Остались позади угрюмыя стѣны, рѣшетки, терзавшее душу бряцанье цѣпей и грубые окрики стражи. Остались позади скорбь и мука тюрьмы.
Я на волѣ. Вокругъ меня вольные люди. Я дышу свободнымъ воздухомъ. Свободное небо сводомъ раскинулось надъ моей головой. И, куда я ни взгляну, все напоминаетъ мнѣ о свободѣ, о волѣ.
Неудержимо катятся передъ моимъ окномъ воды могучей сибирской рѣки. И я ясно чувствую, какъ свободны эти прозрачныя, буйныя струи, какъ свободны несущіяся на нихъ бѣлыя льдины.
Я иду по лѣсу. Кругомъ стоятъ бѣлыя, будто сотканныя изъ снѣга и инея сосны. Прозрачныя, серебристыя онѣ тонутъ въ морозномъ воздухѣ; какъ призраки, искрятся въ играющихъ лучахъ зимняго солнца. И нѣжныя, еле уловимыя очертанія ихъ, и горящія на нихъ пестрыя искры говорятъ мнѣ о томъ, какъ свободно растутъ онѣ и какъ вольно дремлютъ подъ снѣжнымъ покровомъ, ожидая весны.
Далеко позади осталась неволя.
Но тамъ, въ этомъ царствѣ скорби и муки, остались мои братья по духу. И невольно моя мысль возвращается туда, въ эти угрюмыя стѣны. И опять обступаютъ меня знакомые скорбные призраки, тѣни пережитыхъ лѣтъ.
Я не гоню отъ себя эти тѣни. Нѣтъ! Пусть навсегда остаются они со мною! Если привелось мнѣ погрузиться въ омутъ страданія и выйти изъ него на свѣтъ яснаго дня съ ненадломленными, неразрушенными силами, я долженъ свято хранить память о всемъ пережитомъ тамъ, въ томъ аду.
Я храню эту память. Во имя ея, я безъ ропота и сожалѣнія снова вернусь за высокія стѣны, за желѣзныя рѣшетки...
Но почему мысль о пережитомъ не омрачаетъ для меня сіянія нынѣшняго вольнаго дня? Почему я не вынесъ изъ неволи ни отчаянія, ни разочарованія, ни презрѣнія къ людямъ? Вынесъ лишь бодрость и радость, которыхъ не зналъ до тюрьмы...
Я вошелъ въ тюрьму усталый и хмурый, съ суровыми требованіями къ людямъ, но безъ теплаго чувства къ нимъ, безъ вѣры въ людей, безъ вѣры въ жизнь. И пролетѣли годы неволи. Кругомъ гибли люди. Мимо меня проводили на казнь приговоренныхъ къ смерти товарищей. Мимо меня проносили и волокли по землѣ трупы. И въ безумный хороводъ сплетались искаженныя предсмертнымъ ужасомъ лица осужденныхъ, и неподвижныя маски мертвецовъ, и покрытыя землистой блѣдностью лица товарищей по заключенію...
Смерть въ самыхъ отвратительныхъ ея формахъ, униженія, изощренное мучительство... А наряду съ этимъ -- моральная гибель слабыхъ людей, малодушный разрывъ съ прошлымъ, забвеніе дорогихъ идеаловъ, попытки цѣною предательства и лжи спасти уходящую жизнь...
Летѣли годы неволи. Смѣнялись кругомъ картины, -- одна печальнѣе и мрачнѣе другой. И самъ я за эти годы перенесъ все, что могла дать мнѣ неволя: и тоску покинутости во время болѣзни въ тюрьмѣ, и прощаніе съ уходящими на казнь друзьями, и голодъ, и холодъ, и униженія, и удары, и ужасъ поимки при побѣгѣ, и тупое отчаяніе человѣка, не чающаго выйти на волю. Только страха смерти не пережилъ я, такъ какъ на волѣ не зналъ любви къ жизни.
Такъ прошли годы неволи...
Почему же, послѣ всей этой муки, я вынесъ изъ тюрьмы лишь теплое чувство участія къ людямъ, бодрую радость жизни и горячую вѣру -- въ себя, въ свои силы, въ жизнь, въ любовь, въ красоту?..
Полной грудью вдыхаю я вольный воздухъ. Радостно отдаюсь во власть настроеній, которыхъ не переживалъ никогда до тюрьмы, въ болѣе юные годы. И, вспоминая все, что пронеслось надо мною въ черные годы неволи, въ этихъ призракахъ пережитаго я стараюсь найти обновившія мою душу живительныя силы.
* * *
Встаютъ въ памяти сѣрыя картины тюремныхъ будней. Можетъ быть, потому онѣ вспомнились первыми, что въ нихъ, въ этихъ сѣрыхъ картинахъ, всего полнѣе вылилась тупая, безсильная тоска неволи.
...Это было еще до суда.
Вечеромъ, послѣ повѣрки, меня вызвали въ контору тюрьмы на допросъ.
Стою у двери, дожидаясь, когда кликнутъ къ слѣдователю. А въ конторѣ кипитъ обычная работа.
Четыре стола, покрытыхъ потертой клеенкой, закапанныхъ черямами, заваленныхъ бумагами, синими папками, конторскими книгами. Лампы съ абажурами изъ зеленой бумаги, блѣдная худосочная барышня съ взбитой прической за пишущей машинкой, шкафы съ "дѣлами", окурки на заплеванномъ полу. За столами, согнувшись, усердно скрипятъ перьями люди въ поношенныхъ, засаленныхъ пиджакахъ... Обыкновенное "присутственное мѣсто". И ничего, что напоминало бы о тѣхъ драмахъ, учетъ которымъ ведется въ этой конторѣ.
Рядомъ со мной, за маленькимъ столикомъ дежурный помощникъ начальника тюрьмы принимаетъ отъ старшаго надзирателя повѣрку. Старшій -- усатый фельдфебель съ жестокимъ, вздрагивающимъ лицомъ -- стоитъ передъ помощникомъ на вытяжку и офиціальнымъ голосомъ рапортуетъ:
-- Честь имѣю доложить вашему высокоблагородію, въ тюрьмѣ все обстоитъ благополучно. Арестантовъ въ 1-ой камерѣ -- 23, во 2-ой -- 28, въ 3-ей -- 45...
На столикѣ передъ помощникомъ -- большіе конторскіе счеты съ выгнутыми мѣдными проволоками для костяшекъ. И но мѣрѣ того, какъ старшій выкрикиваетъ цифры, помощникъ ловко и звонко Откидываетъ ихъ на счетахъ.
-- А всего въ тюрьмѣ арестантовъ 1244!-- заканчиваетъ свой докладъ старшій.
-- Тэ-э-экъ!-- тянетъ сквозь зубы помощникъ:-- провѣримъ! Сбрасываетъ кости и, поглядывая въ длинную и узкую записную книжку, считаетъ вслухъ:
-- Вчера было 1227... Въ расходѣ: на свободу -- 1, умерло -- 2, въ больницу -- 4, въ часть -- 3, въ партію -- 14, всего -- 24. Тэ-экъ. Въ приходѣ: изъ 2-ой части -- 9, изъ ротъ -- 12, этапъ -- 20, всего -- 41. Тэ-э-экъ...
Я знаю, что въ часть изъ нашей тюрьмы отправляютъ только на казнь. Знаю, что 14 отправленные въ партію -- каторжане-безсрочники, отосланные въ Орловскій централъ на вѣрную смерть. Это -- "въ расходѣ". А помощникъ звонко и ловко щелкаетъ на счетахъ... И, какъ чьи-то зубы, четко и мрачно стучатъ и лязгаютъ костяшки на проволокахъ. И вдругъ впивается въ мозгъ уродливая мысль: это стучатъ мертвыя кости, кости покойниковъ, кости погибшихъ, замученныхъ здѣсь, въ этихъ стѣнахъ...
И вся комната плыветъ передъ глазами. Зеленый цвѣтъ лампъ становится зловѣще мертвеннымъ. Особое значеніе принимаютъ всѣ наполняющія комнату фигуры. Спазмы тошноты подступаютъ къ горлу.
А помощникъ за столикомъ закончилъ свои вычисленія. Шумно встряхнулъ счеты... И кажется, что онъ ссыпаетъ въ бездонный мѣшокъ наши кости. Чувствую, какъ холодѣютъ руки и ноги. Провелъ рукой по лбу я по глазамъ, чтобы отогнать безобразный кошмаръ. Но не могу отдѣлаться отъ засѣвшей въ мозгу мысли.
Вернулся въ камеру. А въ ушахъ все звучитъ еще зловѣщій стукъ мертвыхъ костей. И все сверлитъ мозгъ назойливая мысль: мы здѣсь -- не люди, а мертвыя кости. И эти стѣны -- лишь мѣшокъ, въ который ссыпали насъ на время, чтобы потомъ пересыпать въ другіе мѣшки, другіе ящики -- и засыпать землей.
...Вспоминается другая, такая же незначительная, будничная картина.
Темно въ коридорѣ. По изъѣденнымъ плѣсенью стѣнамъ сбѣгаетъ вода. Воздухъ насыщенъ ядовитой сыростью. Дрожь охватываетъ плохо прикрытое казеннымъ рубищемъ тѣло.
Одинъ за другимъ подходимъ мы къ неуклюжей наковальнѣ, прибитой кое-какъ къ неструганной деревянной плахѣ. Кучкой стоятъ здѣсь надзиратели,-- слѣдятъ за работой кузнеца. Кузнецъ -- угрюмый и черный человѣкъ въ каторжанскомъ бушлатѣ. Онъ -- бывшій рабочій. За возстаніе приговорили его къ каторгѣ безъ срока. Послѣ суда онъ сталъ выдавать товарищей, взялся заковывать каторжанъ, а по тюремнымъ слухамъ -- предлагалъ начальству свои услуги и въ качествѣ палача...
Грудой лежатъ цѣпи на асфальтовомъ полу около наковальни. Тутъ же и ящикъ съ заклепками.
Заставляютъ разуться, опуститься на полъ и протянуть обнаженную до колѣна ногу на холодную, липкую наковальню.
Кузнецъ молча, угрюмо роется въ грудѣ желѣза. Выбираетъ цѣпь по ногѣ. Примѣряетъ одну скобу за другой.
-- Широка! Уже давай!-- командуетъ надзиратель.
-- А эта узка будетъ!
Сидишь на полу, съ протянутой на наковальню ногой. По тѣлу скользитъ противное ржавое желѣзо и еще болѣе противные жесткіе пальцы предателя-кузнеца.
Наконецъ, найдена скоба по ногѣ.
-- Хороша будетъ... Бей!
Бьетъ молотъ по головкѣ заклепки, расплющивая желѣзо. И безсильной обидой и болью отзываются въ сердцѣ эти удары.
-- Пошелъ на мѣсто! Слѣдующій, ногу давай!
Отходишь къ другому концу коридора. Здѣсь стоятъ закованные, дожидаясь отправки въ камеры. Съ непривычки желѣзо при каждомъ движеніи третъ и бьетъ ногу. Подкандальниковъ еще не выдали, подтягивать цѣпь и ступать осторожно мы еще не умѣемъ...
Вотъ начинаетъ сочиться кровь изъ подъ желѣзныхъ скобъ, и красныя капли медленно стекаютъ на полъ. Но не чувствуешь боли, чувствуется только безмѣрная обида. Въ этихъ впивающихся въ тѣло желѣзныхъ цѣпяхъ есть что-то чудовищно унизительное, безчеловѣчное. Мы, закованные, -- больше не люди. Что-то порвалось, что-то кончилось. Будто какая-то незримая, роковая грань легла тамъ, у наковальни, подъ молотомъ угрюмаго кузнеца.
Уносишь съ собой это чувство. И долго-долго, при каждомъ звукѣ лязгающей цѣпи, съ острой болью вспоминаешь эту грань.,
...Вспоминаю тюремныя прогулки.
Какъ звѣри въ клѣткѣ, кружились мы въ тѣсной проволочной загородкѣ у тюремной стѣны, а съ четырехъ сторонъ угрюмо глядѣли на насъ ружья часовыхъ.
Двѣ загородки были сдѣланы во дворѣ, у противоположныхъ стѣнъ тюремной ограды. Мы, краткосрочные, гуляли у западной стѣны, а одновременно съ нами, у восточной стѣны, ходили вѣчники.
Невозможно было, безъ волненья и муки смотрѣть въ ту сторону.
Парами, длинной, безконечной вереницей, какъ-то особенно медленно ходили безсрочные по кругу внутри своей загородки. При каждомъ шагѣ бряцали цѣпи у нихъ на ногахъ. И на рукахъ у нихъ тоже висѣли цѣпи, и потому руки у нихъ,-- у всѣхъ одинаково,-- были безсильно и безжизненно опущены къ землѣ. И такъ какъ при скованныхъ рукахъ нельзя одѣть бушлатъ въ рукава, то бушлаты были у всѣхъ накинуты на плечи, сверху, какъ уродливые сѣрые плащи. Подъ этими плащами всѣ фигуры казались понурыми, хилыми, будто жестокій приговоръ придавилъ каждаго къ землѣ.
Блѣдныя, сѣрыя лица, потухшіе глаза, неувѣренный, короткій шагъ, опущенныя головы, неподвижно повисшія руки, согнутыя плечи и спины... Будто мертвецы вышли изъ гробовъ и обходятъ дворъ тюрьмы, обходятъ мѣсто своей прежней муки, совершая таинственный обрядъ проклятія.
И это называлось "прогулкой".
Какъ кошмаръ, днемъ и ночью преслѣдовали меня эти тѣни живыхъ мертвецовъ. И теперь, какъ наяву, я вижу ихъ передъ собой -- такими же сѣрыми, мрачными, проклинающими безъ звука, безъ словъ,-- какими я видѣлъ ихъ три года тому назадъ.
...Въ тѣ годы, когда передъ глазами безостановочно рѣяли призраки смерти, когда въ ушахъ неумолчно звучали лишь стоны, да крики, да лязганье желѣза -- въ цѣпяхъ, въ замкахъ и въ засовахъ,-- въ первые годы тюрьмы я чувствовалъ, какъ уходятъ изъ сердца послѣдніе остатки воли къ жизни. Я не думалъ совсѣмъ о свободѣ. А если и являлась случайно мысль о томъ, что будетъ черезъ нѣсколько лѣтъ, послѣ тюрьмы, то мнѣ казалось, что, еслибы и вышелъ я на волю, навсегда недоступна, навсегда невозможна стала бы для меня улыбка и радость.
Почему же теперь всѣ эти картины недавно пережитаго не сковываютъ могильнымъ холодомъ мою душу, не парализуютъ во мнѣ энергію и бодрость?
Можетъ быть, идя навстрѣчу радости жизни, я не правъ передъ тѣми, чьи тѣни обступили меня? Можетъ быть, въ своей радости я неправъ передъ друзьями, замученными въ неволѣ, передъ товарищами, оставшимися томиться въ цѣпяхъ, передъ всѣми тѣми, съ кѣмъ когда-то я дѣлилъ страданія и кто теперь не можетъ раздѣлить со мной мою радость?
Нѣтъ! я правъ передъ ними. Усталый и хмурый вошелъ я въ тюрьму, и тамъ, въ этомъ царствѣ муки, получилъ все то, чѣмъ живу я теперь...
Внимательнѣе вглядываюсь я въ обступившіе меня призраки... И вотъ изъ ихъ хоровода выступаютъ тѣ, которыхъ я искалъ, воскресаетъ память о тѣхъ встрѣчахъ, что вдохнули въ мою грудь новую жизнь.
* * *
Вотъ встали предо мною новыя картины смерти, страданья и муки,-- той смерти, того страданья, той муки, близость къ которымъ за годы неволи дала мнѣ вѣру въ человѣка и въ красоту жизни.
Изъ толпы товарищей и друзей, погибшихъ на висѣлицѣ, вспоминаю я одного. Всѣхъ ближе былъ онъ мнѣ, всего больше любилъ я его, и смерть его всего сильнѣе, всего глубже потрясла меня,-- такъ какъ не сразу понялъ я смыслъ этой смерти.
Звали его Павломъ. Впервые я встрѣтилъ его въ тюрьмѣ, и съ перваго же взгляда его лицо поразило меня,-- такъ непохожъ былъ онъ на всѣхъ насъ.
Блѣдное, грустное лицо съ ласково улыбающимся ртомъ, обрамленнымъ мягкой бородой, большіе каріе глаза, прямые, смѣлые и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткіе, какъ у ребенка, длинные, слегка волнистые волосы, сбѣгающіе по обѣимъ сторонамъ бѣлаго лба... Яркимъ, неожиданно свѣтлымъ пятномъ выдѣлялось это лицо на фонѣ тюремной грязи и грубости.
И голосъ у Павла былъ негромкій и нѣжный, съ нотками задумчивой грусти. Такимъ голосомъ не говорятъ въ тюрьмѣ.
Но когда я ближе узналъ Павла, я почувствовалъ, что инымъ голосомъ онъ и не могъ бы говорить,-- столько мягкости и любви къ людямъ сквозило въ каждомъ его словѣ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, это былъ человѣкъ желѣзной силы воли и беззавѣтной смѣлости, истинный рыцарь безъ страха и упрека во всѣхъ встрѣчахъ съ врагами и друзьями. Но не мужество и прямота больше всего поражали меня въ немъ,-- эти качества не такъ уже рѣдко встрѣчаются въ нашемъ кругу,-- поражалъ меня тотъ безконечно красивый, не умирающій образъ, который, самъ того не вѣдая, воплотилъ онъ въ себѣ,-- образъ влекомаго на казнь за безмѣрную любовь къ людямъ-братьямъ.
Павла ждала висѣлица за дѣло, въ которомъ онъ не участвовалъ. Но, считая судъ ложью и зломъ, онъ молчалъ на допросахъ, не пытался разбить обвиненіе. Впрочемъ, еслибы и не было противъ него этого ложнаго оговора, еслибы его судили за дѣйствительно совершенныя имъ дѣла, его все равно повѣсили бы.
Но обычная для революціонера ненависть къ врагамъ, ненависть къ угнетателямъ, совершенно отсутствовала въ этомъ кроткомъ, безконечно добромъ человѣкѣ. Чувство ненависти замѣнялось въ немъ чувствомъ любви, мучительной любви къ страждущимъ и угнетеннымъ. Только любовь толкала его на борьбу. И онъ шелъ, куда любовь звала его, весь содрогаясь отъ ужаса и муки, что ему приходится идти черезъ кровь...
Онъ нерѣдко говорилъ съ друзьями объ этой своей мукѣ. Но о любви къ людямъ не говорилъ онъ никогда, какъ не говорятъ о томъ, что слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстно и что само собой подразумѣвается. Охотнѣе говорилъ онъ о чести. "Свобода намъ дороже жизни, а честь -- дороже свободы" -- такъ опредѣлялъ Павелъ свой взглядъ на честь и На жизнь.
Когда я его встрѣтилъ, его ждала висѣлица. И спокойно шелъ онъ навстрѣчу смерти, не пытаясь защищаться.
Передъ судомъ пріѣхалъ на свиданіе къ Павлу его отецъ, старикъ-еврей, бѣдный ремесленникъ, весь вѣкъ свой прожившій въ какомъ-то захолустномъ мѣстечкѣ въ чертѣ осѣдлости. Послѣ свиданія Павелъ передалъ мнѣ записку,-- я долженъ былъ переписать ее мелкими буквами на папиросную бумагу и переслать старику.
Ночью, тайкомъ, переписывалъ я это письмо. И каждое слово его глубоко врѣзалось мнѣ въ память.
"Милый отецъ!-- писалъ Павелъ:-- благодарю тебя за то, что ты пріѣхалъ ко мнѣ. Мнѣ тяжелѣе было бы умирать, не попрощавшись съ тобой. Я не буду обманывать и напрасно утѣшать тебя. Тебѣ вѣрно сказали: меня, дѣйствительно, приговорятъ къ смертной казни. Но, конечно, я не участвовалъ въ томъ несправедливомъ дѣлѣ, за которое меня судятъ. Этому ты и самъ не могъ бы повѣрить. Но я рѣшилъ, что ненужно опровергать эту ложь. Все равно. Я спокоенъ и счастливъ. Передай же матери, что ты видѣлъ меня спокойнымъ и счастливымъ. Да и ты, когда подумаешь, увидишь, что такъ должно было случиться, и будь спокоенъ и счастливъ за меня....
"Отецъ! Съ малыхъ лѣтъ ты училъ меня правдѣ и добру. И когда я ушелъ отъ тебя и этимъ огорчилъ и тебя и мать, я шелъ дѣлать то, чему отъ тебя научился. И у меня были ошибки, но я старался не сворачивать съ прямого пути. Развѣ лучше было бы, еслибы я свернулъ съ дороги, которую ты мнѣ указалъ, и остался бы жить? Нѣтъ! Ты самъ скажешь, что нѣтъ. Моя послѣдняя мысль, отецъ,-- глубокая благодарность тебѣ за то, чему ты меня научилъ.
"У тебя остаются дочери. Пусть и онѣ не горюютъ обо мнѣ. Объясни и разскажи имъ все. И какъ училъ ты меня, такъ и ихъ учи правдѣ. Передай имъ и матери мой поцѣлуй.
"Я прощаюсь съ тобой. И прошу тебя: уѣзжай до суда и не жди здѣсь конца. Все равно, вѣдь конецъ уже близокъ и мы знаемъ его. Тебѣ легче будетъ пережить это дома. Да и матери и сестрамъ будетъ лучше, если въ это время ты будешь тамъ и все объяснишь имъ. Я же знаю, что буду спокоенъ тогда, какъ теперь.
"Прощай же, отецъ! Благодарю тебя за то, что ты далъ мнѣ жизнь и указалъ путь. Цѣлую тебя".
Съ глубокимъ волненіемъ переписывалъ я эти строки. И хотѣлось мнѣ видѣть старика, съ которымъ прощался въ этомъ письмѣ идущій на казнь сынъ.
Случайно я встрѣтился съ нимъ подъ воротами тюрьмы. Былъ онъ жалокъ на видъ -- согнутый годами и горемъ, съ падающими на лицо длинными космами спутанныхъ бѣлыхъ волосъ, съ мутными глазами и стариковскими слезами, бѣгущими по морщинистому лицу. Взглянулъ я на него, и невольно мелькнула мысль:
-- Не по плечамъ этому дряхлому старику то, чего ждетъ отъ него Павелъ.....
Но встрѣтились на мигъ наши глаза. И, къ великому изумленію, во взглядѣ старика, за пеленой слезъ, прочелъ я выраженіе спокойной гордости. Я понялъ эту гордость и низко поклонился ему...
Въ послѣдній разъ видѣлъ я Павла наканунѣ казни, въ окнѣ подвальной секретки, въ которой ждали конца приговоренные.
Поднявшись къ рѣшеткѣ, онъ улыбнулся мнѣ и успѣлъ крикнуть:
-- Все хорошо! Я спокоенъ!..
И его правдивые, ясные глаза громче словъ говорили, что этотъ человѣкъ не храбрится передъ смертью, не усиліемъ воли подавляетъ въ себѣ страхъ и волненіе, а такъ-таки всей душой, всѣмъ своимъ существомъ ощущаетъ спокойствіе.
-- Все хорошо!
На другой день Павла повѣсили.
Живо, какъ теперь, помню я хмурое зимнее утро, когда я узналъ, что на разсвѣтѣ умеръ въ петлѣ Павелъ.
Я вѣрилъ ему, когда онъ говорилъ, что спокойный и счастливый встрѣчаетъ смерть. Но все же эта казнь меня поразила до глубины души.
Ни о чемъ, ни о чемъ не могъ я думать, кромѣ этого дѣла. Темнымъ призракомъ, все заслоняя, стояла передо мной неотступно висѣлица, и въ петлѣ качался трупъ человѣка, который былъ мнѣ такъ близокъ и дорогъ.
И мнѣ казалось, что въ этой казни выразилось все безсиліе, вся безплодность чистоты и красоты души человѣческой. Побѣдило насиліе. Что-то безконечно красивое вырвано изъ жизни. Осквернена, обезображена жизнь...
Цѣлыми днями думалъ я объ этой казни.
И вдругъ я замѣтилъ, что мысль о ней перестаетъ вызывать во мнѣ чувство отчаянія и унынія. Явилось что-то новое. Постепенно блѣднѣлъ и таялъ столь четко рисовавшійся моему воображенію призракъ висѣлицы. Другой образъ вытѣснялъ его и заслонялъ собою,-- спокойное, кроткое лицо, съ грустно улыбающимися устами и съ глазами полными любви и самопожертвованія.
Снова и снова думалъ я о казни Павла. И грустно было, что ушелъ изъ жизни этотъ человѣкъ, что нѣтъ его съ нами. Но жизнь не казалась уже обезображенной, оскверненной.
Новый смыслъ получало то, что случилось. Не насиліе здѣсь побѣдило,-- здѣсь побѣдила любовь. Потому и Павелъ былъ спокоенъ и счастливъ наканунѣ казни, потому и въ глазахъ его отца сквозь слезы свѣтились искорки гордости!..
...Почему снова воскресло все это передо мной? Почему снова такъ живо вспомнилъ я лицо Павла, его голосъ, его слова, его прощальныя строки къ отцу?
Я вспомнилъ уходившихъ на казнь. И изъ роя искаженныхъ страхомъ и мукою или скованныхъ мужественной и мрачной рѣшимостью лицъ Взглянулъ на меня этотъ свѣтлый образъ.
-- Все хорошо! Я спокоенъ.
Въ моихъ ушахъ звучатъ эти слова, слова, сказанныя передъ казнью. И думается невольно:
-- Сколько бы висѣлицъ ни воздвигли люди, все же не умретъ красота жизни! Все же прекрасна жизнь, разъ дѣти ея могутъ такъ жить и такъ умирать. Не побѣдятъ смерть и насиліе никогда, ибо гасители свѣта и жизни надъ жизнью не властны. Въ ихъ силахъ лишь снова, и снова, и въ тысячный разъ повторить Голгоѳу...
И вотъ этотъ образъ, -- образъ Голгоѳы, -- надъ которымъ я никогда не думалъ до тюрьмы, покрываетъ собой и заслоняетъ прошедшія передо мной висѣлицы.
И странно мнѣ, что этотъ символъ получилъ такую власть надо мной, надъ моей мыслью,-- вѣдь я всегда былъ такъ далекъ отъ мистики... Но этотъ образъ я вынесъ изъ омута страданій, этотъ образъ вошелъ въ мою душу со смертью человѣка, котораго я любилъ. И, какъ ни гоню я отъ себя кровавые призраки пережитаго, такъ и съ этимъ символомъ я не разстанусь.
Голгоѳа!..
Это не просто символъ муки и смерти. Это -- образъ зовущій, зовущій къ борьбѣ, и къ жизни, и къ радости. Это -- символъ безсилія зла и всепобѣждающей силы любви. Съ этимъ образомъ въ душѣ я никогда не могу быть во власти унынія и скорби.
И еслибы я вынесъ съ собой изъ тюрьмы лишь одинъ этотъ символъ, и то я благословилъ бы пролетѣвшіе годы страданія, давшіе мнѣ этотъ образъ и въ немъ опору для вѣры въ жизнь и въ человѣка!
* * *
Не страшна смерть, когда остается вѣра въ жизнь. Ужаснѣй физической смерти медленное духовное умираніе, когда человѣкъ постепенно опускается, мельчаетъ; когда одинъ за другимъ беззвучно облетаютъ лепестки души, куда-то уходятъ незримо ея силы, блекнутъ и гаснутъ ея яркія краски...
Было и это.
Вспоминая пережитое, я снова вижу вокругъ себя тюремныя стѣны. Вижу вампира, высасывающаго каплю за каплей кровь изъ своихъ жертвъ. Вижу, какъ плѣсень, сгоняющая румянецъ съ молодыхъ щекъ, съѣдаетъ и яркія краски души; какъ медленно угасаетъ въ людяхъ огонь идеалистическихъ порывовъ, умираетъ вѣра, исчезаетъ смѣлость, какъ съеживаются и закрываются нѣкогда красивыя души. Вижу маленькихъ, запуганныхъ и замкнутыхъ въ себѣ, раздражительныхъ и себялюбивыхъ людей, и это -- вчерашніе борцы, вышедшіе поутру рано навстрѣчу всходившему въ багряной зарѣ жгучему солнцу.
-- Ты вѣрилъ въ нихъ, ты шелъ съ ними... Смотри же на нихъ, смотри, что это за люди! Тогда они хотѣли казаться, играли роль на подмосткахъ въ обманчивомъ свѣтѣ бенгальскихъ огней. А теперь маски сорваны, разрушены подмостки и догорѣли огни. И вотъ они въ ихъ неприкрашенномъ видѣ.;
И казалось, будто теперь начинаешь понимать цѣну людямъ. Казалось, будто тогда были иллюзіи, самообманъ, а теперь, дѣйствительно, видишь людей...
Казалось, что такъ... Вѣдь мы были такъ близки другъ къ другу въ нашихъ каменныхъ клѣткахъ, когда ѣли изъ одной чашки, поминутно сталкивались и задѣвали другъ друга, бродя по камерѣ, и спали рядомъ на нарахъ, такъ что смѣшивалось наше дыханіе.
Но нѣтъ! Въ этой внѣшней, физической близости, мы оставались безконечно далеки другъ отъ друга. Сосѣдъ не зналъ, какими мыслями и чувствами живетъ его сосѣдъ, цѣлыми днями болтающій съ нимъ о всевозможныхъ пустякахъ. И въ толпѣ, на людяхъ, каждый былъ одинокъ, какъ въ пустынѣ.
Покончилъ съ собою въ нашей камерѣ товарищъ,-- всегда оживленный, разговорчивый, какъ будто веселый. И никто изъ насъ не зналъ, что побудило его уйти изъ жизни. Такъ далеки были мы другъ отъ друга.
Вспоминаются лица, за которыми много разъ часами наблюдалъ я, сидя въ уголкѣ на койкѣ, или лежа на нарахъ...
Заложивъ руки за спину, опустивъ голову, быстрыми, нервными шагами ходятъ взадъ и впередъ по камерѣ блѣдные люди. Скорбныя, замкнутыя лица, сжатыя губы. Ничего не видятъ, ничего не слышатъ они вокругъ себя, и гдѣ-то далеко-далеко витаетъ ихъ мысль. И это далекое будто свѣтится въ лицѣ, покрывая обычное, будничное выраженіе его. Заговорятъ о чемъ-нибудь, заспорятъ,-- сразу мѣняется лицо, проступаютъ и мелочность, и раздражительность, и запуганность. Останутся сами съ собой, со своими мыслями,-- опять покрывается лицо непроницаемой маской.
Смотрю я на этихъ людей, и мнѣ становится все яснѣе и яснѣе, что настоящее, подлинное въ нихъ -- не вчерашній героическій подъемъ и не сегодняшнее паденіе, а то, что таится въ нихъ за ихъ маской молчанія, что ревниво скрываютъ они отъ постороннихъ глазъ, что хранятъ, какъ святая святыхъ души. П начинаю я понимать, что здѣсь, за этимъ молчаніемъ, таятся самыя тяжелыя тюремныя драмы,-- болѣе мучительныя, чѣмъ всѣ униженія и самая смерть,-- болѣе мучительныя и болѣе трогательныя.
Здѣсь одинокая душа тосковала о близкихъ, оставленныхъ за тюремной оградой, переживала съ ними ихъ страданія, ихъ униженія, ихъ тоску и мучилась ихъ мукой.
Каждый молча переживалъ свою душевную драму, ни съ кѣмъ не дѣлясь ею. И потому люди были такъ замкнуты, подозрительны, мелочно раздражительны другъ передъ другомъ.
Жили краткими мгновеніями свиданій. Но каждое свиданіе вливало въ душу лишнюю каплю яда. Ждали, волнуясь и мучась, хоть строчки отъ близкихъ, ждали, какъ праздника, дня раздачи писемъ. Но послѣ раздачи почты въ тюрьмѣ, всегда мрачнѣе, суровѣе становились лица, и быстрѣе, съ большей тоской и мукой метались взадъ и впередъ по камерамъ блѣдные люди.
Будто душа страстно рвалась черезъ рѣшетки къ покинутымъ близкимъ, стремясь хоть на мигъ заглянуть въ ихъ далекую жизнь. И, заглянувъ въ ихъ жизнь, замирала отъ муки. Но снова билась трепетно объ рѣшетки, чтобы хоть въ мукѣ быть ближе къ оставленнымъ...
Помню, смотрѣлъ я однажды, какъ помощникъ начальника тюрьмы, сидя въ конторѣ, пересчитывалъ и сортировалъ письма, поступившія въ тюрьму для заключенныхъ. Быстро мелькали въ его рукахъ конверты, бѣлые и цвѣтные, большіе и маленькіе, исписанные тонкими бисерными буквами и исчирканные мужицкими каракулями. И вдругъ мнѣ показалось, -- это льются черезъ его руки слезы людскія, слезы матерей, женъ и невѣстъ, тоскующихъ тамъ, вдали, за тюремными стѣнами.
И часто потомъ приходило мнѣ на умъ это сравненіе. Видѣлъ ли я пачки писемъ, принесенныхъ въ тюрьму, видѣлъ ли группу женщинъ, дожидающихся свиданія у тюремныхъ воротъ,-- все думалъ одно: это льются съ воли въ тюрьму безсильныя слезы въ отвѣтъ на невысказанныя жалобы, невыплаканныя слезы, заглушенныя, скрытыя въ стѣнахъ тюрьмы.
Наполняла сердце жалость къ людямъ, и въ этой жалости тонуло и исчезало презрѣніе къ ихъ слабости. Они -- не то, чѣмъ казались когда-то, въ минуты подъема, и не то, чѣмъ кажутся теперь. Они -- только люди, и люди страдающіе, страдающіе мукою рвущихся связей съ жизнью, страдающіе мукою сердца.
Эта нескончаемая драма заслоняла собою картины физической Смерти и картины паденія. Была полна она глубокаго, вѣчнаго значенія, и сквозь муку, скорбь и уныніе сверкали въ ней алмазныя нити любви, тѣ свѣтлыя, алмазныя нити, которыя связываютъ людей и мукою наполняютъ ихъ сердца, но въ мукѣ спасаютъ жизнь.
Я не оставилъ такихъ нитей позади себя въ жизни, на волѣ. Вошелъ я въ тюрьму съ холоднымъ сознаніемъ, что никто, кромѣ меня самого, не имѣетъ правъ на мою личность, и съ твердымъ рѣшеніемъ собственной рукой прекратить свою жизнь, какъ только она перестанетъ быть интересной.
Товарищъ, приговоренный къ казни, попросилъ меня уступить ему ядъ, который я берегъ для себя, Я колебался. Затѣмъ сдѣлалъ опытъ: выломалъ кусокъ стекла изъ окна и глубоко разрѣзалъ себѣ тѣло рядомъ съ артеріей, Убѣдился, что стекло входитъ въ тѣло такъ же легко, какъ сталь, что и безъ ножа легко вскрыть себѣ жилы, что и безъ яду я сохраняю власть надъ своею жизнью. Только тогда я разстался съ ядомъ, который хранилъ для себя...
Когда я входилъ въ тюрьму, и въ первые годы неволи, мнѣ казалось, что въ моей холодной рѣшимости, въ готовности умереть, въ этомъ гордомъ одиночествѣ, въ этой свободѣ -- моя сила, мое счастье. Меня не могутъ заставить страдать, не могутъ унизить,-- такъ какъ и страданіе и униженіе я всегда могу замѣнить смертью. И я готовъ былъ презирать того, кто мучается, страдаетъ, не надѣется ни на что, не ждетъ ничего, но все же цѣпляется за жизнь, старается продлить свое жалкое существованіе, извивается подъ гнетомъ судьбы, какъ извивается червякъ водъ сапогомъ человѣка.
Но проходили передъ глазами безмолвныя драмы. Сквозь грязь паденій, сквозь уныніе и скорбь сверкали передо мной алмазныя нити, связывающія людей и въ мукѣ спасающія жизнь.
И незамѣтно мѣнялось мое отношеніе къ жизни и къ людямъ. Крѣпла вѣра въ людей. Сердце раскрывалось навстрѣчу любви съ ея бременемъ, съ ея муками.
И мнѣ становилось больно, что я такъ одинокъ и такъ свободенъ. И я готовъ былъ отказаться отъ своей гордой силы и идти навстрѣчу всѣмъ мукамъ, какія только несетъ человѣку любовь...
...Вотъ вспомнилъ я лица, прошедшія мимо меня въ тюрьмѣ.
Обступили меня блѣдныя тѣни людей, которыхъ я готовъ былъ презирать за ихъ слабость и муку. И нѣтъ уже въ сердцѣ презрѣнія къ нимъ.
Чувствую, какъ много дала мнѣ близость къ нимъ, къ ихъ страданію. Вѣдь эта близость помогла мнѣ вынести изъ тюрьмы то, чѣмъ живу я теперь, помогла мнѣ выйти изъ тюрьмы съ сердцемъ, открытымъ для любви и для радости и для муки.
* * *
Я вышелъ за тюремныя стѣны. Но еще много мѣсяцевъ предстояло мнѣ провести въ невольной близости отъ тюрьмы.
Проходили передъ моими глазами люди, близкіе и любимые которыхъ томились въ тюремныхъ стѣнахъ. И дальше и дальше развертывались тюремныя драмы, но теперь были обращены онѣ ко мнѣ уже другой стороной.
Приходили къ тюрьмѣ все больше женщины,-- молодыя и старыя, матери, жены, невѣсты, сестры. Мужчинъ я почти не видѣлъ у непривѣтливой, мрачной тюремной стѣны.
Приходили на свиданіе къ заключеннымъ женщины. Иныя пріѣзжали за тысячи верстъ ради немногихъ скорбныхъ минутъ свиданія. Другія, неизмѣнно, снова и снова появлялись у тюрьмы, будто прикованныя къ ея камнямъ невидимой цѣпью.
...Вспоминаю старушку, пріѣхавшую изъ далекой Малороссіи въ Сибирь для свиданія съ сыномъ, каторжаниномъ-вѣчникомъ.
Съ мѣсяцъ жила она у тюрьмы. Ходила на свиданія, носила сыну передачи, изготовленныя со всей трогательной, мелочной заботливостью матери.
Когда, бывало, я провожалъ ее въ тюрьму, всю дорогу она болтала безъ умолку, разсказывала про своего Сашу, вспоминала его дѣтство, смѣялась его проказамъ и шалостямъ. И всегда входила подъ ворота тюрьмы, оживленная, веселая.
Такая же была она и передъ послѣднимъ свиданіемъ съ сыномъ, наканунѣ отъѣзда домой, въ Малороссію. Мнѣ нравилась эта ея жизнерадостность и, прощаясь съ нею, я думалъ:
-- Живая старушка! Не унываетъ...
Но когда шла она со свиданія, ноги ея подкашивались. И отойдя нѣсколько десятковъ саженъ отъ тюремныхъ воротъ, безсильно свалилась она дорогѣ, упала лицомъ прямо въ грязный снѣгъ и билась въ рыданіяхъ, не могла подняться, не могла идти дальше. Товарищи ея Саши подняли старушку съ земли и подъ руки довели ее до дома. И идя съ ними, она повторяла:
-- Навсегда вѣдь... Навсегда теперь... Прощаться и пріѣзжала... Навсегда...
Чего стоили бѣдной матери ея бодрость и веселость передъ свиданьями съ сыномъ-вѣчникомъ, навсегда оторваннымъ отъ нея бездушной тюрьмой! Вѣдь всю дорогу въ Сибирь ѣхала она съ мыслью о послѣднемъ прощаніи съ сыномъ.
Но горе и тайныя слезы -- неизмѣнный удѣлъ матерей. Особенно, въ бурные годы, когда мѣняется жизнь и изъ крови молодыхъ поколѣній выростаетъ лучшее будущее.
...Ярче, глубже врѣзался мнѣ въ память образъ другой женщины, которую я видѣлъ не разъ у желѣзныхъ тюремныхъ воротъ.
Этотъ образъ былъ со мною, когда я любовался въ лѣсу уснувшими подъ снѣгомъ, будто сотканными изъ инея, прозрачными, сказочными соснами. Этотъ образъ былъ со мной и тогда, когда я задумался надъ могучей сибирской рѣкой. И теперь съ новой силой выступаетъ передъ моими глазами все тотъ же прекрасный образъ.
Вспоминаю случайную встрѣчу...
Я проходилъ мимо тюрьмы. У воротъ ея стояла, ожидая свиданія, молодая женщина съ ребенкомъ. И на мрачномъ фонѣ тюрьмы съ особенной яркостью сверкала въ лучахъ лѣтняго солнца ея цвѣтущая красота. Гладко причесанные золотистые волосы, лучистые, ясные глаза и печать сдержанной грусти на нѣжныхъ устахъ... Въ ея грусти, въ глазахъ, во всемъ ея обликѣ свѣтилась сильная и смѣлая душа. Ея ребенокъ беззаботно игралъ на землѣ у рѣшетки съ котенкомъ. А мать, измученная ожиданіемъ, стояла неподвижная и прямая, какъ статуя, слегка опираясь рукою о желѣзную перекладину воротъ.
Еслибы я и не зналъ этой женщины, все равно я не могъ бы пройти мимо нея, не остановившись,-- такъ прекрасна была она, и такъ много говорила ея печальная неподвижная фигура рядомъ съ безпечнымъ ребенкомъ въ воротахъ угрюмой тюрьмы.
Но я зналъ ее, какъ зналъ и того, къ кому на свиданье пріѣзжала она въ тюрьму.
Его я зналъ, какъ человѣка рыцарски-благороднаго и смѣлаго; дѣтски-довѣрчиваго и правдиваго. Еще долгіе, долгіе годы предстояло ему томиться на каторгѣ и надежды живымъ и сильнымъ выйти на волю у него не было. Печать обреченности лежала на немъ,-- такъ казалось мнѣ всегда при встрѣчахъ съ нимъ. И не только физическая хрупкость и слабость его создавала это впечатлѣніе. Въ духовномъ обликѣ его было что-то чистое и хрупкое, что дѣлало его неспособнымъ вынести лишенія и гнетъ тюрьмы. Гдѣ могли уцѣлѣть другіе, болѣе грубые, менѣе чистые, чѣмъ онъ, тамъ онъ долженъ былъ погибнуть.
Обреченность была написана въ его глазахъ. Тюрьма должна была стать его могилой.
И къ этой могилѣ осуждена безконечные годы приходить его жена и мать его ребенка. Придти, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, подъ присмотромъ тюремщиковъ, поговорить съ любимымъ человѣкомъ, увидѣть черезъ двойныя рѣшетки новые слѣды разрушенія и приближающагося конца на любимомъ лицѣ и уйти, унося муку въ душѣ. Уйти, чтобы и вдали отъ тюрьмы думать все объ одномъ.
Въ расцвѣтѣ молодости и красоты, въ то время, когда всего громче зоветъ къ себѣ жизнь съ ея борьбой, съ ея радостями,-- она прикована къ этой каменной громадѣ! Свободный человѣкъ, прикованный къ стѣнамъ темницы; человѣкъ полный жизни, прикованный къ склепу.
Глубоко волновала меня трагическая судьба этой женщины, на жизнь которой пала тѣнь тюремной рѣшетки. И я старался поближе узнать ее. И послѣ каждой встрѣчи съ нею яснѣй становилось мнѣ, какая содержательная, свѣтлая жизнь подавлена въ ней упавшей на нее мрачной тѣнью.
Она не жаловалась на свою судьбу, старалась казаться всегда, если не счастливой, то, во всякомъ случаѣ, спокойной. Шутила, смѣялась, какъ всѣ. И оттого ея жизнь мнѣ казалась еще трагичнѣе, а весь обликъ ея становился еще свѣтлѣй и прекраснѣй.
При встрѣчахъ мнѣ трудно было говорить съ нею. О многомъ, о многомъ хотѣлось сказать, о многомъ хотѣлось спросить. Но боялся неосторожнымъ словомъ причинить ей лишнюю боль. И все же видѣть ее было для меня всегда новой радостью. И чудное лицо ея вырисовывалось передо мной каждый разъ, какъ задумывался я надъ вопросами жизни, страданья и счастья, красоты и любви...
Образъ женской любви, превратившейся въ подвигъ и муку. Нѣжный цвѣтокъ, смятый грубымъ насиліемъ жизни. Чистое сердце, полное любви и пронзенное ржавымъ желѣзомъ рѣшетки!..
Въ этомъ образѣ, въ образѣ прекрасной молодой женщины, прикованной къ камнямъ тюрьмы, рисовался мнѣ символъ чистѣйшей женской любви, символъ того, что само является воплощеніемъ высшей красоты міра...
И теперь, когда я думаю о томъ же, опять тотъ же прекрасный образъ любви и страданія выступаетъ съ прежней яркостью, съ прежней силой передъ моими глазами. И больно, и грустно становится на душѣ, но загорается въ сердцѣ что-то хорошее, яркое, и нѣтъ мѣста унынію и отчаянію. И въ сіяніи образа красоты меркнутъ и гаснутъ скорбныя, унылыя, полныя безнадежности тѣни, вышедшія ко мнѣ изъ мрака пережитаго.
* * *
Вотъ прошли передо мною опять призраки послѣднихъ лѣтъ. Призраки смерти, и скорби, и муки.
Прошли они опять передо мною. И зовутъ они меня къ борьбѣ къ жизни, къ радости.
Къ жизни, къ борьбѣ, къ бодрой вѣрѣ и радости зоветъ меня образъ добровольной Голгоѳы. Къ вѣрѣ и къ радости зовутъ меня итѣ вѣчныя нити, которыя въ мукѣ спасаютъ жизнь міра, и тотъ образъ чистѣйшей красоты и любви, который всего ярче горитъ въ моемъ мірѣ грезъ и видѣній.
Пусть толпятся вокругъ меня блѣдные призраки отчаянія и гибели!
Я былъ съ вами, дѣлилъ съ вами вашу тяжелую долю и вновь раздѣлю ее, когда того захочетъ судьба.
Но теперь ничто ни на мигъ не заглушитъ тѣ гимны, что поютъ мнѣ синее небо и занесенные снѣгомъ лѣса, и быстрыя струи могучей сибирской рѣки.
Ибо съ каторги вынесъ я на волю прекрасные, какъ солнце, образы красоты и любви. И они то зовутъ меня къ счастью и къ радости, они и зажгли вокругъ меня блестящія звѣзды, которыхъ не было раньше на моемъ пути, они и наполнили міръ для меня тѣми звуками, гармонія которыхъ была раньше нѣма для моего сердца.