верхніе этажи были отданы дворянамъ и важнѣйшимъ иноземцамъ, а въ нижнихъ помѣстились люди вольные, не холопы, но и не благородные, а изъ таковыхъ состояла большая часть придворныхъ князя. Для дворовыхъ людей было выстроено отдѣльное зданіе, тянувшееся направо вдоль всего большого двора. Противъ него налѣво было такое же, гдѣ были сараи и конюшни. Экипажамъ и лошадямъ было еще просторнѣе, чѣмъ дворнѣ.
Только послѣ двухлѣтнихъ усиленныхъ хлопотъ и огромныхъ затратъ князь Данило Родивонычъ поселился въ новыхъ хоромахъ, и глазамъ своимъ не вѣрилъ, что собственною рукой сжегъ обиталище своихъ предковъ, настолько новый домъ былъ вѣрною копіей прежняго. По крайней мѣрѣ теперь князь жилъ среди стѣнъ и среди обстановки, которая, за исключеніемъ портретовъ, не видала предсмертныхъ мукъ его отца и по этому полу не проливалась кровь его. Все, что было свидѣтелемъ страшной кончины отца, уничтожилъ пламень. И то же самое, точь-въ-точь, дорогое, но новое, иное, какъ бы по мановенію жезла волшебнаго, снова возстало изъ пепла!
Черезъ два, три года жизнь въ этихъ хоромахъ и во всемъ Азгарѣ пошла снова какъ будто на тотъ же ладъ. Какъ будто не только домъ этотъ никогда не сгоралъ, но и Пугачевщины никогда не бывало. Все пошло и шло по старому, по бывалому. Глянешь на эти хоромы,-- да они никогда и не горѣли; глянешь на жизнь князя Данилы Родивоныча,-- да это тотъ же Родивонъ Зосимычъ, только помоложе, да посуровѣе. Тотъ былъ вдовъ, да и этотъ будто вдовъ. У того были сыновья, но въ отсутствіи, и предъ Пугачевщиной въ домѣ прыгала и рѣзвилась одна княжна Серафима. Теперь въ домѣ тоже одна княжна, такая же рѣзвая, такая же любимица всей дворни. Пойдешь на деревню, глянешь въ лицо православныхъ, переберешь одного, другого, третьяго, да и усомнишься... Да кто жь это бунтовалъ? Да кто жь это топоромъ крошилъ помѣщиковъ и дворянъ? Гдѣ жь они? Такихъ и лицъ нѣтъ! Или они всѣ въ Сибирь ушли? Нѣтъ не всѣ! Сказываютъ, вотъ, Карпушка кузнецъ, которому теперь лѣтъ шестьдесятъ, всему былъ заводчикъ, много дѣловъ натворилъ, самъ Пугачемъ былъ. Пять городовъ, какъ "енаралъ" какой, приступомъ взялъ! А глянешь ему въ лицо, посмотришь какъ онъ опять съ молотомъ надъ подковами для господскихъ коней орудуетъ въ кузницѣ, да какъ шапку ломитъ предъ управителемъ и какъ ласково улыбается... Пустое! Не можетъ того быть! Гдѣ этому Карпушкѣ было бунтовать! Все, чай, росказни...
Князь Данило Родивонычъ за эти восемнадцать лѣтъ мало измѣнился лицомъ. Тогда ему было за тридцать лѣтъ, теперь около пятидесяти. Былъ онъ и прежде суровъ, гнѣвенъ, не мягкосердъ, а теперь сталъ еще неприступнѣе.
Вслѣдствіе огромнаго богатства и многихъ большихъ вотчинъ, вслѣдствіе его замкнутой жизни въ пышныхъ хоромахъ Азгара, его гордости и высокомѣрія, а отчасти вслѣдствіе громаднаго штата дворовыхъ и разнаго рода нахлѣбниковъ всѣхъ возрастовъ и состояній, князь Данило Хвалынскій назывался во всей округѣ "азгарскимъ царькомъ".
Прежде, еще при жизни стараго князя, не очень любили старшаго князеньку Данилу, всѣ обожали младшаго, Ивана, и теперь будто привыкли къ новому князю и онъ всѣмъ "батюшка, отецъ родной"; можетъ быть и рады бы его не любить, да такъ боятся, что съ виду будто и любятъ. Теперь только старъ и малъ, кто помнитъ князя Родивона Зосимыча, вспоминаетъ его зачастую, и убіенный князь чтимъ теперь всѣмъ Азгаромъ, какъ святой.
Этотъ князь, Родивонъ, былъ горячъ и вспыльчивъ, но дѣйствительно доброй души человѣкъ, правдивый и тепло-ласковый. Виноватый бывалъ у него иногда и шибко виноватъ, но невинный никогда виновенъ не бывалъ. Если же случалась иногда ошибка въ расправѣ, то князь замаливалъ свой грѣхъ по-своему. Начиналось съ вопроса безвинно-наказанному: "Ну, чѣмъ тебѣ отплатить? Проси, чего хочешь!" И просьба, какъ бы безразсудна ни была, исполнялась по мѣрѣ возможности. Одинъ дворовый попросилъ женить его на казанской мѣщанкѣ, которую за него не выдавали. Князь съ большимъ трудомъ, но устроилъ свадьбу, хотя пришлось начать съ дачи "вольной" жениху и кончить дачей приданаго невѣстѣ. Всѣ эти подробности и мелочи быта при убіенномъ князѣ вспоминались теперь будто въ укоръ нынѣшнему владѣтелю.
Даже пороки князя отца ставились ему теперь въ заслугу. Рѣдкая молодуха изъ дворни и съ села проходила мимо рукъ князя Родивона. Jus primae noctis какъ-то само собою издавна, завелось и вошло въ обычай въ Азгарѣ, а при свирѣпомъ и жестокомъ князѣ Зосимѣ укоренилось будто освященное преданіемъ и затѣмъ неукоснительно соблюдалось за всю жизнь князя Родивона. Съ юношества и до старости, чуть не до послѣднихъ дней князь просто, открыто, не тая и не обращая въ забаву бралъ къ себѣ въ хоромы всякую молодуху, которая оставалась и день, и недѣлю, и мѣсяцъ, смотря по прихоти князя, и затѣмъ отпускалась домой съ сундукомъ всякой рухляди. Князь лично и близко зналъ почти всѣхъ женщинъ въ своихъ владѣніяхъ. Къ нѣкоторымъ на всю жизнь оставалась у него какая-то короткость и фамильярность отношеній. Женщина шла безъ страху въ случаѣ нужды, горя и всякаго дѣла къ князю, напоминала о себѣ, объясняла когда она была въ "милости". Иногда князь почему-либо хорошо припоминалъ себѣ время пребыванія въ домѣ просительницы и вспомнивъ исполнялъ просьбу, помогалъ, заступался, входилъ на время во всѣ нужды и заботы...
Но женщинъ этихъ была масса, слѣдовательно такія почти всѣ близкія князю личности являлись постоянно, чуть не черезъ день, а слѣдовательно постоянно, всю жизнь князь Родивонъ озабочивался и устроялъ судьбу своихъ подданныхъ, стариковъ и молодыхъ чрезъ ихъ женъ.
Конечно, не безъ грѣха было. За послѣдніе два десятка лѣтъ жизни князя матерямъ приходилось приводить во дворъ уже дочерей невѣстъ... Бояринъ становился лицомъ къ лицу съ этимъ вопросомъ безпомощно, какъ бы предъ велѣніемъ судьбы или предъ закономъ.
-- Не годно-бы... Да что-жь тутъ подѣлаешь!
Князь Данило Родивонычъ, менѣе грѣшный въ этомъ дѣлѣ, обставлялъ все иначе и конечно только къ соблазну Азгарцевъ, привыкшихъ однако ко многому. Князь-сынъ прихотливѣе обращался со своими подданными; онъ не соблюдалъ правъ ихъ освященныхъ не закономъ, а обычаемъ. Отецъ, бывало, жалѣетъ временную наложницу, а все-таки отпуститъ къ молодому мужу и проситъ простить, что "малую толику ее задержалъ при себѣ", а сынъ въ случаѣ прихоти или напоминанія сошлетъ мужа, а то и обоихъ вмѣстѣ въ Сибирь на поселеніе.
-- Вотъ тебѣ и наградилъ! шепчутъ Азгарцы.-- Нѣтъ, покойный-то князь бывало не такъ...
И главное что вредило князю Данилѣ во мнѣніи его крѣпостныхъ -- это невольное, общее и постоянное сравненіе его съ отцомъ.
Къ этому присоединялась еще черта его характера, рѣзко сказывавшаяся въ управленіи и отзывавшаяся на жизни подданныхъ -- крайняя строгость безъ тѣни ласковости.
-- Добра отъ него не жди, а худо всегда за пазухой, говорили про князя.
И чѣмъ дальше отодвигается назадъ то время, чѣмъ болѣе всякое былье заслоняетъ прежнія азгарскія времена и прежніе порядки, тѣмъ яснѣе и кротче смотритъ изъ-за этого былья свѣтлый ликъ убіеннаго князя Родивона Зосимыча на всѣхъ дворовыхъ и крестьянъ азгарскихъ, тѣмъ жесточе кажется всѣмъ нынѣшній князь, тѣмъ труднѣе кажетъ житье теперешнее.
Много народу въ день именинъ нынѣшняго князя сходится отовсюду съ низкими поклонами. Мнится князю Данилѣ Родивонычу, что онъ заслужилъ любовь и преданность своихъ холоповъ своею справедливостью. Но когда наступитъ день кончины убіеннаго раба божьяго князя Родивона и въ азгарскомъ храмѣ служитъ заупокойную обѣдню приглашаемый ежегодно изъ Казани архіерей, то несмѣтныя тучи и своихъ и даже чужихъ крестьянъ покроютъ весь Азгаръ.
Дивится князь этой любви къ покойному отцу. Ничего вѣдь онъ имъ, кажется, не сдѣлалъ особаго за всю свою жизнь.
Да и почемъ знать, быть можетъ въ этомъ морѣ людскомъ, что добровольно заливаетъ храмъ азгарскій и усердно молится надъ могилой убіеннаго князя... можетъ-быть есть еще сорока и пятидесятилѣтніе молодцы, которымъ дѣло убіенія и разгромъ азгарскій -- дѣло не чуждое.
Каждый разъ, каждый годъ князь Данило со своего высокаго барскаго мѣста въ церкви, обитаго краснымъ сукномъ, озирается ястребинымъ взоромъ на эту толпу, колыхающуюся предъ алтаремъ, глядитъ на эти сильныя закорузлыя руки, что мелькаютъ по плечамъ молящихся, и думаетъ:
"Быть-можетъ вотъ эта самая рука, этого самаго Семена или Ивана и нанесла родителю послѣдній ударъ".
Князь правъ. Но чудное дѣло не въ томъ, а въ томъ, что этотъ Семенъ или Иванъ тоже правы. Этотъ Семенъ, прибѣжавшій на поминки убіеннаго князя верстъ за двадцать, еще вчера ввечеру, при свѣтѣ лучины, въ полусумракѣ грязной, ветхой и холодной избы слушалъ рѣчи захожаго человѣка безъ рода и племени. И сказывалъ захожій человѣкъ:
-- Крестъ-то по небу и вправду вѣдь ходилъ на Москвѣ. Опять придетъ, батюшка!.. Жди, люди...
Вчера онъ слушалъ эти рѣчи, вспоминалъ о томъ, что видѣлъ, слышалъ и самъ надѣлалъ шестнадцать лѣтъ тому назадъ, а утромъ побѣжалъ съ другими въ Азгаръ на поминки убіеннаго барина-князя. Зачѣмъ? Изъ лукавства? Какъ можно! Такого не видывано!.. А такъ...
Князь Данило Родивонычъ зналъ хорошо своихъ крестьянъ и зналъ, что они таковы же, какъ и всѣ на Руси. И всѣхъ тѣхъ, кто былъ мало-мальски замѣшанъ въ прошломъ бунтѣ, князь Данило перебралъ. Но попались тѣ, что попроще, а тѣ, что поувертливѣе, уцѣлѣли. Во всемъ Азгарѣ былъ только одинъ тотъ кузнецъ, Карпушка, про котораго упорный слухъ ходилъ, что его рыло въ пуху. А мало-ли ихъ было, которые были, быть-можетъ, еще виновнѣе и которыхъ князь видалъ всякій день, а уликъ на лицо не было. И эта мысль, что около него живутъ цѣлы и невредимы убійцы его отца, отчасти отравляла существованіе злопамятнаго и мстительнаго князя.
Разумѣется, въ этихъ новыхъ и великолѣпныхъ хоромахъ Азгара тяжело было жить. Народу было много, всего конечно вдоволь, будто вѣчный пиръ горой. А всѣ обитатели больше все угрюмы. Дѣйствительно, изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ, за эти восемнадцать лѣтъ, на всѣхъ обитателяхъ Азгара, на всей будничной жизни князя, домочадцевъ и крѣпостной дворни лежалъ какой-то гнетъ. Многое способствовало этому. И суровый нравъ князя, его гордость и неприступность, отчасти и страшное воспоминаніе о томъ, что совершилось здѣсь во дни Пугачевщины, отчасти и рознь, которая укоренилась между всѣми нахлѣбниками. Наконецъ, вліяло много на все отсутствіе хозяйки-княгини. Князь былъ словно вдовецъ. Не было женской правящей руки и мягкаго примиряющаго женскаго суда среди этого разнохарактернаго люда, ибо семейная жизнь Данилы Родивоныча была послѣдствіемъ необдуманнаго и рокового шага. У него была жена и дочь. Въ азгарскихъ хоромахъ жили теперь княгиня Софья Ивановна и княжна Аграфена Даниловна.
Княгиня была не кто иная какъ прежняя красивая и крошечная, а нынѣ глупая и донельзя безобразная крымская Татарка Шерфе, прошедшая чрезъ много и много рукъ, прежде чѣмъ сдѣлаться наложницей, а потомъ супругой князя. Княжна Аграфена или Груня, какъ звалъ ее князь, была его дочь, изъ-за которой именно и женился онъ на Шерфе, что сдѣлало ее княгинею Софьей Ивановной. Прежнее имя Шерфе было, конечно, забыто всѣми. Всѣ звали княгиню Софью съ выдуманнымъ именемъ "по-батюшкѣ", такъ какъ Богъ вѣсть какой крымскій Татаринъ былъ ея отцомъ. Одинъ князь не забылъ этого татарскаго имени и теперь еслибы кто заглянулъ въ сердце Данилы Родивоныча, то быть-можетъ увидѣлъ бы въ этомъ сердцѣ кровью написанное или каленымъ желѣзомъ выжженное имя въ пять буквъ: "Шерфе"
Князь вѣнчался въ азгарскомъ храмѣ вскорѣ послѣ Святокъ и узналъ потомъ, что случайно вѣнчался въ то самое утро, когда Пугачевъ клалъ голову на лобномъ мѣстѣ среди Москвы.
Но во время вѣнца и послѣ того изъ года въ годъ, да и теперь смущенъ князь однимъ и тѣмъ же помысломъ. Гласъ народа -- гласъ Божій. А гласъ народа не хочетъ считать прежнюю, всѣмъ дорогую княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей.
Ежегодно въ роковой день исчезновенія княгини князь съ женой и дочерью, съ сестрой Серафимой, которая теперь замужемъ, съ ея семействомъ и со всѣми домочадцами совершаетъ поминки. Но людъ православный и любившій княгиню Людмилу, помнящій ее, ходитъ на эти поминки по приказанію, чуть не насильно.
-- Нѣтути, сказываетъ каждый разъ послѣдняя глупая тетка или бабушка на селѣ,-- не пойду я грѣшить. Живую упокойницей ставить! Нѣтути. Безъ вѣсти пропала княгинюшка, не померла...
И вотъ почти два десятка лѣтъ что не сходитъ съ устъ у Азгарцевъ, не выходитъ изъ головы и изъ сердца кѣмъ-то тогда же сказанное: "Безъ вѣсти пропавшій -- не мертвецъ"!..
И князь Данило Родивонычъ невольно смущенъ. Онъ иногда вѣритъ, что Милуша на томъ свѣтѣ давно, что погибла, изрубленная въ куски промчавшимся дикимъ и пьянымъ Пугачемъ. А иногда, вспоминая при какихъ обстоятельствахъ, послѣ какого происшествія Милуша исчезла, онъ невольно начинаетъ вѣрить, что она умерла безповоротно... но только для него одного. И столько лѣтъ думаетъ и сомнѣвается князь, что Милуша умерла и что Милуша жива! А кто былъ когда-то невольною причиной погибели или исчезновенія Милуши? Та же Татарка Шерфе, нынѣ княгиня Софья Ивановна.
А какъ не пристало этому дикому существу это имя! Она впала будто въ дѣтство и про нее словно забыли, а когда вспоминали, то съ презрѣніемъ. У ней было нѣсколько комнатъ, но теперь она полюбила одну изъ нихъ, ту самую маленькую съ лежанкой, гдѣ когда-то жила и была найдена убитою Пугачемъ старуха Кирилловна.
Комната эта, конечно, была не та же самая, но точь-въ-точь такая же, какъ и та. И Софья Ивановна отъ зари да зари лѣтомъ сидѣла у окошка, а зимой лежала на лежанкѣ. Комнаты этой не любили дворовые, говорили, что не слѣдовало князю строить верха такіе-жь, какіе были прежде. Низъ пускай бы сдѣлалъ, каковъ онъ былъ, а верхъ надо было перемѣнить. А то грѣхъ вышелъ...
И говорили дворовые про верхній этажъ, выстроенный въ подражаніе прежнему, что тамъ не чисто... Ходитъ тамъ убитая Кирилловна и любитъ она пуще всего ту самую свою горницу, гдѣ живетъ теперь княгиня. И только одна княгиня безстрашная, потому что не Русская, можетъ тамъ жить. Многіе видѣли старую, сѣдую старуху, бродящую въ полночь по верху, но корридорамъ и по горницамъ, и всѣ признали Кирилловну. Нашлись и такія въ числѣ сѣнныхъ дѣвушекъ, которыя божились и клялись, что видѣли какъ Кирилловна ночью приходила, ложилась рядомъ съ княгиней на лежанкѣ и душила вторую жену князя. А та хрипитъ и спитъ!... И это обстоятельство, что княгиня Софья Ивановна полюбила ту самую лежанку, гдѣ погибла насильственною смертью старушка няня первой любимой княгини, всѣ считали плохимъ предзнаменованіемъ для второй княгини.
-- До добра не доведетъ ее...
Князь конечно видѣлъ и сознавалъ, въ какомъ презрѣніи у всѣхъ его жена. Человѣкъ не вѣрующій, онъ иногда смутно чувствовалъ, что эта вторая жена послана ему судьбой въ наказаніе за то, что онъ извелъ и погубилъ первую. Часто думалъ князь и желалъ смерти для этого дикаго существа, которое позорило его, служа посмѣшищемъ для враговъ его. Но княгиня обѣщала прожить повидимому до глубокой старости.
Князь жилъ замкнутою жизнью. Когда вокругъ него каждый баринъ былъ хлѣбосолъ, онъ заперся, по милости этой княгини, про которую тайкомъ послѣдніе изъ дворовыхъ людей говорили: "какая же она княгиня!"
Князю стыдно было давать пиры и балы, на которыхъ появлялась бы такая княгиня Хвалынская.
Дѣйствительно, Софья Ивановна или Шерфе сидѣла вѣчно у себя, неряшливо одѣтая, и ко всему относилась совершенно безучастно. Она никогда не была умна, а теперь отсутствіе не только разума, но всякаго смысла проявлялось постоянно. Даже обстановка ея любимой горницы и ея маленькая, тщедушная, дикая фигурка напоминали какъ бы большую собачью конуру съ лохматою собаченкой. Княгиню такъ и звали тайкомъ. Часто слышался въ усадьбѣ между дворовыми вопросъ:
-- А что собака?!
Къ довершенію всего, единственнымъ проявленіемъ существованія Шерфе была безпричинная злость. Одно, чѣмъ занималась она всякій день, это мучить и терзать всячески своихъ безчисленныхъ сѣнныхъ и горничныхъ дѣвушекъ. У нея былъ цѣлый штатъ женщинъ и дѣвушекъ отъ сорока до пятнадцати лѣтъ. Княгиня по цѣлымъ днямъ придиралась къ нимъ по поводу всякаго пустяка и постоянно отъ слова переходила къ дѣлу: дралась съ ними, щипала ихъ, сама рѣзала имъ въ наказаніе косы, ставила на колѣни, привязывала на веревкѣ къ кольцу въ стѣнѣ. Въ этомъ не было предѣла ея фантазіи. Почти ежедневно она посылала за дворецкимъ и приказывала ему наказать то одну, то другую дѣвушку или женщину.
Крутой, сухой и безсердечный князь Данило Родивонычъ часто находилъ, что княгиня переходитъ границы здраваго смысла въ своей жестокости. Но князь разъ навсегда сказалъ себѣ, что не будетъ вступаться въ бабьи дрязги на верху, что ему неприлично судить, права ли княгиня въ своей расправѣ съ женской прислугой.. Лишь за нѣсколько лѣтъ назадъ князь Данило призвалъ однажды дворецкаго и приказалъ ему исполнять повелѣнія княгини съ разумомъ.
Случилось это вслѣдствіе полученія одной вѣсти, которая тогда быстро облетѣла всю Россію: вѣсть о помѣщицѣ Салтыковой или Салтычихѣ и о томъ, какъ отнеслась къ ней и къ ея дѣйствіямъ царствующая императрица. Вся Россія помѣщичья удивилась и испугалась, узнавъ, что дворянка и старуха, которая, правда, распоряжалась со своими холопами звѣрски, посажена въ клѣтку и показывается народу какъ дикій звѣрь. И во многихъ русскихъ усадьбахъ въ это время стало дворовымъ жить нѣсколько полегче. Князь тоже побоялся срама, если какой-нибудь казанскій чиновникъ донесетъ въ Петербургъ о дѣйствіяхъ княгини Хвалынской, происхожденіемъ изъ простыхъ Татарокъ.
Отношенія князя съ этою женщиной, которая все-таки была его женой, были самыя странныя. Ей было приказано не являться, по выраженію князя, "растерзанною" и не срамить его при гостяхъ, которые могутъ случайно пріѣхать въ Азгаръ. Для княгини одѣться въ богатые наряды, которые у нея были, перетянуться, причесаться, вообще убраться, было такою пыткой, что она предпочитала сидѣть на верху. Самъ князь приходилъ на верхъ разъ, два въ мѣсяцъ, но онъ приходилъ не къ женѣ. Онъ просто положилъ себѣ сроки, когда онъ долженъ обойти весь домъ какъ хозяинъ, вмѣстѣ съ дворецкимъ и осмотрѣть разныя мелочи, требовавшія исправленія или перемѣны.
При такого рода обстановкѣ отъ зари до зари тяжелая тишина царила въ громадныхъ хоромахъ.
Только въ одномъ углу, противоположномъ кабинету князя, въ нижнемъ этажѣ, жилось по-людски, бывало весело, дышалось свободнѣе. На краю этого дома была комната, гдѣ когда-то останавливался князь Иванъ, пріѣзжая къ отцу изъ Казани. Теперь тамъ жила семнадцатилѣтняя княжна Аграфена. Это было единственное существо, которое дворовые любили и съ которымъ отводили душу.
Князь Данило тоже любилъ свою дочь, которую звалъ Груней. Но княжна Груня не знала этого и была убѣждена, что отецъ ненавидитъ ее. Дѣйствительно, князь по характеру своему относился къ дочери такъ странно, что княжна не могла видѣть въ немъ привязанности къ себѣ. Во-первыхъ, за всю ея жизнь отецъ никогда не приласкалъ дочери, никогда не поцѣловалъ ея такъ, какъ цѣлуютъ другіе. Между отцомъ и ею не было тѣхъ отношеній, которыя она видѣла ежедневно въ средѣ дворовыхъ. Князь даже мало говорилъ съ дочерью. Когда случалась длинная бесѣда, то она, касаясь князя и его прошлаго, была самовосхваленіемъ; если же касалась Груни, то это былъ выговоръ, поученіе какъ вести себя, чего не позволять себѣ. Утромъ и вечеромъ она получала по холодному поцѣлую. И Груня слишкомъ чуждалась отца, чтобы любить его.
Къ матери уже давно, съ первыхъ лѣтъ, когда она сознательно оглянулась вокругъ себя, явилось у княжны тяжелое чувство грустнаго презрѣнія. Но иначе и быть не могло. Между матерью и дочерью не было ничего общаго, кромѣ поразительнаго сходства въ лицахъ. Княжна была вторая Шерфе, и это обстоятельство, къ несчастію, какъ бы уменьшало любовь отца къ дочери. Груня часто черезчуръ напоминала ему ту вертлявую крымскую Татарку, которую онъ нашелъ въ разгаръ бунта, въ загадочномъ павильонѣ уѣзднаго города, и чья-то наложница тотчасъ же отдалась ему, а затѣмъ самовольно уѣхала за нимъ въ его обозѣ, какъ увязывается за проѣзжимъ чужая собака.
Дѣйствительно, лицомъ, оригинальнымъ и красивымъ своимъ маленькимъ ростомъ, миніатюрными ручками и ножками, черными и быстрыми глазами, княжна Груня была вторая Шерфе. Посторонніе, знакомые и гости всегда восхищались красавицей княжной, только удивлялись, въ кого она уродилась такая граціозная, маленькая и затѣмъ узнавали стороной, что она -- живой портретъ той Татарки, которая нынѣ называется княгиней Софьей Ивановной и не показывается почти никому.
Самой княжнѣ, хотя она знала и понимала, что очень красива, было однако внутренно обидно, что она портретъ своей матери, съ которою у нея тоже не было почти никакихъ отношеній. Княжна, конечно, бывала у матери на верху всякій день; иногда случалось ей даже вдругъ бѣжать на верхъ, такъ какъ ея главное дѣло по отношенію къ княгинѣ было только одно: вѣчное, постоянное заступничество за горничныхъ, терзаемыхъ на всѣ лады. Груня была единственное существо, которое могло образумить мать, уговорить, успокоить ее и даже иной разъ заставить отвязать и спустить съ веревки какую-нибудь горничную, несмотря на то, что княгиня за часъ передъ тѣмъ поклялась продержать ее цѣлую недѣлю даже безъ пищи. Княгиня часто, разсвирѣпѣвъ отъ гнѣва, кидалась на своихъ холопокъ, но при появленіи княжны она постепенно успокаивалась, уходила и садилась въ уголъ, откуда прислушивалась къ мягкой рѣчи дочери, ворчала себѣ подъ носъ, какъ ворчитъ озлобленный песъ, котораго журитъ хозяинъ.
Вылитая мать внѣшностью, то-есть лицомъ и миніатюрною фигурою, княжна была только немного выше ростомъ, и движенія ея не были конечно такъ дико угловаты, какими отличалась въ молодости Шерфе. Воспитаніе положило свой лоскъ на внѣшность Груни. Она была быстра, даже порывиста въ движеніяхъ, но граціозна, порой же умѣла быть сдержанною и холодною на видъ какъ отецъ.
Нравомъ Груня была странною, ей самой непонятною смѣсью. Вкусы, наклонности, даже нѣкоторыя будто врожденныя привычки, съ которыми ей приходилось бороться, ибо разсудокъ ея того требовалъ,-- были наслѣдіемъ и отъ безсердечнаго отца, и отъ матери южнаго и полудикаго происхожденія.
Часто дѣвушка въ глубинѣ души чувствовала себя будто чуждою своей обстановкѣ и средѣ, замкнутою въ тѣсныя рамки скучной, блѣдной и однообразно-пошлой жизни Азгара. Груня подчасъ томилась какъ птица въ клѣткѣ и рвалась на волю... Туда, подальше, повыше, за кругозоръ, въ высь, къ небесамъ...
Никто не могъ въ Азгарѣ сказать ей, что жизнь, устроенная княземъ для себя и для всѣхъ, была глупымъ и пошлымъ подражаніемъ обстановкѣ мелкихъ германскихъ владѣтельныхъ принцевъ, но Груня сама догадалась и почуяла, что отецъ не живетъ просто, какъ всѣ, какъ ему по душѣ бы хотѣлось, а будто представляетъ что-то изъ себя, такъ же точно, какъ ихъ азгарская домашняя труппа актеровъ представляетъ греческихъ и вавилонскихъ царей и бояръ. Княжна чуяла фальшь обстановки "царька". Кромѣ того, у княжны были съ дѣтства вкусы, которыми она удивляла всѣхъ. Она страстно любила ѣздить верхомъ, а между тѣмъ едва стала она изъ отроковицы дѣвушкой, отецъ запретилъ ей скакать мальчишкой по полямъ. Это было не въ нравахъ.
Наконецъ, княжна любила бѣды, происшествія, несчастные случаи, любила драму около себя. Это ее оживляло, подымало, будто пробуждало отъ пошлаго сна. Въ этихъ случаяхъ она являлась съ энергическою помощью, насколько позволяло ей званіе княжны Хвалынской. И въ эти минуты она бывала вполнѣ счастлива, чувствуя, что она дѣйствуетъ.
Но часто, и все чаще теперь, къ семнадцати годамъ, сказывался въ Грунѣ на разные лады самъ князь Данило. Гордость и высокомѣріе княжны по отношенію не къ дворнѣ, а лишь къ тѣмъ, кто воображалъ себя ей равнымъ, не имѣла бы границъ, еслибы не одинъ тайный и горькій помыселъ.
"По отцу она родовитая, княжна, но по матери -- Богъ вѣсть кто!.. такъ какъ мать по происхожденію была тоже, что и какой-нибудь Лаханевъ".
Положеніе Груни, фальшивое и мудреное, ухудшилось еще относительнымъ образованіемъ. Будь она совершенно безграмотная и невѣжественная, ей было бы конечно легче. Понятно, что князь Хвалынскій, считавшій себя образованнѣйшимъ человѣкомъ своего времени, и по праву, не могъ не обратить вниманія на воспитаніе единственной дочери, которую къ тому же собирался везти въ Петербургъ. Ко двору просвѣщенной и начитанной монархини ему хотѣлось появиться съ дѣвицей-дочерью, какихъ не нашлось бы въ столицѣ.
Когда Грунѣ минуло тринадцать лѣтъ, князь выписалъ учительницу изъ Франціи. Въ Азгарѣ явилась старая дѣва. Mademoiselle Ausset, сухая и тѣломъ и душой, но умная и образованная. Князь удивилъ дѣвицу несказанно своими свѣдѣніями, а дѣвица съ успѣхомъ выдержала экзаменъ у князя. Вдобавокъ мамзель Оссе, къ удовольствію легковѣрнаго князя, сказалась дальней родственницей писателя моднаго въ Россіи, по милости царицы, то-есть кузиной д'Аламбера. Это былъ вздоръ...
"Mon cousin, monseur d'Alembert" было третье слово дѣвицы-учительницы въ ея болтовнѣ. Несчастная хвастунья не знала, что у знаменитаго писателя не могло быть родни, такъ какъ онъ самъ былъ найденышъ или подкидышъ на церковную паперть, откуда попалъ въ пріемыши старосты церковнаго.
Впрочемъ, къ удивленію князя, дѣвица Оссе вдругъ однажды провралась, говоря о писателяхъ энциклопедистахъ. Она заявила, что ея cousin пишетъ подъ двумя именами: D'Alembert и Lambert.
-- Да это два одинаковые писателя, но два разные человѣка, воскликнулъ князь, и съ той минуты заподозрилъ родственныя узы француженки. Тѣмъ не менѣе дѣвица Марія Оссе быстро и умно, даже искусно обучила свою питомицу, русскую княжну. Воспріимчивая и даровитая Груня въ три года узнала все, что знала ея учительница. Нахватавъ вершковъ по всѣмъ предметамъ, княжна равно выучилась у нея искусству выдавать ихъ за сажени. Но въ этомъ рѣдко бывала потребность и рѣдко представлялся случай въ Азгарѣ. Чрезъ три года дѣвица Оссе уѣхала обратно, а княжна, перезабывъ многое, кромѣ французскаго языка, была все-таки, по своему времени, очень образованная дѣвушка.
Такимъ образомъ положеніе Груни въ громадныхъ хоромахъ Азгара было мудреное съ первыхъ лѣтъ жизни. Едва только хорошенькая, добрая и очень умная дѣвочка оглянулась вокругъ себя, она увидѣла тотъ разладъ, который царствовалъ около нея, а затѣмъ вскорѣ нашла этотъ разладъ и у себя въ душѣ. Отецъ будто чужой. Для нея онъ будто князь Хвалынскій, первый вельможа всей округи по происхожденію и состоянію; а она для него будто не княжна Хвалынская, а дочь какой-то Татарки, которая вдобавокъ, чтобъ усилить горькое чувство на душѣ, была тутъ на лицо, глупая и злая. И въ первый же разъ, будучи лѣтъ двѣнадцати, умненькая дѣвочка, послѣ безобразной исторіи истязаній на верху, продумавъ нѣсколько часовъ о своемъ положеніи, долго проплакала. Ей показалось, что у ней нѣтъ ни отца, ни матери. Сдѣлавшись дѣвушкой-невѣстой, теперь она бы вѣроятно не выдержала подобной обстановки, но на ея счастье нашлась помощь.
Ея отцомъ съ матерью стала среда, десятки и сотни дворовыхъ. Вся дворня безъ исключенія сначала любила, а потомъ стала обожать княжну. Любовь эта сказывалась теперь тѣмъ, что почти всѣ люди потихоньку просили, молили княжну, когда она не нынче-завтра выйдетъ замужъ, выпросить ихъ у князя въ приданое, чтобы сдѣлаться крѣпостными барышни и ея будущаго мужа. Еслибы, собравшись замужъ, княжна стала просить у отца себѣ въ приданое тѣхъ крѣпостныхъ, которые молили ее объ этомъ, то она вслѣдъ за собою, вмѣстѣ со всякимъ скарбомъ, увезла бы всю наличную дворню изъ Азгара.
Среда эта, то-есть дворовые, была міромъ, въ которомъ воспиталась княжна. Ихъ заботы и ихъ мечты были ея заботами и мечтами, ихъ горе -- ея горемъ, ихъ радости -- ея счастьемъ. Княжна относилась ко всякому факту и вообще ко всякому явленію такъ же, какъ вся азгарская дворня. Въ этихъ людяхъ нашла она съ первыхъ лѣтъ то, чего недоставало ей и чего просило ея сердце: ласку, сочувствіе. И всѣ эти Ваньки, Машки, Петрушки и Сашки были ей близкими людьми. Она любила, ненавидѣла, вѣровала, боялась, мечтала... почти такъ же, какъ и они.
Помимо этой среды у княжны былъ человѣкъ, котораго она любила и который замѣнялъ ей брата, хотя онъ былъ тридцати шести лѣтъ и приходился ей роднымъ дядей.
Прежняя княжна Хвалынская, которая когда-то оживляла азгарскія хоромы своимъ присутствіемъ и была общею любимицей всѣхъ домочадцевъ, такъ же какъ теперь княжна Груня, то-есть прежняя княжна Фимочка, была теперь уже давно Серафимою Родіоновною Городищевой.
Послѣ рокового событія въ ея жизни, когда надъ нею, шестнадцатилѣтнею дѣвушкой, любимицей отца, взлелѣянною въ домѣ, какъ цвѣтокъ, страшно наругался промчавшійся чрезъ Азгаръ Пугачъ, а прискакавшій братъ заботами привелъ въ чувство и вернулъ ее къ жизни, Серафима тотчасъ же собралась въ монастырь. Ничего другого, казалось, не оставалось ей въ жизни. Но князь въ эти тяжелыя времена, потерявъ отца, жену, потерявъ и брата, который собирался на вѣки вѣчные ко Святымъ мѣстамъ, не могъ допустить, чтобъ единственный членъ семьи, молоденькая сестра, тоже покинула Азгаръ. Если когда-либо жалость закрадывалась въ сердце князя Данилы, то конечно въ первое время при видѣ несчастной сестры. И князь рѣшилъ тотчасъ же, что онъ найдетъ ей мужа, человѣка, который бы привязался и полюбилъ ее, несмотря на то страшное истязаніе, чрезъ которое прошла несчастная.
Первое время, болѣе года, несчастная княжна Хвалынская ходила привидѣніемъ. И здоровье было потрясено пережитымъ ужаснымъ событіемъ, перенесеннымъ истязаніемъ; и нравственно была она принижена, оскорблена: казалось, въ душѣ ея все было потоптано въ грязь, осквернено злодѣемъ, наругавшимся надъ ней. Спасенія не было. Вернуться къ жизни духовной такъ же, какъ уходъ брата вернулъ ее къ жизни физической, было повидимому немыслимо.
По счастію на княжнѣ Фимѣ оправдалось повѣрье, что время -- лучшій лѣкарь для духовныхъ недуговъ.
Фима рѣшилась бѣжать отъ людей въ монастырь и скрыть въ кельѣ свой позоръ и свое горе. Князь не противорѣчилъ, но откладывалъ, твердо рѣшивъ устроить судьбу сестры, выдать ее замужъ. Мужъ, дѣти и время, былье... заслонятъ, затуманятъ въ ея прошломъ роковое событіе.
Князь, обвѣнчавшись съ Шерфе изъ-за ожидаемаго на свѣтъ ребенка, быть-можетъ первенца-сына, нашелъ предлогъ задержать поступленіе сестры въ монастырь. Онъ понималъ, что княгинею Хвалынской будетъ невозможное въ смыслѣ приличія существо, и просилъ молоденькую сестру остаться съ нимъ, чтобы взять на себя перевоспитаніе дикой татарки. Серафима согласилась, и принялась за дѣло ревностно, стараясь всячески сдѣлать что-нибудь изъ новой невѣстки. И въ первое время новая княгиня Софья Ивановна много измѣнилась, какъ бы обѣщая сдѣлаться приличною княгиней Хвалынскою.
Почти одновременно съ тѣмъ, какъ Данило Родивонычъ вошелъ во вновь воздвигнутыя хоромы, явился въ сосѣдствѣ ихъ молодой помѣщикъ, покинувшій службу и поселившійся въ своемъ маленькомъ имѣніи около Азгара. Это былъ Петръ Городищевъ, родной братъ того несчастнаго, котораго причли къ злодѣямъ и бунтовщикамъ.
Когда-то князь Данило случайно присутствовалъ при казни Павла Городищева.
Съ тѣхъ поръ, что весь край успокоился, многіе образумились, одумались, весь Пугачевскій бунтъ всякому представлялся въ нѣсколько иномъ видѣ. Многое объяснилось. Князь Данило зналъ, какъ и другіе, какимъ образомъ нѣкоторые изъ столбовыхъ дворянъ замѣшались въ мужицкій бунтъ. Въ Казанскомъ округѣ всѣмъ было извѣстно, что Андрей Уздальскій пошелъ въ Пугачевцы вслѣдствіе истязанія его на дворѣ Азгара, по приказанію того же князя Данилы. Въ этомъ дѣяніи князь не раскаивался. Изъ-за Андрея произошла та драма его жизни, послѣдствіемъ коей было теперь исчезновеніе, а вѣроятно и смерть княгини Людмилы. Равно извѣстно было Казанскому дворянству, что Павелъ Городищевъ былъ разстрѣлянъ въ Кичуѣ русскими войсками какъ бунтовщикъ.
Исторія Городищева была теперь всѣмъ извѣстна. Всѣ знали, что юный офицеръ, отпущенный Пугачевымъ на свободу, съ условіемъ ѣхать отъ него гонцомъ къ главнокомандующему царскими войсками, далъ честное слово исполнить порученіе. Далъ слово, сдержалъ его, какъ подобало дворянину, и былъ разстрѣлянъ, по приказу Бибикова, какъ тоже подобало главнокомандующему.
При появленіи Петра Городищева въ окрестностяхъ Азгара князь Данило вспомнилъ о погибели его старшаго брата и своего деньщика Алеши, и на этотъ разъ пожалѣлъ, что когда-то не удалось ему спасти юнаго офицера, бывшаго перваго друга его брата Ивана. За это время князю Данилѣ Родивонычу все чаще и чаще мерещилось доброе, искаженное испугомъ лице Алеши, привязаннаго къ столбу и ожидающаго залпа изъ десятковъ ружей... и смерти. А онъ, князь, вмѣсто того, чтобы стоять въ переднемъ ряду толпы зѣвакъ, могъ остановить казнь, сказать одно слово Бибикову и спасти его, просить хотя бы отстрочки, дабы разъяснить дѣло, наконецъ просить помилованія у государыни. Но онъ стоитъ и смѣется. И только одно извиненіе было у князя, что въ эту минуту онъ былъ пораженъ другимъ событіемъ. Вѣдь вслѣдъ за Алешей чуть не разстрѣляли князя Ивана.
Какимъ образомъ родилась въ головѣ князя мысль о женитьбѣ сосѣда, Петра Городищева, на сестрѣ Серафимѣ, князь теперь не помнилъ. Но онъ взялся за дѣло упрямо, настойчиво.
Съ той минуты, что князь рѣшилъ не допускать поступленія сестры въ монастырь, онъ началъ искать ей подходящаго жениха. Дѣло казалось труднымъ. Судьба княжны во время разгрома Азгара хотя и была тщательно скрыта княземъ, все-таки огласилась. И это обстоятельство лучше всего доказывало князю, что были и есть еще на свѣтѣ и въ околоткѣ свидѣтели или виновники истязанія сестры. Они, укрываясь отъ его мести, все-таки разнесли слухъ или разсказъ объ ея ужасной участи.
Поэтому ради ложнаго стыда не всякій въ сосѣдствѣ могъ рѣшиться на женитьбу. А тотъ неимущій голякъ-дворянинъ, который бы взялъ Фиму въ жены за ея приданое, былъ князю не нуженъ.
"Вотъ бы женихъ сестрѣ"! подумалъ князь, узнавъ о появленіи въ околоткѣ молодого Городищева, гвардейца, помѣщика съ достаткомъ и стариннаго столбового дворянина. Вдобавокъ Петръ Городищевъ былъ когда-то шаферомъ князя на его свадьбѣ. И гордый Данило Родивонычъ, напрасно прождавъ къ себѣ молодого Преображенца, который не дѣлалъ визита отчасти изъ лѣни и безпечности, вдругъ собрался на псовую охоту, около имѣнія Городищева; на охотѣ князь повредилъ себѣ будто бы ногу, заѣхалъ къ сосѣду, послалъ за костоправомъ, а пока возобновилъ знакомство съ хозяиномъ. Онъ зазвалъ конечно къ себѣ молодого малаго, веселаго и добродушнаго, какимъ былъ и его погибшій братъ. Городищеву было уже болѣе двадцати лѣтъ. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ всякаго рода хлопотъ и ухищреній, молодой офицеръ Преображенецъ началъ бывать очень часто въ Азгарѣ. Молодые люди не забыли и теперь помянули прошлое... Петя Городищевъ когда-то, до поступленія на службу, ѣзжалъ въ Азгаръ и былъ предметомъ первой любви княжны. Вскорѣ офицеръ, хотя и считался женихомъ какой-то барышни въ Саратовѣ, сдѣлался мужемъ Серафимы.
Молодые поселились въ отличномъ имѣніи по сосѣдству съ Азгаромъ, которое князь отдѣлилъ въ приданое, и благополучіе сестры было однимъ изъ немногихъ добрыхъ дѣлъ князя. Съ тѣхъ поръ однако прошло уже лѣтъ пятнадцать, и такъ какъ Городищевъ былъ большой поклонникъ прекраснаго пола, вина и картъ, то часто измѣнялъ женѣ. Но онъ все-таки на свой ладъ искренно и глубоко любилъ ее, она была его лучшимъ другомъ.
Серафима Родивоновна, съ своей стороны, обожала своего мужа, который, женившись на ней, отчасти вычеркнулъ однимъ махомъ страшную страницу изъ ея жизни. Кромѣ того, она, конечно, была примѣрною матерью, и вся ея жизнь, всѣ помыслы ежедневной жизни принадлежали тремъ дѣтямъ: мальчику Родивону, второму мальчику Павлу и дѣвочкѣ Людмилѣ. Часто, оглядывая троихъ дѣтей своихъ, Серафима Родивоновна, грустно понуривъ голову, вспоминала прошлые страшные дни и думала: вотъ три имени трехъ дорогихъ существъ для нея и для мужа, которыя на разные лады потонули въ страшномъ разливанномъ морѣ крови людской.
Дѣти были уже велики и знали тоже, что дѣдушку Родивона Зосимыча убили бунтовщики-холопы и Пугачевцы, что дядю Пашу убили царицыны солдаты, что тетя Милуша пропала безъ вѣсти. И дѣти, на этотъ разъ такъ же какъ и гласъ народа, говорили матери:
-- Можетъ-быть тетя и жива, можетъ-быть вдругъ придетъ...
Но если князь Данило до сихъ поръ въ глубинѣ души не рѣшилъ вопроса, жива ли Людмила или нѣтъ, то Серафима Родивоновна была убѣждена въ смерти Милуши. Когда-то старикъ Архипычъ, принесшій вѣсть о погибели княгини и помилованный княземъ, часто разсказывалъ всѣмъ какъ исчезла Людмила Дмитріевна. Серафима знала подробно всю исторію и рѣшила своимъ женскимъ сердцемъ, что Милуша, оскорбленная и нравственно убитая поступками мужа, вѣроятно сама умышленно отдалась въ руки орды Пугача. И конечно она безслѣдно погибла... исчезла какъ былинка земная, подъятая страшнымъ вихремъ, исчезаетъ въ безграничной шири небесной.
Серафима Родивоновна, конечно, не имѣла никакихъ сношеній со второю женой брата, но очень любила племянницу, занималась ею. Вспоминая, что хорошаго и что дурного принесла ей когда-то среда дворовыхъ и обстановка всей жизни въ Азгарѣ, бывшая княжна Серафима Родивоновна боялась, что княжна Аграфена Даниловна поставлена совершенно въ то же самое положеніе. Городищева вспоминала все, что развращающимъ образомъ дѣйствовало на нее когда-то, и угадывала, что эта обстановка должна точно такъ же дѣйствовать теперь на ея племянницу. Она помнила хорошо свою тайную влюбленность въ одного Николая, простого двороваго лакея, но красавца собой. И въ этомъ отношеніи Серафима Родивоновна сдѣлала все, что могла, въ своихъ бесѣдахъ съ Груней. Глядя на нее и на ея жизнь въ Азгарѣ, Городищева невольно видѣла свою жизнь съ отцомъ въ отсутствіи обоихъ братьевъ, и поэтому какъ бы видѣла насквозь душу Груни.
Княжна Груня любила тетку, но за послѣднее время стала обожать дядю. А между тѣмъ отношенія "дяди Пети", человѣка пожилого, но юнаго характеромъ, и его племянницы которой было всего семнадцать лѣтъ, были особенныя.
Городищеву сильно нравилась племянница, какъ красивая и пылкая женщина. Онъ просто былъ влюбленъ въ Груню, много всячески занимался ею, веселилъ ее, исполнялъ малѣйшія ея прихоти и затѣи, въ качествѣ дяди увозилъ ее изъ Азгара къ себѣ на цѣлыя недѣли. Но дядя такъ занимался племянницей, что Серафимѣ Родивоновнѣ, никогда не ревновавшей мужа, теперь было непріятно, и въ этихъ отношеніяхъ было что-то оскорбительное для нея, какъ для женщины. Она, которая всячески старалась спасти воображеніе и душу племянницы отъ вліянія среды въ Азгарѣ, спасти ото всего, что когда-то вліяло на ея помыслы, теперь видѣла, что мужъ своимъ страннымъ обхожденіемъ съ даровитою племянницей можетъ еще пагубнѣе подѣйствовать на ея пылкую природу.
И дѣйствительно, если въ чувствѣ Городищева къ племянницѣ была большая доля влюбленности, то княжна тоже относилась къ своему сорокалѣтнему дядѣ, моложавому на видъ, веселому и безпечному -- тоже не какъ къ старшему и не какъ къ родственнику, а нѣсколько странно. Она еще не могла вполнѣ уяснить себѣ собственнаго чувства, когда оно уже стало ни чѣмъ инымъ, какъ юною, легкою и безсознательною первою любовью.
За послѣдніе три, четыре года, съ 1789 по 1792, князь былъ особенно суровъ, задумчивъ и озабоченъ. Всѣ знали причину этого мрачнаго настроенія духа, но никто не вѣрилъ ей: ни близкіе, ни домочадцы и нахлѣбники, ни дворня. Даже знакомые сосѣди и казанскіе дворяне сомнѣвались въ искренности объясненій князя, который не таилъ причины этой перемѣны въ себѣ, а напротивъ высказывался постоянно, рѣзко и краснорѣчиво.
Вотъ въ этомъ общемъ сомнѣніи и недовѣріи и сказалась вдругъ наглядно и ярко та широкая пропасть, которая лежала между княземъ, образованнымъ и просвѣщеннымъ сыномъ своего вѣка, и всѣми его окружающими. Въ немъ сказывался гражданинъ и патріотъ, а вокругъ него были дворяне, купцы и крестьяне, но гражданъ не было.
Князь озабочивался и скорбѣлъ о русскихъ дѣлахъ, о положеніи своего отечества, о нестроеніи внутреннемъ, о внѣшнихъ затрудненіяхъ и неудачахъ. А соотечественники-современники даже не вѣрили ему.
-- Ломается! знать влюбился, да незадача. Либо любовница сбѣжала! Либо захворалъ смертельною болѣзнью, въ которой сознаться не хочетъ! догадывались кругомъ него.
Понимая эту дикость кругомъ себя, отсутствіе всякаго гражданскаго чувства въ дворянствѣ округа, князь отводилъ душу въ перепискѣ съ двумя, тремя столичными друзьями, между прочимъ со знаменитымъ по учености Иваномъ Ивановичемъ Шуваловымъ, такъ какъ вокругъ Азгара не съ кѣмъ было душу отвести. Патріотическую скорбь Хвалынскаго принимали за ложь, за отводъ глазъ. Дѣйствительно, князь и умомъ, и начитанностью былъ неизмѣримо выше своей среды, или между нимъ, его помыслами, мечтами, желаньями и всѣмъ нравственнымъ міркомъ мѣстной дворянской среды была пропасть.
А пока Казанцы всѣхъ сословій пили, ѣли, спали, ссорились и мирились, женились и умирали -- было чѣмъ тревожиться, о чѣмъ скорбѣть, чего опасаться...
Въ князѣ года три уже, конечно временами, затихая и снова загораясь еще сильнѣе, происходила борьба съ самимъ собой, борьба гражданина съ облѣнившимся отчасти помѣщикомъ, пожалуй даже борьба мечтаній и вожделѣній честолюбца съ гордостію "Азгарскаго царька". Князь порывался въ Петербургъ, собирался и снова оставался. Одно чувство влекло его туда, гдѣ рѣшаются судьбы Россіи, гдѣ дѣйствуетъ мудрый, но состарѣвшійся монархъ-женщина; другое чувство говорило: "Подъ команду мальчишекъ, выскочекъ!? Ступай, унижайся! Платону Зубову иди сапоги чистить!"
И князь волновался, угрюмо задумывался, и все-таки не рѣшался покинуть насиженное въ Азгарѣ мѣсто, вокругъ котораго тѣснился свой придворный штатъ холоповъ и полухолоповъ, гдѣ всякая мимолетная прихоть его была закономъ чуть не на сто верстъ кругомъ.
Долгъ гражданина, патріотизмъ, присяга, отечество, все это были любимые коньки князя -- и искренно. Тотъ князь Хвалынскій, который былъ когда-то героемъ войнъ съ Турціей и битвъ съ конфедератами Бара, который затѣмъ здѣсь уже, въ Азгарѣ, бросилъ вдругъ молодую жену чрезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы и поскакалъ усмирять и вѣшать Пугачевцевъ,-- тотъ же самый ретивый гражданинъ и воинъ, видно еще не умеръ вполнѣ въ праздномъ, сластолюбивомъ вельможѣ, еще не заглохъ среди скуки и разврата вотчины его. Князь Данило былъ вѣренъ себѣ теперь, какъ и во дни юности: слово -- съ дѣломъ, чувства и помыслы искренніе -- съ поступками шли въ разрѣзъ.
Князь, окруженный въ кабинетѣ французскими изданіями, гдѣ виднѣлись постоянно не сходя со стола и "Contrat Social", и "Lettres Persanes", и "Esprit des Lois", не только былъ, но старался послѣдовательно быть бичемъ въ управленіи своими подданными. Его ласкала мысль, что отъ одного его слова, сказаннаго тихо, кончиками губъ, какъ бы упавшаго ненарокомъ съ языка, зависѣла жизнь человѣка, существованіе цѣлой семьи съ бабами и ребятами.
Образованіе и начитанность, всосавшіяся въ монгольскую кровь выходца изъ Золотой орды -- по своимъ предкамъ, въ себялюбца по рожденію, въ деспота по обычаю его родины, оказались безсильны предъ этою природой. Азія подобострастно пошла за помощью къ Европѣ и съ величаніемъ, съ "осанной" ей, на словахъ, на дѣлѣ обратили ее въ рабыню свою. Наука, приниженная и порабощенная, явилась въ князѣ Хвалынскомъ не судьей и карателемъ его дѣяній, а жалкою пособницей всякому порыву, всякой прихоти его восточно-южной, кипчакской крови. Той мало изслѣдованной, будто вулканической, вѣроятно огненной крови, которая текла когда-то въ жилахъ Тамерлановъ и Чингисхановъ.
Наука, взятая княземъ Хвалынскимъ изъ Европы, которой онъ будто бы поклонялся, помогала ему разсматривать свою азіатскую натуру и всѣ свои крупные пороки съ такой высоты умственнаго полета, откуда земные плоды ихъ, то-есть его дѣянія, казались ничтожными, атомическими уклоненіями отъ божескихъ и людскихъ законовъ. Что такое самоубійство дѣвочки, взятой силою съ деревни на ложе князя, лишенной жениха, угнаннаго въ Сибирь на канатѣ, въ сравненіи съ принципомъ "вооруженнаго нейтралитета", о которомъ онъ переписывался цѣлый годъ съ Панинымъ; или -- еще выше -- въ сравненіи съ ученіемъ о "монадахъ"; или -- на самой высотѣ -- въ сравненіи съ Сатурномъ, его кольцами и семью лунами {Послѣдній, осьмой числомъ и седьмой по порядку расположенія спутникъ Сатурна былъ, какъ извѣстно, открытъ лишь въ 1848 году.}.
Впрочемъ, за послѣдніе годы князь сталъ менѣе деспотиченъ и прихотливъ, ибо у него было менѣе празднаго времени и болѣе заботъ высшаго рода.
Была одна причина угрюмаго настроенія князя, которая быть-можетъ и въ высшихъ сферахъ Петербурга изумила бы всѣхъ. Князь Хвалынскій, бывшій любимецъ монархини, почти самъ отказавшійся отъ блестящей государственной дѣятельности и карьеры, чтобы запереться въ глуши деревни, слѣдилъ все-таки за всѣмъ и за всѣми. Стоя въ сторонѣ отъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ политическаго лицедѣйства, князь видѣлъ и замѣчалъ многое, чего они сами и не чуяли.
Такъ теперь князя озабочивала, даже изумляла перемѣна, которую онъ находилъ въ образѣ мыслей царицы: то, что думала и говорила она когда-то и что думаетъ и говоритъ онъ попрежнему теперь, стало гонимо, судимо, наказуемо... Разумъ и справедливость въ законахъ и властителяхъ, любовь къ просвѣщенію и жажда его распространенія, свобода совѣсти, прямое, правдивое слово... все это стало вдругъ называться "вольнодуміемъ", преступностью, "заразой французской". Многихъ друзей князя преслѣдовали, судили, ссылали за то, что они думали и говорили то же самое, что онъ двадцать лѣтъ назадъ слышалъ изъ устъ монархини. Если онъ, Хвалынскій, еще уцѣлѣлъ, то благодаря только своему имени и положенію, своей прошлой близости къ царицѣ.
-- Неужели это плодъ вліянія такихъ мальчишекъ, недорослей и недоучекъ, какъ Зубовъ и предыдущіе фавориты? думалъ князь.-- Или просто старость, усталость, боязнь той бури, которая поднялась въ Европѣ, тѣхъ замѣшательствъ которыя вдругъ народились въ отечествѣ?
За послѣдніе годы русскія дѣла были въ такомъ положеніи, что всѣ умные и дальновидные люди опасались, какъ бы великая императрица послѣ долгаго счастливаго царствованія искуснаго и блестящаго, не была вовлечена разными неспособными и невѣжественными фаворитами въ цѣлое море бѣдствій, въ которомъ могутъ погибнуть всѣ плоды тридцатилѣтняго мудраго правленія, а вмѣстѣ съ ними могущество и слава Россіи. Этого боялся и князь, который много читалъ, выписывалъ даже иностранныя брошюры и газеты и, за этотъ періодъ времени, сталъ человѣкомъ вполнѣ свѣдущимъ. Не имѣя возможности съ кѣмъ-либо провѣрять свои собственныя, чтеніемъ добытыя воззрѣнія, онъ былъ часто кривотолкъ, на все-таки былъ настолько отъ природы разуменъ и настолько теперь образованъ, что политическое положеніе Европы представлялось ему совершенно ясно, и онъ могъ здраво и вѣрно судить о всѣхъ событіяхъ и явленіяхъ своего времени. Разыгравшаяся во Франціи государственная буря, бывшая теперь въ самомъ разгарѣ, смутила и напугала князя не менѣе другихъ современниковъ, но онъ не вѣрилъ въ опасность "заразы французской". Въ своемъ отечествѣ онъ боялся иного. Онъ видѣлъ ясно, что война съ Турціей, которая была тяжелымъ бременемъ для Россіи, начата и ведется какъ-то странно. Руководитель войны, тотъ кто былъ душою всего этого громаднаго предпріятія, былъ человѣкъ для князя Данилы ненавистный. Ненависть его къ "циклопу", какъ звалъ онъ Потемкина, не улеглась съ годами. Но откладывая въ сторону свою нелюбовь къ человѣку, онъ безпристрастно относился ко всѣмъ дѣйствіямъ князя Таврическаго, и все-таки находилъ веденіе кампаніи крайне страннымъ. Онъ видѣлъ во всемъ лѣнь, распущенность, прихотливость и капризы властолюбца. Князь давно бы поскакалъ на берега Дуная и предложилъ бы свои услуги, такъ же, какъ когда-то въ Пугачевщину предложилъ ихъ Бибикову, сталъ бы дѣйствовать, быть можетъ такъ же круто, иногда не цѣлесообразно, и все таки принесъ бы свою долю пользы. Но ѣхать подъ команду ненавистнаго ему Потемкина было невозможно. Личная непріязнь не хотѣла уступить гражданскому чувству долга.
Однажды дошла до Азгара вѣсть, которая сильно смутила князя. Эта вѣсть смутила и всю Россію. Война съ Турціей была на плечахъ, туда шелъ послѣдній солдатъ, увозился послѣдній бумажный рубль, а тутъ вдругъ старинный врагъ русскій, Швеція, пользуясь обстоятельствами, придралась къ самому незначительному пустяку и объявила войну.
Впервые за все царствованіе Екатерины русскіе люди сильно призадумались. Въ исторіи не мало примѣровъ, какъ долгія блестящія царствованія кончались рядомъ гибельныхъ промаховъ, ошибокъ. Какъ будто бы самъ монархъ или правители, поощряемые долгими и постоянными успѣхами, обманутые вѣчною удачей въ прошломъ, становились смѣлѣе въ своихъ дѣяніяхъ и съ большею безпечностью шли на встрѣчу или даже сами вызывали громадныя событія.
Теперь правительство, въ своемъ воззваніи по поводу Шведской войны, съ небывалою дотолѣ откровенностью объявило о своемъ трудномъ положеніи. Одинъ врагъ на одной окраинѣ -- южной; врагъ сильный, вѣковой, съ которымъ дѣло все болѣе запутывается и требуетъ все большихъ и большихъ жертвъ!... На другой окраинѣ громаднаго отечества, но въ то же время на подачу руки отъ столицы, за нѣсколько десятковъ верстъ отъ дворца монархини, народился новый врагъ.
Все дворянство немедленно отвѣчало пожертвованіями людей и денегъ, хотя съ тайнымъ ропотомъ.
Князь Хвалынскій сильно сталъ бороться съ самимъ собою, когда новая бѣда угрожала Россіи и ему уже нельзя было успокоивать свою совѣсть личными побужденіями. Въ арміи, которая формировалась и должна была дѣйствовать въ Финляндіи, подъ начальствомъ Салтыкова, у него не была личныхъ враговъ. Но двинуться, бросить все, перемѣнить свой образъ жизни, сдѣлаться изъ "Азгарскаго царька" снова воиномъ, попасть подъ команду разныхъ молокососовъ, которые обогнали его чиномъ, пока онъ сидѣлъ въ Азгарѣ, было мудрено.
Князь цѣлое лѣто проколебался, смущался, самъ себя попрекалъ, съ нетерпѣніемъ ожидалъ каждую почту, съ жадностью прочитывалъ и вѣдомости, и письма столичныхъ знакомыхъ... Наконецъ онъ далъ себѣ слово, что если шведская кампанія не будетъ удачна, то онъ немедленно выѣдетъ въ Петербургъ и станетъ въ ряды защитниковъ престола въ самомъ тѣсномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ многіе опасались войны въ нѣсколькихъ верстахъ отъ столицы.
Побѣды русскаго флота въ Финскомъ заливѣ, подъ командой адмираловъ Грейга, Чигагова и Крузе, нѣсколько успокоили князя Данилу. По полученіи же извѣстія о Ревельскомъ сраженіи, князь ликовалъ, и въ тотъ же вечеръ въ Азгарѣ была иллюминація. Дворовымъ и крестьянамъ выкатили бочки вина, напекли кучи пироговъ и зажарили двухъ быковъ.
Но затѣмъ вскорѣ пришло извѣстіе о пораженіи русскаго флота подъ командой принца Нассаускаго и неудачахъ сухопутнаго войска, дѣйствовавшаго въ Финляндіи. А изъ Петербурга князю писали, что во дворцѣ и присутственныхъ мѣстахъ все уложено. Драгоцѣнности и архивы приготовлены вполнѣ, чтобъ увозить въ Новгородъ.
Князь Данило Родивонычъ рѣшился... И вотъ въ Азгарѣ пронеслась изумительная для всѣхъ вѣсть, что князь собрался на войну.
Но "Азгарскій царекъ" собрался не просто. Онъ рѣшился явиться въ столицу со своимъ собственнымъ полкомъ, немедленно написалъ письмо государынѣ, предлагая себя и свой конный полкъ въ тысячу человѣкъ для дѣйствій въ Финляндіи, и просилъ дозволенія обмундировать этотъ полкъ, конечно, на свой счетъ, въ тотъ мундиръ, который онъ имѣлъ когда-то честь надѣть изъ первыхъ. Иначе говоря, князь просилъ дозволенія одѣть свой полкъ гусарами.
По Азгару, по хоромамъ, словно прошло дуновеніе новаго вѣтра, и все оживилось. Князь вставалъ еще ранѣе обыкновеннаго и уже не сидѣлъ одинъ у себя въ кабинетѣ, а призывалъ то того, то другого изъ своихъ придворныхъ. Гонцы и посланцы поскакали во всѣ вотчины, которымъ князь и счета не зналъ хорошенько.
Всѣ обитатели Азгара волновались. Многіе изъ дворовыхъ, многіе изъ нахлѣбниковъ опасались поневолѣ попасть въ воины и не нынѣ, завтра, отправляться на бой со Шведомъ. Нѣкоторымъ изъ обитателей слово Шведъ казалось гораздо страшнѣе слова: Турка. Сражаться съ послѣднимъ какъ-то привыкли. Въ Азгарѣ были старики и пожилые инвалиды, вернувшіеся домой, и съ ихъ словъ старъ и малъ знали, что Турокъ вовсе не страшенъ и "такой же вотъ человѣкъ, какъ и всѣ... А это только такъ издали страшно сдается". Но что такое "Шведъ" -- никому изъ этихъ инвалидовъ не было доподлинно извѣстно.
Князь собирался долго, и однажды утромъ весь Азгаръ возликовалъ, какъ еще ни разу не бывало со времени свадьбы княжны Фимы. Самъ князь объявилъ, прочитавъ газеты, что всѣмъ сборамъ конецъ, ничего не нужно... Шведъ струсилъ и замирился...
-- И слава Тебѣ, Господи! восклицали сотни голосовъ и во дворѣ и на слободѣ.-- Стало-быть, все останется по старому! А главное дѣло, гусарскаго полка изъ собственныхъ дворовыхъ и крестьянъ -- не будетъ!
Рано утромъ въ ненастный и холодный сентябрьскій день, отъ котораго вѣяло приближеніемъ зимы, въ азгарскихъ хоромахъ и флигеляхъ все поднялось на ноги нѣсколько ранѣе обыкновеннаго. Придворный штатъ князя Хвалынскаго, нахлѣбники и приживальщики всюду поднимались, тщательно прибирались, надѣвали лучшее платье, причесываясь, а нѣкоторые и припудриваясь аккуратнѣе. Десятка два экипажей всѣхъ сортовъ, по большей части линеекъ, вскорѣ загромоздили княжій дворъ.
Всѣ обитатели копошились повсюду, начиная отъ верхнихъ комнатъ, гдѣ одѣвалась и суетилась княгиня, которая ожесточеннѣе и злѣе чѣмъ когда-либо бранилась съ горничными. Но въ этой всеобщей суетнѣ не было ничего веселаго; на всемъ и на всѣхъ лежала какая-то особенная печать, точно весь этотъ людъ собирался не на праздникъ, а на похороны. Отчасти оно такъ и было.
День этотъ былъ днемъ Св. Людмилы. Хотя Азгарцы ни за что не хотѣли почитать княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей, тѣмъ не менѣе, но строжайшему приказанію князя, всѣ ежегодно собирались въ церковь на заупокойную обѣдню. Но вѣря въ благополучное существованіе на бѣломъ свѣтѣ бросившей мужа княгини, они суевѣрно избѣгали того, чтобы въ церкви молиться за ея упокой. Изъ года въ годъ все меньше и меньше народу собиралось въ этотъ день въ храмѣ, и князь за послѣдній годъ вдругъ очутился за обѣдней съ какими-нибудь тремя десятками ближайшей дворни.
Теперь, за нѣсколько дней, былъ поэтому подтвержденъ строжайшій приказъ всѣмъ быть въ храмѣ. И все поднялось и собралось, но все роптало... Во многихъ флигеляхъ, гдѣ жили старѣйшіе дворовые азгарскіе, слышенъ былъ недовольный ропотъ, что заставляютъ насильно "царствія небеснаго желать и со святыми упокой пѣть" живому человѣку.
Часовъ въ девять, Данило Родивоновичъ, готовый совсѣмъ, послалъ первое лицо въ Азгарѣ, своего любимца старика Агаѳонова, узнать на половинѣ княжны, готова ли она ѣхать.
Въ большой залѣ, гдѣ когда-то, до Пугачевщины, во времена Родивона Зосимыча давались такіе веселые обѣды и вечера, уже собралось до сотни народа всякаго пола и возраста. Тутъ были старики, юноши и ребята; старухи, молоденькія дѣвушки и крошечныя дѣвочки; были и безобразно некрасивыя собою личности; было и нѣсколько красивыхъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ, а между ними одна славившаяся своей красотой.
Вся эта разнохарактерная толпа явилась сюда ждать выхода "Азгарскаго царька", своего повелителя и благодѣтеля. Тутъ были и дворяне, и купцы, и мѣщане, и вольные люди; и крѣпостные, и Русскіе, и инородцы, и иноземцы...
Невдалекѣ отъ запертой двери въ кабинетъ князя, гдѣ стояли часовые, съ саблями наголо, два домашніе гусара, сидѣлъ благообразный, сѣдой старикъ съ той красавицей дочерью своей, которая славилась во всемъ околоткѣ прелестнымъ лицомъ и прелестнымъ нравомъ.
Во время Пугачевщины князь нашелъ въ полѣ, на дорогѣ, выбившагося изъ силъ человѣчка въ изодранномъ капитанскомъ мундирѣ, съ крошечнымъ ребенкомъ на рукахъ,-- и дворянинъ Осокинъ со своею малюткой пріютился въ Азгарѣ. Теперь это былъ уже болѣзненный, честнѣйшій и скромнѣйшій старикъ, а крошка стала извѣстною на весь околотокъ красавицей.
Въ той же залѣ, въ углу на креслахъ, сидѣлъ въ нѣсколько потертомъ мундирѣ, съ пунцовою физіономіей, съ багрянымъ носомъ и большими злыми глазами на выкатѣ, одинъ изъ самыхъ чиновныхъ нахлѣбниковъ, по чину бригадиръ, по происхожденію дворянинъ, хотя и не русскій, князь Урсланъ-Бековъ. Около него была, въ какомъ-то странномъ нарядѣ, къ которому однако давно привыкъ Азгаръ, съ двумя атласными мѣшечками, пришитыми къ груди, съ вышитою золотой шапочкой на головѣ, супруга Урсланъ-Бекова. Она носила постоянно нѣсколько фантастическій костюмъ. Это была женщина уже лѣтъ подъ шестьдесятъ, но на видъ издали казалось ей не болѣе сорока, такъ какъ подрумяненныя щеки, подсурмленные глаза, отсутствіе морщинъ, благодаря како му-то притиранію, дѣлали ее моложе. За то вблизи старость еще ярче сквозила въ глазахъ, губахъ, беззубомъ ртѣ и производила, разумѣется, непріятное, отталкивающее впечатлѣніе.
Эти двѣ личности играли въ Азгарѣ довольно большую роль. Князь Урсланъ пилъ мертвую, и ему это не запрещалось. Когда онъ былъ пьянъ, то совершенно уподоблялся животному, смирному, но отвратительному. Когда онъ бывалъ трезвъ, то могъ быть занимательнымъ собесѣдникомъ, такъ какъ за всю свою жизнь много видалъ, во многихъ краяхъ побывалъ. Двѣнадцать лѣтъ былъ онъ на турецкой службѣ, былъ потомъ въ Персіи, въ Тегеранѣ, былъ три года въ плѣну у Туркменъ и сидѣлъ на цѣпи въ арыкѣ, наконецъ сидѣлъ два года въ ямѣ, но не у Туркменъ, а въ Москвѣ за долги. Въ первой ямѣ онъ отъ тоски сталъ философомъ и выучился на пальцахъ дѣлать всѣ четыре ариѳметическія дѣйствія, но зато во второй ямѣ онъ философію и математику замѣнилъ сивухой и окончательно спился съ кругу...
Княгиня имѣла другую слабость, непреодолимое влеченіе къ юношамъ, хотя была теперь уже стара. Когда выговаривали ей за ея дурное поведеніе, то ловкая старуха ссылалась на то, что женщины ея лѣтъ гораздо болѣе высокопоставленныя, нежели она, точно такъ же мѣняютъ любовниковъ, какъ бѣлье.
У этой четы были три дочери, но ни одной изъ нихъ не передала княгиня своей прежней красоты. Всѣ три дѣвушки были одна дурнѣе другой.
Тутъ же въ числѣ прочихъ стоялъ у окошка и тихонько барабанилъ пальцами въ стекло Нѣмецъ изъ такого нѣмецкаго государства, которое, кромѣ князя Данилы Родивоныча, никто въ Азгарѣ выговорить не могъ. Онъ былъ въ синемъ фракѣ съ большими золотыми пуговицами, съ длиннѣйшими фалдами, кончавшимися на четверть отъ пола, и желтомъ камзолѣ. Нѣмецъ этотъ, по фамиліи Катценфуртъ, Богъ-вѣсть когда попалъ сюда въ придворный штатъ князя. Его взяли за музыку, такъ какъ онъ хорошо игралъ на флейтѣ. Но теперь, состарѣвшись, онъ страдалъ одышкой, едва могъ сыграть двѣ піесы и болѣе услаждалъ слухъ Азгарцевъ не музыкой, а разсказами о своихъ талантахъ, которые сгибли де среди грубой обстановки въ необразованной русской землѣ.
Въ противоположномъ углу, на стулѣ, сидѣлъ характерный высокій, плотный человѣкъ съ оранжевымъ лицомъ, съ крупными рѣзкими чертами лица, съ дикою рѣшимостью въ глазахъ. Одѣтъ онъ былъ такъ же, какъ одѣвались и всѣ дворяне: въ кафтанѣ, камзолѣ, короткихъ брюкахъ, чулкахъ и башмакахъ. Но это все до безобразія къ нему не шло. Казалось, что онъ нарядился ради святокъ. Къ этой фигурѣ шла бы папаха, кафтанъ съ патронами, шашка, даже турецкая чалма или персидскій мерлушчій остроконечникъ. Человѣкъ этотъ въ Азгарѣ былъ уважаемъ всѣми. Это былъ герой временъ Пугачевщины, любимецъ князя и вдобавокъ человѣкъ, котораго, какъ говорилось въ Азгарѣ, была важная общая тайна съ самимъ княземъ. Это былъ Лай-Ханъ, тотъ самый Лай-Ханъ, который во время Пугачевскаго бунта прошелъ огонь и воду, былъ на висѣлицѣ и, спасенный княземъ, привязался къ нему какъ вѣрный песъ. Теперь, конечно, онъ нѣсколько измѣнился, былъ менѣе дикимъ звѣремъ, умѣлъ толково говорить по-русски, хотя съ крайне страннымъ акцентомъ. Онъ былъ давно окрещенъ, назывался Иваномъ Иванычемъ, а фамилія его сочинилась какъ бы сама собой: Лаханевъ. Между Иваномъ Иванычемъ Лаханевымъ и тѣмъ Лай-Ханомъ, который былъ когда-то адъютантомъ Пугачева, хотя еще и было нѣчто общее во внѣшности, но въ привычкахъ уже ничего не было.
Между княземъ и Лаханевымъ, конечно, не могло быть, какъ увѣряли Азгарцы, важной общей тайны. Лаханевъ зналъ только, какъ очевидецъ, гдѣ именно исчезла, отъѣхавшая предъ тѣмъ съ Архипычемъ, княгиня Людмила Дмитріевна. Вмѣстѣ съ тѣмъ Лаханевъ хорошо зналъ, откуда взялась нынѣшняя княгиня Хвалынская, такъ какъ самъ же, за подарокъ, позволилъ красивой Татаркѣ увязаться за обозомъ князя, посадивъ ее ночью въ одну изъ телѣгъ.
Одна важная тайна была извѣстна Лаханеву, какъ очевидцу и даже слѣпому орудію преступленія. Прежній Лай-Ханъ видѣлъ своими глазами, какъ былъ выстрѣломъ убитъ "Русый", вельможный бояринъ, котораго считали за Петра Ѳеодоровича, и онъ же, по приказу Пугачева, забросилъ его тѣло въ рѣчку, жалѣя о пропадающихъ на немъ зря сапогахъ. Онъ же видѣлъ потомъ, какъ на утро Петромъ Ѳедоровичемъ и государемъ величали самого Пугачева.
Но Лаханевъ не зналъ даже, что это важная государственная тайна. Князь же не повѣрилъ вдобавокъ его подробному разсказу объ этомъ...
Иванъ Ивановичъ Лаханевъ былъ уже давно женатъ на дворовой дѣвушкѣ, за которой князь далъ двѣ тысячи рублей приданаго. У Лаханева былъ свой отдѣльный флигелекъ, и онъ жилъ такъ же хорошо, какъ и бригадиръ. У него уже были дѣти: сынъ, четырнадцатилѣтній мальчикъ, котораго въ Азгарѣ не называли Данькой или Данилкой, а Данилой Иванычемъ, и дочь, еще маленькая, звалась Марьей. Сынъ былъ крестникомъ, конечно, самого князя.
Семья сидѣла теперь вмѣстѣ, переглядываясь черезъ всю залу, чрезъ ожидающую пеструю толпу придворныхъ, съ княжнами Урсланъ-Бековыми.
Лаханевы и Урсланъ-Бековы были заклятые враги, принадлежали къ двумъ разнымъ лагерямъ, и вокругъ нихъ группировались болѣе мелкіе приживальщики.
Кромѣ нихъ, тутъ же ждали выхода три семейства, которыя состояли, всѣ вмѣстѣ взятыя, изъ семнадцати душъ. Первая семья, Лаптевы, мужъ съ женой и съ двумя дѣтьми, были дворяне изъ-подъ Москвы. Вторая семья, до тла разорившіеся однодворцы по состоянію, Татары по происхожденію, князья Энкалычевы, состояла изъ десяти членовъ, пожилого отца и девяти дѣтей отъ восемнадцати до двухлѣтняго возраста. Пятеро были въ залѣ на лицо. Третья семья изъ четырехъ душъ: дряхлой старухи со взрослыми внуками, красивымъ юношей и двумя дѣвицами, появилась въ Азгарѣ недавно, и было еще неизвѣстно, останутся ли они на хлѣбахъ у князя или переѣдутъ жить къ родственницѣ, Дарьѣ Ильинишнѣ Уздальской. Это были дворяне Сельцевы, родня старика воеводы Сельцева, котораго князь наказалъ розгами, принявъ за воеводу, поставленнаго Пугачевцами. Слѣдовательно, они приходились родней и вдовѣ Андрея Уздальскаго, рожденной Сельцевой, жившей у себя въ имѣніи недалеко отъ Азгара.
Въ сторонѣ ото всѣхъ, тоже въ ожиданіи выхода "царька", сидитъ благообразный пожилой человѣкъ, скромно, но изящно одѣтый, съ отпечаткомъ порядочности и даже благородства во всей фигурѣ, въ лицѣ и жестахъ, во взглядѣ сѣрыхъ глазъ. Онъ былъ уже съ годъ обывателемъ Азгара, пожалуй тоже нахлѣбникомъ, но особаго рода, какихъ въ Россіи еще было мало и лишь впослѣдствіи появилось много. Для Азгарцевъ это былъ баринъ Константинъ Осипычъ Премъ, пріѣзжій изъ Питера съ письмомъ отъ царицы и оставшійся въ Азгарѣ. Въ дѣйствительности это былъ Французъ-эмигрантъ, спасшійся отъ ужасовъ революціи ко двору Екатерины и временно гостившій у князя. Но здѣсь Louis-Constant-Joseph по имени и Chevalier de Presmes по титулу и фамиліи сталъ Константиномъ Осиповичемъ Премомъ.
Человѣкъ двадцать пять музыкантовъ, тоже съ женами, всякими свояченицами и сожительницами, были тутъ-же въ залѣ въ полномъ сборѣ. Оркестръ князя былъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ не только на всю казанскую округу, но и за предѣлы ея. Капельмейстеръ, длинный, тощій, со впалою грудью, на вѣчно поджатыхъ ногахъ, съ маленькою головкой и съ огромными руками, былъ дѣйствительно весьма даровитый скрипачъ, который именно и сдѣлалъ оркестръ князя Хвалынскаго извѣстнымъ на сотни верстъ кругомъ. Сочиненія его пѣло и играло все дворянство сосѣднихъ усадьбъ. Одно изъ нихъ, посвященное великой монархинѣ, было послано княземъ въ Петербургъ, и государыня прислала сочинителю, хотя и простую, не очень красивую, но все-таки цѣнную табатерку со своимъ вензелемъ. Капельмейстеръ носилъ имя Бонифачіо и выдавалъ себя за уроженца Неаполя. Но князю и кой-кому изъ знакомыхъ было извѣстно, что Бонифачіо не кто иной, какъ жидъ Шмуль, изъ предмѣстья Варшавы. Впрочемъ, по фигурѣ своей Бонифачіо не былъ похожъ на жида, и его невозможно было отнести ни къ какой національности.
Близъ него стояли теперь, бесѣдуя, двѣ первыя скрипки азгарскаго оркестра, Кржыжанскій и Неручевъ, Полякъ и Русскій. Это были люди не менѣе талантливые, чѣмъ самъ Бонифачіо.
Наконецъ, нѣсколько отдѣльно отъ прочихъ, не ради уваженія къ собравшемуся сюда обществу, а скорѣе изъ чувства нѣкоторой корпоративной гордости, стояла кучка мужчинъ и женщинъ, молодыхъ и пожилыхъ; между ними нашлось бы два-три очень красивыя мужскія лица, два-три такія же красивыя женскія лица. Эти личности были не изъ дворни и не нахлѣбники; положеніе ихъ въ Азгарѣ было совершенно исключительное. Нѣкоторые изъ нихъ были крѣпостные, но одѣвались по-господски; другіе были вольноотпущенные княземъ Данилой Родивонычемъ, но не покидали Азгара; третьи, наконецъ, были вольные люди различнаго, и дальняго происхожденія, служившіе у князя по найму и получавшіе довольно большое содержаніе. Какъ здѣсь, въ этой залѣ, держались они нѣсколько особнякомъ, такъ и жизнь ихъ въ Азгарѣ шла тоже особнякомъ. Они не якшались ни съ кѣмъ. Съ одними они не могли знаться, не имѣя ничего общаго; другіе сами чуждались ихъ, считая отродьемъ врага человѣческаго. А на деревнѣ многія крестьяне, при видѣ кого-либо изъ нихъ, показывали ихъ часто плачущимъ ребятамъ и пугали ими:
-- Смотри, вонъ онъ, чудесникъ, тебя возьметъ.
Но при этомъ сами отцы и матери были глубоко убѣждены, что эти люди -- и мужчины, и женщины -- нѣчто особенное, близко знакомое съ нечистою силой. Ихъ было человѣкъ до двадцати, не считая нѣкоторыхъ ихъ родственниковъ, не принадлежащихъ собственно къ этой создавшейся въ Азгарѣ корпораціи.
Кто же были эти люди, гдѣ перемѣшались полудворяне, вольноотпущенники и крѣпостные и при такомъ разнообразіи жили между собою дружно, вопреки сословнымъ предразсудкамъ времени?
Это была азгарская домашняя труппа актеровъ.
Душой труппы и повелительницей была очень красивая, добрая, до нельзя капризная Матрена Ильинишна Шереметевская, своего рода знаменитость, бывшая крѣпостная, теперь вольноотпущенная графа Петра Борисовича Шереметева. Князь Хвалынскій лѣтъ десять назадъ переманилъ замѣчательную танцовщицу съ театра Шереметева изъ Кускова въ Азгаръ. Первоначальная фамилія ея была совершенно иная, но графъ далъ ей кличку въ награду за искусство и "краснорѣчіе въ ногахъ", какъ говорилъ онъ.
Матрена Ильинишна, бывшая, по ея словамъ, наложницей князя Хвалынскаго, имѣла достаточныя средства и могла-бы теперь сама сдѣлаться помѣщицей. Деньги у нея водились, и это было теперь ея единственною мечтой. Но для того, чтобы сдѣлаться барыней и владѣть душами, надо было выйти замужъ за какого ни на есть дворянина. Все свободное отъ танцевъ время, такъ-сказать, посвящала она на поиски мужа. Она бы давно была уже замужемъ, еслибы не предъявляла слишкомъ большихъ требованій. Ей не хотѣлось "грошеваго барина". Онъ долженъ былъ имѣть хорошее имя, приличную обстановку, а главное -- быть молодымъ и очень красивымъ.
Теперь въ Азгарѣ нашелся человѣкъ, хотя и не красавецъ, на котораго Шереметевская за послѣднее время обратила внимательный и нѣжный взоръ, въ особеннности съ тѣхъ поръ, какъ прошелъ слухъ о томъ, что князь Данило Родивонычъ выправляетъ дворянскія бумаги этого лица. Это былъ нѣкто Аися, который нравился почему-то танцовщицѣ, испытавшей многое...
Наконецъ, недалеко отъ дверей въ переднюю стоялъ этотъ самый кандидатъ въ дворяне, юноша темнаго происхожденія, найденышъ, со страннымъ, не русскимъ лицомъ, то-есть Аися. Около него стоялъ и бесѣдовалъ съ нимъ красивый, стройный малый, его старый пріятель, пріемышъ князя Ивана. Родивоныча, пріѣхавшій утромъ, Левъ Самцовъ.
Весь этотъ людъ говорилъ и бесѣдовалъ въ полголоса, но гулъ стоялъ въ залѣ. По случаю ненастья окошки были заперты и воздухъ въ залѣ становился душенъ и тяжелъ. Если отъ княгини Урсланъ-Бековой, когда она вынимала шелковый пунцовый носовой платокъ, пахло какими-то ѣдкими грошевыми духами, то у многихъ сильно несло дегтемъ отъ сапогъ и деревяннымъ масломъ отъ головъ.
Странное впечатлѣніе производилъ этотъ придворный штатъ "азгарскаго царька". Казалось, что невидимая рука, если не рука самого князя, умышленно согнала ихъ въ кучу, а не простая случайность соединила ихъ. Казалось, что они явились образчиками всего того люда и звѣрья, что водится на свѣтѣ. Лай-Ханъ изъ степей киргизскихъ и Нѣмецъ Катценфуртъ изъ такого города, названіе котораго какъ-будто тоже смахивало на киргизское слово, не имѣли ничего общаго между собою кромѣ одинаково устроеннаго и хорошо дѣйствующаго желудка. А князь Урсланъ-Бековъ, толстый, пропитанный до ногтей спиртомъ, такъ, что было бы опасно поднести къ нему зажженную спичку, имѣлъ, конечно, мало общаго съ Бонифачіо, который предъ всякимъ концертомъ капалъ въ рюмочку двадцать капель русской водки и пилъ разбавляя водой; но когда онъ послѣ этой порціи становился во главѣ своей маленькой арміи и уносился всѣми помыслами въ область звуковъ, то увлекалъ за собою всѣхъ, отъ князя Данилы и юной красивой княжны, до послѣдняго парня двороваго, который иногда отъ изумленія такъ широко разѣвалъ ротъ, что могъ легко проглотить все море звуковъ, льющихся съ эстрады домашняго азгарскаго театра.
Еще менѣе общаго нашлось бы у однодворца -- Татарина Енкалычева -- Богъ вѣсть почему князя -- съ эмигрантомъ Chevalier de Presmes. Одинъ былъ изъ города Кадома, уроженецъ и обитатель дремучихъ лѣсовъ, едва одолѣвшій букварь и Псалтирь, другой былъ уроженецъ Бретани и обитатель Версаля и Марли. Страстный поклонникъ Мариво въ литературѣ и Ватто въ живописи, онъ конечно презиралъ "се crapoussin d'Arouet", какъ зналъ онъ упорно Вольтера, а равно "се va-nu-pieds de Rousseau", которыхъ однако онъ не читалъ и ни за что читать не соглашался. Князь Энкалычевъ постоянно дико озирался -- нѣтъ ли чего на подачу руки чтобы съѣсть, такъ какъ онъ страдалъ недугомъ обжорства. Кавалеръ де-Премъ тоже дико озирался на все и на всѣхъ съ тѣхъ поръ, какъ въѣхалъ въ Россію. Его зрѣніе и слухъ страдали отъ всего, что онъ видѣлъ и слышалъ кругомъ себя. Но chevalier не возмущался, а только вздыхалъ жалобно и шепталъ: "Oh, mon Dieu!"...
Еще менѣе общаго было между семьей Лаптевыхъ и труппой актеровъ. Лаптева всю жизнь постилась, по цѣлымъ днямъ молилась, носила вериги и искренно считала актрису Шереметевскую оборотнемъ. Мужа и дѣтей она изводила чтеніемъ Четьи-Минеи, а послѣ всякой встрѣчи ихъ съ актерами отчитывала и умывала студеною водой "съ тремя угольками во Святую Троицу".
Наконецъ изъ противоположныхъ кабинету дверей появились: маленькая княгиня, сѣдая и сморщенная, съ безсмысленнымъ, но злымъ лицомъ, и тоже маленькая, красивая и добролицая княжна Груня. Сходство матери и дочери было поразительное. Обѣ онѣ, отвѣтивъ на общій поклонъ, направо и налѣво, прошли между рядовъ придворныхъ и скрылись между двухъ часовыхъ въ дверяхъ, ведущихъ въ кабинетъ князя.
Весь этотъ людъ теперь, время отъ времени, при малѣйшемъ звукѣ въ сторонѣ кабинета князя, прекращалъ бесѣду и оборачивался къ дверямъ, настороживъ ухо. Наконецъ послышался звукъ отворяемыхъ дверей за тою комнатой, которая отдѣляла залу отъ кабинета повелителя, и раздались въ этой комнатѣ знакомые всѣмъ шаги дворецкаго, старика Агаѳонова, пользовавшагося всеобщимъ уваженіемъ въ качествѣ единственнаго свидѣтеля послѣднихъ минутъ покойнаго Родивона Зосимыча.
Онъ взглянулъ на всю эту пеструю, рядами выстроившуюся толпу, и ничего не сказалъ. Но эта толпа поняла, что это значило: "князь жалуетъ". И все, что сидѣло, поднялось, оправляя камзолы и фалды или прически и платки.
Тихою, мѣрною походкой вошелъ въ залу высокій, все еще стройный, еще довольно моложавый, прежній петербургскій красавецъ, обратившій на себя вниманіе самой монархини, а нынѣ суровый "царекъ". Данило Родивонычъ оглянулъ свой штатъ и выговорилъ звучно, но какъ-то безстрастно:
-- Здравствуйте.
На это всякій отвѣчалъ самымъ обыкновеннымъ голосомъ:
-- Здравствовать желаемъ вашему княжескому сіятельству.
Но голосовъ было слишкомъ много, и постороннему непривычному слуху показалось бы, что какой-то дикій звѣрь, какое-то чудо-юдо, вылѣзши со дна морского, рявкнуло въ отвѣтъ.
Впереди всѣхъ стояли теперь семейство Урсланъ-Бековыхъ и капитанъ Осокинъ съ своею красавицею дочкой, которая была первою пріятельницей и подругой княжны. Только имъ однимъ, изъ близъ стоящихъ, князь подалъ руку. И когда каждый изо всѣхъ остальныхъ приложился къ рукѣ, локтю или къ плечу князя, онъ каждому сказалъ по нѣскольку словъ. Потомъ, что бывало всегда, князь взялъ Осокину рукой за нѣжно бѣлый и хорошенькій подбородокъ, поглядѣлъ ей въ глаза съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ и прибавилъ какъ всегда:
-- Все хорошѣешь!
Затѣмъ князь отъ бѣленькаго, будто шелковаго подбородка дѣвушки перенесъ руку на мохнатую, какъ бы овечьей шерстью покрытую голову Лаханева и, стукнувъ слегка по этой киргизской башкѣ, выговорилъ:
-- Ну что, братъ, Иванъ Иванычъ, здоровъ?
-- Слава Богу! съ дикимъ акцентомъ страны Кипчаковъ отвѣчалъ обыкновенно этотъ человѣкъ, которому совершено не шло то, что идетъ ко всякому лицу: его имя.
Казалось бы кому не пристало называться: Иванъ Иванычъ? Всякому! Но эта фигура съ расплюснутымъ коричневымъ лицомъ, узкими черными глазами въ родѣ какихъ-то шевелящихся піявокъ, положительно протестовала противъ самаго мирнаго имени россійскаго.
-- Ну что, теска? также безстрастно повторилъ князь, трепля по щекѣ своего крестника Данилу Лаханева.
Этотъ молча поцѣловалъ руку въ отвѣтъ.
Данило Иванычъ или Даня былъ похожъ на отца лицомъ, но взялъ у матери бѣлокурые волосы и являлся теперь какимъ-то примиряющимъ звеномъ между Киргизомъ отцомъ и другими, со всего свѣта согнанными, обитателями Азгара.
Послѣ своихъ любимцевъ Киргизовъ, князь увидѣлъ семью Сельдевыхъ и сдѣлалъ къ нимъ два шага, такъ какъ они считались не нахлѣбниками, а гостями въ Азгарѣ. Поздоровавшись со старухой, онъ кивнулъ головой ея внукамъ и спросилъ небрежно:
-- Не скучаете у насъ? Были въ Андреевкѣ?
-- Ѣздили, ваше сіятельство, отозвалась старуха за внучатъ.
-- Ну что Дарья Ильинишна... меня проклинаетъ?.. Поѣдете опять, скажите ей, грустно прибавилъ князь,-- пора все забыть и меня простить. Я покойника Уздальскаго простилъ въ мысляхъ. Много онъ согрѣшилъ предо мной, но дорого и заплатилъ... И здѣсь на дворѣ... и въ Сибири... Скажите Уздальской, пора намъ помириться, а дѣтей познакомить. Что ея пасынокъ? Не женатъ отчего?
-- Не хочетъ. Говоритъ: вѣкъ холостымъ останется.
-- А дочка... Мавра Андреевна? все казачествуетъ? усмѣхнулся князь.
Сельцевы не отвѣчали. Шутка была намекомъ, и очень грубымъ, на нѣчто извѣстное всему околотку, но что сама Уздальская и вся ея родня никогда не поминали.
Князь понялъ свою неловкую шутку, и будто не замѣтивъ молчанія Сельцевыхъ, обернулся къ стоявшему недалеко французу. De Presmes, никогда не пролѣзавшій впередъ, "pour ne pas coudoyer les Tartares et les moujiks", теперь двинулся къ князю тихо и гордо.
Послѣ рукопожатія и любезной улыбки князя, кавалеръ спросилъ въ тысячный разъ со вздохомъ:
-- Pas de nouvelles?
-- Si fait... Послѣ обѣдни я вамъ пришлю новые нумера Gazette de France... Парижъ и весь Югъ требуютъ низложенія короля.
De Presmes поблѣднѣлъ и зашатался, но справился и молча отошелъ къ окну...
Князь двинулся рядомъ съ дочерью въ переднюю. За ними отдѣльно пошла сумрачная княгиня, а затѣмъ и всѣ придворные, тоже по чинамъ. Впереди всѣхъ, конечно, семейство Сельдевыхъ, Урсланъ-Бековыхъ, Осокины, а за ними Лаханевы. Шереметевская замѣшалась назойливо между нѣкоторыми дворянами-однодворцами, стараясь попасть въ ту линейку, гдѣ поѣдетъ красавецъ Самцовъ, а съ нимъ Аися. Остальные же актеры и актрисы, по своему особенному общественному положенію, бывали всегда послѣдними на всѣхъ празднествахъ и вообще въ торжественные дни.
Князь сѣлъ въ небольшую коляску четверней вмѣстѣ съ дочерью. Княгиня помѣстилась въ другомъ экипажѣ со своею главною фрейлиной, тучною и вѣчно сонною Степанидой. А затѣмъ въ разные экипажи, различныхъ величинъ и фасоновъ, съ шумомъ и говоромъ разсаживались всѣ чины двора "азгарскаго царька".
Храмъ азгарскій вполнѣ уцѣлѣлъ во дни бунта, благодаря тому, что Пугачъ, промчавшійся чрезъ вотчину, нашелъ слишкомъ много добра въ усадьбѣ, а его орда -- слишкомъ много вина въ погребахъ, чтобы вспомнить о храмѣ и разграбить его. Да и зачѣмъ было обдирать ризы и оклады въ церкви, когда и безъ того много денегъ, серебра и всякой всячины нашлось въ усадьбѣ?
Храмъ былъ въ томъ же видѣ, какъ при князѣ Родивонѣ Зосимычѣ. Только одна перемѣна была въ немъ. Княжое мѣсто у окна, на правой рукѣ отъ входа, было нѣсколько выше и обито краснымъ сукномъ, возобновлявшимся разъ въ годъ. Кромѣ того, налѣво, но въ глубинѣ церкви, было вновь устроено небольшое возвышеніе, на которомъ князь любилъ становиться только изрѣдка и преимущественно вечеромъ за всенощной.
На этомъ мѣстѣ, восемнадцать лѣтъ тому назадъ, стояла за обѣдней та самая Милуша, по которой теперь Азгаръ съѣхался служить заупокойную обѣдню и паннихиду. Когда-то, послѣ странной встрѣчи, обморока молодой дѣвушки и ея опасной болѣзни, князь впервые увидѣлъ ее въ церкви, именно на этомъ мѣстѣ. И въ ту же минуту въ первый разъ возникла въ немъ мысль о бракѣ, шевельнулось въ душѣ то, что назвалъ онъ любовью.
Одинъ князь зналъ, почему это мѣстечко въ темномъ угожу церкви было выбрано для того, чтобы сдѣлать возвышеніе отдѣльно отъ большого княжаго мѣста. Здѣсь иногда, въ слабо освѣщенной церкви, въ полумракѣ, за всенощной, князь стоялъ и вспоминалъ многое и многое изъ пережитаго имъ въ тотъ незапамятный годъ, въ какіе-нибудь десять мѣсяцевъ, протекшихъ отъ брака до погибели жены. И здѣсь чаще всего смущался князь, думая о судьбѣ своей несчастной Милуши...
Много времени прошло съ тѣхъ поръ, но ни въ столищахъ, ни въ Казани, ни въ Азгарѣ, не встрѣтилъ богатый и еще красивый князь никого, кто бы полюбилъ его такъ же беззавѣтно, такъ же кротко, но и пылко, какъ когда-то эта Милуша. Два раза въ годъ, въ день исчезновенія и въ день именинъ княгини Людмилы Дмитріевны, князь всегда становился одинъ на этомъ мѣстѣ. А княгиня, княжна и гости,-- если таковые случайно пріѣзжали, занимали большое княжое мѣсто.
И на этотъ разъ князь сталъ одинъ на траурное мѣстечко, всегда обтянутое чернымъ сукномъ съ бѣлою бахромой.
Княжна съ матерью прошли на большое мѣсто, пригласивъ Осокиныхъ и Сельцевыхъ стать съ собой. Такимъ образомъ, когда церковь наполнилась всѣми подъѣхавшими изъ усадьбы, а равно народомъ, собравшимся съ села и деревень, то князь оказался въ углу, въ послѣднемъ ряду.
Въ тѣ разы, когда князь становился на этомъ мѣстѣ, всѣмъ Азгарцамъ бывало въ церкви особенно неловко и даже какъ-то жутко. Всякій чувствовалъ за собою князя, будто ощущалъ ястребиный взоръ его у себя на спинѣ и боялся двинуться. Кромѣ того, всякому былъ извѣстенъ строжайшій приказъ: во время всей церковной службы не смѣть оглядываться на князя. Стоявшій около этого мѣста Агаѳоновъ строго наблюдалъ за этимъ и всякаго оглянувшагося, что случалось рѣдко, онъ или выводилъ немедленно вонъ, или же расправа была послѣ службы.
Каждый разъ во дни поминовенія души княгини Людмилы Дмитріевны князь бывалъ особенно печаленъ и задумчивъ. На него сильно вліяло, что изъ года въ годъ все упорнѣе держится убѣжденіе Азгарцевъ въ томъ, что княгиня жива и здравствуетъ на бѣломъ свѣтѣ. Каждый годъ князь замѣчалъ, какъ неохотно молятся Азгарцы за этою заупокойною обѣдней. Только тѣ, кто не зналъ и въ глаза никогда не видалъ княгини, весь этотъ новый штатъ прихдебателей, только они усердно крестились и клали земные поклоны. Но всѣ знававшіе, помнившіе княгиню, стояли и затѣмъ выходили изъ церкви съ такими лицами, какъ будто говорили князю-владыкѣ:
-- Грѣшишь ты, князь, и мы съ тобой тоже.
Слова эти, будто написанныя на всѣхъ лицахъ, донельзя смущали князя. Вѣдь не даромъ гласъ народа -- гласъ Божій. Старикъ-дворецкій, всегда усердно и много молящійся въ церкви, стоялъ настоящимъ истуканомъ около князя въ эти дни. Никогда, ни разу за восемнадцать лѣтъ въ этотъ день не шелохнулась рука его и не перекрестила лба. На вопросъ князя:
-- Чего не молишься?
Агаѳоновъ отвѣчалъ разъ навсегда:
-- Прости, Данило Родивонычъ, не могу! И помру, все буду княгинюшку въ живыхъ почитать.
Однажды князь даже узналъ, что Агаѳоновъ тайно это всѣхъ служитъ молебны о здравіи боярыни, княгини Людмилы. Князь грустно улыбнулся, однако не запретилъ ему дѣлать этого.
Послѣ обѣдни князь съ женой и дочерью и лишь съ нѣкоторыми избранными изъ дворовыхъ и крестьянъ, хорошо знавшихъ и помнившихъ княгиню, спустился внизъ въ семейный склепъ. Тамъ въ два ряда лежали князья и княгини Хвалынскіе, и къ одному краю, ближе къ круглому окну, слабо свѣтившему со двора, около мѣста съ надписью: "Здѣсь покоится прахъ убіеннаго князя Родіона", была прибита на стѣнѣ мѣдная доска съ надписью: "Упокой, Господи, душу рабы Твоей болярыни княгини Людмилы".
Послѣ полудня азгарскій домъ и всѣ службы снова наполнились вернувшимся народомъ.
День этотъ обыкновенно проходилъ особенно мрачно. Всякій сидѣлъ въ своемъ углу, боясь чѣмъ-либо нарушить ту торжественную тишину, которая, по строжайшему приказанію князя, должна бывала длиться цѣлый день во всемъ Азгарѣ. При малѣйшемъ шумѣ князь прислушивался и посылалъ у виновнаго спросить: "какой нынче день", и случалось, что виноватый дорого платилъ за свое ослушаніе.
Года за три передъ тѣмъ, семейство небогатаго дворянина изъ Казани, которое уже нѣсколько лѣтъ жило въ Азгарѣ безпечно и счастливо на хлѣбахъ князя, было изгнано и лишилось крова и дарового существованія. Случилось это только потому, что одинъ изъ членовъ этой семьи, малый лѣтъ двадцати, въ день поминовенія княгини Людмилы Дмитріевны выпилъ лишнее и нашумѣлъ...
Обыкновенно около полудня княжна ежедневно приходила къ отцу посидѣть и побесѣдовать, но въ Людмилинъ день этого не полагалось, я Груня точно также сидѣла тихо у себя. Даже княгиня въ эти дни не смѣла браниться и шумѣть у себя наверху.
И теперь точно также во всемъ Азгарѣ стояла почти мертвая тишина. Всякій посторонній человѣкъ изумился бы тому странному отпечатку, который налагалъ на Азгаръ день памяти по кроткой и доброй Милушѣ.
Всякаго, кто начиналъ громко говорить или двигаться, останавливали сосѣди предупрежденіемъ:
-- Смотри, пришлетъ князь справиться: какой нынче день... И напоминаніе дѣйствовало магически. Всякій притихалъ. Многіе, изъ боязни нашумѣть нечаянно, ложились спать на весь день или тайкомъ уходили изъ усадьбы на село, "подальше отъ грѣха"!
Обыкновенно часа въ три въ столовой накрывался большой обѣденный столъ, за которымъ ежедневно усаживалось до сорока человѣкъ всѣхъ нахлѣбниковъ, кто по заведенному разъ на всегда обычаю или дозволенію, а кто лишь по приглашенію князя, переданному дворецкимъ. Но въ день поминовенія покойныхъ, отца и жены, князь обѣдалъ наединѣ съ дочерью, такъ какъ княгиня вообще почти никогда не обѣдала за общимъ столомъ, а обыватели Азгара въ эти дни не допускались къ столу, и всякій обѣдалъ въ большой залѣ флигеля или у себя въ горницахъ, смотря по важности или по своему положенію въ домѣ. Разумѣется, дворяне обѣдали у себя, хотя съ той же княжей кухни...
Вернувшись изъ церкви послѣ поминокъ отца или жены, князь почти запирался у себя въ кабинетѣ и не позволялъ никому входить до обѣда, а затѣмъ, откушавъ, снова скрывался до вечера.
Голосъ князя раздавался въ эти дни изъ кабинета только въ крайнемъ случаѣ, чтобы приказать узнать, кто нашумѣлъ, и спросить: "Какой нынче день?"
Но обитатели знали, что ожидаетъ на утро провинившагося, и весь Азгаръ казался вымершимъ и уснувшимъ среди дня по манію волшебника.
Одного человѣка вызывалъ къ себѣ иногда князь и сидѣлъ съ нимъ цѣлые часы, иногда и цѣлый день. Это былъ дворецкій, уже дряхлый и больной Агаѳоновъ. При этихъ бесѣдахъ князь сажалъ двороваго человѣка предъ собой, и Агаѳоновъ волей-неволей раза четыре въ году сидѣлъ предъ княземъ, ежеминутно умоляя его "позволить встать", пока князь не разсердится и не крикнетъ на него:
-- Сиди, старый хрычъ!
Бесѣда шла, конечно, объ отцѣ, или о женѣ, или вообще о томъ добромъ времени, что сгинуло навѣки, да еще политое кровью...
На этотъ разъ, вернувшись изъ храма, князь прошелъ къ себѣ и только сказалъ Агаѳонову:
-- Поѣшь, старый, и иди на бесѣду...
Агаѳоновъ, побывавъ у себя, тотчасъ явился и тотчасъ же началась "исторія о сидѣньи".
-- Садись...
-- Уволь, князь...
-- Садись, старый. Знаешь, какой день вѣдь...
-- Уволь, Данило Родивонычъ...
-- Садись, а не то... крикнулъ князь.