Волховской Феликс Вадимович - Отрывки одной человеческой жизни

Отрывки одной человѣческой жизни.

I. "СЧАСТЛИВЫЙ".

Мое крестное имя всегда подавало поводъ къ недоумѣніямъ. Еще когда я былъ очень малъ, и мы съ матерью жили въ деревнѣ дѣда съ отцовской стороны, въ Пирятинскомъ уѣздѣ, оно вызвало ученый диспутъ среди моихъ соотечественницъ, мѣстныхъ украинскихъ крестьянокъ (въ то время еще крѣпостныхъ).

"Де-и таки видано, що-б хрещену дитину звали Хвелик?!" {Для украинскихъ словъ въ этихъ очеркахъ принято правописаніе П. Кулиша.} заявляли наиболѣе критическіе умы.

"Та уже-и мать довина знать, какъ звать",-- возражали на "господскомъ" языкѣ дворовые; "а барыня такъ и зоветь -- Феликсъ чи Феличка".

"Не може того бути!" -- стояли на своемъ деревенскія.-- "Чи-и слихом слихати, чи-и видом таке видати -- Хвелик?!"...

"Ну, а какъ же по твоему, по умному?".

"Може Валик, то воно ще ніяково!".

"Валик и справди,-- бо воно ще мале"...-- поддерживали и другія крестьянки.

Такъ я съ тѣхъ поръ и сталъ извѣстенъ въ дѣдовской деревнѣ, какъ "панич Валик".

Впослѣдствіи, за предѣлами села Мойсевки, это исправленное изданіе моего имени затерялось. Но зато меня нерѣдко спрашивали:

-- Вы полякъ?

-- Нѣтъ. Почему вы это спрашиваете?

-- Да какъ же: Феликсъ -- католикъ.

-- Я крещенъ по православному обряду.

-- Хм, странно!-- говорилъ мой собесѣдникъ; а если не говорилъ, то подчасъ выражалъ на своемъ лицѣ добросовѣстное усиліе проглотить готовое сорваться съ языка замѣчаніе: "и зачѣмъ бы, казалось, человѣку отпираться?!".

То же можетъ случиться и съ моимъ читателемъ. А такъ какъ для пишущаго человѣка нѣтъ ничего печальнѣе недовѣрія читателя, то лучше ужъ я объясню, какъ это случилось, что у меня такое имя.

Мои два старшіе брата и сестра умерли едва родившись. Измученная потерями мать рѣшила, по совѣту какой-то пріятельницы, отдать слѣдующаго ребенка, если таковой будетъ, подъ спеціальное, такъ сказать, покровительство и "дала обѣтъ" назвать его именемъ того святого, или святой, въ день памяти которыхъ дитя родится.

Веселый соборный протопопъ г. Полтавы, гдѣ родители мои тогда жили, отецъ Иванъ, пріятель семьи, часто посѣщавшій ее, зналъ объ этомъ "обѣтѣ", И вотъ, когда до него дошло извѣстіе о моемъ появленіи на свѣтъ, то онъ послалъ матери записочку, въ которой весьма четкимъ почеркомъ сообщались ей два -- и только два -- угрожавшихъ мнѣ имени: Акакія и Сисоя!

Надо полагать, веселый отецъ Иванъ не былъ увѣренъ, къ какому числу надо отнести мое рожденіе, ибо въ святцахъ имена этихъ святыхъ стоятъ не подъ однимъ и тѣмъ же числомъ, а рядомъ: Сисой подъ 6-мъ, Акакій подъ 7-мъ. Но тѣмъ трагичнѣе явилось бы мое положеніе, если бы мое вступленіе въ міръ опредѣлилось 7-мъ іюля. Въ запискѣ самыя числа упомянуты не были, и потому мать могла предполагать самое худшее. Легко представить себѣ ея огорченіе: одинъ сынъ ей остался, да и тотъ -- Акакій!

Вскорѣ, однако, огорченію былъ положенъ конецъ,-- все тѣмъ же веселымъ протопопомъ, который явился лично, да не одинъ, а съ "большими" (полными) святцами подмышкой, гдѣ, подъ 6-мъ іюля, среди благозвучнѣйшихъ именъ, вродѣ Врмія, Руфа, Рувина, Астерія, стоялъ и святой Филиксъ или Феликсъ, папа римскій, жившій еще до раздѣленія церквей, а потому попавшій и въ православные святые.

-- Видите,-- говорилъ отецъ Иванъ, поднявъ вверхъ перстъ,-- что я вамъ принесъ: счастье принесъ! Феликсъ -- счастливый! Такъ-то!

Рѣшено было назвать меня Феликсомъ. И дѣйствительно, оглядываясь на свою жизнь въ цѣломъ, могу сказать, что она оправдываетъ данное мнѣ имя и что тутъ не обошлось безъ спеціальнаго покровительства моего святого патрона.

Въ самомъ дѣлѣ, уже одно то, что я избѣжалъ "Акакія" было большимъ счастьемъ. Затѣмъ въ дѣтствѣ я былъ докторами приговоренъ къ смерти, а въ молодости и въ зрѣломъ возрастѣ почтенъ особымъ вниманіемъ начальства, которое шесть съ лишнимъ лѣтъ держало меня, на казенномъ иждивеніи, въ Петропавловской Академіи, Домѣ Предварительнаго Удушенія и многихъ иныхъ высшихъ политическихъ учебныхъ заведеніяхъ, послѣ чего командировало въ Сибирь для изученія мѣстной топографіи, что я и выполнялъ въ теченіе одиннадцати лѣтъ. За все это долгое время я получилъ немало знаковъ отличія безпорочной службы, какъ-то: катарры желудка и кишекъ, глухоту, невралгію, малокровіе, и пр., и пр. Наконецъ, я даже подвергался рукопожатіямъ Гапона и былъ лобызаемъ Азефомъ (въ то время, конечно, когда ихъ симпатичное касательство къ "сферамъ" еще было свящетою тайною между ими и вершителями государственныхъ судебъ Россіи!). И вотъ, несмотря на все это, я живъ, не покрытъ проказой и все еще нахожусь въ здравомъ умѣ и твердой памяти!!!

Это ли не счастье?!

II. НОВОГРАДЪ-ВОЛЫНСКОЕ ГНѢЗДО.

Самыя раннія мои воспоминанія связаны съ Новоградомъ-Волынскимъ. Тамъ, не помню, на какой улицѣ, стоялъ чистенькій, бѣлый, одноэтажный домъ съ большими, свѣтлыми окнами, дѣлавшими его "веселымъ". И самая жизнь текла въ немъ, въ общемъ, свѣтло и привѣтливо. Не то, чтобы въ этой жизни совсѣмъ не было тѣневыхъ сторонъ. Но тѣ, на чью долю выпало представлять эти тѣневыя стороны и вмѣстѣ съ тѣмъ ткать канву непретенціознаго экономическаго довольства, на которой вышивались свѣтлые узоры нашей жизни -- тѣ жили не въ "большомъ" домѣ, а въ надворныхъ постройкахъ, гдѣ помѣщалась кухня и другія службы. Тамъ обитали: кучеръ Ермола, кухарка, "дѣвка Ганка", и "дѣвчонки Мартошка и Дуняшка" и еще кое-кто -- всѣ крѣпостные.

Уже одно это слово говоритъ достаточно о томъ, что не всѣмъ въ нашемъ новоградъ-волынскомъ гнѣздѣ жилось одинаково привольно и свѣтло. Долженъ, однако, оговориться, что и эта основная и страшная несправедливость тогдашней жизни никогда не принимала у насъ тѣхъ бьющихъ въ глаза жестокихъ формъ, которыя могли бы нарушить или отравить общую мягкую добродушную атмосферу "большого" дома. Никогда я не видалъ и не слыхалъ, чтобы кого-нибудь изъ "людей" посылали въ полицію, или "наказывали" дома, хотя кучеръ Ермола отъ времени до времени напивался пьянъ и лежалъ "безъ заднихъ ногъ", а "дѣвка Гапка." почти не выходила изъ состоянія постоянной беременности, чѣмъ возбуждала въ бабушкѣ Викторіи Ивановнѣ величайшее негодованіе. Случалось, что дѣдушка Матвѣй Михайловичъ кричалъ громовымъ голосомъ на того или иного преступника изъ "людей" и даже замахивался палкой, либо костылемъ; но такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что этотъ крикунъ въ жизнь свою никого не ударилъ, то преступникъ, стоя подъ громами, старался объ одномъ: чтобы на его лицѣ не промелькнула какъ-нибудь его полная увѣренность въ своей безопасности. Случалось, что бабушка Викторія Ивановна разражалась противъ Гапки неопредѣленными, но тѣмъ болѣе страшными угрозами по поводу сожженнаго ею дорогого барскаго платка или изорванной въ стиркѣ кофточки. Но тогда мать шопотомъ научала меня "просить" за Гапку. Случалось, что Мартошку или Дуняшку ставили на колѣни. Но тогда я уже безъ всякихъ наущеній шелъ просить за своихъ пріятельницъ. И предстательства мои всегда увѣнчивались полнымъ успѣхомъ.

Ярко стоятъ предо мною всѣ главныя фигуры нашего новоградъ-волынскаго гнѣзда.

Оффиціально главою семьи считался, конечно, дѣдушка Матвѣй Михайловичъ, но въ дѣйствительности бразды домашняго правленія держала въ своихъ маленькихъ пухлыхъ ручкахъ бабушка Викторія Ивановна, и не только потому, что и городской домъ, и клочекъ земли гдѣ-то подъ Почепомъ, откуда періодически появлялись свиныя туши, окорока, яйца, полотна и нѣкоторыя деньги, были ея (а не его) собственностью, но и вслѣдствіе прирожденныхъ ей дѣловыхъ и правительственныхъ способностей.

Для "представительства" дѣдъ былъ вполнѣ подходящій человѣкъ. Прежде всего, это былъ герой 1812 года. Шестнадцати лѣтъ попалъ онъ въ армію, не знаю ужъ,-- волонтеромъ или обязательно, и чуть ли не въ первомъ же сраженіи былъ тяжело раненъ въ ногу. Найденный на полѣ битвы безъ чувствъ, онъ былъ принятъ за мертваго и оттащенъ къ трупамъ. Когда санитары ушли, юноша очнулся и увидѣлъ себя среди мертвецовъ. А неподалеку раздавались стоны: тамъ лежали рядами раненые и искалѣченные, ожидавшіе помощи. Дѣдъ понялъ свое положеніе и на рукахъ, съ величайшимъ трудомъ и мученіемъ переползъ отъ мертвыхъ къ живымъ. Ему отняли ногу до самаго паха, дали отставку "съ мундиромъ" и вмѣсто пенсіи -- мѣсто почтмейстера, на которомъ онъ провелъ всю свою остальную жизнь.

Хотя и одноногій, ходившій съ помощью костыля и палки, Матвѣй Михайловичъ не производилъ впечатлѣнія инвалида. Напротивъ, это былъ крѣпкій, очень красивый, круглолицый, массивный мужчина съ черными, какъ смоль, волосами и усами надъ бритымъ подбородкомъ. Его веселые каріе глаза смотрѣли на міръ съ довѣріемъ и безстрашіемъ, а потому и съ удовольствіемъ. Его голосъ, сочный, звучный и могучій, внушалъ довѣріе и бодрость, даже когда дѣдъ хотѣлъ устрашить, сердился и ругался. Громоносность его звукового органа доставляла, дѣду видимое удовольствіе. Сморкался онъ -- точно въ трубу трубилъ, а чихалъ такъ, что стекла въ окнахъ дрожали. И хотя это случалось постоянно (такъ какъ онъ нюхалъ табакъ), но Викторія Ивановна каждый разъ, если присутствовала при этомъ, поднимала ручки къ небу и произносила какъ бы съ ужасомъ: "Госс-сспо-ди!!",-- чѣмъ дѣдушка былъ всегда очень доволенъ и весело смѣялся въ отвѣтъ.

Викторія Ивановна была вполнѣ парой Матвѣю Михайловичу, но не въ томъ смыслѣ парой, какъ бываютъ два сапога, сшитыхъ на одну колодку; нѣтъ, она восполняла то, чего не хватало ея мужу. Она также нерѣдко смѣялась, но не какъ одинъ изъ членовъ смѣющейся компаніи, а какъ посторонній наблюдатель, находящій происходящее передъ его глазами забавнымъ. Она была маленькаго роста, кругла, какъ мячикъ, пухла, какъ тѣ, необыкновенно вкусныя сдобныя булки домашняго печенья, что подавались у насъ къ чаю; и на ея лунообразномъ, гладко причесанномъ личикѣ съ красными прожилками на щекахъ и бѣлоснѣжной оборочкой чепца вокругъ помѣщался сиротливо, пуговкой, крошечный носикъ. Голосъ ея былъ ровенъ, не громокъ и дѣтскаго тэмбра. Но эта внѣшность никого не обманывала, и въ то время, какъ яростный стукъ объ долъ дѣдушкинаго костыля и громовые раскаты его голоса никого не устрашали и мало обращали на себя вниманія, къ ровнымъ, негромкимъ рѣчамъ бабушки прислушивались, ибо знали, что что она сказала, то такъ и будетъ. У нея была хорошая, добрая улыбка, но маленькіе сѣрые глазки глядѣли на міръ гораздо болѣе критически, чѣмъ каріе глаза дѣда, и ея лицо -- улыбалась ли она, или была серьезна,-- было неизмѣнно лицомъ человѣка, который всегда знаетъ, чего хочетъ.

Гнѣздо наше было смѣшанное. Матвѣй Михайловичъ, по фамиліи Самоцвітъ, былъ украинецъ и православный. Викторія Ивановна -- католичка и полька изъ рода Семежиньськихъ. Эта національная и религіозная двойственность, при наличности трогательной взаимной любви и полнаго согласія между главами семьи, создавала особую, нейтральную атмосферу, въ которой тонула обрядовая формалистика и національная рознь, и воспитывалась практически взаимная терпимость и широта чувствъ и взглядовъ. Дѣти ходили безразлично въ православный соборъ и въ католическій костелъ. Русскій и польскій языки существовали рядомъ, на равныхъ, никѣмъ, впрочемъ, никогда не формулированныхъ, правахъ. Эквивалентомъ польскаго языка являлся въ "большомъ" домѣ именно русскій, а не украинскій. Дѣдъ произносилъ и писалъ свою фамилію "Самоцвѣтъ" (и посторонніе дѣлали, конечно, то же) и никогда не употреблялъ иного языка, кромѣ русскаго, и онъ бы отъ души расхохотался, если бы ему сказали, что есть особая украинская національность, къ которой и онъ принадлежитъ. "Ермола, Гапка, тѣ мужики, что привозили провизію изъ Почепа -- особая національность! Ха-ха-ха!!!"... Они были мужики, говорили простонароднымъ языкомъ, но это потому, что они были необразованы, даже безграмотны. Намъ же, образованнымъ людямъ, употреблять между собою этотъ языкъ было бы такъ же смѣшно, какъ носить свитку и обмазанные дегтемъ шаровары на очкурѣ! Такъ думалъ дѣдъ, такъ думала бабка, такъ думали всѣ въ домѣ.

Въ такомъ отношеніи къ той народности, которая населяла территорію, на которой, какъ на фундаментѣ, держалась вся мѣстная жизнь и къ которой принадлежала масса, не было ничего непріязненнаго или хотя бы презрительнаго; просто она казалась несовмѣстимою съ образованностью и культурностью, и потому была предоставлена кухнѣ и деревнѣ.

И все же эта національность, непризнанная и считавшаяся годною быть лишь матеріаломъ для смѣшныхъ анекдотовъ, вторгалась въ нашу умственную жизнь и оставляла въ ней неизгладимые всходы будущихъ чувствъ, понятій и побужденій. Въ царившемъ въ "большомъ" домѣ, какъ русскомъ, такъ и польскомъ, языкѣ то и дѣло прорывались украинизмы. Мое ребячье сердчишко отбивало дробь въ груди, мое воображеніе питалось, первые зачатки моего вкуса формировались не на великорусскихъ и не на польскихъ, а на украинскихъ сказкахъ. Послѣ обѣда, или въ осеннія сумерки, хромая "цётуня Кася" (тетя Катя), младшая сестра Викторіи Ивановны, старая дѣва, такая же круглая и сдержанная, но съ оттѣнкомъ той малозамѣтности, которая вырабатывается сама собою въ бѣдныхъ родственникахъ, ложилась въ своей маленькой комнаткѣ отдохнуть, облегчить натруженную больную ногу и нерѣдко брала меня къ себѣ. Я (въ то время ребенокъ 5-6 лѣтъ) примащивался сбоку на той же мягкой постели, и она начинала шопотомъ разсказывать мнѣ про "Ивася и Оленку", про "Кобилячу голову", и пр., и пр.

Тихо, но непрерывно, какъ едва журчащій ручеекъ, льется разсказъ; сумерки, постепенно переходящія въ темноту, придаютъ ему все болѣе и болѣе таинственности, и когда тетя Кася, подражая грубому голосу вѣдьмы, причитаетъ нараспѣвъ басомъ:

"Ивасику, Тарасику,

"Приплинь, приплинь до бережка!"...

то я невольно вздрагиваю и проникаюсь ненавистью къ вѣдьмѣ, смѣшанною со страхомъ... Затѣмъ вѣдьма идетъ къ ковалю, чтобы онъ выковалъ ей тоненькій голосокъ, такъ какъ толстымъ она не можетъ обмануть Ивасика. Снова раздается:

"Ивасику, Тарасику,

"Приплинь, приплинь до бережка"...

но теперь тетя Катя поетъ эти слова тончайшимъ фальцетомъ, который, пріятно вливаясь въ мою душу своею сладостью, будитъ тамъ жгучее состраданіе къ Ивасику, который сейчасъ попадетъ въ вѣдьминъ мѣшокъ!...

Или, подъ веселую руку, хотя и наряженный въ великорусскую красную рубашечку навыпускъ и плисовые шаровары, я выплясывалъ, однако, отнюдь не подъ великорусскій мотивъ, припѣвая:

"Танцювала риба з ракомъ,

"А петрушка з пастернакомъ,

"А цибуля дивувала,

"Що петрушка танцювала!".

Польскій элементъ имѣлъ въ нашей семьѣ, кромѣ старшаго женскаго поколѣнія, очень живописнаго представителя въ лицѣ "дзядуня" Семежиньскаго, моего прадѣда. Это былъ худощавый, безшумный, скромный старикъ, бѣлый, какъ лунь, съ бѣлыми, какъ молоко, усами и всегда тщательно выбритымъ подбородкомъ. Глаза его, осѣненные густыми бровями, были полны тихаго, добраго свѣта и глядѣли сдержанно, но съ достоинствомъ. По старопольской модѣ онъ подбривалъ лобъ и затылокъ, оставляя густую шапку серебряныхъ волосъ ложиться ровно съ макушки, "казанкомъ". Онъ ходилъ всегда въ старенькомъ, но чистомъ кунтушѣ неопредѣленнаго цвѣта, откидные рукава котораго позволяли видѣть столь же скромный жупанъ. Въ торжественныхъ случаяхъ, напримѣръ, о Пасхѣ, неопредѣленный кунтушъ замѣнялся болѣе новымъ, коричневаго цвѣта, при серебряномъ поясѣ. Хотя прадѣду было подъ 80, а можетъ быть, и за 80 лѣтъ, онъ имѣлъ полный комплектъ превосходныхъ бѣлыхъ зубовъ, которыми прекрасно щелкалъ орѣхи, слухъ его былъ вполнѣ исправенъ, и читалъ онъ свою польскую газету безъ очковъ. Отъ времени до времени къ нему заѣзжали и заходили его соотечественники-сверстники: панъ Либорый, панъ Кунцевичъ -- такіе же сѣдые, такіе же важные, такіе же живописные въ своихъ кунтушахъ, какъ и онъ, и когда они сидѣли вдвоемъ въ уголкѣ гостиной и тихо въ полголоса разговаривали,-- казалось, что сидятъ въ клѣткѣ два старыхъ орла, которымъ чужды окружающія ихъ проволочныя стѣны, но изъ которыхъ они уже не въ состояніи вылетѣть... И вотъ они сидятъ неподвижно, изрѣдка озираясь своими все еще орлиными глазами да перебираютъ клювомъ свои перья...

Матвѣй Михайловичъ, поддаваясь своему темпераменту, иногда не безъ юмора, хотя вполнѣ незлобиво, подшучивалъ надъ этими живыми обломками старины, притомъ -- совершенно ему и во всѣхъ отношеніяхъ чуждой.

-- А я, знаете,-- говорилъ онъ, напримѣръ, за чайнымъ столомъ,-- подслушалъ сегодня разговоръ дзядуня съ паномъ Либоріемъ...

Прадѣдъ при этомъ нахмуривалъ свои нависшія брови и подозрительно взглядывалъ на дѣда.

-- ...Подхожу это я къ гостиной, а дзядуня наклонился къ Либорію и говоритъ,-- дѣдъ понижалъ голосъ до громкаго шопота и принималъ таинственно-конспиративный видъ:-- "Чы ви, панъ Либорый, же Косцтошко жые?!". ("Знаете ли вы, панъ Либорій, что Костюшко живъ?!".).-- "Але не може быць",-- отвѣчаетъ Либорій.-- " Але-жъ жые! повядамъ пану, же жые!" ("Но говорю же вамъ, что онъ живъ"!)... А тутъ я какъ разъ и вхожу. А дзядуня сейчасъ,-- Матвѣй Михайловичъ, представляя дѣда, вдругъ принимаетъ притворно-невинный видъ и возвышаетъ голосъ, какъ человѣкъ, желающій показать, что ему нечего скрывать:-- а дзядуня сейчасъ: "А почему панъ Либорый жыто спшедавалъ?"...

-- И то вшистко глупства!-- говоритъ прадѣдъ съ сердитымъ неудовольствіемъ.-- Юлю, подай ми смѣтанке"...

Но Матвѣй Михайловичъ очень доволенъ своею выдумкой и громко хохочетъ.

Молодое поколѣніе Самоцвѣтовъ состояло въ описываемое время изъ одной замужней и двухъ незамужнихъ дочерей, двухъ холостыхъ сыновей и внука (меня). Всѣ дочери жили со стариками. Дядя Феофилъ, служившій офицеромъ,-- кажется, въ гвардіи,-- и занимавшійся въ одной изъ военныхъ академій, жилъ въ Петербургѣ. Дядя Иванъ, пошедшій "по гражданской части", жилъ въ Новоградъ-Волынскѣ, но на отдѣльной квартирѣ. Кромѣ того, въ домѣ почти безвыходно "толклась" довольно некрасивая, смѣшливая, шумливая дочь сѣдого и глухого, какъ пень, помощника почтмейстера. Будучи сверстницей моихъ тетокъ и очень бойкой, веселой особой, она была "своимъ человѣкомъ" въ нашей семьѣ, принимала участіе въ проказахъ барышенъ, сама подвергалась этимъ проказамъ (ей подкладывали въ постель холодный, очищенный картофель, помѣщали подъ простыню головную щетку, которая колола, но ускользала на своей полированной спинкѣ отъ поимки и т. п.), и часто бренчала на фортепьяно, распѣвая въ пику военнымъ представителямъ господствующей государственности:

Задѣть мою амбицію

Я не позволю вамъ,

Я жалобу въ полицію

На васъ, сударь, подамъ!--

Чтобъ дерзкими манерами

Не смѣли обижать,

И нами, офицерами,

Какъ пѣшками, играть!

Такое ироническое отношеніе къ офицерству было однимъ изъ безобидныхъ исходовъ оскорбленнаго польскаго національнаго чувства. Чувство это не имѣло въ нашемъ домѣ никакого яркаго и постояннаго выраженія, но все же оно притаилось гдѣ-то въ далекихъ, укромныхъ мѣстечкахъ сердецъ и было не чуждо даже моей матери и теткамъ. Тѣмъ не менѣе русское офицерство постоянно наводняло наше гнѣздо. Въ городѣ были расквартированы разныя части войскъ -- пѣхотныя и артиллерійскія, отъ времени до времени смѣнявшіяся новыми, и холостые прапорщики, подпоручики, поручики,-- вплоть до вдовыхъ капитановъ и подполковниковъ,-- охотно посѣщали семью, гдѣ всегда былъ для нихъ открытъ радушный столъ, гдѣ можно было запросто поплясать съ барышнями подъ звуки во всякое время готоваго къ услугамъ фортепьяно, и поболтать, а иногда и "срѣзаться въ картишки" съ привѣтливыми хозяевами.

Эта старосвѣтская привѣтливость, сытая и вкусная, проявлялась съ особою широтой, блескомъ и разнообразіемъ въ торжественныхъ случаяхъ, изъ которыхъ едва ли не самымъ яркимъ была Пасха. Еще задолго до праздниковъ домъ приходилъ въ лихорадочное состояніе. Осматривались и выбирались пришедшія изъ Почепа окорока, дѣлались на кухнѣ разнообразныя колбасы и сальцесоны, сажался на удвоенную и утонченную діэту поросенокъ, имѣвшій отдать душу пасхальному гастрономическому богу; вытаскивались изъ хранилищъ старые испытанные рецепты "бабъ" (папошниковъ), "мазурковъ" (родъ сладкихъ печеній), куличей, и пріобрѣтались новые; приготовлялись формы для папошниковъ въ видѣ сшитыхъ нитками бумажныхъ цилиндровъ, для чего иногда привлекался къ отвѣтственности архивъ почтовой конторы. Дамы и барышни "большого" дома постоянно собирались на совѣщанія, въ которыхъ я неизмѣнно игралъ роль пятаго колеса, стараясь пролѣзть въ самую гущу ареопага, проникнуть въ сущность дебатовъ и предвкусить сладость рѣшенія имѣть предстоящую пасху столько-то такихъ-то печеныхъ chef d'oevre'омъ и превзойти исправницу Репешко въ домашнихъ наливкахъ. Лично я въ наливкахъ нисколько не былъ заинтересованъ, такъ какъ, по молодости моихъ лѣтъ, мнѣ ихъ не давали (развѣ, въ кои-то вѣки, одну каплю на кончикъ высунутаго языка въ видѣ особаго благоволенія!). Тѣмъ не менѣе перспектива успѣшнаго соперничества съ исправничихой въ этой области приводила меня въ восторгъ, и я праздновалъ принятіе соотвѣтственнаго рѣшенія немедленнымъ исполненіемъ "танца молодого ирокеза" (собственнаго сочиненія). Оно и немудрено. Исправница была, правда, притчей во языцѣхъ въ уѣздномъ обществѣ. Она употребляла духи такой крѣпости и консистенціи, что отъ нихъ конь могъ бы чихнуть. Она говорила: "donnez moi le stakan" и "passez moi le l'imon", а однажды, на балу, обезпокоенная слишкомъ громкимъ за ея спиной разговоромъ, обратилась къ своему кавалеру съ томной жалобой: "Quel bruit dans mon derrière!" -- на что тотъ совершенно не нашелся, что отвѣтить... О ней ходила масса анекдотовъ, которые я,-- хотя и живу во времена г.г. Арцыбашева, Ѳед. Сологуба и Ан. Кузьмина,-- стѣсняюсь, однако, привести въ печати. Но тѣмъ самымъ она была, все же, одной изъ самыхъ видныхъ фигуръ въ уѣздѣ, ея наливки и настойки знали "всѣ", и превзойти ее въ послѣднемъ отношеніи значило одержать немалую побѣду.

Чѣмъ ближе къ празднику, тѣмъ болѣе шелъ въ домѣ дымъ коромысломъ. Толклись и просѣивались на всевозможныя сита: сахаръ, корица, кардамонъ, мушкатный орѣхъ, настаивался на спиртѣ шафранъ, промывалось въ десяти водахъ свѣжее масло, крошился сладкій и горькій миндаль, и т. д., и т. д. Затѣмъ шло самое изготовленіе печеній и "бабъ": "ржаная баба", "тюлевая баба", "Франина баба", и пр., и пр., и пр.! Тѣсто иныхъ изъ этихъ нѣжныхъ и изнѣженныхъ "бабъ" требовало взбиванія здоровой деревянной ложкой, либо лопаткой немногимъ поменьше тогдашняго моего роста, въ теченіе 3, 4, 5-ти часовъ непрерывно. Ермолу заставляли мыть руки и "бить", пока съ него не покатится потъ градомъ. Въ помощь своей прислугѣ принанималась "хорошая женщина" со стороны. Но такъ какъ и при всемъ томъ но хватало человѣческихъ силъ "бить" непрерывно въ теченіе нужнаго времени, а прервать "битье" хоть на пять минутъ значило чуть не погубить весь міръ, то всѣми овладѣвала лихорадка съ примѣсью праздничнаго возбужденія: и на кухнѣ, и въ домѣ постоянно слышались прерывистые голоса: "дай, теперь я немножко побью!"... "Теперь ты, Вивдя,-- ты уже отдохнула!", и т. д. Разговоры за обѣденнымъ и чайнымъ столомъ то и дѣло сводились на трудности, опасенія и надежды, связанныя съ "бабами", "мазурками" и куличами. Кавалеры изъ числа хорошихъ знакомыхъ, дядя Иванъ, если они заходили, брались дѣвицами нерѣдко въ плѣнъ, повязывались салфетками и тоже "били". Но самое тревожное время наставало, когда тѣсто "всходило", а затѣмъ "сидѣло въ печи". Дамы и дѣвицы не доѣдали, не досыпали и находились въ постоянныхъ переходахъ отъ страха къ надеждѣ и отъ упованій къ новымъ страхамъ...

-- Смотри-жъ, Параню, гляди за тѣстомъ,-- говорила которая-нибудь изъ барышенъ, или моя мать, ставя "макітру" для всхода на печь; я прошлую ночь совсѣмъ мало спала; пойду прилягу; ты, какъ только станетъ тѣсто репаться, разбуди меня! Слышишь? Непремѣнно разбуди!".

-- Отто! Хиба-жъ я не знаю, чи што?! А вже-жъ разбудю!".

-- Да, непремѣнно разбуди!

Затѣмъ, когда "бабы" были уже въ печи, случалось, что въ домъ, иногда въ то время, когда всѣ сидѣли за столомъ, вбѣгала кухарка съ совершенно оторонѣлымъ лицомъ и трагически вскрикивала: "Похилилась! Ей-же Богу, похилилась! На-бік... Так и хилиться!"...

Барышни выскакивали изъ-за стола съ крикомъ: "Которая? Которая?".

"Да шафранная, барышня. Такъ хороше росла, такъ росла... коли дивлюсь, ажъ и похилилась!".

Викторія Ивановна старалась сохранить хладнокровіе и порядокъ. Она прикрикивала на недисциплинированную молодежь, но и на ея лицѣ написаны были сдержанная тревога и напряженное ожиданіе. Ворча, она уплывала уточкой вслѣдъ за убѣгавшими стремглавъ молодыми.

"Ну, раскудахтались наши куры"!-- говорилъ дѣдъ и махалъ рукой.-- "Дай-ка мнѣ еще чайку, Кася!".

Иногда затрудненія происходили отъ того, что дѣйствительность превосходила самыя радужныя ожиданія. Иная "баба" выростала въ печи до самаго печного свода и возникалъ вопросъ, какъ ее, голубушку, вынуть, не погнувъ, не сломавъ ея нѣжнаго, какъ пухъ, стройнаго тѣла. Передъ печью собирался цѣлый ареопагъ; возбужденные голоса перебивали другъ друга; иногда они разнообразились почтительнымъ замѣчаніемъ того или иного изъ домочадцевъ и, наконецъ, всѣ приходили къ заключенію, что нѣтъ иного выхода, какъ выломать чело печи. Ермола принимался за дѣло: осторожно расшатывалъ онъ верхніе кирпичи печного устья, вытаскивалъ ихъ, искрошенная глина тщательно выметалась, превзошедшая себя самое "баба", съ помощью кочерги и ухватовъ, со всевозможными предосторожностями вынималась и клалась бокомъ на подушку, а чело опять задѣлывалось.

Но вотъ, наконецъ и канунъ праздника. Къ ночи всѣ каторжные труды окончены, тревоги улеглись, и ихъ мѣсто заняло чувство удовлетворенія и тихой радости, смѣшанной съ торжественностью. Во всю внѣшнюю стѣну помѣстительной столовой, подъ ея большимъ двойнымъ окномъ, протянулся пасхальный столъ въ добрыхъ полтора аршина ширины, я болѣе сажени длины. Онъ накрытъ бѣлоснѣжной скатертью, а на немъ... Боже мой, чего только на немъ не было!...

По самой серединѣ, стоймя, прислоненный къ стѣнѣ (вотъ, какъ ставятъ картины) помѣщался "пляцекъ" -- четырехугольное сдобное печенье въ руку толщиною, около аршина длины и соотвѣтственной ширины. На немъ при помощи нарѣзаннаго продолговатыми стружками бѣлаго миндаля, была очень искусно изображена фигурная корзинка, а изъ нея, въ видѣ правильнаго полукруга, простирались изюмные, миндальные, мармеладные и иные, восхитительные въ своей съѣдобности, цвѣты. Къ пляцку справа и слѣва тѣснились, словно нѣжныя и стройныя одалиски къ своему султану, съ полдюжины "бабъ" разнаго сорта и консистенціи (еще нѣсколько имѣлось въ резервѣ -- въ кладовой!).. Верхи ихъ были покрыты бѣлою или розовою сахарною глазурью съ инкрустаціями изъ вареныхъ въ сахарѣ фруктовъ и изящнѣйшими (такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ тогда казалось!) разводами изъ разноцвѣтнаго сахарнаго "мака". Громадный окорокъ съ роскошной бумажной оборочкой и съ отвороченной наполовину толстой коричневой кожей, пришпиленной двумя чистенькими деревянными шпильками, открывалъ свое нѣжнорозовое мясо и бѣлоснѣжное сало и словно давалъ понять, что будетъ очень радъ, если хорошій человѣкъ его отвѣдаетъ. Откормленный на молокѣ жареный поросенокъ, державшій въ оскаленныхъ зубахъ кусокъ расщепленнаго на концахъ хрѣна, въ видѣ кисточекъ, казалось, весело смѣялся, прищуривъ глаза. Изъ сливочнаго масла былъ сдѣланъ барашекъ, весь въ кудряшкахъ, державшій "на плечо!" красную хоругвь съ золотымъ на ней крестомъ. Яйца -- красныя, розовыя, желтыя, чернофіолетовыя, "мраморныя", украинскія "писанки" -- веселили сердце своимъ пестрымъ платьемъ. Индѣйка и гусь соперничали между собою не только бѣлизною своего мяса, но и такимъ фаршемъ, который всегда заставлялъ мѣстнаго судью говорить: "Въ вашемъ домѣ, Викторія Ивановна, всегда отдыхаешь душою!". Двѣ сырныхъ пасхи -- одна соленая, другая сладкая -- составляли гордость хозяевъ, но сущее наказаніе для гостей со вкусомъ, ибо, попробовавши одну, хотѣлось отвѣдать и другой, а ознакомившись со второю, тянуло обратно къ первой, и такъ безъ конца...

Но я чувствую, что долженъ остановиться. Ибо гдѣ же описать всѣ эти колбасы -- и съ чеснокомъ, и безъ него, и кровяныя, и ливерныя, и копченыя, и вареныя -- лежавшія то граціозными колечками, то прямо и солидно,-- поражавшіе серьезностью размѣровъ и содержанія сальцесоны, всѣ таявшія во рту мазурки, и множество другихъ превосходныхъ вещей, которыя боюсь даже назвать, ибо, если описывать этотъ "столъ", какъ онъ того заслуживаетъ, "то и всему міру не вмѣстити пишемыхъ книгъ!". Замѣтьте, я не упомянулъ вовсе о баттареѣ бутылокъ, окруженныхъ свѣтлымъ роемъ чистенькихъ, искрящихся рюмокъ!.. А въ этихъ бутылкахъ... Да нѣтъ, нечего и думать! Вѣдь это была цѣлая поэма -- этотъ пасхальный столъ! Но поэма, созданная не для слова, а для совсѣмъ иной отрасли человѣческой дѣятельности. Правда, симфонія, разыгравшаяся на этомъ столѣ, имѣла не одно кулинарное значеніе: изъ нѣжной ткани "бабъ", изъ приготовленной съ такимъ трудомъ и стараніемъ начинки, изъ каждаго кусочка сала и мяса, стоявшаго на столѣ, истекали широкой волной радушіе и доброжелательство, и мягко, свѣтло, ласкающе охватывали и окутывали каждаго посѣтителя. Но все же, чтобы вполнѣ, какъ слѣдуетъ, всѣмъ существомъ испытать и ощутить это радушіе, надо было подойти къ столу, взять чистую тарелку, ножикъ и вилку, отрѣзать здѣсь, отковырнуть тамъ, принять любезно подкладываемое одной изъ хозяекъ, все это прожевать и запить... Развѣ есть возможность все замѣнить описаніемъ?! Нѣтъ, лучше ужъ я просто поставлю здѣсь точку и проведу черту.

Феликсъ Волховской.

"Современникъ", No 4, 1911