Книговод

Наваринская битва, или Ренегат

Мок Анри-Гийом-Филипп



НАВАРИНСКАЯ БИТВА
или
РЕНЕГАТЪ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ

сочиненіе Г. MOKA.

Перевелъ съ Французскаго
Орестъ Сомовъ.

   

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ПЕЧАТАНО ВЪ ТИПОГРАФІИ X. ГИНЦЕ
1831.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ,

   съ тѣмъ, чтобы по выпускѣ изъ типографіи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра.
   
   Санктпетербургъ Октября 10 дня 1830.

Ценсоръ В. Семеновъ.

   

НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

   Событіе, послужившее основою сему роману, будетъ навсегда незабвенно въ военныхъ лѣтописяхъ нашего Отечества. Человѣколюбивая и благотворная политика Императора Николая I, подвигла двѣ изъ сильнѣйшихъ Державъ, союзныхъ съ Россіею, къ дѣятельному и рѣшительному соучастію въ истинно-Христіанскомъ дѣлѣ освобожденія Греціи. Флоты Англійскій и Французскій, совокупно съ Россійскимъ, уничтожили морскую силу Паши Египетскаго, имѣвшую явное преимущество какъ превосходнымъ числомъ своихъ кораблей, такъ и выгодами мѣстными: ибо ей вспомоществовали, ее защищали и твердыни Наваринскія, и укрѣпленный островъ Сфактерія. Но послѣдствія знаменитаго сего морскаго побоища явили новое торжество Креста надъ поблѣднѣвшею Луною. Новый рядъ побѣдъ, свѣжіе лавры тогда уже засѣяны были для армій и флотовъ Царя Россійскаго: славный Адріанопольскій миръ былъ рѣшеніемъ задачи, которой данныя всякому Рускому не трудно было разгадать при самомъ началѣ.
   Мы пользуемся нынѣ счастливыми плодами сихъ побѣдъ, дарованныхъ Россіи Богомъ и Великодушнымъ ея Монархомъ. Отечество наше возвеличено новою славой, ограждено новыми границами. Орлы наши перелетѣли чрезъ Араратъ и Балканы. Безстрашные наши мореходцы врывались въ неприступные города и отражали силы, болѣе нежели въ десять кратъ превосходнѣйшія. {Г. г. Зайцевскій и Козарскій.} На стѣнахъ Наваринскихъ неизгладимо начертаны бомбами Рускими подвиги ГраФа Гейдена и храбрыхъ его сподвижниковъ. Адмиралъ Кодрингтонъ, главное дѣйствующее лице кровавой Наваринской драмы, нынѣ любезный гость Петрополя {Писано было осенію 1830 года.}, съ чистосердечіемъ Героя подтверждаетъ снова тѣ искреннія похвалы Россійскому морскому ополченію, каковыя онъ засвидѣтельствовалъ уже предъ лицемъ свѣта въ своихъ донесеніяхъ.
   Воспоминаніе о битвѣ Наваринской льститъ въ особенности народному самолюбію Рускихъ. Исторія и Поэзія съ одинакимъ рвеніемъ передадутъ потомству память сего славнаго событія, служившаго какъ бы прологомъ событій еще важнѣйшихъ, утвердившихъ на прочномъ основаніи будущую, счастливѣйшую судьбу единовѣрной намъ Греціи.-- Переводчикъ надѣялся угодить своимъ соотечественникамъ, передавъ на Рускомъ языкѣ одно изъ тѣхъ со зданій воображенія, въ которыхъ Наваринскій бой занимаетъ главное мѣсто картины.

-----

   Въ романѣ, коего переводъ мы представляемъ на судъ публики, особенно замѣчателенъ характеръ Гассана, Француза-Ренегата, хорошо очертанный и мѣстами сильно выраженный. Лице сіе изъ числа тѣхъ, на которыхъ почти полувѣковая тревожная жизнь Европы положила печать свою, и которыя превратностями политическими, или собственными заблужденіями, разсѣяны по лицу земли и стали въ рядахъ войскъ даже самыхъ варварскихъ, полудикихъ. Перемѣна вѣры, принятіе Магометанства, отвергаемаго ихъ умомъ, чувствомъ и прежними привычками, и отъ того какая-то скрытность и странность въ дѣйствіяхъ и поступкахъ, необходимо набрасываютъ на сіи лица нѣкоторую таинственность, весьма благопріятную для намѣреній Романиста.-- Морская битва при Наваринѣ описана также сообразно съ цѣлью, принятою Сочинителемъ, который, кажется, очень хорошо понялъ, что онъ Романистъ, а не Историкъ, и слѣдовательно въ правѣ былъ измѣнять событія, или творить новыя, не опасаясь зато упрека.-- Люди разсудительные также простятъ его за нѣкоторое пристрастіе къ Французамъ, и за то, что они вездѣ являюся у него на первомъ планѣ. Авторъ самъ Французъ: посему слава и воспоминанія его отчизны, его единоземцевъ, ближе всего были къ его сердцу. Пристрастіе къ своему отечественному не только извинительно, но и похвально. Писатель Рускій конечно поступилъ бы также въ подобномъ случаѣ.
   

ГЛАВА I.

   Посланный отъ Ибрагима Кьютай Бей, возвращался изъ Александріи въ Каиро. Онъ осматривалъ флотъ и войска, готовыя къ отплытію въ Морею, и на челѣ его напечатлѣвались безпокойство и заботы. Онъ не хотѣлъ ни пищи, ни отдыха, и еще пыль странника покрывала его одежду, когда онъ явился предъ Пашею.
   Черные глаза стараго Али устремились на Бея; печаль, прочитанная имъ на лицѣ Кьютая, перешла въ его душу.
   Онъ подалъ знакъ: невольники удалились, и онъ остался одинъ съ посланникомъ своего сына.
   Паша лежалъ на бархатныхъ подушкахъ. Чубукъ его кальяна выпалъ изъ его руки. Онъ стремительно приподнялъ голову и взоръ его сказалъ Бею: "говори!"
   Кьютай повергся челомъ на землю, "Жизнь раба," молвилъ онъ, "принадлежитъ его господину: осмѣлится ли онъ говорить ложь? Паша! сердце сына твоего разорвется, когда онъ увидитъ, какую помощь ты ему посылаешь."
   Глубокая морщина явилась на покрытомъ рубцами челѣ Али-Могаммеда. "Или ты хочешь," сказалъ онъ, "чтобы я остался одинъ? Но пускай такъ; по природѣ, отецъ долженъ съ охотою лишать себя всего для дѣтей своихъ. Требуй смѣло, что нужно для Ибрагима."
   Кьютай снова поклонился въ землю. "Великодушіе льва равно его силѣ," молвилъ онъ. "Но какой человѣкъ осмѣлится предписывать законы своему властителю!
   -- "Я пошлю ему еще четыре тысячи человѣкъ пѣхоты и тысячу артиллеристовъ. Довольно ли?
   -- "У насъ и такъ уже много людей, а Морея страна скудная.
   -- "Чего жь ты хочешь?
   -- "Триста Нубійскихъ всадниковъ охраняютъ твой дворецъ," отвѣчалъ Бей, не подымая глазъ на своего господина, "кони ихъ быстры и сабли остры: они больше внушаютъ страха Греціи, чѣмъ тысяча артиллеристовъ и четыре тысячи пѣшихъ воиновъ.
   -- "Триста всадниковъ отправятся туда; сынъ мой дастъ имъ начальника: Гассанъ-Бей останестся при мнѣ.
   -- "Рабъ долженъ молчать, когда господинъ го говоритъ," сказалъ Кьютай.
   Брови Паши нахмурились и взглядъ его привелъ въ трепетъ дерзновеннаго Бея. Съ минуту онъ, казалось, оставался въ нерѣшимости. "Такъ ты хочешь взять и моего Гассана?" промолвилъ онъ потомъ голосомъ важнымъ и глухимъ.
   -- "Рука ничего не можетъ безъ головы, а Гассанъ рука и сердце своихъ ратниковъ."
   Али размышлялъ нѣсколько времени о просьбѣ посланника. "Дѣло идетъ о твоей головѣ," сказалъ онъ наконецъ: "Гассамъ имѣетъ душу непреклонную; можетъ-быть, онъ откажетъ мнѣ... Если откажетъ, то онъ умретъ не одинъ."
   Кьютай сложилъ руки крестомъ на груди своей и преклонилъ голову въ знакъ своей покорности.
   Паша подалъ ему знакъ уйти: ничье ухо не должно было слышать того, что скажетъ ему храбрый Гассанъ.
   

ГЛАВА II.

   Чрезъ нѣсколько минутъ по уходъ Кьютая, воинъ былъ введенъ въ диванъ Паши. То былъ одинъ изъ тѣхъ людей, коихъ видъ обличаетъ душу сильную и страсти пылкія. Подчиненный самовластному повелителю, какъ всѣ живущіе на землѣ рабства, онъ могъ повиноваться; но не сгибаться; и видя его, всякъ чувствовалъ, что никогда чуждая воля не въ силахъ была преклонить мощную волю, одушевлявшую сіе высокое чело, сіи брови, темныя какъ мочь. Чалма его, шуба и кривая сабля, по видимому, возвѣщали въ немъ Мусульмана. Совсѣмъ тѣмъ мужественныя и правильныя черты лица показывали въ немъ сына Европы; кожа его, хотя загорѣвшая отъ пустыннаго солнца, не была оливковаго цвѣта, отличающаго Африканцевъ; и въ величавой его походкѣ, въ его движеніяхъ, исполненныхъ благородства, выказывалась какая-то воинская правильность, свойственная только жителямъ Запада, и какая-то спокойная гордость, выдающая изъ-подъ всякой одежды и во всѣхъ странахъ, куда они заброшены судьбою, -- сыновъ одной націи и воиновъ одной арміи.
   Онъ поклонился Али и положилъ руку на сердце. "Приблизься, Гассанъ" сказалъ Паша, "и сядь на этихъ подушкахъ. Ты все еще страдаешь отъ ранъ?
   -- "Нѣтъ," отвѣчалъ онъ: "я не страдаю болѣе... отъ моихъ ранъ.
   -- "Ты проливалъ кровь за меня, храбрый Гассань: Вехабиты въ степяхъ своихъ и Нубійцы въ ихъ горахъ извѣдали остріе твоей сабли: потому и болѣе имѣю къ тебѣ вѣры, нежели ко всѣмъ прочимъ Франкамъ. Отвѣчай же мнѣ чистосердечно: зачѣмъ твои единоземцы такъ упорно не хотятъ драться съ мятежниками Мореи?"
   Говоря это, старый Паша устремилъ испытующій взоръ на воина.
   -- "Али," отвѣчалъ холодно Бей: "я не могу удовлетворительно отвѣчать на твой вопросъ. Вѣра, воспоминанія, жалость, вотъ причины, могущія различно дѣйствовать ли людей."
   -- "А ты, Гассанъ, почему принимаешь участіе въ этихъ Морсотахъ?"
   -- "Потому, что они мятежники," отвѣчалъ воинъ.
   Паша вздрогнулъ. "Гассанъ," молвилъ онъ: "по этому ты не хочешь сражаться за моего сына?"
   Бей отрицательно потрясъ головою.
   -- "А если бъ я тебѣ приказалъ?" продолжалъ деспотъ, блѣднѣя отъ гнѣва.
   -- "Я бы не повиновался," отвѣчалъ Гассанъ.
   Все волненіе Али изчезло. Онъ снова сталъ спокоенъ, ибо мщеніе его было рѣшено. "Алла да спасетъ тебя, Гассанъ!" сказалъ онъ.
   Воинъ всталъ и ступилъ нѣсколько шаговъ къ выходу изъ комнаты. Подошелъ къ богатому ковру, которымъ задернутъ былъ входъ въ диванъ, онъ обернулъ голову и взоры его встрѣтились со взорами тирана, обращенными на него съ отраженіемъ свирѣпости. Ему нельзя было не догадаться объ ожидавшей его участи; и если старый Али доступенъ страху, то долженъ былъ самъ трепетать въ сіе мгновеніе, ибо при немъ не было ни стражи, ни невольниковъ для удержанія руки Европейца.
   Однако жь Гассанъ не покусился мстить за себя: онъ былъ равнодушенъ къ жизни и тотъ, кто не простилъ бы за оскорбленіе, легко простилъ за смертный свой приговоръ. Онъ приподнялъ коверъ и хотѣлъ выйти. "Постой," сказалъ Паша: "не думай, чтобъ я обманулся твоими рѣчами. Ты боишься своихъ единоземцевъ, Гассанъ. Вотъ почему ты отказываешься.
   -- "Паша," отвѣчалъ Бей, улыбнувшись горькою улыбкой: "если бъ я предалъ тебѣ мою руку на пагубу сего беззащитнаго народа, то дверь моей отчизны снова бы отперлась для меня, и кровь Грековь оправдала бы Ренегата въ глазахъ Христіанъ.
   -- "Ошибаешься, Гассанъ. Англія и Франція присовокупились къ Россіи и ополчаются на насъ. Флоты ихъ намъ угрожаютъ и сынъ мой въ опасности.
   -- "Франція!" сказалъ измѣнившимся голосомъ безстрашный Бей: "и развращенная Франція то же! Нѣтъ! это не можешь быть.
   -- "Прочти," сказалъ Паша, и подалъ ему бумаги, кои держалъ спрятанныя на груди.
   По мѣрѣ, какъ воинъ читалъ, судорожный трепетъ пробѣгалъ у него по членамъ. "Стыдъ и посрамленіе знаменамъ ихъ!" вскричалъ онъ наконецъ: "то не знамена Франціи! Пошли теперь меня въ Морею. Я умоляю тебя о томъ: я отомщу за тебя.
   -- "Флотъ отплываетъ черезъ три дня," сказалъ Паша.
   -- "Три дня! сколько потери времени!" Паша улыбнулся. "У тебя есть гаремъ," молвилъ онъ. Потомъ, принявъ видъ важный, продолжалъ: "Бери въ моей казнѣ все, что хочешь; чтобы ни въ чемъ не было недостатка ни тебѣ, ни твоей конницѣ.
   -- "Ни въ чемъ не будетъ имъ недостатка," отвѣчалъ Гассань: "ни мнѣ, когда мы станемъ лицемъ къ лицу передъ непріятелемъ."
   Онъ вышелъ по сихъ словахъ. Паша долго хотѣлъ быть одинъ послѣ его ухода.
   

ГЛАВА III.

   Какъ скоро Гассанъ-Бей возвратился въ Мавританское зданіе, служившее ему жилищемъ, то велѣлъ позвать къ себѣ евнуха, надзирателя его гарема. На сей призывъ, долго и тщетно ожиданный, невольникъ прибѣжалъ предъ своего господина. Лице сего невольника, отвратительно-низкое и до срока устарѣлое, выражало въ тотъ мигъ радость удовлетвореннаго честолюбія и надежду корысти. Онъ повергся передъ Беемъ и въ молчаніи ждалъ, когда сей удостоитъ его словомъ.
   -- "Огулъ," сказалъ воинъ, "ты накупилъ для меня женщинъ.
   -- "Такъ точно, повелитель," отвѣчалъ евнухъ, вздрогнувъ отъ удовольствія.
   -- "Молоды ли они, пригожи ли?
   -- "Всѣ чудной красоты, повелитель. Гуріи ТІророка не красивѣе ихъ.
   -- "Ты позаботился также о ихъ нарядахъ? "
   Невольникъ мало по малу всталъ. "Я увѣренъ," сказалъ онъ, выпрямя совсѣмъ голову, "что твоя Свѣтлость будетъ мною довольна. Вотъ ужь три мѣсяца, какъ ты сюда возвратился, и я съ нетерпѣніемъ ожидалъ минуты, когда тебѣ угодно будетъ освѣдомиться о моихъ дѣлахъ. Жены, наряды, невольницы.... смѣю надѣяться, все это порадуетъ глаза самые разборчивые.
   -- "Хорошо, Огулъ; и тебѣ конечно нетрудно будетъ сбыть все это съ рукъ... Если до изтеченія трехъ дней все будетъ продано, и деньги выручены, ты свободенъ. Если нѣтъ, ты околѣешь подъ палками."
   При сихъ неожиданныхъ словахъ, евнухъ какъ будто окаменѣлъ. Онъ подумалъ, что либо господинъ его разорился отъ нечаянной опалы, либо онъ замышляетъ возвратиться на свою родину. "Разпродать все," повторилъ онъ почти машинально. "Ихъ если бы Свѣтлость твоя увидѣла двухъ Черкешанокъ... и тѣхъ дѣвъ съ острова Хіо... и ту Майнотку!
   -- "Дѣву Майны!" вскрлчалъ воинъ съ душевнымъ волненіемъ. "Гдѣ она?
   -- "Повелитель! лозволь рабу твоему вести тебя.
   -- "Нѣтъ," молвилъ Бей: "приведи ее сюда.
   -- "Сюда, повелитель! здѣсь другіе глаза, кромѣ твоихъ....
   -- "Повинуйся, рабъ! "
   Съ трепетомъ и потупленной головою Огулъ пошелъ за несчастною Гречанкой, вздыхая тайкомъ о непонятномъ намѣреніи своего господина, но не смѣя даже и мыслью возставать противъ его повелѣній.
   По короткомъ отсутствіи, онъ вошелъ снова; за нимъ шла женщина, укутанная покрываломъ; онъ бросилъ заботливый взглядъ на занавѣсы оконъ и на обои комнаты и поспѣшно вышелъ вонъ, оставя своего господина наединѣ съ невольницей, имъ приведенной.
   Гассанъ-Бей задумчиво и молчаливо тихими шагами прохаживался по комнатѣ. Онъ не остановилъ взоровъ своихъ на юной Гречанкѣ: горькія воспоминанія занимали его совершенно, и преданный въ добычу жестокому волненію, онъ хотѣлъ только избавиться отъ тяжкихъ думъ, лежавшихъ у него на душѣ. Сначала онъ едва замѣтилъ присутствіе той, которую призвалъ къ себѣ. Когда онъ освободился наконецъ отъ своихъ размышленій, то увидѣлъ Гречанку, сѣвшую на софѣ, не ожидая его повелѣній. Длинное покрывало ея и влачащаяся одежда совершенно ее скрывали отъ глазъ: со всѣмъ тѣмъ можно было замѣтишь, что осанка ея показывала въ ней не рабу, и благородство сей осанки поразило взоръ воина.
   Онъ остановился передъ нею, и голосомъ, въ которомъ была какая-то пріятность, сказалъ ей на той смѣси языковъ Итальянскаго, Греческаго и Арабскаго, которая въ употребленіи во всѣхъ приморскихъ городахъ Востока: "Какъ мы будемъ понимать другъ друга?
   -- "Ты можешь, говорить со мной по-Французски, Гассанъ-Бей", отвѣчала она: "мнѣ знакомь языкъ страны, покинутой тобою."
   Бей вздрогнулъ. Еще впервые послѣ долгаго времени звуки отечественнаго языка раздавались въ его ушамъ. Не то, чтобы не было другихъ Французовъ въ городахъ и въ шатрахъ Паши; но Гассанъ избѣгалъ ихъ, подобно какъ орелъ избѣгаетъ сосѣдства другаго орла.
   Гордый и презрительный тонъ юной Морсотки оскорбилъ его; но волшебство природнаго языка вынудило слезы изъ глазъ Француза-изгнанника. Сладостны были сіи слезы, какъ мысль о родинѣ; но сожалѣніе, похожее на укоры совѣсти, скоро ихъ отравило.
   Однако же сильная душа Гассанова умѣла преодолѣть волненіе и скрыть свое страданіе. Онъ снова принялъ осанку господина, и бросивъ на юную Гречанку взоръ повелительный, спросилъ у нея: "Откуда ты?
   -- "Изъ Майны," отвѣчала она гордымъ и вмѣстѣ болѣзненнымъ голосомъ. "Я дѣва Лакедемонская."
   Есть въ обломкахъ Греціи воспоминанія столь великія, что они удивляютъ и покоряютъ всю нашу гордость, все наше высокомѣріе. "Лакедемонъ!" повторилъ воинъ и, не думая о томъ, надменный Гассанъ потупилъ глаза предъ своею невольницей. "Говорятъ, что потомки Спартанцовъ умѣютъ еще сражаться", продолжалъ онъ въ задумчивости: "что они достойны помѣряться съ нами."
   Юная дѣва, оскорбленная такимъ сравненіемъ, откинула покрывало назадъ; ибо чувство народной чести изгладило въ ней робость дѣвы и страхъ невольницы. Благородное, величавое лице ея, хотя горесть и оставила на немъ глубокіе слѣды, выражало въ сей мигъ негодованіе оскорбленной Царицы, большіе черные глаза ея, какъ бы бросали молніи. "Гассанъ," сказала она: "Майноты люди свободные, а твои сподвижники -- рабы.
   -- "Я не ожидалъ такихъ рѣчей изъ устъ плѣнницы," отвѣчалъ воинъ: ибо сильное впечатлѣніе, произведенное въ немъ видомъ юной Гречанки, не могло совершенно покорить его гордость.
   -- "Ты правъ: я плѣнница," отвѣчала она. "Руки мои были скованы, тѣло продано. Но мысль моя, воля, сердце остались свободными. А ты, Гассанъ, не устыдившійся упрекнуть женщину злоупотребленіемъ силы, котораго она стала жертвою, позволишь ли сравнить себя со мною? И у тебя есть господинъ, но тебѣ дали его твои страсти, и ты продалъ ему даже душу свою. Рѣши теперь, кто болѣе изъ насъ долженъ краснѣть за свое порабощеніе!"
   Ноздри Гассана напряглись, чело покрылось морщинами и губы задрожали. "О, если бы ты была мужчиной!" вскрикнулъ онъ, нанесши руку на свою саблю: "если бы самый храбрѣйшій изъ твоихъ Грековъ осмѣлился выпуститъ изо рта хоть одно слово изъ тѣхъ, которыя дозволилъ я тнбѣ выговоришь безнаказанно!"
   Она бросила на него взоръ презрѣнія. "И ты думаешь, свирѣпый Бей, что кто-либо изъ моихъ земляковъ захотѣлъ бы перевѣдаться съ тобой на сабляхъ? Нѣтъ, Гассанъ: ружье Майтота никогда не дѣлаетъ промаха, и только это оружіе Христіанинъ удостоиваетъ употреблять противъ Ренегата."
   Не разъ уже, возвращаясь мыслью въ прошедшее, Гассань чувствовалъ, что сердце его наполнялось горечью; но то была тайна, которую гордость его умѣла скрывать отъ всѣхъ людей. Ни чей еще глазъ не подмѣтилъ на челѣ его краски стыда, ни во взорахъ его робости разкаянія. Онъ отступилъ назадъ: всѣ сопротивныя страсти волновали вдругъ его душу и отражались на лицѣ его.
   Неподвижна передъ нимъ, столь же прекрасна, но и столь же блѣдна, какъ мраморныя богини, изящные памятники генія Греціи и того божественнаго огня, который погасъ вмѣстѣ съ вѣками героическими, юная Лакедемонянка смотрѣла въ молчаніи на Бея. Она видѣла, что онъ измѣнился въ лицѣ и въ осанкѣ -- и не устрaшилась. Гассанъ-Бей могъ ей внушить только состраданіе.
   Онъ скоро успокоился. Устыдившись того, что явился чувствительнымъ къ упрекамъ невольницы своей, онъ сѣлъ подлѣ нея и сказалъ съ вынужденною улыбкой: а Дѣва Майны! если пули земляковъ твоихъ мѣтки, то я хочу насладиться немногими днями, остающимися мнѣ на свѣтѣ, пока Морея не стала моимъ гробомъ. Ты прелестна, горделива; ты говоришь языкомъ, сладостнымъ для моего слуха. Мнѣ кажется, что часы ожиданія при тебѣ быстро пронесутся."
   Она опустила свое покрывало, не давъ отвѣта. "Выслушай меня," продолжалъ воинъ: "чрезъ три дня я оставляю Каиро. Три дня бездѣйствія покажутся мнѣ вѣками: я хочу отдѣлаться отъ воспоминаній и предчувствій. Посвяти мнѣ сіи три дня: на четвертый ты будешь свободна.
   --"Гассанъ," отвѣчала юная дѣва: "я твоя невольница, и должна тебѣ повиноваться."
   Она не сказала болѣе ни слова; но глухой голосъ ея, иеявственный выговоръ, строгій и холодный тонъ сихъ рѣчей ясно говорили, что Бей имѣлъ власть только надъ тѣломъ жертвы, покорствующей своему жребію. Слезы могли бы его, тронуть, просьбы могли бы смягчить; но гордая Лакедемонянка не удостоила его изпрошеніемъ пощады. Она могла понести оскорбленіе и умереть; но не могла умолять господина.
   -- "Женщина высокомѣрная!" съ бѣшенствомъ вскрикнулъ воинъ: "я воздамъ тебѣ ненавистью за ненависить, и презрѣніемъ за презрѣніе." И сильно стукнувъ ногою объ полъ, онъ вызвалъ чуткаго евнуха, внимательнаго къ малѣйшему знаку. "Огулъ," сказалъ онъ: "уведи эту невольницу и продай ее какъ и другихъ. Цѣна ея можетъ послужить на покупку гибели ея отчизны."
   Она встала въ молчаніи и послѣдовала за евнухомъ; но не успѣла еще выйти, какъ Гассанъ призвалъ ее обратно: онъ удивлялся тому, что грубо говорилъ слабому, безпомощному творенію. "Я слишкомъ былъ строгъ," молвилъ онъ: "мнѣ бы должно было пренебречь твоими обидными рѣчами и пощадить въ лицѣ твоемъ несчастіе. Чѣмъ могу загладить мою несправедливость?"
   Она помолчала съ минуту, и потомъ отвѣчала: "Что сдѣлалъ бы ты для Француженки, попавшейся въ неволю?
   -- "Понимаю, юная дѣва; ты увидишь снова Морею."
   Она затрепетала и упала безъ чувствъ.
   

ГЛАВА IV.

   Евнухъ протянулъ было слабыя свои руки, чтобы принять зашатавшуюся дѣву; крѣпкая рука оттолкнула его назадъ, и грудь воина была опорой дѣвѣ Майны. Быстрѣе мысли Гассанъ бросился впередъ, чтобы поддержать ее. Но когда ея прелестное лице, хотя покрытое блѣдностью, упало на широкую грудь его, когда жилистыя руки воина обхватили лилейное тѣло ея, онъ наклонился и однимъ колѣномъ сталъ на землю.
   -- "Погоди, высокостепенный Бей, я избавлю тебя отъ этой тяжести," раболѣпно пролепеталъ Огулъ.
   -- "Прочь отсюда, гнусное твореніе!" вскрикнулъ его господинъ съ грознымъ движеніемъ руки: и когда презрѣнный невольникъ удалился, тогда Гассанъ тихонько опустилъ на софу безчувственную юную Гречанку.
   Онъ хотѣлъ подать ей какую-либо помощь, пытался разстегнуть пряжку, которою стянутъ былъ ея поясъ. Но руки его дрожали. "Боже мой! уже ли это я?...." вскричалъ онъ, испугавшись самъ своего волненія; онъ отошелъ къ другому концу комнаты и напрасно силился преодолѣть волненіе сіе. Онъ чувствовалъ, что сердце его билось съ необыкновенною силой и кровь кипѣла; взоръ его, тщетно отводимый въ сторону, безпрестанно стремился къ юной дѣвѣ.
   -- "По крайней мѣрѣ она не увидитъ этого," молвилъ онъ вздрогнувъ, "и никогда не узнаетъ!" Онъ хотѣлъ уйти, ступилъ нѣсколько шаговъ, но не имѣлъ силы удалиться отъ нея въ эту минуту.
   Между тѣмъ юная Майнотка медленно приходила въ чувство. Вышедъ изъ безпамятства, она заплакала. Она не была уже тою надменною Лакедемонянкой, которой несчастіе оставило одну только гордость: лучь надежды блеснулъ ея глазамъ, и она явилась только женщиной.
   Гассанъ не могъ защищаться отъ нѣкоторой ревности, увидѣвъ на лицѣ ея выраженіе радости чистой и глубокой. "Можетъ быть," подумалъ онъ: "можетъ быть мечтаетъ она о миломъ своемъ, о женихѣ..." и густыя брови его нахмурились.
   -- "Прощай," сказалъ онъ, вторично рѣшась ее оставить: слово мое свято; ты увидишься съ твоимъ семействомъ.
   -- "Надѣюсь, что нѣкогда Богъ явитъ мнѣ сію милость," отвѣчала Гречанка, возведя глаза къ небу. "Всѣ ближніе мои пали мучениками любви своей къ отчизнѣ и къ вѣрѣ Христовой.
   -- "По этому," подхватилъ Бей съ видомъ почти грознымъ: "воспоминаніе о какомъ нибудь молодомъ Паликарѣ причиною слезъ твоихъ?"
   Она покраснѣла; но твердымъ голосомъ отвѣчала: "Нѣтъ!"
   -- "Отъ чего же надежда увидѣть сей несчастный край, гдѣ ты будешь одна, среди могилъ родныхъ твоихъ и развалинъ ихъ городовъ, доставляетъ тебѣ столь живое удовольствіе?"
   Она посмотрѣла на него съ видомъ удивленія. "А развѣ тамъ не Пелопоннесъ?"
   Воинъ вспомнилъ Францію и поблѣднѣлъ. Онъ простился движеніемъ руки съ тою, которую не считалъ уже своею невольницей, бросилъ на нее послѣдній взглядъ, и, собравъ всѣ свои силы, удалился.
   Въ слѣдующіе три дня, юная Майнотка не видала Бея; но Огулъ отвезъ ее въ Каиро, и когда триста Нубійцевъ были посажены на суда, въ ту минуту, какъ флотъ снялся съ якорей и разпустилъ паруса, легкій челнокъ принесъ дѣву Лакедемонскую къ одному изъ Египетскихъ военныхъ кораблей. То былъ корабль, на которомъ находился Гассанъ.
   

ГЛАВА V.

   Сентября 4-го, флотъ Египетскій выходилъ съ попутнымъ вѣтромъ изъ обширной гавани Александрійской. Французскій фрегатъ, проданный Пашѣ, плылъ впереди другихъ кораблей. Быстрый и грозный, скоро оставилъ онъ за собою маякъ, и разпущенные большіе паруса его, подобно крыльямъ морской птицы, красиво напряглись отъ дыханія южнаго вѣтра. Матросы изъ Африканцевъ, Азіятцевъ и Франковъ, унизывали собою передовую часть корабля: на кормѣ находились только кормщикъ и еще два человѣка: развѣвавшіяся на богатыхъ чалмахъ перья и дорогія шубы показывали въ нихъ людей высокаго званія. Одинъ изъ нихъ, сидя на пурпуровомъ коврѣ и придерживая рукою длинный чубукъ кальяна, съ безстрастною важностью смотрѣлъ на убѣгающіе утесы береговъ и минареты Александріи. Другой сидѣлъ точно также; но какая разница въ выраженіи лица его! Ни одинъ парусъ не показывался вдали на необозримомъ морѣ, чтобы проницательный взоръ Гассанъ-Бея не примѣтилъ его прежде всѣхъ; и чтобъ ужасная надежда не блеснула во взорѣ воина.
   -- "Кьютай!" вскричалъ онъ вдругъ, примѣтно вздрогнувъ: "они тамъ!"
   Кьютай-Бей медленно поворотилъ голову въ ту строну, куда указывала дрожащая рука воина. Онъ увидѣлъ много Европейскихъ кораблей, и смотрѣлъ на нихъ, не утративъ ни одного глотка табачнаго дыму.
   -- "Это военные корабли," продолжалъ Гассанъ, и радость отъ предстоявшей битвы изобразилась во всѣхъ чертахъ ого лица.
   -- "И мнѣ такъ кажется," спокойно отвѣчалъ Египтянинъ.
   -- "Они нападутъ на насъ, Кьютай!
   --"Можеть быть, Гассанъ.
   -- "Но развѣ ты не надѣешься этого?
   -- "Чему быть, то предписано свыше," отвѣчалъ Магометанинъ, и снова принялся курить свой кальянъ.
   То, что предполагалъ Гассанъ-Бей, не исполнилось. Флотъ Европейскій не перерѣзалъ пути флоту Египетскому и корабельныя пушки гремѣли только для дружелюбнаго привѣтствія.
   Послѣ нѣсколькихъ часовъ плаванія, Кьютай какъ будто бы вышелъ изъ усыпленія. "Гассанъ," сказалъ онъ: "для чего ты не заперъ въ своей каютѣ ту женщину, которую взялъ съ собою?
   -- "Для того," отвѣчалъ воинъ съ надменнымъ видомъ," что для защиты ея достаточно моего имени, даже и на твоемъ кораблѣ, Кьютай-Бей.
   -- "Ты чудный человѣкъ! Я видѣлъ, что глаза твои останавливались на ней съ такимъ жаромъ, какъ будто бъ она была не твоя; а совсѣмъ тѣмъ терпишь, чтобъ и другіе видѣли ее."
   Гассанъ не отвѣчалъ ни слова.
   -- "Что, если бъ ты велѣлъ ей проплясать передъ нами?" молвилъ Египтянинъ.
   -- "Дерзкій!" проворчалъ Гассанъ и нанесъ руку на свой кинжалъ.
   -- "Прикажи ей, по крайней мѣрѣ, спѣть намъ какую нибудь народную пѣснь свою," подхватилъ Египтянинъ съ обыкновеннымъ своимъ равнодушіемъ." Ты не отвѣчаешь мнѣ?" продолжалъ онъ. "Ужели въ тебѣ до сихъ поръ осталось слабодушіе Гяура? Ты человѣкъ въ чалмѣ и съ саблей; ужели хочешь быть невольникомъ женщины?
   Гассанъ вздрогнулъ. "Она будетъ пѣть," сказалъ онъ измѣнчивымъ голосомъ, и по данному имъ знаку, двое изъ его Негровъ побѣжали за юною Гречанкой.
   Она вышла на палубу, въ одеждѣ, которой благородная простота являла нѣчто древнее. То не была одежда ея родины, она утратила ее въ неволѣ: но хитрыя руки Гречанки придали новый покрой убранствамъ восточнымъ, которыя далъ ей евнухъ. Обувь ея прикрѣплена была пурпуровыми перевязями, стянутыми на-крестъ поверхъ ступени, подобно котурну древнихъ Спартанокъ. Верхняя туника, не столь короткая, но надѣтая съ такою же пріятностью, какъ одежда Діаны-звѣроловицы, казалось, еще возвышала стройный станъ ея; а кисейная повязка, обвитая вокругъ чела, не имѣла ни чрезмѣрнаго объема Турецкой чалмы, ни жеманной затѣйливости нашихъ Европейскихъ головныхъ уборовъ,
   -- "Гассанъ-Бей," сказала она, подойдя къ нему; "чего отъ меня требуетъ?"
   Воинъ съ минуту молчалъ. Ему тягосто было дать унизительное повелѣніе той, которой онъ зналъ возвышенную душу; но язвительная улыбка Кьютая, который смотрѣлъ на него изкоса, возвратила ему прежнюю твердость. "Клеона," сказалъ онъ: "пѣсни Грековъ славятся по всему Востоку. Спой намъ тѣ изъ нихъ, которыя ты больше любить."
   Прекрасная Майнотка вздрогнула и тѣнь румянца промелькнула на ея щекахъ. Но то былъ единственный признакъ негодованія, которое она почувствовала. Гордо скрывъ свою досаду, она потребовала лиру свою, не сказавъ въ отвѣтъ ни слова, и прислонясь къ кормовой рѣшеткѣ, повела пальцами по звучнымъ струнамъ и заиграла прелюдію.
   Первые аккорды ея были сладостны и наводили задумчивость; но вскорѣ, постепенно одушевляясь, она извлекла изъ струнъ лиры звуки болѣе громкіе и болѣе страстные. Небесный огонъ свѣтился въ глазахъ ея, обращенныхъ въ ту сторону, гдѣ видны были еще однѣ волны морскія, но гдѣ сердце ея уже указывало ей отчизну. Надежда, являвшая нѣчто выспреннее, и вдохновеніе дѣвы несмертной, отражались на лилейномъ челѣ ея. Поэтъ почелъ бы ее за Музу пѣсней героическихъ, когда, приподнявъ голову и совокупивъ со звуками лиры голосъ свой, коего пріятность не была лишена силы, начала она гимнѣ Эллиновъ:
   
   Δεῖτε, παῖδες τῶν Ἑλλὴνων.
   
   При сихъ звукахъ Гассанъ-Бей затрепеталъ и потупилъ голову. Нѣсколько минутъ хотѣлъ онъ скрыть свое волненіе и удержать слезы; но первая строфа не была еще кончена, какъ онъ, разстроенный до того, что не могъ слушать долѣе, вскочилъ съ гнѣвнымъ видомъ и наложилъ молчаніе на прекрасную пѣвицу.
   -- "Гассанъ," сказалъ Кьютай-Бей, ни сколько не тронувшись: "я думалъ, что ты не знаешь по-Гречески."
   Воинъ гордо взглянулъ на него. "Нѣтъ," отвѣчалъ онъ: "я не понимаю этихъ словъ; но голосъ этотъ, Кьютай! голосъ пѣсни Французской!"
   Въ продолженіе всего плаванія, онъ обходился съ юною Гречанкой, какъ съ равною себѣ, и оставлялъ ей полную свободу во всякое время. Рѣдко онъ заводилъ съ нею рѣчь; но глаза его безпрестанно были ли нее обращены, и Нубійцы удивились, видя, что Гассанъ-Бей не столько самовластепъ и не столько строгъ, какъ прежде.
   

ГЛАВА VI.

   Чрезъ нѣсколько дней плаванія флотъ приблизился къ берегамъ Мореи. Уже миновалъ онъ Кандію и предъ нимъ открылись вдали острова Архипелага, съ однимъ изъ тѣхъ, которые находятся подъ покровительствомъ Англіи. Съ сей минуты юная Майнотка не сходила уже съ палубы корабля. Опершись о рѣшетку кормы, она въ молчаніи разсматривала небо, море и звѣзды своей родины; и когда синеватыя горы Пелопоннесскія представились въ отдаленіи взору ея, подобно тучамъ въ неясныхъ очеркахъ, тогда никакой шумъ, никакое иное зрѣлище, никакой голосъ не въ силахъ были отвлечь ея глазъ, обращенныхъ въ ту сторону.
   Скоро увидѣли островъ Сфактерію и форватеръ Пилосскій. Берега острова и скалы материка были унизаны баттареями. Турецкая Луна поставлена была на самой высокой башнѣ Венеціянскаго замка, возвышающагося у входа въ гавань. Далѣе выказывались мачты многочисленнаго Флота Ибрагимова, и на верхахъ сихъ мачтъ развѣвались тамъ и сямъ флаги Европейскіе, съ незнакомымъ дотолѣ морякамъ орломъ, который впервые возлеталъ подъ покровительствомъ Турокъ и извѣдывалъ противу Креста молодыя свои когти и клювъ, еще непривычный.
   Флотъ вошелъ въ гавань, привѣтствуемый кликами десяти тысячь Турокъ, Египтянъ, Албанцевъ и Арабовъ, коихъ шатры были разкинуты по берегу. Небольшое число Грековъ, находившихся въ городѣ, -- и тѣ были плѣнники, -- вздыхали при видѣ новыхъ враговъ, угрожавшихъ отчизнѣ ихъ; но они не трепетали: они возлагали упованіе свое на Бога и обрекли напередъ жизнь свою въ жертву святому дѣлу, за которое сражались.
   Ибрагимъ находился въ отсутствіи. Нѣкто Европеецъ наблюдалъ за высадкою войскъ, назначалъ имъ становища и дѣлалъ смотръ разнымъ отрядамъ. Одинъ Гассанъ-Бей не принялъ отъ него повелѣній. Онъ разбилъ шатры свои и назначилъ кочевье своихъ Нубійцевъ далеко отъ судовъ и баттарей. Ему не нужна была ни чья помощь, и начальникомъ своимъ признавалъ онъ только сына Паши.
   На другой день Ибрагимъ прибылъ. Новыя войска, поставленныя въ боевой порядокъ у гавани, показывали ему разныя свои построенія. Западные офицеры научили ихъ маршировать въ линію, строиться въ надлежащемъ порядкѣ и безъ замѣшательства представлять мнимое сраженіе. Паша улыбнулся при семъ зрѣлищѣ; но когда, подъѣхавъ къ концу линеи, онъ увидѣлъ триста Нубійцевъ, на коняхъ, столь же черныхъ, какъ и всадники ихъ; когда они полетѣли впередъ съ быстротой Арабовъ и точностью Европейцевъ, дѣлились по частямъ и строились всѣ вмѣстѣ, заряжали ружья не пріостанавливая бѣга, стрѣляли и попадали на всемъ скаку въ далекую цѣль, въ которую и самый искусный стрѣлокъ побоялся бы дать промахъ, -- тогда радость гордаго Ибрагима не знала границъ. Онъ поскакалъ къ начальнику сего отборнаго войска и накинувъ на него собственную свою шубу, великолѣпно вышитую, вскричалъ: "Требуй отъ меня, чего хочешь! все, что имѣю -- твое.
   -- "Паша," отвѣчалъ воинъ, "у меня одно только желаніе: сразишься за тебя въ тотъ день, когда непріятель гораздо могущественнѣе Грековъ прійдетъ оспоривать у тебя твою добычу. Но если ты хочешь послушаться моего совѣта, то въ ожиданіи дня сего, который вѣрно не далекъ, ты не станешь подвергать опасности мою конницу въ этихъ неприступныхъ горахъ, гдѣ старикъ или ребенокъ, по слабости едва держащіе ружье, могутъ, изъ засады въ здѣшнихъ пропастяхъ, послать безнаказанно смерть храброму воину. Не трать напрасно крови моихъ Нубійцевъ, благородный Ибрагимъ! ибо они, поражая, какъ молнія, изчезаютъ столь же быстро, какъ она.
   -- "Ты правъ," сказалъ молодой Полководецъ. "Великій Императоръ сберегалъ свою гвардію для рѣшительныхъ случаевъ. И я хочу подражать Великоліу Императору. Ты можешь остаться въ Наваринѣ до той поры, когда настанетъ опасность."
   Вмѣсто отвѣта и благодарности сыну Али-Паши, Гассанъ молчалъ и лице его выражало почти презрѣніе. "Кровь слабыхъ," говорилъ онъ, "обагряла порою когти орла; но этому ли Египтянину равнять себя съ Наполеономъ?"
   

ГЛАВА VII.

   Между тѣмъ какъ Ибрагимъ дѣлалъ смотръ своимъ войскамъ, нѣсколько Христіанъ осмѣлились пробраться въ лагерь, опустѣвшій по выходѣ солдатъ. То были несчастные Греки, изувѣченные непріятельскимъ желѣзомъ, или томимые годами. Блѣдные, полумертвые отъ голоду, они не изспрашивали подаянія; но видъ ихъ блѣдности такъ былъ ужасенъ, что самые Магометане чувствовали къ нимъ жалость и давали имъ иногда по немногу пищи.
   Одинъ изъ сихъ несчастныхъ прибрелъ къ шатрамъ Нубійцевъ: испыталъ ли онъ, что сіи люди, болѣе дикіе, были также и менѣе безжалостны, или чувствовалъ менѣе отвращенія умолять грубыхъ дикарей, нежели просить подаянія у Европейцевъ, добровольно себя унизившихъ.
   Онъ подошелъ къ ставкѣ Бея и осмѣлился приподнять коверъ, которымъ завѣшенъ былъ входъ; онъ увидѣлъ женщину и пробормоталъ: "хлѣба!"
   Дѣва Майны оборотила голову: взоръ ея встрѣтилъ взоръ нищаго, сухаго и изтощеннаго. Оба вскрикнули, оба поблѣднѣли: она отъ гнѣва, онъ отъ угрызеній совѣсти.
   -- "Ты ли это, предатель?" вскричала она "Ты измѣнилъ Греціи, собратіямъ твоимъ и Богу, и живъ еще!
   -- "Живъ еще!"и простоналъ несчастный, склонивъ морщиноватое свое чело и посѣдѣлую голову: "я живъ, и это казнь, моя.
   -- "О мой отецъ, братья, сограждане умерщвленные! ужели такъ слаба рука Лакедемонянки?" И юная дѣва бросилась къ кинжалу, оставленному Гассаномъ въ шатрѣ.
   -- "Карай меня!" сказалъ нищій. "Лучше такъ умереть, чѣмъ съ голоду.
   -- "А цѣна крови?" подхватила она въ изступленіи: "гдѣ же цѣна крови Грековъ?"
   -- "Посмотри," отвѣчалъ несчастный, обнаживъ свои плеча, покрытыя язвинами: "вотъ цѣна, заплаченная мнѣ Турками.
   -- "Богъ правосуденъ!" сказала дѣва, и отложила кинжалъ.
   Старикъ шатался на ногахъ. "Дочь Леонтія," молвилъ онъ: "четыре дня я ничего не ѣлъ.
   -- "А мой отецъ, сказала она, "и всѣ, которые пали съ нимъ жертвами твоей измѣны! и они лишены пищи... Но я Христіанка," продолжала она голосомъ уже не столь болѣзненнымъ. "Возьми: вотъ все, что здѣсь есть моего." И собравъ яствы, приготовленныя для нея, она положила ихъ на землю и отступила; ибо ей страшно было прикосновеніе измѣнника.
   Нищій жадно бросился на яствы, но не ѣлъ ихъ: онъ спряталъ ихъ на груди, какъ сокровище, и оживясь радостью, сказалъ: "Благородная Клеона! я погубилъ твое семейство, а ты спасаешь мое!
   -- "Твое семейство?..." повторила молодая Гречанка съ видомъ сомнѣнія и недовѣрчивости, "И у тебя есть семейство, а ты насъ продалъ!"
   -- "Жена моя и четверо дѣтей были въ рукахъ Турокъ," молвилъ бѣднякъ "Ахъ! мнѣ потребно было крайнее усиліе надъ собою, чтобъ измѣнить отчизнѣ, но на что бы я не рѣшился для спасенія жены и дѣтей! Изъ всего обѣщаннаго мнѣ золота, хотѣлъ я удержать только то, что нужно было для плаванія на Іонійскіе острова. Остальнымъ я загладилъ бы отчасти бѣдствія, мною нанесенныя. Но, безумецъ! я повѣрилъ обѣщаніямъ Турокъ! Они ничего мнѣ не дали, и корыстолюбивый Австрійскій мореходецъ, поклявшійся взять насъ на корабль, отказывается спасти насъ, потому, что у насъ нѣтъ денегъ.
   -- "Сколько лѣтъ дочерямъ твоимъ?" спросила Майнотка.
   -- "Шесть лѣтъ тому, какъ старшая родилась," отвѣчалъ нищій.
   -- И малая доля золота спасла бы васъ?"
   Сильное волненіе души помѣшало старику отвѣчать.
   -- "Прійди завтра," молвила Клгона.
   -- "Завтра.... увы! Австріецъ уйдетъ въ море."
   -- "Прійми же оть меня сію жертву, Господи!" вскричала юная Гречанка; "а ты, вѣрно пребывающій нынѣ съ Ангелами, возрадуйся о мнѣ!" -- И подошедъ къ чалмѣ, покинутой поутру ея господиномъ, она вырвала изъ алмазнаго пера нѣсколько драгоцѣнныхъ камней, и бросила ихъ нищему.
   Несчастный сталъ на колѣни. "Еще одинъ даръ, великодушная Клеона!" сказалъ онъ, преклонясь челомъ до земли: "Прости меня, прости меня!"
   Она не отвѣчала.
   -- "Христосъ предъ кончиной простилъ своихъ убійцъ," продолжалъ старикъ.
   -- "То была дивная благость Божества," отвѣчала она. "Но дочери не дано право прощать убійцу отца ея."
   Отверженецъ ушелъ въ смущеніи.
   

ГЛАВА VIII.

   Когда Гассанъ возвратился въ свою ставку, сильное волненіе отражалось въ чертахъ лица его плѣнницы. Онъ замѣтилъ это и задумался. Движеніемъ руки онъ выслалъ своихъ невольниковъ, и оставшись одинъ съ Гречанкой, молвилъ ей съ видомъ мрачнымъ и такимъ взоромъ, который изобличалъ въ немъ тревогу душевную: "Клеона! ты вѣрно думаешь теперь о томъ, чтобы поскорѣе меня оставить?
   -- "Я не могу уже теперь этого сдѣлать," отвѣчала она. "Посмотри Гассанъ: вотъ что я у тебя похитила." Тутъ она указала на перо чалмы, лишенное алмаза.
   Бей казался удивленнымъ. "Какая нужда могла тебѣ случиться; " спросилъ онъ: " для чего ты не сказала мнѣ напередъ?" Но онъ не изъявлялъ ни малѣйшаго неудовольствія: душа его была свыше мѣлочной суетности человѣческой, и могъ ли онъ цѣнить камень дороже великодушнаго дѣла..?
   -- "Не разспрашивай меня," отвѣчала Клеона: "я поступила, какъ должно было Христіанкѣ.... Можетъ быть, поступила безразсудно.... Но мнѣ казалось, что я выполняю доброе дѣло....
   -- "Знаешь ли," подхватилъ Гассанъ, "что я купилъ это перо цѣною моей крови?
   -- "А я заплатила за него еще дороже, Гассанъ: оно стоитъ мнѣ свободы. Не сила чуждая, но собственный мой поступокъ даетъ тебѣ право на дѣву Майны. Я покорюсь этому праву."
   Черты лица Гассанова смягчились. Внезапная радость пролилась въ его душу и дала иное выраженіе глазамъ его. Не то, чтобъ онъ обманывался на счетъ чувствованій юной плѣнницы, или давалъ словамъ ея смыслъ обширнѣйшій: но она оставалась съ нимъ! и этого блага было для него довольно.
   -- "Клеона," сказалъ онъ, посадя ее подлѣ себя на софу: "сердце мое такъ жестоко было изтерзано, что я не могу уже ни чувствовать, ни поселять любви. Но я сыскалъ въ тебѣ душу, могущую постичь мою собственную, -- и я уже не одинокъ среди этой ватаги рабовъ. Мнѣ было бы тяжко лишиться тебя.
   -- "Я останусь съ тобою, Гассанъ," отвѣчала юная Гречанка съ видомъ кроткимъ и величественнымъ.
   -- "Я не потребовалъ бы отъ тебя этой жертвы," продолжалъ Бей," когда бы у тебя оставалось семейство, родина. Но гдѣ можешь ты быть безопаснѣе, какъ не со мною? Я прошу тебя объ одной только благосклонности: не убѣгай меня. За эту цѣну, все, что я имѣю, будетъ твое, и не одинъ плѣнный Грекъ станетъ благословлять тебя.
   -- "Нѣтъ, Гассанъ," отвѣчала она ему съ гордостію: "не налагай на меня слишкомъ тягостной благодарности. Я Христіанка, а ты носишь чалму."
   Гассанъ-Бей улыбнулся; но въ этой улыбкѣ было что-то горькое и мучительное. "Соблюдай твою вѣру и мечты твои," отвѣчалъ онъ: "можетъ быть и я желалъ бы соблюсти ихъ донынѣ.
   -- "Но отечество, отъ котораго ты отрекся, твое семейство, сограждане, знамена ихъ?.... Гассанъ! неужели все это мечты?
   Онъ вздрогнулъ, и положа на руку дѣвы холодную свою руку, сказалъ: "Знамена подъ которыми я служилъ, уцѣлѣли только въ памяти народовъ, а отечество меня отвергнуло. Я сражался противъ чужеземцевъ -- за то меня огласили предателемъ Франціи. Тѣ, которыхъ жилища я защищалъ съ опасностью моей жизни, тѣ, которымъ мечъ мой спасъ женъ и дѣтей, были моими судьями и обвинителями. Они обрекли меня на казнь и безчестіе, какъ убійцу... какъ убійцу воина непріятельскаго.... Офицера котораго я прикрылъ моимъ щитомъ и который всталъ съ окровавленнаго одра своего, слабый и полумертвый, для показанія въ мою защиту. Послѣ этого, ужели есть для меня сограждане, Франція?....
   -- "Жалѣю о тебѣ, Гассанъ," отвѣчала Майнотка.
   -- "О! теперь ужь не о чемъ жалѣть!" вскричалъ онъ въ порывѣ изступленія, "теперь ужь я не жалокъ! часъ моего мщенія наступаетъ. Не думаешь ли ты, что я простилъ? Что лѣса и горы моей отчизны не увидѣли бы меня подобно Клефтамъ твоей Греціи, скитающагося отъ убѣжища до убѣжища, съ жаждою крови и грабежа, когда бы бичь просвѣщенія, тяготѣющій надъ моею отчизною, оставилъ какую-либо надежду успѣха моей злобѣ?.. Но слушай: Французскій флотъ недалеко отъ здѣшней гавани, онъ несетъ угрозу и войну; рука моя вспомянетъ прежнюю крѣпость свою, а душа силу въ тотъ день, когда я пойду драться съ Французами.
   -- "Нѣтъ Гассанъ," молвила Гречанка: нѣтъ! ты не сдѣлаешь этого!"
   

ГЛАВА IX.

   Нѣсколько дней протекло послѣ сего разговора, и юная плѣнница, не забывая ни на минуту своихъ обязанностей къ самой себѣ и своему отечеству, умѣла отвлечь воина отъ печальныхъ его думъ. Часто она разсказывала ему дивные подвиги изъ Греческой Исторіи, описывала памятники сей страны, плакала о ея бѣдствіяхъ;часто также говорила съ нимъ о Франціи, о герояхъ, ею утраченныхъ и о надеждахъ, ей остающихся. Казалось, другое чувствованіе, кромѣ любопытства, внушало ей иногда такіе вопросы, и не разгадываемое волненіе изображалось на ея лицѣ.
   Напрасно высокомѣрный Гассанъ боролся съ самимъ собою, чтобъ уклонишься отъ власти своей невольницы. Каждый день, каждый мигъ доказывали ему силу страсти, на которую онъ досадовалъ, но не могъ ей противиться. Ни сколько не гордясь своимъ торжествомъ, прекрасная Майнотка, по видимому, крайне огорчалась, когда взглядъ, движеніе или слово изобличали смятеніе, поселенное ею въ душѣ Бея. Съ своей стороны, порою онъ радовался равнодушію, которымъ гордость его вооружалась противъ любви; порою предавался изступленію гнѣва, или повергался въ глубокое уныніе.
   -- "Клеона," сказалъ онъ ей однажды: "ты любила." -- Она поблѣднѣла и молчала. "Ты любила," продолжалъ онъ голосомъ грознымъ..." И теперь еще любишь.
   -- "Такъ, Гассанъ," отвѣчала гордая плѣнница, оскорбленная его гнѣвомъ.
   Воинъ отступилъ отъ нея. Онъ ожидалъ сего отвѣта, и совсѣмъ тѣмъ былъ имъ огорченъ. Но скоро, ощутивъ снова всю свою злобу, вскричалъ онъ голосомъ, которому тщетно старался придать выраженіе не столь страшное. "Гдѣ жь этотъ любовникъ, этотъ счастливый смертный?
   -- "Онъ былъ въ Миссолонги," отвѣчала юная Гречанка; и поднявъ глаза къ небу, она какъ будто бы хотѣла сказать: тсисрь онъ гоамъ!
   Продолжительное молчаніе слѣдовало за симъ отвѣтомъ. Гассанъ все еще трепеталъ; но изступленіе его мало по малу утишилось при мысли, что соперникъ его спалъ вѣчнымъ сномъ.-- Клеона была недвижна: можно бы подумать, что жизнь разсталась съ этимъ бѣлоснѣжнымъ тѣломъ, и что душа ея отлетѣла соединишься съ душею ея милаго.
   -- "Онъ умеръ," молвилъ наконецъ Бей: "миръ праху того, кого ты любила. Конечно онъ былъ храбрый воинъ!
   -- "Онъ быль твой единоземецъ, Гассанъ.
   -- "Французъ! И вѣрно одинъ изъ прежнихъ воиновь, отринутыхъ страною, за которую они проливали кровь свою?
   -- "Нѣтъ, онъ былъ послѣднею отраслью храбраго рода, и впервые подъялъ оружіе."
   Бей сдѣлалъ знакъ удивленія и презрѣнія. "И ты любила этого мальчика!" вскричалъ онъ.
   -- "Любила, Глссанъ, и онъ былъ того достоинъ: онъ умеръ за мою отчизну!"
   Воинъ долго ходилъ большими шагами по своей ставкѣ, отдавшись въ добычу разнымъ движеніямъ души. "Въ какой же части Франціи родился этотъ Филеллинъ?" спросилъ онъ, язвительно выразивъ голосомъ имя сіе.
   -- "Онъ родился въ Эльзасѣ," отвѣчала она.
   -- "Въ Эльзасѣ! въ отчизнѣ храбрыхъ!" и глубокій вздохъ вырвался изъ груди Гассановой. "О! говорилъ ли онъ тебѣ когда о берегахъ Рейна, о нашихъ горахъ и долинахъ? Разскажи мнѣ, что говорилъ онъ тебѣ, Клеона! Эльзасецъ!"
   Дѣва Майны печально опустила голову. "Я не забыла ни одного изъ его словъ," отвѣчала она: "но не могу ихъ повторять; они мое сокровище и тайна моего сердца.
   -- "Выслушай меня, сказалъ воинъ: "и самъ отдамъ ему долгъ сожалѣнія, потому, что я родился въ томъ же краю.... Я не требую отъ тебя повѣсти любви твоей.... Но того, что онъ разсказывалъ тебѣ объ Эльзасѣ, о согражданахъ своихъ, о семействѣ.
   -- "Гассанъ," отвѣчала Гречанка: "зачѣмъ разсказывать тебѣ то, что не полюбится твоему слуху? Не одно мѣсто своего рожденія любилъ онъ, но все свое отечество, всю Францію, съ ея воспоминаніями всѣхъ вѣковъ, съ ея Государями, законами, вѣрой и цссчастілми.
   -- "И тебя, Клеона, вѣрно училъ онъ благоговѣть передъ утѣснителями и благословлять предателей?"
   Юная дѣва не отвѣчала. "Конечно онъ былъ пригожъ!" продолжалъ Бей: "ловкость его и пріятная наружность плѣнили твое сердце.
   -- "Гассанъ," отвѣчала она: "ты не то думаешь. Выслушай разсказъ плѣнницы. Я все тебѣ открою.... чтобъ устыдить тебя.
   

ГЛАВА X.

   "Между плодоносными равнинами Каламаты и прелестными долинами, гдѣ стоятъ города Скутари и Мараѳонъ, тянется цѣпь горъ безплодныхъ и во многихъ мѣстахъ недоступныхъ. Горы сіи -- Тайгетъ Спартанцевъ, убѣжище потомковъ ихъ, скудная, но свободная земля Майнотовъ. Оттоманы, властители Пелопоннеса, не могли разпространить своего господства на сіи горы, обитаемыя племенемъ воинственнымъ, и поколѣніе, произшедшее отъ Лакедомонянъ, оставалось непокоримымъ посреди покоренной Греціи.
   "Отъ сего-то племени родилась я. Предки мои часто водили его въ битвы; самъ отецъ мой, другъ Боцарисовъ и потомъ Мавромихаліевъ, явился достойнымъ начальствовать людьми, коихъ отвага не знаетъ преградъ. У него научилась я той гордости духа, которой и самая неволя не могла отнять, и той любви къ отечеству, которая придала мнѣ силу сносить бремя жизни.
   "Ты Французъ, Гассанъ; ты видѣлъ народъ господствовавшій надъ полъ-Европой -- побѣжденнымъ, униженнымъ и лишеннымъ своихъ завоеваній; ты вздыхалъ надъ постыженными вашими знаменами, надъ уничтоженною вашею властью: но ты не можешь постигнуть ни горести, ни негодованія, кои Лакедемонянамъ внушаетъ порабощеніе Греціи. Удалясь въ ущелья горъ, какъ хищныя птицы, наши Майноты безпрестанно носились взорами, мыслью, желаніемъ на богатыя равнины, отнятыя варварами у предковъ нашихъ. Трепеща отъ досады, сравнивали они суровую и многотрудную жизнь свою съ праздностію своихъ враговъ; пѣсни ихъ были пѣсни войны, забавы -- опасные набѣги, празднества -- битвы.
   "До десятилѣтняго моего возраста получила я грубое, но не унизительное воспитаніе дѣвы горъ. У насъ мало различія въ образѣ жизни дѣтей обоего пола: тѣлесныя занятія были намъ также свычны, какъ нѣкогда Лаксдемонянкамъ. Взбираться на скалы, поспѣвать за быстрымъ ходомъ нашихъ Паликаровъ, перепрыгивать чрезъ ручьи и переплывать рѣки, -- таковы были дотолѣ игры и занятія моего дѣтства. Но когда мнѣ исполнилось десять лѣтъ, тогда братъ моей матери посѣтилъ наше жилище. Онъ уже давно переселился изъ Мореи на островъ Хіо, коего житеи занимались прибыточною торговлей. Богатство его сдѣлалось весьма значительнымъ. Но какъ бы въ наказаніе его за добровольное отчужденіе отъ родины, небо не дало ему дѣтей. Онъ выпросилъ меня у отца моего и увезъ на своемъ кораблѣ.
   "Странникъ, котораго буря занесетъ нынѣ къ берегамъ Хіо, увидитъ только опустошенныя поля и обломки городовъ. Но не таково было тамъ, когда я туда прибыла. Земледѣліе и мореходство обогащали прелестный сей островъ, и чудеса Европейской образованности сочетавались въ немъ съ пышностью роскоши Восточной. Однако же ни красота полей, подобившихся необозримому саду, ни приманки обильныхъ городовъ, ни любезность жителей, не властны были сдѣлать жительсківо въ Хіо для меня пріятнымъ: тамъ были Турки.
   "Промышленость и богатство привели за собой познанія и просвѣщеніе. Греки Хіосскіе составляли собою народъ гораздо болѣе образованный, нежели наши Майноты. Меня учили стыдиться моего незнанія, и свѣдущіе учители сообщили дикаркѣ Тайгета познанія, которыми она хотя нѣсколько подходитъ къ женщинамъ странъ просвѣщенныхъ. Нo стала ли я отъ того счастливѣе? Мусульманы ничему не учились: самыя простыя свѣдѣнія, самыя легкія искуства были свыше ихъ понятій. Однако жь они повелѣвали, и прихоти ихъ были для нась закономъ.
   "Посуди, Гассанъ, что должно было вытерпѣть сердце Лакедемонянки, когда она принуждена была останавливаться и уступашь дорогу женѣ послѣдняго изъ сихъ варваровъ; когда съ приходомъ Турчанокъ, должно было спѣшить вонъ изъ бани, сходить съ лошади при встрѣчѣ съ ними, и когда желаніе какого нибудь Аги могло стоить чести или жизни дочери Архонта!
   "Но таковы могущество времени и сила привычки, что и нечувствительно свыклась съ этою ненадежною и шаткою жизнью, и сладостная нѣга настоящаго отвлекала мой взоръ отъ будущаго. Это произвольное ослѣпленіе не было продолжительно. Греція пробудилась отъ долголѣтняго сна своего: она требовала свободы, и всѣ ея сыны отвѣчали на ея голосъ. Сами наши богатые Хіосцы пожелали вооружиться за свою независимость, и послѣ того, какъ брандеръ Канариса сжегъ у нашихъ береговъ огромный корабль Капитана-Паши, клики радости и восторга раздались на этомъ мирномъ островѣ. То былъ знакъ убійства. Цѣлая Азія нахлынула на народъ, знавшій войну только по имени. Сопротивленіе было безполезно, бѣгство невозможно... Должно было умереть. "Пламя пожрало окружныя селенія: нѣкоторые жители ушли въ горы; другіе пали отъ меча варваровъ. Одинокая церковь была моимъ убѣжищемъ. Тамъ ждала я смерти. У алтаря швснилась въ слезахъ толпа людей, умѣвшихъ только молишься и плакать; я, дочь Майнота, почувствовала въ себѣ наслѣдственную отважность моихъ единоземцевъ, и радовалась при мысли, что умру, защищая себя. Но я не вѣдала собственнаго моего безсилія... Они пришли, покрытые кровью и прахомъ, мы услышали ихъ вой, увидѣли блескъ ихъ сабель: колѣна мои подломились, рука задрожала.... Я думала, что я Лакедемонника -- и явилась только женщиной.
   "Уже кровь старцевъ и женщинъ струилась на помостѣ храма; уже на руки юныхъ дѣвъ налагались оковы, межъ тѣмъ какъ алчные воины спорили о дѣлежѣ священныхъ сосудовъ, какъ вдругъ раздался крикъ: "Стойте, стойте! я ихъ выкупаю." -- И чужеземный воинъ явился средь насъ, держа въ одной рукъ мѣшокъ золота, въ другой шпагу.
   "Варвары, упившись опіумомъ и кровью, отвѣчали только наглымъ смѣхомъ. "Гяуръ," сказалъ начальствовавшій ими Ага: "Отдай мнѣ этотъ мѣшокъ и онѣ твои -- если ты сладишь съ моими Янычарами.
   -- "Согласенъ!" сказалъ молодой человѣкъ и бросилъ серебро къ ногамъ Аги. "Онѣ мой," продолжалъ онъ, ставъ у входа церкви съ нѣсколькими изъ своихъ матросовъ. "Теперь ступайте скорѣе вонъ.
   -- "Богъ ослѣпилъ невѣрныхъ," молвилъ Ага, спрятавъ мѣшокъ у себя за поясъ. Янычары стали вокругъ него. О! какое состраданіе поселилъ во мнѣ молодой офицеръ, когда я увидѣла, что онъ съ своими матросами готовился драться противъ сей разъяренной стаи! Одежда Турецкихъ воиновъ, грозныя ихъ лица, кровавыя ихъ руки, пояса, унизанные пистолетами и ятаганами, являли разительную противоположность съ простымъ и узкимъ одѣяніемъ Французовъ, съ ихъ лицами, которыя казались намъ женообразными, потому что бороды ихъ были обриты, съ ихъ малыми саблями безъ кистей и всякихъ прикрасъ. "Увы!" вскричала я: "или мало того, что мы попадаемся въ неволю! Удались, великодушный чужеземецъ! бой слишкомъ неровенъ."
   "Онъ улыбнулся. Лице его было пріятно, какъ лице женщины; но взоръ его, Гассанъ, взоръ его былъ страшенъ, какъ твой! -- Начался бой, но онъ не длился: ибо каждый изъ сихъ Европейцевъ былъ храбръ, какъ Майнотъ. Турки были побиты, и Французъ вывелъ насъ изъ церкви; но не взялъ обратно своихъ денегъ.
   

ГЛАВА XI.

   Онъ насъ привелъ на свой корабль, и мы поплыли къ Смирнѣ, гдѣ Франція имѣла великодушнаго своего Агенита. Тамъ подруги мои нашли пристанище и покровительство. У меня было одно только желаніе -- увидѣть снова мою родину.
   "Избавитель мой вышелъ въ отставку. Иногда я подозрѣвала, что то была не милость ему, а наказаніе; однако же никогда ни однимъ словомъ не подкрѣпилъ онъ моихъ подозрѣній. Жертва несправедливости своихъ единоземцевъ, онъ стыдился обвинять ихъ.
   "Въ Смирнѣ было нѣсколько Іонійскихъ Грековъ, желавшихъ пролить кровь свою за отечество. Мы присоединились къ нимъ; вмѣстѣ наняли мы корабль, и я опять увидѣла Грецію.
   "Тогда началось для меня новое существованіе. Жизнь невольницы легка въ сравненіи съ жизнью женщинъ Майнотскихъ. Работать на нашихъ ратниковъ, слѣдовать за ними, носить имъ пищу -- таковы были вседневныя мои занятія; но я не роптала: я изнуряла себя для своей родины и для свободы.
   "Часто видала я между нашими Паликарами спасшаго меня Француза, ибо онъ сталъ за наше дѣло, видя насъ въ бѣдствіи. Мы не говорили съ нимъ о любви: мы любили другъ друга безмолвно и я трепетала во дни сраженій.
   "Когда счастіе стало благопріятнѣе Греціи, Эдуардъ не скрывалъ уже своихъ надеждъ. Отецъ мой любилъ его: я была ему обѣщана. Одно только препятствіе оставалось къ нашему благополучію. Мы ожидали согласія его родныхъ.
   "Это согласіе долго медлило; когда же дошло къ намъ, дѣла Греціи перемѣнили видъ. Египтяне осаждали Миссолонги. Эдуардъ не могъ оставаться равнодушнымъ зрителемъ сей великой борьбы. Мы обручились и на другой день онъ уѣхалъ.... Гассанъ, еще ли ты его презираешь?"
   Воинъ казался задумчивымъ и опечаленнымъ. "Клеона!" сказалъ онъ: "ты любила его и хочешь, чтобъ я былъ къ нему справедливъ!... Но зачѣмъ долѣе говорить о томъ, кого уже нѣтъ на свѣтѣ? Поступки его были поступками военнаго человѣка.... Француза. Онъ покоится теперь въ могилѣ, какъ и многіе другіе храбрые люди, забытые свѣтомъ....Пусть же и память его умретъ!"
   Юная Гречанка сдѣлала знакъ негодованія. "Ты обманываешься, Гассанъ," отвѣчала она съ видомъ вдохновеннымъ. "Онъ живъ для меня! душа его меня видитъ, внемлетъ мнѣ и любовь его отвѣчаетъ моей любви."
   

ГЛАВА XII.

   Когда прекрасная плѣнница оканчивала свою рѣчь, пушечный выстрѣлъ съ крѣпости отвлекъ вниманіе Гассана. Многіе другіе выстрѣлы быстро слѣдовали за симъ; но опытное ухо Бея скоро разпознало, что выстрѣлы сіи не были смертоносны, и что пушки заряжены безъ ядеръ и картечи.
   Не смотря на то, нѣкоторое безпокойство впервые отозвалось въ душѣ воина. Онъ догадывался о прибытіи тѣхъ, коихъ одно имя возбуждало въ немъ злобу. Онъ привсталъ, чтобы выскочишь изъ палатки и самому освѣдомиться о причинѣ столь многихъ залповъ; но невѣдомое какое-то опасеніе удержало его... Онъ постыдился показать торопливое любопытство женщины, или нетерпѣливость ребенка. Для сего онъ переломилъ себя и остался недвиженъ. Но тревожившія его предчувствія придавали взору его мрачное выраженіе.
   Скоро послышался топотъ конскихъ копытъ и кто-то показался у входа палатки: это быль Кьютай-Бей. Напрасно старался бы кто прочесть на лицѣ его причину его пріѣзда. Важныя черты лица его были какъ и всегда, холодны и безстрастны: при всемъ томъ поспѣшность, съ которою онъ прискакалъ, означала что-то нетерпящее замедленія.
   -- "Гассанъ," сказалъ онъ съ обычною своею важностію: "корабли Европейцевъ уже здѣсь.
   -- "Здѣсь наконецъ! вскричалъ воинъ и бросился къ своему оружію.
   -- "Они принесли намъ слова мира," продолжалъ Египтянинъ. "Адмиралы Англійскій и Французскій прибудутъ къ Ибрагиму, и онъ хочетъ, чтобы всѣ его офицеры присутствовали при переговорахъ съ ними."
   Щеки Гассановы поблѣднѣли и взоры его сдѣлались страшны. "Чтобъ я былъ при переговорахъ съ Европейскими Адмиралами!" подхватилъ онъ съ изступленіемъ: "чтобъ я слушалъ ихъ обманчивыя рѣчи.... Нѣтъ! этого не будетъ. Ты можешь сказать Ибрагиму, что я тогда только готовъ видѣть Франковъ лицемъ къ лицу, когда съ ними стану сражаться.
   -- "У тебя сердце честнаго Мусульманина," отвѣчалъ Бей, обрадованный симъ воинственнымъ разположеніемъ духа. "Я вѣрно передамъ твой отвѣтъ Пашѣ, хотя бы онъ и прогнѣвался на меня за это. Но у меня есть еще другое къ тебѣ порученіе. Французская шлюпка вошла въ гавань, и я обѣщался командующему ею Гяуру вручить тебѣ эту бумагу.
   -- "Мнѣ, Кьютай! у меня теперь нѣтъ ничего общаго съ Европой, и я ничего не хочу оттуда получать.
   -- "Ты властенъ изорвать письмо или отослать его обратно; но я обѣщался доставить его тебѣ: вотъ оно. Прощай."
   Египтянинъ вышелъ изъ ставки и сѣлъ на коня. Гассанъ взялъ письмо; но не посмотрѣлъ на него и хотѣлъ уже бросить на горячіе уголья, на которыхъ курились благовонныя вещества. Однако взоры его минутно упали на бумагу, присланную изъ его отчизны. Такъ есть еще кто-то во Франціи, помнящій объ изгнанникѣ! Онъ взглянулъ на надпись, узналъ почеркъ, и голова его свѣсилась на грудь, колѣни задрожали: женщина должна была поддержать воина.
   -- "Благодарю, Клеона," сказалъ онъ, тотчасъ пришедши въ себя: "я не полагалъ, что я такъ слабодушенъ... Но это письмо слишкомъ живо напомнило мнѣ тотъ край, о которомъ мы съ тобою говорили; а почеркъ похожъ нa почеркъ стараго отца моего."
   Онъ отвернулся, чтобы скрыть свое волненіе. "Плачь, Гассанъ! не стыдись плакать!" сказала юная Гречанка: "я знала уже, что у тебя есть сердце."
   Крупныя слезы покатились по изрубленнымъ щекамъ Бея. Сіе равнодушіе къ своему семейству, сіе забвеніе своего долга, сія ненависть къ отечеству, которою онъ гордился, -- все сіе было только ожесточеніемъ души оскорбленной, желающей сильно ненавидѣть, потому, что она сильно любила. Отверженный Франціей, принятый въ службу Паши, посвященный въ таинства чуждой вѣры; Гассанъ, Ренегатъ Гассанъ не пересталъ любить своей отчизны, и можетъ быть, онъ былъ ей болѣе предамъ, нежели многіе изъ тѣхъ, которыхъ она осыпала своими благодѣяніями. Но то была тайна, которую желалъ бы онъ скрыть даже отъ самого себя: ибо высокомѣрный духъ его не могъ простить безчестія, несправедливо ему нанесеннаго; и, въ угоду своему гнѣву, онъ усиливался отлучить въ собственныхъ глазахъ своихъ Францію обновленную отъ той, которой онъ нѣкогда служилъ, тогда какъ на зло ему онѣ смѣшивались въ его сердцѣ.
   Съ трепетомъ распечаталъ онъ письмо стараго отца своего и поцѣловалъ сіи строки, начертанныя рукою почтенною. "Сынъ мой," писалъ къ нему старикъ: а я приближаюсь "къ предѣлу дней моихъ, и не хочу умереть, не пославъ тебѣ моего благословленія. Ты зналъ въ великіе проступки, но я не упрекаю тебя за нихъ: ты былъ несчастливъ. Прошу только и заклинаю тебя, именемъ родительской любви моей, не поднимать оружія за дѣло постыдное и противъ твоей отчизны. Вспомни: "ы былъ Французъ и служилъ Наполеону."
   -- "Поздно!" пролепеталъ воинъ глухимъ голосомъ; и сжавъ торопливо письмо отца своего, онъ всталъ и велѣлъ осѣдлать своего коня.
   -- "Что дѣлаешь ты, Гассанъ?" сказала юная Гречанка, прочетшая мысль его: "Или ты не хочешь говоришь съ Французомъ, доставившимъ тебѣ сіе письмо? Можетъ быть онъ видѣлъ отца твоего!
   -- "Нѣтъ!" прервалъ Гассанъ: "я не увижусь съ нимъ; я могъ бы сдѣлаться измѣнникомъ, когда бы съ нимъ увидѣлся.... Прощай, Клеона! я не возвращусь, пока флотъ Европейскій не удалится отъ Наварина."
   

ГЛАВА XIII.

   Двое черныхъ невольниковъ, бодрыхъ и сильныхъ, едва могли держать нетерпѣливаго, рьянаго коня Гассанова: явился онъ самъ -- и борзый конь, узнавъ своего господина, опустилъ голову и пересталъ бить копытами землю. Не вскакивая еще на сѣдло, воинъ бросилъ продолжительный взглядъ на пристань, гдѣ развѣвался флагъ Франціи. Величавое чело его наморщилось. Но онъ не медлилъ долго: легко и проворно вскочилъ на коня, далъ ему шпоры и скрылся.
   Добрый конь, на быстромъ бѣгу своемъ, какъ будто бы глоталъ разстоянія. Бей подстрекалъ его голосомъ, но не правилъ поводьями: онъ скакалъ безъ цѣли, для того только, чтобы далью положить предѣлъ между собой и своими единоземцами: счастливъ былъ бы онъ, когда бы тутъ же могъ убѣжать и отъ воспоминаній!
   Онъ пустился на удачу во внутренность страны, и предавшись мрачному своему отчаянію, казалось, съ наслажденіемъ смотрѣлъ на дотлѣвающія развалины селъ и на обрубленные пни масличныхъ деревъ. Печальное сіе зрѣлище согласовалось съ его думами, и оно одно только не оскорбляло его взоровъ.
   Проѣхавъ всю Мессенію, остановился онъ у подошвы горъ, ограждавшихъ нѣкогда землю Лакедемонянъ и землю Аркадійцевъ. Вправо отъ него, вдали рисовались обрывистые верхи Тайгета; влѣво видѣлъ онъ горы Килликійскія, коихъ гребни терялись въ облакахъ. Передъ нимъ разстилалась равнина, лишенная зелени: ибо Египтяне уже прошли по ней. Онъ сѣлъ подъ тѣнью скалы, и опершись на обломокъ колонны, бывшей когда-то, можетъ быть, трофеемъ побѣды или памятникомъ мира, мечталъ о своей родинѣ.
   Часы протекали, а Гассанъ Бей сидѣлъ недвижно, подобно статуѣ вѣковъ древнихъ. Человѣческіе голоса отвлекли его наконецъ отъ мечтательности. Онъ оборотилъ голову и примѣтилъ за скрывавшими его скалами двухъ человѣкъ, коихъ нарѣчіе, одежда и черты показывали сыновъ Греціи. Одинъ изъ нихъ, въ красивомъ и живописномъ одѣяніи Паликаровъ Колокотроніевыхъ, былъ старикъ, у котораго станъ еще не сгорбился отъ годовъ и члены не заматерѣли. Другой, не столь долго протекавшій поприще жизни, хотя волосы его начали уже сѣдѣть, носилъ на лицѣ своемъ печать низости и вѣроломства, еще разительнѣе выказывавшихся въ косвенныхъ его взглядахъ, въ униженномъ, раболѣпномъ положеніи тѣла и въ умоляющихъ движеніяхъ.
   Они громко разговаривали, и хотя Бей не разумѣлъ ихъ языка, но часто повторявшіяся имена Ибрагима, Наварина и Адмираловъ, заставляли его догадываться о предметѣ ихъ разговора. То былъ лазутчикъ, доносившій какому-то вождю.
   Оба они были вооружены; и хотя на второмъ изъ нихъ вся одежда состояла изъ рубища, но въ рукѣ у него было двуствольное ружье, и по видимому, во всей исправности. Но Гассанъ не думалъ ни о числѣ, ни объ оружіи. "Стану ли я нажидать ихъ?" молвилъ онъ самому себѣ; и единый его страхъ былъ тотъ, чтобъ они не ушли отъ него.
   Онъ безъ шума пробрался вокругъ скалы, и съ легкостію Француза перепрыгнувъ чрезъ всѣ преграды, встрѣтившіяся ему на пути, непримѣтно достигъ края площадки, на которой ихъ видѣлъ.
   Лазутчикъ былъ одинъ въ эту минуту. Начальникъ Паликаровъ взобрался на крутой утесъ, откуда орлинный взоръ его могъ видѣть Наваринъ и корабли, и повѣрять точность полученнаго имъ извѣстія. Гассанъ, выхватя саблю, побѣжалъ къ тому, который стоялъ ближе, и прежде чѣмъ настигъ его, взоры воина возвѣстили уже сему несчастному неминуемый приговоръ.
   Онъ хотѣлъ выстрѣлить изъ ружья -- оно выпало изъ дрожащихъ рукъ его: ибо въ человѣкѣ, несшемъ ему наказаніе, было нѣчто столь грозное, что и на мысль не приходило ему противиться. Лазутчикъ бросился на колѣни: "Пощади, пощади меня!" кричалъ онъ: "я другъ Турокъ, я имъ предалъ Майну; вотъ фирманъ Ибрагимовъ! Съ этимъ мятежникомъ говорилъ я только для того, чтобъ его обмануть.
   -- "И ты Грекъ!" съ негодованіемъ возкликнулъ воинъ.
   -- "Я вѣрный райя," отвѣчалъ онъ съ большею увѣренностію: "я принадлежу къ Латинской церкви... Сжалься надо мной!
   -- "Да, я сжалюсь надъ тобой, человѣкъ, отчуждавшійся отъ отчизны," возразилъ Бей: "я сжалюсь надъ тобой: поступлю съ тобою такъ, какъ ты заслуживаешь." -- И мигомъ остріе сабли его снесло голову предателя, покатившуюся на песокъ.-- Гассанъ посмотрѣлъ съ минуту въ молчаніи на сей безжизненный трупъ: можетъ быть, онъ завидовалъ измѣннику, уже не страдавшему.
   Между тѣмъ старый Паликаръ, стоя на крутизнѣ утеса, равнодушно видѣлъ приближеніе Турецкаго воина и паденіе лазутчика. Опершись на свое ружіе и наклоня голову впередъ, онъ не думалъ стрѣлять въ Бея, хотя уже давно пуля его могла бы попасть въ непріятеля. Онъ смотрѣлъ на него въ гордомъ и спокойномъ положеніи стараго бойца, привычнаго къ опасностямъ, и у котораго мысль о битвѣ не можетъ уже ни радовать, ни смущать душу.
   Длинные кудри серебристыхъ волосовъ, выбивавшіеся изъ-подъ красной его фезки и развѣваемыя вѣтромъ по широкимъ плечамъ, висячіе усы, смуглое чело, на которомъ годы оставили только слабый слѣдъ своего теченія: все въ немъ казалось чудно, замѣчательно, необыкновенно. Выраженіе лица его являло что-то надменное и лукавое: черты сего лица были правильны и не слишкомъ рѣзки; но увидя его, всякой чувствовалъ, что человѣкъ сей долженствовалъ быть безжалостенъ.
   Когда онъ замѣтилъ, что воинъ Турецкій подходилъ къ нему, то медленно взвелъ курокъ и прицѣлился въ Гассана.
   Бей схватилъ одинъ изъ своихъ пистолетовъ. "Ну, старый горный коршунъ," кричалъ онъ: "стрѣляй; не то, я не дамъ промаха!
   -- "Я первый никогда не стрѣляю," хладнокровно отвѣчалъ Грекъ.
   Гассанъ опустилъ пистолетъ и заткнулъ его за кушакъ. Его изумила повелительная самоувѣренность старика, и въ осанкѣ и голосѣ его замѣтилъ онъ привычку повелѣватъ. "Ты вѣрно изъ вождей?" сказалъ онъ ему.
   -- "Храбрый скрываетъ имя свое отъ непріятеля," отвѣчалъ Паликаръ. "Но теперь должно быть перемиріе между двумя войсками: зачѣмъ же намъ драться?
   -- "Перемиріе!" повторилъ Бей, отступя шагъ назадъ.
   -- "Такъ хотѣли Европейскіе Адмиралы," сказалъ Грекъ.
   -- "И ты, старый Клефтъ, повинуешься Европейцамъ! Зачѣмъ же ты бунтовалъ, когда не умѣешь быть свободнымъ?"
   Старикъ вздрогнулъ, глаза его засверкали и язвительная улыбка промелькнула на губахъ его. "Я не умѣю быть свободнымъ!" сказалъ онъ. "Безумецъ! знай: я Колокотрони.
   -- "Я такъ и думалъ," отвѣчалъ Гассанъ.
   

ГЛАВА XIV.

   -- "Счастливъ ты, сынъ Могаммеда, что встрѣтилъ меня," сказалъ вождь Паликаровъ, опершись снова о свое ружье: "потому что не одинъ я изъ Паликаровъ брожу по симъ горамъ.
   -- "Человѣкъ не дважды умираеть," отвѣчалъ ему Гассанъ. "Признаюсь, однако же, что не теперь хотѣлъ бы я умереть: я изгнанникъ-Французъ, и ничѣмъ еще за себя не отмстилъ."
   Быстрая проницательность Колокотрони вмигъ разгадала всю душу Ренегаша; и углубясь въ будущее, Грекъ предусмотрѣлъ, въ какой мѣрѣ буйныя страсти Бея могли оказать услугу Греціи. "Благодареніе Богу," подумалъ онъ, "что мои ратники не убили того, кто, можетъ быть, вооружитъ Европу противъ Ибрагима." И принявъ на себя видъ доброжелательный, онъ сказалъ: "Гассанъ-Бей, ибо ты непремѣнно долженъ быть славный Гассапъ, почему же намъ не быть друзьями?
   -- "Будемъ друзьями," отвѣчалъ Гассанъ, и пожалъ поданную ему Грекомъ руку. "Я уже давно люблю тебя, старый горный Клефтъ: я знаю, что ты готовишь много препновъ намѣреніямъ Европейцевъ."
   Глава Клефтовъ и самъ почувствовалъ, что его отгадали. "Мы созданы для того, чтобы понимать другъ друга," молвилъ онъ. "День западаетъ; ты заблудился въ пустынной сторонѣ: не откажись укрыться подъ гостепріимной кровъ воина."
   Бей не отказался. Вмѣстѣ сошли они съ утеса и пустились по извилистымъ тѣснинамъ. Конь Гассановъ шелъ за своимъ всадникомъ и съ трудомъ вскарабкивался на крутые скаты горы. Иногда проходилъ онъ но дну глубокаго оврага, иногда по обрыву пропасти; должно было то взбираться на скалы, то нагибаясь, проходить сквозь подземныя пещеры. Никакого человѣческаго слѣда не было замѣтно въ сихъ дикихъ мѣстахъ, и неразъ однако же грозный кликъ раздавался во время ихъ шествія; не одинъ Паликаръ выходилъ, какъ бы волшебствомъ, изъ разсѣлины скалы и направлялъ дуло своего ружья на чалму Турецкаго воина. Но видъ Колокотрони удерживалъ ихъ руку, и они съ ропотомъ укрывались въ невидимыя свои убѣжища,
   Они достигли наконецъ площадки, гдѣ кочевала тогда дружина стараго Клефта. Тамъ не было ни шатра, ни хижины. Жесткая, голая поверхность утеса была единою постелью Паликаровъ, епанчи ихъ единою защитой. Столпясь вокругъ огней, на которыхъ они готовили свои яствы, воины Колокртроніевы представляли собою видъ разительный и живописный. То была смѣсь людей всѣхъ воинственныхъ племенъ, питаемыхъ Греціей, Эпиромъ, Македоніей и Ѳракіей, и коихъ черты и обычаи столь же разнятся, какъ и одежда ихъ. Праздные Албанцы молчаливо курили табакъ; Морлаки и Славяне, въ горскомъ своемъ одѣяніи, либо пѣли старинныя пѣсни о Юрѣ Кастиріотичѣ {Скандербегъ, или Кастріотъ Албанскій.}, либо разговаривали о войнѣ и любовныхъ своихъ похожденіяхъ. Суліоты, въ бѣлыхъ своихъ короткихъ платьяхъ, мечтали объ отчизнѣ и битвахъ; тогда какъ полудикіе пастухи Пинда и Олимпа проводили время въ борьбѣ, или скакали, какъ серны со скалы на скалу. Но одна мысль занимала старыхъ сподвижниковъ вождя, сихъ непокоримыхъ Клефтовъ, которые не понизили чела ни подъ какимъ игомъ: они заняты были точеніемъ, чищеніемъ, улучшеніемъ своего оружія, коего форма и украшенія свидѣтельствовали о восточномъ его произхожденіи; и которое ихъ отвагою добыто было отъ ихъ притѣснителей.
   Въ становищѣ было также нѣсколько женщинъ, взобравшихся на сіи неприступныя горы, чтобы принести мужьямъ и братьямъ своимъ яствы, которыхъ онѣ сами себя лишали. Было и нѣсколько малолѣтныхъ дѣтей, слабыхъ еще, но неустрашимыхъ, и бросавшихъ гнѣвные взгляды на чалму незнакомца.
   Но Гассанъ былъ гостемъ ихъ начальника и видъ его показывалъ человѣка храбраго: онъ занялъ мѣсто между ратниками, и они приняли его, какъ своего собрата. Чело его разгладилось, и впервые со дня его отбытія изъ Франціи, воздухъ показался ему легокъ: онъ видѣлъ вокругъ себя людей столь же гордыхъ и безстрашныхъ, какъ самъ онъ былъ.
   Между тѣмъ Колокотрони хитрыми рѣчами старался еще сильнѣе возбудить ненависть его къ Европейцамъ и возпламенить его злобу. Болѣе всего хотѣлъ онъ внушить ему мысль -- вызвать на бой Союзный флотъ, и для того показывалъ ему, съ какимъ удобствомъ можно бы напасть на сей флотъ нечаянно, сжечь его, уничтожишь. "Я понимаю тебя," сказалъ Бей со взоромъ, смутившимъ Клефта. "Но не безпокойся: нѣтъ нужды въ моей рукѣ, чтобы развести огонь сего пожара. Единоземцы мои не долго будутъ мирными зрителями нашихъ побоищъ: какія ни были бъ имъ даны предписанія, они не захотятъ остаться праздными предъ баттареями Наварина.
   -- "Чего жь лучше?" молвилъ Колокотрони съ незамѣтною почти улыбкой: "вотъ чего именно ты долженъ желать. Крѣпости ваши скоро разрушатъ ломкіе суда ихъ."
   Гассанъ покачалъ головою. "Не подумай," сказалъ онъ," чтобъ я до такой степени обманывался. Мы падемъ, Колокотрони: но покрайней мѣрѣ и имъ это будетъ стоить много крови. Мы падемъ, -- но тогда уже мнѣ можно будетъ умереть.... я отмщу за себя!"
   

ГЛАВА XV.

   Цѣлые два дни Гассанъ провелъ у Паликаровъ; на третій возвратился въ лагерь.
   Нубійцы встритили его съ кликами радости. Кьютай-Бей, питавшій особенную дружбу къ воину-Ренегату, тотчасъ пришелъ къ нему.
   -- "Гассанъ," сказалъ онъ онъ," радуюсь твоему возвращенію. Я боялся, чтобы здѣшнія горы не были гибельны вождю храбрыхъ, и чтобы Гяуръ, ожидавшій тебя, не ждалъ по напрасну.
   -- "О комъ ты говоришь, Кьютай?" спросилъ Бей съ удивленіемъ.
   -- "О томъ, кто отдалъ мнѣ ту бумагу къ тебѣ. Онъ возвратился, и хотя одежда Франка навлекаетъ ему недоброжелательство нашихъ воиновъ, хотя и многіе изъ нашихъ Албанцевъ увѣряютъ, будто бы видали его между мятежниками; но онъ презрѣлъ ненависть и угрозы и два дня прожилъ въ станѣ, чтобы съ тобою видѣться. Брови Гаccановы нахмурились. "Пусть ѣдетъ отвсюда!" вскричалъ Бей: "не хочу слышать его рѣчей, не хочу видѣться съ нимъ. Я ненавижу Франковъ и все, что объ нихъ напоминаетъ!"
   Говоря такимъ образомъ, воинъ, можешь быть, считалъ себя искреннимъ; можешь быть даже успѣлъ онъ обмануть себя до такой степени. Но когда онъ въ ту же минуту увидѣлъ незнакомца, шедшаго къ нему, когда узналъ синій мундиръ и Французскій эполетъ, -- сердце возстало противъ принятаго имъ намѣренія. Напрасно старался онъ отворотить лице свое: руки его простирались къ сему сыну его отчизны, и вопреки его гордости и злобѣ, душа его рвалась къ Французу.
   Сей приближался скорымъ шагомъ. Гассанъ почувствовалъ, смотря на него, неизъяснимое волненіе. Не только молодой сей воинъ напоминалъ ему старыхъ его сослуживцевъ, тѣхъ, съ которыми онъ братски жилъ на поляхъ битвы и на празднествахъ побѣды; но по какой-то памяти прежнихъ лѣтъ ему казалось, что онъ видѣлъ собственное свое изображеніе, изображеніе того, чѣмъ онъ былъ въ дни своей юности, когда еще Франція причисляла его къ рядамъ своихъ защитниковъ.-- Въ самомъ дѣлѣ, было какое-то сходство между имъ и незнакомцемъ. Оба равно были высоки, стройны, оба равно были надѣлены видомъ благороднымъ и неустрашимостью, выражавшеюся во всѣхъ чертахъ лица. Но отчаяніе и жажда мести придали взору Гассанову выраженіе угрюмое и грозное, а труды, раны и смуглота омрачили его лице. Напротивъ того, въ лицѣ юноши свѣтились кротость и милая откровенность, и хотя глубокая задумчивость покрывала тонкимъ облакомъ глаза его, но они все еще сохраняли гордость души возвышенной.
   Воинъ Египетскій, влекомый къ нему такимъ движеніемъ, коего сила была для него изумительна, ступилъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу ему, и не въ состояніи бывъ выдержать прежнюю свою рѣшимость, сказалъ: "Я тотъ, кого вы ищете; я Гассанъ Бей."
   При семъ имени глаза Француза устремились на него съ выраженіемъ горести и нѣжности, въ конецъ его обезоружившихъ. Стоя недвижно другъ противъ друга, они не могли сказать мы слова. Уже послѣ долгаго молчанія, вспомнили.они, что чужіе глаза на нихъ смотрѣли; тогда они безмолвно пошли къ шатру Гассанову.
   Бей, объятый смятеніемъ, коего самъ онъ не могъ понять причины, утратилъ тотъ высокомѣрный видъ и гордую походку, которыя, казалось, обличали всю его душу. Онъ удивлялся, отъ чего сердце его билось сильнѣе при видѣ незнакомца, сына той отчизны, отъ которой онъ отрекся? Съ своей стороны, молодой человѣкъ казался столь же разтроганнымъ, и трепетною рукою приподнялъ онъ ткань, которою задернутъ былъ входъ въ палатку.
   Шатеръ Гассановъ представлялъ собою все великолѣпіе шатровъ Восточныхъ. Самыя драгоцѣнныя ткани украшали его внутри; кожа тигрова служила вмѣсто одѣяла на кровати воина и красиво сложенныя блестящія оружія висѣли надъ изголовьемъ. Но предметъ иной привлекъ на себя взоры и властителя палатки, и чужеземца. Лежавшая на софѣ, полу-закутанная въ покрывало женщина приподняла голову, услыша шорохъ ихъ шаговъ. Она увидѣла молодаго Француза и вскрикнула.... Онъ уже прижалъ ее къ груди своей.
   Въ сію минуту они не думали уже, что находились въ шатрѣ Рееегата, уже не видѣли суроваго чела его, не слышали порывовъ его гнѣва: у нихъ одна была мысль, одно чувствованіе... Они были счастливы.
   То былъ одинъ мигъ; но сей мигъ стоилъ цѣлаго вѣка счастія.
   Казалось, облако нависло надъ очами гордаго Гассана, онъ стоялъ, какъ оцѣпенѣлый: но его пробужденіе долженствовало быть ужасно. Однимъ скачкомъ кинулся онъ на дерзкаго незнакомца, лѣвою рукою схватилъ его съ силой, свыше человѣческой, и гнѣвно оттолкнувъ Клеону, обнимавшую его колѣна, блеснулъ синеватымъ остріемъ широкаго своего кинжала.... Но невѣдомый, тайный страхъ удержалъ руку его въ тотъ мигъ, когда онъ занесъ ее для удара.
   Французъ вздрогнулъ, но не старался защититься, и только горесть изобразилась на лицѣ его.
   -- "Трепещешь, малодушный! вскричалъ Бей, стряхнувъ его съ изступленіемъ неистовства. "Ты трепещешь! ты знаешь страхъ!
   -- "Да," отвѣчалъ юноша, опустя голову: "да, я трепещу.... потому, что я твой братъ!"
   Кинжалъ выпалъ изъ руки Гассановой. Сердце его не дозволяло ему сомнѣваться въ словахъ юнаго Француза. Если бы непонятная сила его ее удержала, если бы голосъ крови не оковалъ руки его невольно, -- то далъ ли бы онъ оскорбителю своему время сказать хоть одно слово?
   

ГЛАВА XVI,

   Тѣлодвиженіе Гассана все еще было грозно; но черты лица его выражали нѣчто больше удивленія: братская нѣжность уже блистала въ очахъ его. "Братъ мой!" пролепеталъ онъ голосомъ умиленнымъ: "Мой Эдуардъ, ты ли это?"
   Глаза молодаго Француза наполнились слезами: ибо онъ узналъ наконецъ голосъ и сердце своего брата. "Милый Родольфъ!" молвилъ онъ, и обѣ его руки сжали руку, занесшую на него кинжалъ.
   Они бросились другъ къ другу въ объятія, потомъ отскочили съ трепетомъ и оба отворотили взоры, чтобъ не видѣть ту, которая была у ихъ ногъ, ту, которую оба они любили больше самихъ себя, больше всего въ мірѣ, и которая могла принадлежать только одному изъ нихъ.
   Блѣдная, съ разбитыми волосами и полумертвая, юная плѣнница обращала посмѣнно то на того, то на другаго изъ братьевъ взоры робкіе и умоляющіе. Она поняла ихъ мысли и чувствовала, что ей надобно было удалиться: но какая для нея жертва! Трикратно силилась она встать, и трикратно колѣни ея припадали къ землѣ. Наконецъ нашла она въ самой любви своей силу оторваться отъ того, кого любила; она пошла дрожащими шагами, и когда вышла изъ ставки, то упала, подавленная сильнымъ волненіемъ.
   Мучительная ревность разрывала сердце Гассаново; но порывы ея нѣсколько утишились, когда удалилась Клеона. Онъ взглянулъ на своего брата -- и черты лица его смягчились. Почти съ гордою радостію отца замѣтилъ онъ перемѣну, произшедшую съ лѣтами въ томъ, кого онъ оставилъ еще ребенкомъ. "Ты уже взрослый человѣкъ, Эдуардъ," сказалъ онъ, и дружеская улыбка мелькнула у него на губахъ. "Сердце мое угадало тебя.... Но глаза мои не могли тебя узнать. Ты изъ Франціи; разскажи мнѣ о нашемъ родителѣ: благополучна ли его старость?
   -- "Была бъ она благополучна, Родольфъ!..." отвѣчалъ молодой офицеръ со вздохомъ, и не могъ докончить.
   -- "Гассанъ поникъ головою. "Не моя вина въ томъ, сказалъ онъ: "вина тѣхъ предателей, которые того хотѣли.-- Они опозорили имя Европейца: можетъ быть, имя Ренегата приведетъ ихъ въ трепетъ.
   -- "О братъ мой!" подхватилъ молодой человѣкъ: "не думай, чтобы неправый судъ, котораго ты былъ жертвой, могъ устоять противъ времени и истины. Франція давно уже отмѣнила приговоры партіи противофранцузской. Она возвратила тебѣ твою славу, и нашу честь."
   Новая мысль возволновала сердце воина и наполнила душу его смятеніемъ. "Какъ!" возкликнулъ онъ: "такъ для отечества моего есть еще воспоминанія и надежды?... А вы, служащіе нынѣ подъ иными знаменами, вы не считаете уже насъ за враговъ своихъ?... Братъ мой! ты обманываешь меня."
   Юноша отвѣчалъ только взоромъ укоризны.
   Гассанъ покачалъ головою. "Послушай," молвилъ онъ: "не говори мнѣ больше о своей Франціи.
   -- "О братъ мой! ужели ты хочешь.... можетъ ли ты позабыть свою отчизну?
   -- "Позабыть ее! повторилъ Бей съ горькою улыбкой: "о ней послѣдняя моя мысль вечеромъ, и первая моя мечта по утру!
   -- "Докончай же и скажи мнѣ, что въ приближающейся битвѣ я не увижу брата моего въ числѣ нашихъ непріятелей.
   -- "Молодой человѣкъ! двѣнадцать лѣтъ живу я только надеждою мщенія.... И когда, послѣ двѣнадцатилѣтняго ожиданія, могу наконецъ утолить жажду моего сердца, ты думаешь, что какая-либо власть человѣческая могла бы меня удержать въ эту минуту?
   -- "Родольфъ!" вскричалъ молодой офицеръ, бросясь къ его ногамъ: "милый Родольфъ! именемъ стараго нашего отца....
   -- "Эдуардъ," хладнокровно прервалъ его Бей, протянувъ руку къ Турецкому полумѣсяцу, возвышавшемуся надъ развѣшаннымъ его оружіемъ: ты самъ военный человѣкъ, а вотъ мое знамя."
   Юноша грустно опустилъ голову и замолчалъ, ибо не смѣлъ совѣтовать брату своему измѣны и побѣга. Онъ привсталъ, не сказавъ ни слова; только на лицѣ его изобличалась горесть, томившая душу его,
   Гассанъ бросилъ взглядъ на софу, на которой лежала юная Майнотка, Онъ чувствовалъ, что вся его ревность пробудилась и сказалъ уже голосомъ глухимъ: "Ты служилъ у Грековъ, Эдуардъ?
   -- "Да, братъ мой," отвѣчалъ Французъ: "и надежда скоро сразишься за нихъ подъ флагомъ моей отчизны, была бы для меня сладостна, когда бы Родольфъ не былъ въ войскѣ Ибрагимовомъ.
   -- "Ты знаешь Клеону," перервалъ Бей: "ты любишь ее, и пришелъ отнять ее у меня!..." И широкія брови его нахмурились.
   Молодой офицеръ поблѣднѣлъ съ своей стороны, но не отъ того, чтобъ онъ подумалъ, что неволя содѣлала прекрасную Майнотку недостойною его любви. Она осталась непорочною, если не прекратила дней своихъ. Но братъ его любилъ Клеону, и онъ чувствовалъ, что слабо любить ее было невозможно. "Родольфъ," проговорилъ онъ тихо: "она моя невѣста и должна была стать твоею сестрою.
   -- "Никогда, никогда не быть тому!" вскричалъ воинъ Турецкій голосомъ отчаянія. "Ты долженъ забыть ее, или умереть отъ руки моей!"
   Эдуардъ схватилъ руку своего брата и прижавъ ее къ сердцу, сказалъ: "Я могу умереть для тебя, Родольфь, и умру безъ ропота. Но Клеона также умретъ.
   -- "Заносчивый ребенокъ! и ты думаешь, что одинъ заслуживаешь ея любовь?
   -- "Нѣтъ, братъ мой, нѣтъ! я съ дѣтства пріучился тебя уважать и любить, и знаю, что ты во всемъ лучше меня.... Но тогда она тебя не знала; а сердце благородное любитъ только однажды въ жизни."
   Бей закрылъ себѣ лице обѣими руками, чтобы скрыть смятеніе и горесть свою. Онъ чувствовалъ, что права его брата были правами природы и справедливости, тогда какъ самъ онъ обязанъ былъ притѣсненію и неправотѣ за ту власть, которую присвоивалъ себѣ надъ юною Майноткой. Онъ устыдился своего варварства, но не имѣлъ силы отступишься отъ него.
   -- "У тебя есть родные, отечество, Эдуардъ", молвилъ онъ наконецъ. "У меня только одна она, -- и ты хочешь у меня отнять ее! Нѣтъ! я не потерплю этого! Развѣ мало еще, что у меня есть соперникъ, и что я не могу его ненавидѣть?"
   Молодой офицеръ былъ въ такомъ волненіи духа, что не могъ отвѣчать. "Послушай!" продолжалъ Гассанъ: "потерпи еще нѣсколько дней.... Кьютай вручить ее тебѣ, когда уже зрѣлище вашего блаженства не властно будетъ возмущать меня.... когда уже у тебя не останется брата!"
   Раздирающій душу вопль вырвался изъ устъ Француза. "Живи, Родольфъ;" вскричалъ онъ: "Живи! Она твоя!" И вслѣдъ за симъ вышелъ онъ изъ шатра, съ сердцемъ, убитымъ горестью.
   

ГЛАВА XVII.

   Гассанъ не рѣшался его удержать: то былъ его соперникъ! Однако же глубокій вздохъ вырвался изъ его груди, когда братъ его удалился, и онъ упалъ на софу, какъ человѣкъ, у котораго тяжкій сонъ оковываетъ всѣ способности души и гнететъ сердце.-- Это состояніе оцѣпененія и безчувствія не было продолжительно. Взоры воина упали на его оружіе, онъ вздрогнулъ. "Это ли я?" сказалъ онъ самъ себѣ: "это ли Гассанъ, и его ли мысли о любви могутъ доводить до такого унынія?" И ухватясь рукою за чело свое, онъ ужаснулся, почувствовавъ, что оно пылало.
   Онъ всталъ; по колѣни его дрожали и поступь была не тверда. "А!" сказалъ онъ съ язвительной улыбкой: теперь это не я... Горячка пожираетъ меня и разумъ мой одержимъ бредомъ... Женщина не имѣетъ такой власти надо мною: солнце Африки и память объ отчизнѣ смутили мой умъ. Что мнѣ въ этой невольницѣ? Пусть мой братъ увезетъ ее съ собою.... Чтобъ ея не было здѣсь, на моихъ глазахъ!.... Я не хочу больше видѣть ее."
   Онъ топнулъ ногою, и невольникъ явился: то былъ евнухъ, которому обѣщалъ онъ свободу, но который не могъ выполнить его повелѣній. "Огулъ," спросилъ онъ громовымъ голо сомъ: "гдѣ она?
   -- "Въ ставкѣ, которую твое Высокомочіе велѣло для нея поставить подлѣ твоего шатра.
   -- "Пусть войдетъ сюда; я хочу впослѣдствіе говорить съ нею."
   Огулъ хотѣлъ выйти. "Постой," вскричалъ воинъ. "Знаешь ли ты, говорила ли она съ Франкомъ, вышедшимъ изъ моей палатки?
   -- "Нѣтъ, господинъ мой: она даже и видѣть его не могла.
   -- "Ступай же и поспѣши!"
   Когда юная Гречанка возвратилась, то не изъявила удивленія, нашедъ Бея одного. Она предвидѣла слѣдствія свиданія обоихъ братьевъ; она знала, что Гассанъ не рѣшился бы возвратить ей свободу: и однако же какая-то новая жизнь разливалась по всѣмъ чертамъ ея лица, и въ глазахъ ея отсвѣчивалось выраженіе радости, довѣрія и счастія.
   Воинъ почувствовалъ, что грудь его подымалась при семъ зрѣлищѣ. "Клеона," промолвилъ онъ глухимъ голосомъ: "ты вѣрно думала, что опять здѣсь найдешь Эдуарда?
   -- "Нѣтъ, Гассанъ," отвѣчала она: "нѣтъ! не здѣсь мѣсто Француза, моего любезнаго, Эдуарда; не здѣсь оно!
   -- "Но ты, можетъ быть, ласкаешь себя надеждой, что я отрекусь отъ всѣхъ правъ надъ моею невольницей, въ угоду этому безразсудному юношѣ?
   -- "Ты былъ ко мнѣ великодушенъ," отвѣчала прекрасная Майнотка. "Несправедливо было бы съ моей стороны требовать отъ тебя больше...." И глаза ея невольно остановились на чалмѣ Ренегата.
   Въ немъ снова пробудились ревность и злоба. "Такъ ты не считаешь меня даже способнымъ поступать также, какъ твой Эдуардъ?" вскричалъ онъ, затрепетавъ. "Но я понимаю тебя, женщина лукавая: ты надѣешься своею хитростью довести гордость мою до той жертвы, которой не могла бы ты получить отъ моего состраданія. Радость, блистающая въ твоихъ глазахъ, тебѣ измѣняетъ. Ты была бы не столько счастлива, когда бы не чаяла меня обмануть.
   -- "Гассанъ," отвѣчала Клеона съ кротостію: "какъ худо ты меня знаешь! Могъ ли ты думать, что въ любви Гречанки есть мѣсто лукавству, себялюбію, низости? Я люблю твоего брата, увидѣла его опять -- и стала бы думать о самой себѣ? Не довольно ли съ меня и того, что онъ живъ?
   -- "Живъ!" повторилъ Бей, поблѣднѣвъ и нахмуря брови: "онъ живъ -- но ты больше его не увидишь!
   -- "Ты братъ его;" молвила она "и что бы ты ни сдѣлалъ, Гассанъ, я никогда не позабуду твоихъ правъ на мою дружбу и благодарность."
   Но спокойство дѣвы, казалось, еще болѣе возжигало гнѣвъ гордаго Гассана. "Дружбу и благодарность!" завопилъ онъ. "Нѣтъ! мнѣ нужна или твоя любовь, или ненависть. Я изторгну тебя у него, у Греціи, у вселенной. Горе твоей отчизнѣ! горе всему, что ты любишь! Я отомщу тебѣ!"
   Недоступная страху, но не горести, юная Гречанка подошла къ нему съ видомъ умоляющимъ. "Гассанъ," сказала она: "сердце мое отрекается почитать тебя столь несправедливымъ. Нѣтъ! я не страшусь отъ тебя ничего ни за себя, ни за Грецію... Страшусь только за тебя самого.... Братъ Эдуарда! ты былъ моимъ благотворителемъ: не унизь же себя."
   Говоря сіи слова, она схватила Гассана за руку. "Оставь, оставь меня!" вскричалъ онъ голосомъ болѣзненнымъ: "Ты не видишь, что убиваешь меня.."
   

ГЛАВА ХVIII.

   Флотъ Европейскій удалился отъ Наварина, и Гассанъ не видѣлся въ другой разъ съ своимъ братомъ. Клеона, казалось, не была огорчена своей судьбою: она разговаривала иногда съ Беемъ. Она продолжала услуживать ему съ безкорыстнымъ усердіемъ: только всячески старалась избѣгать всего, что могло бы ей напомнить о ея любви и страданіяхъ.
   Послѣ нѣсколькихъ дней волненія и задумчивости, Гассанъ, по видимому, успокоился. Онъ получилъ повелѣніе участвовать въ одномъ опасномъ предпріятіи и предвидѣлъ конецъ своимъ бѣдствіямъ. "Клеона," сказалъ онъ: "я отъѣзжаю, -- иду на встрѣчу смерти. Кьютай выполнитъ данное тебѣ мною обѣщаніе.... Эдуардъ будетъ наслѣдникомъ всего, что я любилъ."
   Часть флота дѣйствительно готовилась отплыть для нападенія на укрѣпленныя острова Идру и Спеццію. Гассанъ сѣлъ на адмиральскій корабль, и когда вѣтеръ понесъ корабль сей въ открытое море, когда Ренегатъ увидѣлъ, что удалялся отъ материка Греціи, тогда онъ улыбнулся. Онъ надѣялся, что уже не возвратится.
   Эскадра шла въ надлежащемъ порядкѣ, приготовясь и къ нападенію, и къ защитѣ. Отдано было роковое приказаніе убрать койки, и на палубѣ и вдоль ужасныхъ баттарей видѣлись только грозные снаряды военные. Самъ Ибрагимъ, стоя на носу корабля, управлялъ движеніями передоваго ополченія, и сердце его прыгало отъ гордой радости при видѣ пловучихъ твердынь, носившихъ флагъ его.
   -- "Гассанъ," сказалъ онъ Бею:" Европейцы довѣрились высокомѣрной своей самонадѣянности. Они думали, что я не осмѣлюсь выйти изъ гавани. Одни изъ нихъ отплыли въ Архипелагъ, другіе въ Корфу: но когда бъ и всѣ они вмѣстѣ возвратились, то думаешь ли ты, что они отважились бы напасть на насъ?"
   Гассанъ покачалъ головою, и въ отвѣтъ указавъ рукою ли отдаленный парусъ, молвилъ: "Мнѣ кажсится, это военный корабль.
   -- "Благодареніе Богу!" отвѣчалъ юный Паша: "мы порадуемся ихъ удивленію и смущенію. Я отдалъ бы десять лѣтъ моей жизни, чтобъ это былъ тотъ гордый Англійскій Адмиралъ, который думалъ напугать меня." -- И схватя морскую зрительную трубу, онъ наблюдалъ нѣсколько времени движенія корабля Европейскаго.
   То былъ линейный корабль. Онъ шелъ съ попутнымъ вѣтромъ и на всѣхъ парусахъ; косвенное направленіе флага не до.зволяло различить цвѣтовъ его. Легкій фрегатъ шелъ за нимъ въ нѣкоторомъ разстояніи. "Они прямо идутъ на насъ," сказалъ Ибрагимъ отчасти съ удивленіемъ. "Или они думаютъ, что я послушаюсь ихъ безразсудныхъ представленій? что я признаю за Христіанами право, вмѣшиваться въ наши дѣла съ нашими рабами?"
   Гассанъ не отвѣчалъ. Глаза его были устремлены къ кораблю, и мысль его упреждала теченіе часовъ.
   Когда корабли Европейскіе подошли ближе, то начали маневрировать, какъ будто бы хотѣли обойти спереди флота. Тогда только можно было ихъ разпознать. "Это они"!" вскричалъ Ибрагимъ, дрожа отъ радости: "это онъ, тотъ гордый морякъ! Вотъ Азія и Дармутъ. Построимъ нашу линею, чтобъ они видѣли, что и мы умѣемъ плавать и сражаться."
   Могаремъ-Бей, стоявшій подлѣ него, велѣлъ подать сигналъ, -- и мигомъ всѣ суда середней величины стали подъ вѣтромъ эскадры, тогда какъ корабли и большіе фрегаты сблизились, чтобы составить какъ будто одну баттарею. Сей маневръ былъ совершенъ въ немногія минуты съ точностью и единствомъ движеній, которыя восхитили надменнаго Ибрагима. Корабль, на которомъ онъ находился, сталъ теперь въ головѣ всей линеи: другіе слѣдовали за нимъ съ такою правильностію, какъ будто бы желѣзными скрѣпами были прицѣплены одинъ къ другому.
   Это конечно было новое и непредвидѣнное для Англичанъ зрѣлище, когда они смотрѣли на Магометанъ, манёврировавшихъ въ такомъ порядкѣ, Но каковы ни были ихъ намѣренія, они не убавили ходу: Азія обошла корабль Ибрагимовъ; фрегатъ остался немного позади.
   Флаги были разпущены, порты {Окна или амбразуры корабля, въ которыхъ ставятся пушки.} открыты, и матросы начали по немногу убирать паруса. Ибрагимъ и офицеры его смотрѣли съ удивленіемъ; особливо жь Адмиралъ Турецкій никакъ не могъ понять намѣренія Европейцевъ.
   Одинъ Гассанъ разгадалъ Англичанъ, ибо у него было львиное сердце. "Паша," сказалъ онъ: "развѣ ты не знаешь, что эти островитяне храбры? Они нападутъ на насъ.
   -- "Нападутъ на насъ!" повторили насмѣшливо сто голосовъ, но въ то же мгновеніе по всѣмъ баттареямъ Европейскаго корабля промелькнулъ блескъ, подобный молніи, и ядро сбило адмиральскій флагъ Магаремъ-Бея, упадшій крутясь къ ногамъ Ибрагима.
   -- "Смѣлые люди!" молвилъ Ибрагимъ-Паша и опустилъ голову, не отъ страха, но отъ того, что онъ узналъ, съ какими непріятелями скоро должно было ему сражаться, -- и первый выстрилъ Кодрингтона возвѣстилъ ему неминуемое паденіе Луны.
   -- "Могаремъ," сказалъ онъ своему Адмиралу, дрожавшему отъ злости: "Могаремь, надобно возвратиться въ Наваринъ."
   Могаремъ-Бей не смѣлъ роптать на сіе; но стоялъ, какъ бы въ затмѣніи ума.
   -- "Надобно возвратиться," повторилъ Ибрагимъ, "Я чувствую, что жребій нашъ рѣшенъ. Этотъ невѣрный непобѣдимъ."
   

ГЛАВА XIX.

   Смятеніе или бѣшенство отражались на всѣхъ лицахъ, когда эскадра возвратилась въ Наваринъ. Одинъ Гассанъ хранилъ спокойный видъ, и казалось, чувствовалъ какое-то удовольствіе отъ того, что быстро приближался день истребленія и мести.
   Корабли стали въ боевой порядокъ; построены были новыя баттареи для ихъ прикрытія, припасены брандеры и все приготовлено было, чтобъ выдержать нападеніе. Но Гассанъ равнодушно смотрѣлъ на сіи работы и приготовленія.
   Нравъ его какъ бы смягчился съ тѣхъ поръ, какъ все возвѣщало близкое исполненіе мрачныхъ его надеждъ. Онъ мало разговаривалъ съ прекрасною своею невольницей; но взоры его не блистали по прежнему, и если онъ не могъ потушить пожиравшей его страсти, то по крайней мѣрѣ, казалось, онъ покорился своей судьбѣ и страдалъ безъ ропота.
   -- "Клеона," сказалъ онъ однажды: "я думалъ объ Эдуардѣ и о тебѣ.... Оба вы не потерпите отъ бѣдности."-- Юная плѣнница вздрогнула, и великодушіе того, кого не могла она любить, извлекло у нея слезу.
   -- "Гассанъ, отвѣчала она голосомъ умиленія: "благородный Гассанъ! сжалься надъ нами, пощади жизнь свою.... Для насъ не будетъ счастія, когда должно купить его сею цѣною."
   Онъ улыбнулся; но выраженіе лица его было задумчиво. "Военный человѣкъ, ь молвилъ онъ, не можетъ всегда по своей воли избѣгать смерти или принять ее, хотя бъ онъ боялся или ждалъ ея. Безъ сомнѣнія возможное дѣло, что я и переживу наступающее сраженіе.... потому, что я пережилъ сраженіе при Ватерлоо.
   -- "Одной милости, Гассанъ, одной только милости прошу у тебя.... Пусть же отчаяніе не заставитъ тебя забыть, что кровь твоя падетъ на мое сердце."
   Онъ печально потрясъ головою и не отвѣчалъ; ибо намѣреніе его было твердо.
   Спустя минуту, нѣсколько Европейцевъ, находившихся въ службѣ Паши, явились у входа его палатки. "Гассанъ-Бей, "говорили они ему: "флоты Англійскій, Россійскій и Французскій стали передъ гаванью. Конечно они нападутъ на насъ. Надобно или сражаться съ нашими единозеицами, или оставить Ибрагима. Что намѣренъ ты сдѣлать?
   -- "Вамъ какое до того дѣло?" отвѣчалъ Бей съ надменнымъ видомъ. "Вы посланы были къ пашѣ, какъ невольники, и можете его оставить, какъ измѣнники,
   -- "Ты дашь намъ отвѣтъ за такія рѣчи!" вскричали самые отважные.
   -- "Жизнь наша не намъ принадлежитъ," отвѣчалъ онъ хладнокровно. "Мы ее продали Египтянину.
   -- "Такъ ты отступаешься отъ своей отчизны? Ты готовъ на нее поднять оружіе?..... Ты больше не Французъ?"
   Гассанъ оставался спокойнымъ; ибо презиралъ ихъ.-- "Франція меня отвергла," сказалъ онъ: "увѣряютъ, будто она вамъ покровительствуетъ: не мудрено, что мы дѣйствуемъ разно.-- Вѣроломство и предательство теперь въ чести: ну, такъ оставьте ваши знамена, отступитесь отъ Ибрагима.... Онъ теперь слабосильнѣе!.... Но Ренегатъ Гассанъ не покинетъ въ годину бѣдствій того, чей хлѣбъ онъ ѣлъ."
   Они ушли.... и когда мракъ ночи покрылъ гавань, бывшіе у Паши въ службѣ Французы бѣжали отъ знаменъ своихъ на канунѣ битвы.
   

ГЛАВА XX.

   Ночь была темна. Переметчики взошли на корабль Французскаго Адмирала. Морскіе офицеры отсторонились отъ нихъ и отворотили головы: одинъ только подошелъ посмотрѣть на нихъ. Глаза его какъ будто искали между ними кого-то; онъ не нашелъ того, кого думалъ увидѣть и чувство радости и гордости блеснуло на пригожемъ лицѣ его. Но спустя минуту, онъ вздохнулъ и слезы покатились по лицу его.
   Ночь была темна, но тиха. Вдругъ услышали шумъ, какъ будто отъ паденія какого-либо тяжелаго тѣла въ море. Люди, стоявшіе на вахтѣ, удивились. Опросили: никто не отвѣчалъ, сдѣлали перекличку: всѣ люди были на лицо.
   Однако же чья-то голова видна была надъ черноватыми верхами волнъ; молодой пловецъ быстро несся къ берегу. Онъ присталъ, и презрѣвъ всѣ опасности, побѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ было становище Нубійцевъ.
   Много часовыхъ окликало его; много ружей было въ него направлено: онъ не останавливался, и подъ кровомъ мрака достигъ палатки того, кого горѣлъ желаніемъ увидѣть.
   Сонъ, царствовавшій по всему стану, не приближался къ этому шатру. Тамъ бодрствовалъ военачальникъ, который уже не зналъ покоя; подлѣ него юная невольница водила пальцами по струнамъ звучной лиры и напѣвала любимыя пѣсни воина.
   Оба, казалось, были погружены въ глубокую задумчивость: плѣнница принуждена была перерывать свое пѣніе, чтобъ отирать слезы свои. Часто также и воинъ закрывалъ лице свое руками, дабы скрыть свое смятеніе и отчаяніе.
   -- "Завтра!" промолвилъ онъ.-- Лира выпала изъ рукъ юной дѣвы и она повторила слабымъ голосомъ: "Завтра!
   -- "Если бъ я могъ еще его увидѣть," продолжалъ онъ: "если бъ я могъ сказать ему: Эдуардъ! пожалѣй о твоемъ братѣ....Онъ любилъ тебя."
   Крикъ радости и нѣжности былъ отвѣтомъ на сіи слова, и пловецъ бросился въ объятія своего брата.
   Долго сжимали они другъ друга въ объятіяхъ. На канунѣ битвы, могшей дать имъ смерть, они почувствовали, что дружба, съ дѣтства ихъ связывавшая, возродилась во всей силѣ, и одно чувство, братская любовь, одушевляло ихъ сердца, которыя только любовь иная могла разлучить.
   Бей первый началъ разговоръ. "Ты пробрался къ намъ вплавь," сказалъ онъ: "съ платья твоего течетъ вода; поди сюда, я дамъ тебѣ другую одежду." -- Молодой человѣкъ изъявилъ ужимкой свое отвращеніе.-- "Не бойся," подхватилъ Гассамъ: "Я дамъ тебѣ не Ренегатское платье," и уведя его съ собою, онъ поднялъ завѣсу, которою задернуто было самое отдаленное мѣсто ставки.
   Туда никогда не проникалъ взоръ человѣка сторонняго; туда и сама Клеона никогда не была допущена. Онъ одинъ зналъ внутренность сего мѣста; онъ одинъ прикасался къ славнымъ останкамъ: знамени, оружію и одеждѣ.
   Одною рукою поднялъ онъ завѣсу, другою держалъ серебряную лампу, которой пламя освѣщало сіи обломки падшаго величія. Молодой Французъ ощутилъ благоговѣйное почтеніе при видѣ изувѣченнаго орла: онъ узналъ тотъ мундиръ, который братъ его носилъ, знакъ отличія, нѣкогда блиставшій на груди его, саблю, закаленную имъ въ крови непріятельской.-- "Вотъ мои сокровища, Эдуардъ!" возкликнулъ Бей. "Возьми ихъ: надѣнь это платье, еще покрытое прахомъ Ватерлоо; и когда со временемъ ты станешь говорить обо мнѣ своимъ дѣтямъ, то скрой отъ нихъ, что это сердце билось подъ другимъ мундиромъ!"
   Онъ поставилъ лампу, задернулъ занавѣсъ и пошелъ к ь юной Майноткѣ.
   "Клеона, сказалъ онъ: "забудешь ли ты, что несчастіе заставляло меня иногда быть несправедливымъ? Можешь ли ты нѣкогда безъ ненависти подумать о томъ, кто не могъ быть свидѣтелемъ твоего счастія?"
   Юная дѣва, тронутая до слезъ, прижала къ сердцу своему руку воина. Въ первый разъ онъ осмѣлился коснуться устами лилейнаго чела ея: то былъ поцѣлуй отца! Она покраснѣла. "Сестра!" промолвилъ онъ нетвердымъ голосомъ.
   -- "Несчастный Гассанъ!" сказала она въ отвѣтъ. Ей понятно было то, что произходило въ его сердцѣ.
   Эдуардъ вышелъ, одѣтый въ прославленный мундиръ. Никогда не казался онъ столь величавымъ своей милой, отъ того ли, что красивое сіе одѣяніе лучше пристало ему и лучше обозначало личныя его совершенства, или отъ того, что съ нимъ совокуплены были воспоминанія, краснорѣчиво говорившія воображенію гордой майнотки. Она улыбнулась ему: молодой человѣкъ готовъ былъ броситься къ ея ногамъ... Взглядъ его брата удержалъ его.
   -- "Эдуардъ," сказалъ Бей, "пощади мою слабость... Для Клеоны готово убѣжище на кораблѣ неутральной Державы. Завтра будущая подруга твоя отплыветъ въ Корфу.... Тамъ будетъ полная свобода вашей любви."
   Молодой Французъ потупилъ глаза. "Милый братъ:" вскричалъ онъ: "зачѣмъ говоришь ты мнѣ о любви, о счастіи? Стыдъ, отчаяніе и смерть, -- вотъ мой удѣлъ, когда ты останешься въ рядахъ варваровъ. Скорѣе я скроюсь, убѣгу отъ Французскаго флага, чѣмъ отважусь на злодѣйство, о которомъ одна мысль осыпаетъ мое сердце смертнымъ холодомъ: умру опозореннымъ, по не братоубійцей."
   Гассанъ вздрогнулъ отъ этой страшной мысли. "Не бойся," молвилъ онъ: "я займу мѣсто далеко отъ Французскихъ кораблей.
   -- "Нѣтъ, Родольфъ," отвѣчалъ юноша съ видомъ недовѣрчивымъ: "нѣтъ, ты не побѣжишь при нашемъ приближеніи. Если ты сразишься, то сразишься, какъ человѣкъ храбрый, и чего бы тебѣ ни стоило, ты выполнишь долгъ воина... А я выполню долгъ брата.
   -- "Несчастный," прервалъ Гассанъ, схватя брата за руку и сильно ее стиснувъ: "не дѣлай такого пятна своему имени! Сразись со мной, если то неизбѣжно, только не яви себя недостойнымъ быть моимъ братомъ. Что скажетъ старый нашъ отецъ, узнавъ о твоемъ побѣгѣ?
   -- "Но какъ разтерзалось бы его сердце, Родольфъ, когда бы онъ узналъ, что оба сына его пали подъ ударами одинъ другаго!"
   Ренегатъ молчалъ съ минуту. Взоры его поперемѣнно устремлялись то на брата, то на прекрасную плѣнницу, и губы его дрожали. "Эдуардъ," сказалъ онъ наконецъ: "страна, гдѣ нашелъ я убѣжище, въ которомъ Франція мнѣ отказала, есть единое мое отечество. За нее долженъ я пролить мою крови, и пролью ее съ радостью. Ничто не можетъ меня отвлечь отъ того. Но смерть не будешь для брата твоего бѣдствіемъ. Чья бы рука меня ни сразила, я не стану проклинать ее. Жизнь была для меня безъ надежды и безъ обольщеній: смерть приму я безъ ропота и безъ страха."
   Сіе простое выраженіе безнадежной, но глубокой горести, проникло въ самое сердце юноши. Слезы брызнули изъ его очей, и онъ вскричалъ, одушевясь великодушнымъ восторгомъ: "Ты обманываешься, Родольфъ! Не отвергай счастія, которое манитъ тебя! Согласись возвратиться въ то прекрасное отечество, которое простираетъ къ тебѣ объятія, къ родителю, который оплакиваетъ твое отсутствіе, къ брату, готовому тебѣ всѣмъ пожертвовать, къ подругѣ...." И обратясь къ юной плѣнницѣ, онъ продолжалъ: "Клеона! совокупи твои просьбы съ моими: скажи ему, что мы отъ всего откажемся для него, что съ насъ довольно будешь именъ сестры и брата.... Что ты будешь любишь его..."
   Онъ не могъ долѣе говорить. Уста его отказывались произнести слова, кои должны были стоить ему жизни; и никогда не ощущалъ онъ столь сильно могущества страсти, господствовавшей надъ его душею, какъ въ ту минуту, когда налагалъ на себя обѣтъ потушить ее.
   Не смотря на перемѣну въ его лицѣ и голосѣ, не смотря на отчаяніе, написанное въ его глазахъ, одна только черствая душа могла бы не познать величія жертвы, которую хотѣлъ онъ принести, бывъ, можетъ статься, не въ силахъ ее выполнить. Но юная Гречанка была способна понять его, и оцѣнить сіе высокое изступленіе любви, которое почитало душу ея столь возвышенною, чтобы всѣмъ пожертвовать, столь чистою, чтобы предпочесть благодарность собственному счастію. "Такъ, Гассанъ," сказала она: "я готова отплатить за твои благодѣянія, посвятивъ тебѣ жизнь мою! Пусть завтра не увидятъ Француза, вооруженнаго противъ Французовъ, брата, идущаго на брата, героя, возстающаго на мстителей за Грецію -- и Клеона твоя!"
   Сказавъ сіе, она бросилась къ ногамъ Гассановымъ; Эдуардъ сдѣлалъ то же. Щеки ихъ были блѣдны, черты лица измѣнились; но выраженіе взоровъ ихъ являло что-то высокое, божественное.
   -- "Клеона моя!" вскричалъ Бей, и его объятія, простертыя къ ней, искали ея, чтобы привлечь къ его сердцу. Можешь быть, явилъ бы онъ слабость.... Глаза его остановились на мундирѣ, который носилъ онъ, сражавшись за Францію, и душа его отыскала вновь свою силу и величіе. "Клеона!" сказалъ онъ: "когда бы ты могла разполагать своимъ сердцемъ и отдала его мнѣ, -- да, я чувствую, что я могъ бы для тебя пренебречь и стыдомъ, и безчестіемъ, и презрѣніемъ къ самому себѣ. Но старый солдатъ не такъ униженъ духомъ, чтобы принять руку женщины, которая отдается ему изъ одного повиновенія. Будь счастлива съ тѣмъ, кого ты больше любишь, и оставь мнѣ одно благо, у меня остающееся: честь мою и негодованіе. А ты, Эдуардъ, если любишь меня, если не хочешь пролить новую горечь на послѣднія минуты жизни твоего брата, -- будь вѣренъ Франціи, какъ Гассанъ долженъ быть вѣренъ Египту."
   Онъ умолкъ. Юноша и дѣва стояли въ отчаяніи: ибо для нихъ ясно было, что невозможно было ничѣмъ поколебать его рѣшимости.
   -- "Братъ мой!" продолжалъ онъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія: "не хочу отнимать у тебя наслажденія, разговаривать съ твоею невѣстой. Мнѣ должно итти въ шатеръ Паши; съ утреннею зарею прійду я сюда, чтобъ обезпечить твое возвращеніе." И съ крайнимъ усиліемъ надъ самимъ собою, онъ разстался съ ними и скорыми шагами ушелъ изъ своей палатки.
   

ГЛАВА XXI.

   Сошедшись въ шатрѣ Ибрагимовомъ, начальники морскихъ и сухопутныхъ силъ разсуждали о предложеніяхъ Европейскихъ Адмираловъ, и о способахъ отразить или истребить корабли ихъ. Тутъ сидѣли другъ подлѣ друга: Турокъ, важный, молчаливый и упорный, Черкссъ, безстрашный и пылкій, гордый Албанецъ и скрытный Мавръ. Сложа на-крестъ ноги на своихъ подстилкахъ, а руки на груди, и устремя глаза на юнаго Пашу, они мало произносили словъ: но слова сіи были сильны и зрѣло обдуманы.
   Одинъ только человѣкъ, Капитанъ-Бей, не завися прямо отъ Ибрагима, изъяснялся съ большею смѣлостію. "Великъ Богъ!" сказалъ онъ: "а Гяуры невѣрныя собаки. Какъ мы слѣпы, что принимаемъ иновѣрцевъ на наши суда. Они отдыхали подъ нашею тѣнью, во время тишины; а теперь изчезли какъ мошки, съ приближеніемъ бури."
   Молодой Паша сдѣлалъ ужимку безпечности и презрѣнія. "Они научили нашихъ матросовъ править кораблями," отвѣчалъ онъ: "намъ не было въ нихъ нужды на сраженіяхъ."
   Одинъ изъ младшихъ чиновниковъ началъ говорить. "Голова Франка шатка," сказалъ онъ: "и чалма не удержитъ ее на одномъ мѣстѣ.
   -- "Что говоритъ Ахметъ-Ага?" спросилъ Ибрагимъ, остановя на немъ взглядъ подозрительный и проницательный.
   -- "Богъ да пошлетъ долгія лѣта твоему высокомочію! Наши видѣли новаго Мусульмана между Паликарами стараго Колокотрони; а теперь вотъ Христіанинъ принятъ въ шатрѣ этого предателя.
   -- "Назови мнѣ его!" вскричалъ Ибрагимъ, затрепетавъ.
   -- "Кто можетъ назвать по имени этого человѣка, потому что онъ родился между собаками-Гяурами? Правовѣрные называютъ его Гассанъ-Беемъ.
   -- "Гассанъ-Бей!" вскричалъ юный Полководецъ. "Низкая душа! Такъ Гассанъ-Бея ты обвиняешь? -- Языкъ твой сказалъ ложь, и голова твоя упадетъ."
   Онъ подалъ знакъ -- и несчастный былъ схваченъ и уведенъ двумя черными невольниками. Чрезъ минуту кровавая голова его была воткнута на копье и выставлена на позоръ.
   Никакое ощущеніе не отразилось на лицахъ другихъ чиновниковъ, и совѣщанія продолжались по прежнему. Однако жь отсутствіе Гассаново было замѣчено и Кьютай-Бей не разъ уже искалъ глазами своего друга.
   Онъ вошелъ наконецъ. Взоръ Ибрагима остановился на немъ привѣтливо, не смотря на долгое замедленіе, въ которомъ онъ былъ виновенъ: ибо наступала минута, когда жребій войска могъ зависѣть отъ одного человѣка; а юный Паша умѣлъ цѣнить Гассана.
   Капитанъ-Бею слѣдовало подать свое мнѣніе. Онъ поднялъ огромную свою голову, повелъ рукою по бородѣ и сказалъ важнымъ голосомъ: "Видно, невѣрный очень боится, когда докучаешъ намъ безпрестанными пересылками. Мой совѣтъ: ежели Гяуры пришлютъ къ намъ еще людей для переговоровъ, то закричать имъ: a larga! а послѣ стрѣлять."
   Большинство голосовъ одобрило сей совѣтъ. Самъ Ибрагимъ, хотя и не желалъ первый начать непріятельскія дѣйствія, твердо рѣшился не потерпѣть, чтобы Христіане предписывали ему законы. Онъ объявилъ, что въ ту же ночь уѣдетъ изъ лагеря, и что его отсутствіе должно быть достаточнымъ предлогомъ къ отдаленію посланныхъ Европейскихъ. "Но если бы весь флотъ пришелъ ожидать моего прибытія въ здѣшнюю гавань", прибавилъ онъ, "ибо таково, кажется, ихъ намѣреніе: тогда какія должно принять мѣры?
   -- "Развѣ нѣтъ у насъ брандеровъ?" отвѣчалъ Капитанъ-Бей," Гяуры сами научили насъ всѣмъ своимъ дьявольскимъ изобрѣтеніямъ. Великъ Алла! мы сожжемъ ихъ суда.
   -- "А какъ же мы спасемъ наши отъ огня?" спросилъ Могаремъ-Бей.
   -- "Алла не допуститъ, чтобъ его служители смѣшаны были съ невѣрными," отвѣчалъ Турокъ самонадѣянно.
   -- "А ты, Гассанъ-Бей," сказалъ Ибрагимъ: "тебѣ знакомъ образъ войны нашихъ враговъ: ты какъ думаешь?"
   Гассанъ вздрогнулъ: ему слѣдовало произнести смертный приговоръ своего брата; но высокомѣрное сердце его не преклонилось, и негодованіе переселило горесть. "Сожжемъ ихъ," вскричалъ онъ, "хотя бы намъ должно съ ними погибнутъ! Потерпимъ цѣлый день досадное ихъ здѣсь пребываніе, не станемъ отвѣчать на ихъ вызовы: дождемся терпѣливо ночи и мщенія!
   -- "Гассанъ умно говоритъ," подхватилъ Капитанъ-Бей, и одобрительный говоръ раздался въ собраніи. Условились о порядкѣ, въ какой должно было поставить суда, и начальство надъ первымъ брандеромъ предоставлено было неустрашимому Бею. По данному отъ него знаку, всѣ корабли, всѣ баттареи и большія пушки цитадели должны были сыпать смертью въ Европейцевъ, тогда какъ зажигательныя суда понесутся въ средину ихъ линей. Ибрагиму слѣдовало удалиться, чтобы лучше устранить всѣ подозрѣнія, и никого изъ непріятелей положено было не оставлять въ живыхъ, кто бы могъ разсказать въ Европѣ всѣ обстоятельсглва гибели, долженствовавшей поселить въ Христіанахъ ужасъ и горе.
   

ГЛАВА XXII.

   Военачальники разошлись потомъ, чтобы наблюдать за выполненіемъ сего важнаго намѣренія. Молодой Паша, съ цѣлою дружиною конницы, пустился по дороги въ Патрасъ. Капитанъ-Бей, Адмиралъ Египетскій и другіе, отправились на свои корабли или къ шатрамъ своимъ.
   Гассанъ и Кьютай-Бей шли въ молчаніи другъ подлѣ друга. Голова Ренегата опустилась на грудь и шаги его были нетверды. "Ты какъ будто страдаешь?" спросилъ Египтянинъ.
   -- "Я страдаю?... Это лучшій день въ моей жизни."
   Но то были одни слова: смертная тоска изображалась на лицѣ воина.
   -- "Другъ Гассанъ! не скрывайся отъ меня. Ты мнѣ сказывалъ, что у тебя есть братъ между невѣрными: я понимаю, что ты боишься за него. Хочешь ли? мы подъ какимъ-либо предлогомъ заманимъ его на землю и задержимъ его въ полону до окончанія битвы.
   -- "Нѣтъ!" отвѣчалъ Гассанъ: "онъ былъ бы опозоренъ.
   -- "О Гяуръ, Гяуръ!" подхватилъ Египтянинъ: "сколько еще суетности у тебя въ головѣ! Но скажи мнѣ, кто же узнаетъ, что сбылось съ этими Европейцами, когда они уснутъ подъ волнами морскими?
   -- "Онъ самъ будетъ знать," отвѣчалъ воинъ: "и вѣрь мнѣ, сынъ Африки, что лучше умереть, нежели чувствовать угрызеніе совѣсти!
   -- "Ты дурно разсуждаешь, Гассанъ. Человѣкъ не можетъ роптать на судьбу, когда она ему благопріятствуетъ. Къ тому же мы сдѣлаемъ такъ, какъ будто ты ничего о томъ не знаешь. Онъ подумаетъ, что одинъ только счастливый случай спасъ ему жизнь."
   Бей призадумался на минуту. Можетъ быть онъ и отвергнулъ бы предложеніе Египтянина, когда бы послушался только своего сердца. Но онъ самъ себѣ не довѣрялъ. Онъ предоставилъ бы судьбѣ спасеніе своего брата; но не хотѣлъ подвергнуть почти неизбѣжной смерти своего соперника.-- "Ступай же," сказалъ онъ Кьютаю.... "Онъ въ моемъ шатрѣ; задержи его именемъ Ибрагима." -- И подозвавъ нѣсколько Нубійцевъ, онъ велѣлъ имъ выполнять всѣ приказанія Кьютая.
   Небольшой отрядъ сей пошелъ безъ шума къ шатру, гдѣ думалъ найти Француза. Гассанъ стоялъ недвижно въ нѣкоторомъ разстояніи, вытянувъ голову впередъ и устремя взоръ. Онъ силился проглянутъ сквозь мракъ, вслушивался въ малѣйшій шумъ; но никакой свѣтъ, никакой звукъ не отвѣчалъ его безпокойному любопытству, и протекло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ онъ узналъ что-либо.
   Наконецъ послышались человѣческіе шаги. Кьютай возвратился. "Другъ," молвилъ онъ: "собака не кусаетъ руки, ее ласкающей; но невѣрный хуже собаки. Братъ твой ушелъ и увелъ съ собою твою невольницу."
   Смертный холодъ осыпалъ сердце Бея. Онъ не отвѣчалъ, не сдѣлалъ никакого движенія. Въ глазахъ его потемнѣло и дыханіе замерло.
   -- "Мы нашли только умирающаго евнуха," продолжалъ Египтянинъ, "и отъ него узнали объ нихъ побѣгѣ.
   -- "Онъ лжецъ!" вскричалъ Гассамъ. "Пойдемъ, заставимъ его признаться...." -- Съ сими словами онъ бросился къ шатру; но Огулъ уже умеръ.
   Гассанъ съ трепетомъ осмотрѣлъ рану, полученную невольникомъ въ грудь. Скоро былъ онъ пораженъ ужасною достовѣрностію. Волосы стали у него дыбомъ и холодный потъ выступилъ на лицѣ. "Эта рана дана шпагой," промолвилъ онъ: "они мнѣ измѣнили!"
   Кьютай молча сѣлъ въ шатрѣ. Онъ не старался утѣшать своего друга словами: одни взгляды его говорили, что онъ раздѣлялъ горесть Гассанову.
   Горесть сія представляла нѣчто величественное и грозное. Пораженный въ сердце тѣми, коихъ онъ любилъ, Гассанъ, казалось, утратилъ даже силу сѣтовать. То не была гибкая трость, приклоняющаяся отъ бури и вновь возстающая. То былъ твердый дубъ, коего величавое чело поникло впервые и впослѣдніе.
   -- "Кьютай," сказалъ Гассанъ безъ слезъ и безъ изъявленія гнѣва: "Кьютай! какъ они меня оскорбили! Я того не заслуживалъ."
   Египтянинъ вздрогнулъ, видя его столь спокойнымъ. Онъ печально покачалъ головою и молвилъ, указавъ пальцемъ на бумагу, положенную на софѣ: "Я думаю, они это для тебя оставили."
   Тотъ ужасный смѣхъ, который слѣдуетъ иногда за корчами умирающаго, обезобразилъ поблѣднѣвшія губы Гасановы. "Сожги эту бумагу!" отвѣчалъ онъ. "То была ложь: у меня не было брата!..." Потомъ, съ прежнею своею гордою осанкой и повелительнымъ взглядомъ, онъ вскричалъ: "До завтра, Кьютай, до завтра!"
   Кьютай всячески хотѣлъ, чтобы гнѣвъ воина разразился. Онъ чувствовалъ, что горесть была бы для него тогда менѣе опасна. "Гассанъ," подхватилъ онъ: "ты хотѣлъ щедро надѣлить его. Еще время: ты можешь потребовать назадъ бумагу, отосланную тобою къ Англійскому Консулу. Ты можешь отомстить за себя."
   Гассань посмотрѣлъ на него равнодушно. Щеки Ренегата были блѣдны, чело поникло; но видъ его былъ спокоенъ. "Есть скорби, которыя утоляются мщеніемъ," отвѣчалъ онъ; "но этѣ скорби гораздо слабѣе. -- Пойдемъ, Кьютай; скоро наступитъ заря: пойдемъ приготовлять наши баттареи и корабли."
   Онъ схватилъ его за руку и увлекъ скорыми шагами; но рука, сжимавшая руку Египтянина, была холодна, какъ трупъ.
   

ГЛАВА XXIII.

   Вмѣстѣ взобрались они на высоты, командующія старымъ Навариномъ, и ставъ на обломкахъ полу-разрушенной башни, обозрѣвали гавань и безпредѣльное море.
   Влѣво отъ нихъ уже показывались бразды свѣта, озлатившія небосклонъ и дальніе верхи горъ Аркадійскихъ. Скоро кругообразный заливъ, лежащій между старымъ и новымъ городомъ, отразилъ въ себѣ лучи возходящаго солнца, и флотъ Оттоманскій какъ бы чародѣйствомъ выступилъ изъ лона водъ. Онъ стоялъ на якоряхъ вдоль берега, защищаемый островомъ Сфактеріей, протягивающимся, подобно гранитной плотинѣ, отъ одного конца гавани до другаго и едва оставляющимъ узкую полосу воды для пропуска кораблей. Шанцы и баттареи покрывали сей островъ; за нимъ возвышалась цитадель новаго Наварина и бѣлѣлись палатки стана военнаго.
   Корабли, станъ и цитадель -- все казалось опустѣлымъ и безжизненнымъ: едва замѣтны были тамъ и сямъ нѣсколько часовыхъ, недвижныхъ и какъ бы пригвожденыхъ къ своимъ мѣстамъ. Вдругъ раздался голосъ съ адмиральскаго корабля -- и сотни голосовъ ему отвѣчали: то былъ знакъ къ утренней молитвѣ. Въ одно мгновеніе городскіе валы, суда и беретъ покрылись солдатами: можно бы подумать, что голоса Муадзиновъ возвратили жизнь флоту и арміи.
   Ни лагери, ни пристани образованной Европы не могли бы изобразить собою зрѣлища, представлявшагося тогда взорамъ двухъ воиновъ. Между Мусульманами господствовали какая-то дикая дѣятельносить и буйная торопливость, невѣдомыя нашимъ регулярнымъ войскамъ. Татары скакали по всѣмъ направленіямъ, топчи или канонеры таскали на себѣ свои орудія, малыя суда переплывали то съ твердой земли на островъ, то съ острова на твердую землю; и какъ безпорядокъ множилъ безполезныя движенія, то волненіе возрастало съ каждою минутой.
   Скоро и военныя суда тронулись съ мѣста, чтобы стать въ боевой порядокъ. Эскадра Египетская вытянулась у форваттера, подъ защитою островскихъ баттарей и цитадели. Большіе фрегаты ея, равномѣрные кораблямъ, стали на якорѣ другъ подлѣ друга, столь близко къ берегу; сколько имъ дозволяла глубина. Другіе легчайшіе фрегаты, галеты и бриги, наполнили весь промежутокъ между сею первою линеей и берегами; такъ что сіи суда, составленныя одни къ другимъ и прочно утвержденныя на мѣстѣ канатами и большими якорями, менѣе похожи. были на эскадру, чѣмъ на крѣпость, опоясанную тройнымъ валомъ и тройными баттареями.
   Адмиралъ Египетскій, Могаремъ-Бей, занялъ свой постъ на средней оконечности; на пистолетный выстрѣлъ отъ него, стоялъ корабль Капитанъ-Бея, составлявшій собою голову флота Турецкаго. Его суда вытянулись также въ три линеи вдоль берега и острова, такъ, чтобы оставить свободное мѣсто для пришедшихъ съ нимъ транспортовъ. Совокупность обѣихъ эскадръ представляла собою видъ подковы; и ея перекрестные 'выстрѣлы на всѣхъ пунктахъ подкрѣплялись еще баттареями, построенными на окружныхъ высотахъ. Казалось невозможнымъ, чтобы какой-либо непріятель отважился войти въ середину сего ужаснаго круга, не получивъ мгновенно наказанія за свою дерзость.
   Но то была только часть оборонительныхъ средствъ у Турокъ: они болѣе полагались на ужасное дѣйствіе брандеровъ, приведенныхъ ими. Шесть изъ сихъ зажигательныхъ судовъ стояли вправо отъ форватера, такъ, чтобъ Европейцы не могли ихъ примѣтить до самой той минуты, когда имъ не осталось бы никакого способа отъ нихъ укрыться. Прочіе, прикрываясь кораблемъ Капитанъ-Бея и Тунисскимъ фрегатомъ, равномѣрно должны были не прежде явиться, какъ въ то мгновеніе, когда имъ должно было все истреблять.
   Посмотрѣвъ нѣсколько времени на сіи грозныя приготовленія, Гассанъ и Кьютай оборотили глаза на право. Тамъ примѣтили они, вдали, на поверхности Африканскаго моря, немногочисленный флотъ, стоявшій безъ движенія. Огромные валы, вѣчно вздымаемые западнымъ вѣтромъ на семъ бурномъ морѣ, казалось, едва колыхали корабли сего флота, и можно бы подумать, что они стояли на якорѣ, когда бы возможно было предполагать существованіе якорныхъ мѣстъ на такомъ разстояніи отъ берега.
   Кьютай-Бей сосчиталъ до тридцати вымпеловъ -- и улыбнулся. "Такъ вотъ все," молвилъ онъ," что Европа могла противъ насъ выслать? Англія, Россія и Франція, соединясь вмѣстѣ, вооружили только тридцать судовъ. А у насъ ихъ больше ста!
   -- "Считать ихъ надобно послѣ битвы," отвѣчалъ Гассанъ съ выразительнымъ взглядомъ. "Но мы долго здѣсь засмотрѣлись," прибавилъ онъ потомъ. "Мой постъ на брандерахъ; твой -- на кораблѣ Могаремовомъ."
   Они сошли на берегъ и потребовали шлюпку. Плывя но заливу мимо кораблей, вездѣ замѣчали они приготовленія къ битвѣ. Сами Турецкіе офицеры какъ будто бы выходили изъ привычнаго ихъ равнодушія. Они приказывали при себѣ заряжать пушки, раздавали солдатамъ и матросамъ оружіе, порохъ, пули. Отъ Капитанъ-Бея до самаго низшаго чиновника, всякъ нарядился въ богатѣйшее свое платье, чтобъ изумить взоры Европейцевь. Всѣ флаги областей, находящихся подъ властію Оттоманской Державы, были выставлены на верхахъ мачтъ; а большой красный флагъ, съ полумѣсяцомъ и и звѣздою, великолѣпно развѣвался на Адмиральскомъ кораблѣ.
   

ГЛАВА XXIV.

   Кьютай-Бей взошелъ на корабль Могаремовъ, а Гассанъ хотѣлъ отравиться къ своему посту. Онъ былъ удержанъ при Египетскомъ Адмиралѣ приближеніемъ Европейскаго фрегата, о которомъ возвѣщено было въ ту минуту.
   -- "Какъ!" возкликнулъ Гассанъ: "уже ли мы допустимъ непріятельскій фрегатъ войти въ гавань, чтобы обозрѣть наши силы и наблюдать за нашими движеніями? Его должно принять пушечными выстрѣлами.
   -- "О чемъ ты заботишься?" отвѣчалъ Адмиралъ. "Это дѣло Капитанъ-Бея.
   -- "А ты, Могаремъ, развѣ не смѣешь предупредить его повелѣнія?
   -- "Ни за что въ свѣтѣ! Это до меня не касается."
   Гассанъ соскочилъ въ шлюпку. "На корабль Капитанъ-Бея!" крикнулъ онъ своимъ гребцамъ и мигомъ былъ туда доставленъ.
   Турокъ уважалъ Ренегата. Онъ принялъ его дружески и выслушалъ со вниманіемъ; потомъ улыбнувшись усмѣшкой человѣка тонкаго и ударя слегка по плечу Бея, онъ сказалъ только: "Лишь бы они не могли отсюда уйти!"
   Краска негодованія вспыхнула на щекахъ Гассановыхъ. "Это было бы вѣроломствомъ!" вскричалъ онъ.
   -- "Они хотятъ насъ обмануть," хладнокровно отвѣчалъ Турокъ: "да мы скорѣй ихъ обманемъ. Невѣрному ли быть умнѣе Правовѣрныхъ!"
   Бей хотѣлъ отвѣчать; но фрегатъ показался у входа въ гавань и всѣ глаза на него обратились.
   То былъ Дармутъ, одно изъ слабѣйшихъ судовъ Христіанскаго флота. Онъ тихо шелъ впередъ, на неполныхъ парусахъ и съ закрытыми портами. {Смотри примѣчаніе въ главѣ XVIII.} Артиллеристы цитадели и островскихъ баттарей наклонились къ своимъ орудіямъ при его приближеніи; грозный крикъ раздался вдоль всей Египетской линеи. Фрегатъ не останавливался: ни малѣйшій страхъ не выказывался на лицахъ офицеровъ, стоявшихъ на палубѣ; видъ опасности не смутилъ ихъ сердецъ: Они считали себя неуязвимыми подъ покровительствомъ Англійскаго флага.
   Они стали на якорѣ подлѣ Капитанъ-Беева корабля. "Гассанъ," молвилъ Турокъ: "Англія небольшая земелька и народа въ ней немного. Посмотри, какъ мало матросовъ на этомъ фрегатѣ!
   -- "Это отъ того, что изъ нихъ каждый стоитъ многихъ твоихъ," отвѣчалъ Ренегатъ.
   -- "Мнѣ сказывали, что ты ихъ ненавидишь," подхватилъ Капитанъ Бей, на лицѣ коего обличалось удивленіе.
   -- "Да, я долженъ ихъ ненавидѣть!" вскричалъ Гассанъ: "да! видъ ихъ флага мучитъ мое сердце, и эти красные мундиры морскихъ солдатъ ихъ приводятъ всю кровь мою въ кипѣніе... Но я съ ними дрался, я знаю ихъ: солдаты Наполеоновы не больше были неустрашимы!"
   Сказалъ -- и отворотя голову, чтобъ не видѣеть долѣе старинныхъ своихъ враговъ, онъ бросимся въ ладью, на которой ему должно было плыть къ своему посту.
   

ГЛАВА XXV.

   Между новымъ Навариномъ и островомъ Сфактеріей находится единственный форватеръ, которымъ могутъ проходить въ гавань большія суда. Этотъ узкій форватеръ стѣсненъ скалами острова и полосою земли, на коей возвышается крѣпость. По ею сторону, подъ прикрытіемъ высоты и подъ защитой пушекъ цитадели, стояли шесть брандеровъ, ввѣренные Ренегату.
   Онъ взошелъ на первый изъ нихъ и тамъ, среди военныхъ снарядовъ и орудій истребленія, сѣвъ на кормѣ брандера, окруженный смертоносными припасами и готовый пролить кровь своихъ единоземцевъ и свою собственную, изгнанникъ Гассамъ перенесся мыслью къ берегамъ Франціи, какъ будто бы въ ту минуту, когда собирался жертвовать жизнію, хотѣлъ онъ почувствовать ее менѣе горькою.
   Посмѣнно память его рисовала ему мѣста, гдѣ протекло счастливое дѣтство его: кровлю, служившую ему первымъ убѣжищемъ; храмъ, въ которомъ изучилъ онъ первую молитву; военное училище, гдѣ умъ его былъ напитанъ высокими мыслями, а душа чувствованіями благородными; воинскій станъ, гдѣ впервые увидѣлъ онъ величавые строи тѣхъ легіоновъ, кой были грозою почти всей Европы, -- и равнину, на которой впервые услышалъ онъ крикъ побѣды. Но другое воспоминаніе, воспоминаніе жестокое, смѣшивалось съ сими мечтами пріятными и славными. Онъ думалъ о старомъ своемъ отцѣ и изъ глубины сердца его возставалъ голосъ, обвинявшій его въ неблагодарности.
   Тысячу разъ на полѣ битвы Гассанъ презиралъ смерть, которая казалось неизбѣжною. Но тогда смерть сія была прекрасна для воина, защищавшаго свою отчизну. Она являлась ему теперь безъ лавровъ и обольщеній, сопровождаемая только горемъ, стыдомъ и укорами совѣсти.... тѣми укорами, коихъ не могли заглушить десять лѣтъ изгнанія и страданій. Онъ однако жь не боялся ея, но предчувствовалъ, что она будетъ ужасна.
   Взоры его искали вокругъ себя взоровъ друга, соотчича; существа, могшаго понять его и пожалѣть о немъ: онъ видѣлъ только или незнакомцевъ, или невольниковъ. Въ его глазахъ не были даже и людьми сіи варвары, искавшіе въ опіумѣ упоенія и отваги.
   -- "И я могъ бы также," подумалъ онъ на минуту," усыпить мой разумъ и заглушить мою горесть.... Но нѣтъ!" продолжалъ онъ съ горькою улыбкой. "Сердце это прежде перестанетъ биться, нежели утратитъ сознаніе самого себя, прежде нежели скотскую безчувственность предпочтетъ страданію!"
   Таковы были мысли, раждавшіяся въ душѣ воина въ тѣ мгновенія, когда онъ мечталъ, что предѣлъ его поприща уже приближался. Ни братъ, ни любимая имъ невольница не развлекали уже его воспоминаній. Можно бъ было подумать, что сила полученнаго имъ удара заглушала его боль, и что душа его, пораженная измѣной, уносилась вся въ минувшее.
   Скоро смѣшанный гулъ вывелъ его изъ задумчивости: повсюду господствовало безпокойное волненіе. Онъ оборотилъ глаза на Дармутъ, и увидѣлъ, что моряки снимались съ якоря. Но не то было причиною смятенія: терпѣніе Европейцовъ утомилось и флотъ ихъ пошолъ впередъ.
   Вдругъ вопли матросовъ и движенія солдатъ прекратились. По всему пространству береговъ и гавани воцарилось молчаніе изумленія и недвижность ужаса. Непріятель былъ тутъ!
   Величавый корабль, прежде другихъ пройдя форватеръ, медленно вошелъ въ гавань. Гассанъ узналъ его и вздрогнулъ: это былъ тотъ самый корабль, отъ котораго убѣжала Египетская эскадра; на немъ развѣвался флагъ побѣдителей при Абукирѣ и Трафальгарѣ. При семъ зрѣлищѣ, вся кровь Ренегата прихлынула къ сердцу. "Въ этотъ разъ по крайней мѣрѣ они не возторжествуютъ!" проговорилъ онъ, покачавъ головою. "Если они падутъ, если ни одинъ изъ нихъ не спасется -- то я умру довольнымъ!"
   Между тѣмъ Азія (такъ назывался корабль) все шла впередъ по волнамъ гавани. Два другіе корабля, Альбіонъ и Генуа, за нею слѣдовали. Немногіе моряки, повисшіе мѣстами по реямъ и снастямъ, приводили ихъ въ движеніе съ волшебною ловкостью, и манёвръ эскадры какъ будто бы производился самъ собою, безъ всякаго инаго шума, кромѣ рѣзкихъ сигналовъ свистка, подаваемыхъ младшими офицерами.
   Такова власть отваги, что она внушаетъ уваженіе даже въ самыхъ ожесточенныхъ непріятелей. Когда высокомѣрный Гассанъ увидѣлъ сіи три корабля, одни только вошедщіе въ гавань; когда Англійскій Адмиралъ поплылъ прямо къ центру линеи Мусульманской и поставилъ Азію между огромнымъ кораблемъ Капитанъ-Бея и кораблемъ Могаремовымъ, подвергаясь такимъ образомъ всему огню Турокъ и Египтянъ, -- взоръ Ренегата пересталъ выражать злобу и удивленіе показалось на лицѣ Гассана.
   Появился фрегатъ при входѣ въ гавань. Едва носъ его показался -- и уже Гассанъ поблѣднѣлъ.-- Фрегатъ сей былъ Французскій.
   -- "Вотъ наконецъ и они!" вскричалъ воинъ. "Я думалъ, что они пустятъ Рускихъ впередъ. Но видно не хотѣли поставить Французскихъ кораблей въ арьеръ-гардѣ изъ опасенія чтобъ они не дрогнули. Вотъ они остановились, поворачиваютъ: они не смѣютъ слѣдовать за Англичанами. О Франція жалкая! твои ли это дѣти?"
   Гассанъ былъ неправъ. Французскій фрегатъ, на коемъ находился Адмиралъ Де-Риньи, въ самомъ дѣлѣ поворотилъ, но не для избѣжанія опасности. Онъ пустился вправо, и прошелъ на пистолетный выстрѣлъ отъ Ренегата. Сей послѣдній могъ разсмотрѣть въ лица людей, на немъ находившихся. Онъ слышалъ приказанія, отданныя на Французскомъ языкѣ; онъ узналъ тѣхъ самыхъ людей, кой, подъ другими знаменами, были его сослуживцами, -- и почувствовалъ, что чалма тягчила ему голову.
   Адмиралъ велѣлъ бросить якорь подлѣ перваго фрегата Египетскаго; здѣсь былъ онъ подъ самыми выстрѣлами цитадели, которой большія орудія тотчасъ были направлены въ ту сторону; съ тылу у него стояли брандеры и большіе Египетскіе бриги, могшіе бить фрегатъ его поперечными выстрѣлами. Спереди его вытягивалась вся эскадра Паши; а съ боку стоялъ фрегатъ, гораздо сильнѣйшій и людьми и пушками, и защищенный двумя другими рядами непріятельскихъ судовъ.
   Радостныя слезы навернулись на глаза Гассана, когда онъ увидѣлъ, что былъ столь благородно обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ. "Высокостепенный Бей," сказалъ ему кормчій его: "развѣ ты не видишь, что на насъ идутъ Англичане?" -- Не слушая его, Ренегатъ указалъ ему на Сирену и вск ричалъ съ восторгомъ: "Смотри: они выбрали самый опасный постъ. Да! они все еще Французы!"
   Между тѣмъ Дармутъ, нѣсколько уже часовъ находившійся въ гавани, замѣтилъ брандеры и пошелъ на нихъ, чтобъ отнять у Ренегата способы вредить. Уже лодки его спущены были въ море и наполнялись вооруженными людьми. Одного взгляда было достаточно Бею, чтобы понять ихъ намѣреніе, "Я предвидѣлъ это," молвилъ онъ самъ себѣ: "этотъ фрегатъ разрушитъ нашъ планъ. Намъ остается одно что нибудь: или напасть на непріятеля до прибытія остальныхъ его силъ, или оставить его спокойно принимать свои мѣры и разпоряжать своими корабляии для вѣрной побѣды. Начнемъ; жребій брошенъ!" -- оборотясь къ своимъ матросамъ, онъ велѣлъ отрубить канатъ, на коемъ держался его брандеръ, и приготовить оружіе.
   Скоро первая Англійская ладья подошла къ брандеру. Каковы бъ ни были впрочемъ намѣренія находившихся на оной людей, но нельзя было сомнѣваться, что они хотѣли разрушительный этотъ брандеръ привести въ несостояніе вредить ихъ флоту. Ихъ приняли ружейными выстрѣлами. Гассанъ своеручно зажегъ истребительный снарядъ и спустя дрейфомъ небольшой свой брандеръ, посреди облаковъ дыму и града пуль, съ саблей въ рукѣ и торжествомъ на челѣ, подплылъ подъ самую корму Англійскаго фрегата. Огонь, извергаемый его брандеромъ, жегъ его одежду; волосы его были уже опалены, руки въ крови; но улыбка мщенія свѣтилась на устахъ его.
   Еще одинъ мигъ -- и страшный взрывъ ознаменовалъ бы начало битвы. Вдругъ ядро самаго крупнаго калибра раздробило киль брандера: вода хлынула въ него отовсюду и Ренегатъ былъ поглощенъ волнами со всѣмъ своимъ экипажемъ и горящими обломками своего судна.
   

ГЛАВА XXVI.

   Съ первыми ружейными выстрѣлами брандера Гассанова, сосѣднія суда начали палить по Европейской эскадрѣ. Французскіе линейные корабли, проходившіе тогда еще форватеръ, и тотчасъ увидѣли себя подъ огнемъ баттарей острова и цитадели, между тѣмъ какъ фрегатъ подъ Адмиральскимъ флагомъ, отвѣчалъ сильною и безпрерывною пальбою на выстрѣлы Египетскихъ судовъ. Въ то же время Капитанъ-Бей сдѣлалъ залпъ по Азіи, и вся Турецкая линея, подражая примѣру его, осыпала Англійскую эскадру мраморными и чугунными ядрами.
   Въ минуту весь объемъ гавани покрылся дымомъ. Выстрѣлы изъ орудій безпрестанно усиливались. Иногда только, среди сего ужаснаго гула, раздавался тройный залпъ Европейскаго корабля, и вслѣдъ за тѣмъ наставала мгновенная тишина. Пушки Турецкія тогда умолкали, какъ вой гіены или барса предъ рыканіемъ льва.
   Англійскій Адмиралъ, ставъ между кораблями Капитанъ-Бея и Могарема, нашелся бы въ большой опасности, когда бъ Египтянинъ напалъ на него въ одно время съ Туркомъ. Но, либо Могаремъ-Бей не приготовился къ сраженію, либо онъ радовался, видя, какъ громили Капитанъ-Бея, или другая какая причина удерживала его; только онъ оставался какъ бы стороннимъ зрителемъ и предоставлялъ двумъ Адмираламъ бороться между собою, можетъ быть съ храбростію равною, но съ средствами весьма различными. Неловкость Турокъ дѣлала то, что всѣ почти выстрѣлы пущены были на вѣтеръ, и уже пальба ихъ становилась слабѣе; уже нѣкоторыя изъ ихъ орудій были подбиты, другія покинуты артиллеристами и все предвѣщало скорое ихъ разрушеніе.
   Вдругъ какой-то человѣкъ явился на палубѣ Египетскаго корабля. Одежда его, руки и лице были обожжены; морская вода текла со всего тѣла; но осанка его, движеніе, голосъ обличали въ немъ военачальника. "Предатель!" вскричалъ онъ, взглянувъ на Могарема: "такъ ли ты подаешь помощь твоимъ братьямъ?
   -- "Схватить этого бѣшенаго и бросишь его въ море!" вскричалъ Адмиралъ находившимся подлѣ него.
   -- "Схватить его!" подхватилъ Капитан-Бей съ удивленіемъ и страхомъ: "это Гассанъ-Бей!"
   Въ сію минуту одинъ изъ Египтянъ, огорченный упрекомъ Ренегата, выстрѣлилъ изъ ружья по Англійской шлюпкѣ, подплывавшей подъ флагомъ парламентера. Но сего было не довольно, чтобъ сильнѣе завязать сраженіе: неумолимый Гассанъ бросился къ одному канонеру, вырвалъ у него фитиль, самъ приложилъ его къ затравкѣ орудія и потомъ, сложа крестомъ руки на груди, сказалъ: "Могаремъ! теперь можешь отдать меня твоимъ палачамъ.
   -- "Видно, свыше предписано этому быть!" отвѣчалъ Могаремъ со вздохомъ и оборотилъ глаза къ Англійскому кораблю. Страшное пламя промелькнуло по его бокамъ; но залпъ произвелъ слабое дѣйствіе: только нѣсколько снастей было сорвано и нѣсколько рей сбито.
   -- "Теперь за нами очередь!" вскрикнулъ Ренегатъ. "За нами!" подхватили всѣ, у кого было оружіе въ рукахъ, -- и ружейный залпъ данъ былъ прежде и послѣ пушечнаго залпа съ корабля Могаремова.
   Сей первый залпъ, пущенный въ двадцати шагахъ разстоянія и мѣтко направленный, былъ ужасенъ. Азія видимо была потрясена: верхи мачтъ ея наклонились и клочья парусовъ по летѣли по воздуху. "Смѣлѣй, дѣти!" вскричалъ Ренегатъ. "Заряжай пушки! Посылай имъ новый градъ ядеръ!"
   Но голосъ его терялся среди неистовыхъ воплей сего дикаго многолюдства, и въ безумномъ ихъ ревѣ слышно только было: "Алла! Алла!" Одни выдергивали свои сабли, какъ будто вызывая Европейцевъ на рукопашный бой, другіе выставляли головы изъ портовъ, чтобъ видѣть, какъ непріятельскій корабль пойдетъ ко дну; ибо не сомнѣвались, что совсѣмъ его разгромили. Немногіе только принялись снова заряжать пушки; но и тѣмъ помѣшали въ ихъ усиліяхъ прочіе, пришедшіе въ изступленіе отъ пріемовъ опіума и бѣгавшіе вдоль баттарей, махая саблями съ кликомъ войны.
   Тогда Англійскій корабль далъ вторый залпъ, и этютъ былъ вѣрнѣе направленъ: сорокъ ядеръ обили борты корабля Египетскаго и пробили его бока. "Алла, Алла!" повторилъ экипажъ. Офицеры, бывшіе на верхней палубѣ, бросились внизъ приказывать, чтобы снова начали пальбу; но отъ поспѣшности, съ какою старались выполнить ихъ приказанія, нѣсколько зарядныхъ картузовъ загорѣлось. Пожаръ вспыхнулъ. Безпорядокъ и ужасъ разсѣялись по всему кораблю, и едва нѣсколько выстрѣловъ отвѣчали на частые залпы непріятеля.
   Цѣпныя ядра Англійскихъ пушекъ съ свистомъ летали надъ палубой Гассанъ не склонялъ головы и лице его выражало только холодное вниманіе. Стоя на кормовой части корабля, онъ пристально смотрѣлъ на Азію. Но облако дыма мѣшало взорамъ его простираться вдаль. Иногда только, мгновенный просвѣтъ дозволялъ ему видѣть красный Флагъ съ осьмиконечнымъ крестомъ, и тогда онъ замѣчалъ Адмирала Кодрингтона, съ сложенными на-крестъ руками и яснымъ челомъ, столь спокойнаго среди опасностей, какъ будто бы мундиръ Англійскаго Адмирала былъ непроницаемой эгидой.
   Чрезъ десять минутъ битвы, всѣ мачты Египетскаго корабля рухнули, и корабль, лишенный снастей, пожираемый пламенемъ и обрызганный кровью своихъ защитниковъ, потянулся дрейфомъ къ берегу.
   -- "Ну, Гассанъ*!" сказалъ Могаремъ: "вотъ что надѣлало твое безразсудство."
   Ренегатъ указалъ ему рукою на малыя суда, составлявшія собою вторую линею. "Тамъ есть еще пушки," отвѣчалъ онъ хладнокровно, и не плодя рѣчей, бросился вплавь съ корабля.
   

ГЛАВА ХХѴП.

   Между тѣмъ корабли Христіанскаго Флота одинъ за другимъ проходили по форватеру, и, не смотря на ужасную пальбу, которую должны были выдерживать, становились въ боевой порядокъ въ гавани и вступали въ сраженіе. На лѣво только малое число фрегатовъ удерживали Турокъ; но въ центрѣ Россійская эскадра начала сильно подкрѣплять Англичанъ, тогда какъ направо не доставало уже мѣста для Французскихъ судовъ, чтобы вытянуть всю свою морскую силу. Адмиральскій фрегатъ и два линейные корабля одни только стояли лицемъ къ лицу противъ Египетской эскадры: позади, третій корабль, Сципіонъ, стоялъ за форватеромъ и съ обоихъ бортовъ палилъ по второй непріятельской линеѣ, по острову и по цитадели.
   Дармутъ и многія легкія суда въ ото время нападали на брандеры, и успѣли ихъ одинъ за другимъ истребить, потушить или направить въ иную сторону. Одинъ только отъ нихъ ускользнулъ: управляемый людьми безстрашными, онъ отразилъ всѣ мѣлкія суда, старавшіяся съ нимъ сцѣпиться, и быстро понесся къ тому Французскому кораблю, которому отдаленность отъ прочихъ не дозволяла получишь скорую помощь. Онъ сцѣпился съ нимъ, и пламя брандера мигомъ объяло корму корабля, пожирало его снасти и разлилось по баттареямъ. Трикратно пламя его обхватывало, и трикратно неустрашимый экипажъ успѣвалъ гасить его. Громъ пушекъ его не былъ прерванъ ни на минуту и ни одинъ изъ моряковъ и канонеровъ не сошелъ съ своего мѣста, хотя казалось, что пламя окружало ихъ отвсюду.
   Ужасное сіе зрѣлище какъ будто бы пріостановило битву, и сей одинокій корабль, горѣвшій посреди гавани, непреставая подавать примѣръ остальному флоту и истреблять всѣхъ враговъ, бывшихъ вблизи его, поражалъ страхомъ, изумленіемъ и удивленіемъ и Христіанъ и варваровъ. Въ четвертый разъ вспыхнулъ пожаръ: страшный взрывъ оболокъ весь корабль столпомъ огня и дыма: вопль ужаса раздался съ трехъ эскадръ... Но спустя нѣсколько минутъ безвѣстности, дымъ разсѣялся и тогда увидѣли Французскій флагъ, все еще величественно развѣвавшійся на верху мачты Сципіона. Хотя огонь опалилъ и прожегъ передовую часть корабля; но искуснымъ манёвромъ остановленъ былъ пожаръ, ибо сила вѣтра была противопоставлена силѣ пламени: брандерь одинъ взлетѣлъ на воздухъ.
   Для цѣлаго флота было какъ бы знакомъ побѣды, когда онъ увидѣлъ снова сей прекрасный корабль, единымъ чудомъ хладнокровія, искуства и смѣлости спасенный отъ пожара. Три эскадры отвѣтствовали на сіе новыми усиліями: Рускіе и Англичане въ конецъ разгромили всю первую линею Турецкую; Французы съ такимъ же успѣхомъ разбили корабли Египетскіе, и Адмиралъ, подававшій имъ собою примѣрь отваги, врѣзавшись съ однимъ фрегатомъ между брандерами, цитаделью и всѣмъ непріятельскимъ флотомъ, презрѣвъ почти неизбѣжную смерть для чести своего флага, напалъ такъ близко и съ такою яростію на ближайшій корабль, что не смотря на неравенство силъ и невыгоды своего положенія, разстрѣлялъ его въ одну минуту. Отчаянные варвары подожгли у себя порохъ. Взрывомъ сломило двѣ мачты побѣдоноснаго фрегата. Разпустя паруса на послѣдней мачтѣ, обломанный, но все еще грозный фрегатъ, пошелъ впередъ искать новыхъ себѣ противниковъ.
   Сраженіе длилось два часа, и по видимому, было кончено истребленіемъ всей первой линеи Магометанъ. Отъ кораблей Капитанъ-Беева и Могаремова плавали только пламенѣвшіе оставы; большая часть другихъ большихъ судовъ были пущены ко дну или взорваны на воздухъ: самыя крѣпости уже слабо палили. Одна только цитадель отвѣчала еще на частые выстрѣлы и залпы кораблей.-- Мгновенно громъ пушекъ снова раздался внутри гавани -- и бизань-мачта Азіи упала. Малыя суда второй Турецкой линеи возобновляли битву. Такая дерзость изумила Европейцевъ. Они не могли понять, какимъ образомъ галеры и бриги осмѣливались вступать въ бой съ флотомъ, одержавшимъ столь блистательную побѣду.... Они не знали, что человѣкъ, принявшій на себя самовольно командованіе сими судами, человѣкъ, который вдохнулъ свою отвагу въ окружавшихъ его, и котораго умъ измѣрилъ средства, остававшіяся его сподвижникамъ, -- сражался не для побѣды, а для того, чтобы сразиться и умереть.
   Въ семъ новомъ сраженіи, Христіане потерпѣли уронъ больше прежняго. Особливо Англичане, противъ которыхъ лично дрался Ренегатъ, потеряли много людей и почти всѣ свои снасти. Корабли ихъ, уже очень избитые въ началѣ дѣйствія, съ трудомъ двигались для отраженія сего новаго непріятеля. Настававшій мракъ ночи былъ причиною, что удары ихъ не столь были мѣтки, а превосходство ихъ не столь неотразимо. Отъ того пальба продолжалась до осьми часовъ вечера. Коль скоро непріятели теряли какой-либо галетъ или бригъ, тотчасъ его зажигали и уходили на другія суда. Ужасную картину представляла ночная сія битва, освѣщаемая двадцатью пожарами вдругъ и возобновившаяся по всему пространству гавани. Съ обѣихъ сторонъ замѣтны были какая-то безвѣстность и замѣшательство, умножавшія ужасъ сего позорища; и когда послѣднія суда варваровъ были истреблены, когда баттареи острова и цитадели были уняты пальбою съ кораблей, -- тогда какое-то печальное чувствованіе смѣшалось въ сердцѣ каждаго съ восторгомъ побѣды: она была куплена дорогою цѣною!
   

ГЛАВА XXXI.

   Когда Гассанъ пошелъ ночью въ шатеръ Ибрагимовъ, наканунѣ сраженія, то оставилъ брата своего на единѣ съ прекрасною плѣнницей. Но разговоръ сихъ двухъ любовниковъ былъ печаленъ: такъ было жестоко ихъ положеніе, что они даже въ будущемъ не предвидѣли дли себя ни одной минуты покоя, ни одной мечты счастія.
   -- "Клеона," сказалъ Эдуардъ, "намъ остается еще одно средство. Родольфъ рѣшится нести смерть на корабли, на которыхъ будетъ находишься братъ его... но не на тѣ, гдѣ будетъ дѣва, имъ любимая. Пойдемъ! убѣжимъ отсюда вмѣстѣ; приведемъ его въ невозможность ополчиться противъ своихъ соотечественниковъ: пожертвованіе всѣми нашими надеждами загладитъ потомъ сію измѣну.
   -- "Нѣтъ," отвѣчала она, отворотя голову; "нѣтъ! такой ударъ былъ бы слишкомъ жестокъ. Горесть его была бы непреодолима!
   -- "Но отъ какихъ укоровъ совѣсти мы бы его избавили!
   -- "Ужели ты хочешь, чтобъ я обманула его благородную довѣрчивость?
   -- "Я хочу его спасти, во что бы мы стало! Пойдемъ, Клеона: извѣдаемъ еще это средство. Пойдемъ за мною!"
   Юная дѣва поколебалась; однако же все еще противилась и не хотѣла итти за нимъ. Но тогда, какъ она была такимъ образомъ въ борьбѣ съ своимъ любовникомъ, и можетъ быть съ самой собою, невидимый соглядатай слѣдовалъ окомъ за всѣми ея движеніями: то былъ евнухъ Огулъ, который, услышавъ шумъ въ палаткѣ по уходѣ своего господина, тихо прокрался съ любопытствомъ невольника и безпокойствомъ тюремщика. Спрятавшись за занавѣсью, которою задергивалась палатка, увидѣлъ онъ молодаго Француза на колѣняхъ передъ Клеоной, и задрожалъ отъ негодованія. Онъ выхватилъ свой кинжалъ, бросился на дерзновеннаго, осмѣлившагося обольщать невольницу Гассанъ-Бся, и поразилъ его. Но рука прекрасной Майнотки отвела ударъ столь быстро, что успѣла спасти жизнь Эдуарда. Она только сама была ранена: остріе кинжала впилось въ ея бѣлую, нѣжную руку, и евнухъ, обратя на нее всю свою злобу, грозилъ смертоноснымъ орудіемъ пронзить ея грудь.
   Эдуардъ это видѣлъ. Ему и въ голову не пришло, что сей презрѣнный полу-человѣкъ былъ беззащитенъ, что его легко можно было схватить и обезоружить: онъ видѣлъ только, что любезной его грозило смертью твореніе свирѣпое и гнусное, -- и шпага юноши съ быстротою молніи повергла къ его ногамъ евнуха, залитаго своею кровью.
   -- "И чтобъ я оставилъ тебя хоть на минуту съ этими варварами!" вскричалъ онъ, прижавъ къ сердцу своему прекрасную плѣнницу. "И чтобъ недостойныя этѣ руки еще посягнули на жизнь твою! -- Нѣтъ, Клеона! или намъ должно вмѣстѣ удалиться, или я остаюсь здѣсь, чтобъ защищать тебя противу всѣхъ ихъ."
   Еще впервые молодая Гречанка увидѣла своего любовника въ такомъ сильномъ изступленіи гнѣва. Онъ дрожалъ, щеки его были блѣдны, брови нахмурились, глаза сверкали: то былъ уже не Эдуардъ, но самъ Гассанъ, съ его непреклонною волей, съ его неукротимымъ гнѣвомъ.
   -- "Я иду съ тобой," молвила она и покраснѣла, чувствуя, что сердце ея трепетало.
   Молодой офицеръ бросился къ столику, на которомъ лежали нѣсколько бумагъ и Исторія одного великаго человѣка. Нетвердою рукою, онъ написалъ слѣдующую записку: "Родольфъ! Клеона твоя. Не подвергайся опасности умертвить ее, сражаясь съ Французскимъ флотомъ."
   Начертавъ сіи немногія слова, онъ набросилъ себѣ на плеча военный плащъ, въ нѣсколькихъ мѣстахъ пробитый пулями Англійскими и Прусскими; потомъ, болѣе влача, нежели ведя съ собою Клеону, онъ ушелъ съ нею изъ палатки.
   

ГЛАВА XXIX.

   Они поспѣшно пробѣжали станъ Нубійцевъ. Ни одинъ часовой не остановилъ ихъ; ибо Гассанъ не хотѣлъ ввести въ своемъ войскѣ рабскаго подражанія дисциплинѣ Европейской. Посему оба любовника свободно вышли на равнину, и направляя побѣгъ свой по теченію звѣздъ, хотѣли спуститься къ берегу.
   Ночь была темна; и хотя глазъ молодаго моряка былъ привыченъ видѣть и въ потьмахъ, но съ трудомъ могъ онъ избѣгать всѣ преграды, встрѣчавшіяся на пути. Рвы, обрушенныя стѣны, обломки утесовъ и срубленныя деревья останавливали ихъ ежеминутно. Надобно было вскарабкиваться на удачу, подвергаться опаснымъ паденіямъ или возвращаться на прежніе слѣды. Одинъ бы онъ на все пустился; но съ Клеоной, сдѣлался онъ робокъ.
   Больше часа уже шли они, какъ вдругъ шумъ, подобный топоту многихъ лошадей, послышался вправѣ. Они остановились и бросились на песокъ, чтобъ не быть замѣченными. Всадники скакали прямо къ нимъ. По Турецкому обычаю, они не соблюдали никакого порядка въ походѣ. Большая часть ѣхала но пробитой дорогѣ; но многіе отбивались отъ нея по своей прихоти и пускали во всю скачь лошадей своихъ, довѣряясь острому ихъ зрѣнію и вѣрному чутью.
   Нѣсколько разъ нерегулярные отряды проскакали мимо двухъ бѣглецовъ; и всякой разъ Эдуардъ трепеталъ. Ему было больно, что не могъ онъ явно защищать свою любезную, и рука его невольно хваталась за шпагу. Но Клеона удерживала его, и опасность скоро проносилась.
   Уже большая часть всадниковъ удалилась, и молодые люди собирались продолжать свой путь. Вдругъ новый отрядъ приблизился, и этотъ несся прямо на лихъ. "Не бойся, милый Эдуардъ!" прошептала Гречанка: "лошади не сдѣлаютъ намъ никакого зла: ихъ дивное чутье не допускаетъ ихъ топтать даже мертвыхъ."
   Молодой Французъ самъ это зналъ. Онъ рѣшился было остаться недвижнымъ; но какой человѣкъ вооружился бы холодною твердостью, оставя на произволъ и на природное побужденіе животины сохраненіе существа, ему милаго? Волосы стали дыбомъ на головѣ Эдуарда, когда лошади приблизились. Онъ вскочилъ внѣ себя и обнажа шпагу, рѣшился защищать Клеону или умереть за нее.
   Отважный юноша былъ одинъ противъ цѣлой толпы тѣхъ наѣздниковъ, которыхъ Турки называютъ Дели-башами. Шпага Французская разлетѣлась отъ булатной сабли, и двадцать непріятелей окружили двухъ бѣглецовъ.-- Они взяты были въ плѣнъ.
   

ГЛАВА XXX.

   Туркамъ не было времени допрашивать плѣнниковъ. Они подняли свои сабли. Любовники погибли бы неизбѣжно, когда бы начальнику сего отряда не пришло вдругъ на мысль подозрѣніе. "Постойте," закричалъ онъ своимъ Дели-башамъ: "можетъ быть, этотъ Гяуръ какой нибудь бѣглецъ. Казнь отъ сабельнаго удара была бы для него легка."
   Ихъ связали. Двое наѣздниковъ посадили ихъ за собою на коней, и они были разлучены и увезены во внутренность края, не могши передать другъ другу ни слова и не находя даже силъ взглянуть другъ на друга.
   Къ утру отрядъ остановился. Плѣнникамъ не дали никакой пищи. Увы! имъ не было въ ней нужды.
   Одинъ изъ Дели-башей подошелъ къ Эдуарду. То былъ Албанецъ, сынъ одного изъ племенъ самыхъ загрубѣлыхъ, не исповѣдующихъ вѣры ни Христіанской, ни Магометовой. Онъ положилъ тяжелую свою руку на плечо молодаго офицера и грубо тряхнувъ его, сказалъ: "Франкъ! мнѣ казалось, что ты не боишься смерти?"
   Французъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Ни голосъ, ни черты лица сего человѣка не были ему вовсе незнакомы; со всѣмъ тѣмъ, онъ не могъ вспомнить, гдѣ видалъ его.
   -- "Ты ужь и не узнаешь меня!" продолжалъ наѣздникъ, наклонившись къ нему на ухо. "Я былъ съ тобою вмѣстѣ въ Миссолонги... Тогда я и не зналъ, что и ты также перешелъ къ Магометанамъ.
   -- "Предатель!" проговорилъ Эдуардъ и съ презрѣніемъ отворотилъ голову.
   -- "Ты не слишкомъ хорошо принялъ свои мѣры на этотъ разъ", промолвилъ Албанецъ съ видомъ состраданія; ибо онъ не думалъ ему сдѣлать ни малѣйшаго оскорбленія, подозрѣвая его въ измѣнѣ. "Если бъ я узналъ тебя въ эту ночь, то сабля моя избавила бы тебя отъ опасности быть посаженнымъ на колъ.... Теперь уже поздно. Смотри же: будь твердъ и умри, какъ удалый человѣкъ. Я постараюсь прихоронить твой трупъ."
   Черты лица юноши приняли другое выраженіе. Онъ дивился, нашедъ какое-то великодушіе въ этомъ человѣкѣ, для котораго измѣна была не больше какъ игрушкой. "Другъ!" отвѣчалъ онъ ему: "благодарю тебя. Я нисколько не забочусь о томъ, что будетъ съ моимъ тѣломъ... Но если ты хочешь услужишь мнѣ," -- и голосъ его измѣнился, -- "то скажи, куда эти люди увели мою спутницу?
   -- "Она шаговъ на сто впереди," отвѣчалъ Албанецъ: "они привязали ее къ фиговому дереву, которое одно только и есть во всей здѣшней окружности. Ты можешь видѣть отсюда верхи его вѣтвей."
   Эдуардъ хотѣлъ сдѣлать ему еще вопросъ; но въ этотъ разъ слова замерли у него на губахъ, и только взоръ выразилъ тоску его сердца.
   Албанцу казалось, что онъ отгадалъ намѣреніе Француза. Онъ вздернулъ вверхъ плечами и сказалъ: "Ничѣмъ нельзя ее спасти. Она умретъ, какъ и ты, хотя бъ была прекраснѣе всякой Черкешанки. Паша неумолимъ, и тотъ, кто осмѣлился бы приподнять даже покрывало осужденной женщины, не сносилъ бы долго головы своей на плечахъ."
   Слова сіи не только не огорчили; но какъ будто бы утолили горесть молодаго человѣка. Клеона умирающая была бы для него зрѣлищемъ не столько ужаснымъ, какъ Клеона поруганная.
   Албанецъ отошелъ отъ него, боясь пробудить недовѣрчивость своихъ товарищей. Спустя малое время, отрядъ отправился въ дальнѣйшій путь, не смотря на зной солнечный.
   

ГЛАВА XXXI.

   Было около двухъ часовъ по полудни, когда Дели-баши прибыли къ мѣсту своего назначенія; ибо они сбились съ дороги. Они остановились на скатѣ горы, гдѣ находилось уже становище прочихъ войскъ. Для Ибрагима наскоро поставленъ былъ шатеръ. Сидя у входа онаго посреди нѣсколькихъ чиновниковъ, молодой Паша, по видимому, пристально смотрѣлъ на гавань Наваринскую, обрисовывавшуюся на краю равнины: тамъ острое зрѣніе Паши различало всѣ корабли его флота.
   Къ нему привели плѣнниковъ. Бывъ разлучены на нѣсколько часовъ, любовники свидѣлись наконецъ снова, и въ сію первую минуту видѣли только другъ друга. Мрачная горесть изображалась на лицѣ юноши: онъ самъ былъ причиной бѣдствія своей любезной! Клеона соблюдала благородное свое равнодушіе. Черные глаза ея сладостно были устремлены на того, который въ несчастіи сдѣлался для нея какъ будто бы еще милѣе. "Эдуардъ," сказала она въ пол-голоса, увидя его блѣднымъ и унылымъ: "Эдуардъ! мы Христіане!" И надежда нездѣшняго міра озарила прелестное лице ея, какъ лучъ безсмертія.
   Ибрагимъ самъ началъ говорить съ молодымъ Французомъ. "Кто ты таковъ?" спросилъ онъ: "и какъ попался въ руки моихъ Дели-башей?
   Сей повелительный голосъ привелъ Эдуарда въ себя и возвратилъ ему прежнюю твердость. "Паша," отвѣчалъ онъ, не опустя глазъ: "я офицеръ Французскаго флота, и пробрался въ твой станъ для выполненія одной обязанности."
   Полководецъ Египетскій молчалъ съ минуту. Ему нетрудно было разгадать, какого рода порученіе долженъ былъ выполнить Французскій офицеръ въ его станѣ; и можетъ быть онъ не вовсе быль чуждъ удовольствія, нашелъ случай отмстить за оказанную ему измѣну. Но гордая душа его ощущала какое-то доброжелательство къ сему неустрашимому непріятелю, и гнѣвъ, сначала возволновавшійся въ немъ при отвѣтѣ Француза, длился только на мигъ.
   -- "Эта женщина была съ тобою?" сказалъ Паша, указывая на Клеону.
   Впервые ложь вылетѣла изъ устъ молодаго офицера. "Я увелъ ее насильно," отвѣчалъ Эдуардъ: "она невольно пошла за мной. У меня было оружіе и я грозилъ ей."
   Молодой Паша не могъ удержаться отъ улыбки, и голосомъ уже не столь суровымъ молвилъ: "Французъ! ты не измѣняешь характеру своего народа! Ты не хотѣлъ нарушить правды для спасенія твоей жизни, а теперь безстыдно лжешь для спасенія женщины! Но скажи мнѣ: когда ты прокрался между моими солдатами, зналъ ли тогда, что твои единоземцы хотятъ напасть на меня?
   -- "Я думалъ такъ," отвѣчалъ плѣнникъ.
   -- "Такъ ты какъ лазутчикъ, или какъ повѣренный гнуснаго предательства пробрался въ мой станъ?"
   Эдуардъ съ негодованіемъ потрясъ головою, но не отвѣчалъ ни слова.
   -- "А какъ въ Европѣ наказываютъ непріятеля столь дерзкаго, какъ ты?" продолжалъ Ибрагимъ.
   -- "Смертью," отвѣчалъ спокойно молодой человѣкъ. "Ты имѣешь полное право лишить меня жизни; но эта женщина невинна. Ее любитъ одинъ изъ храбрѣйшихъ твоихъ военачальниковъ..... и она его любитъ.... Пощади ее."
   Клеона бросила на него болѣзненный взглядъ. "Эдуардъ," сказала она: "мало ли времени были мы разлучены? Зачѣмъ всѣ эти ухищренія? Для меня не будешь бѣдствіемъ смерть, долженствующая насъ соединить."
   Когда она договаривала сіи слова, отдаленный звукъ перваго пушечнаго выстрѣла слабо отозвался въ утесахъ горы. Ибрагимъ вдругъ всталъ, чтобъ лучше видѣть то, что произходило въ гавани, и скоро зрѣлище битвы совсѣмъ заняло его вниманіе. Плѣнники, какъ-будто забытые всѣми, остались при немъ.
   

ГЛАВА XXXII.

   Многочисленность судовъ, стѣснившихся въ гавани, быстрота движеній, совокупность нападенія на разныхъ пунктахъ, производили въ бывшихъ на судахъ или въ толпившихся на берегу нѣкоторое замѣшательство, не позволявшее имъ правильно судить о всей битвѣ. Каждый замѣчалъ то, что произходило передъ его глазами; но только съ высоты сосѣднихъ горъ можно было слѣдовать глазомъ завсѣми подробностями и постигать ихъ. Офицеры Ибрагимовы, вытянувъ шею впередъ, съ разинутымъ ртомъ глядѣли на борьбу кораблей внутри гавани. Самъ онъ, лучше другихъ судя о томъ, что должно было рѣшить бой, пристально смотрѣлъ на форватеръ и на браидеры. Не разъ онъ ласкался надеждой, что огонь съ крѣпости и съ острова и разрушительное дѣйствіе зажигательныхъ судовъ, удержатъ ту часть союзнаго флота, которая не вошла еще въ бухту. Онъ улыбнулся, увидѣвъ, что носъ корабля: Сципіонъ, объятъ былъ пламенемъ, и скакнулъ отъ радости, когда залпъ съ крѣпости сбилъ мачты на Рускомъ адмиральскомъ кораблѣ. Онъ ожидалъ вѣрной побѣды. Дымъ, подобно шатру нависшій надъ сражавшимися, скоро помѣшалъ ему видѣть долѣе.
   Онъ оборотилъ глаза на плѣнниковъ: онъ увидѣлъ юную Гречанку на колѣняхъ, умолявшую праведнаго Бога за мстителей ея отчизны. Французъ стоялъ съ поникшей головою; отчаяніе выражалось на лицѣ его.-- "Не бойся," сказалъ ему Паша: "я оставлю тебя въ живыхъ, чтобъ хоть одинъ человѣкъ разсказалъ Европейцамъ о нашей побѣдѣ.
   -- "Ты обманываешься, Паша," отвѣчалъ ему молодой человѣкъ: сослуживцы мои сражаются тамъ, а я не съ ними; вотъ въ чемъ мой стыдъ и мое горе.-- Но прежде, чемъ голова моя упадетъ съ плечъ, у тебя не останется флота.
   -- "Онъ съумашсдшій!" сказали всѣ ихъ окружавшіе. Одинъ Ибрагимъ былъ пораженъ сею рѣчью, и мрачное предчувствіе опечалило его сердце.
   Густая туча лежала надъ гаванью; но порою внезапный взрывъ разсѣкалъ тьму свѣтлою бороздою пламени. Тогда Турки изпускали крикъ радости, какъ будто бы только Христіанскіе корабли могли взлетать на воздухъ.
   Бой продолжался пять часовъ; и гордость поддерживала тщеславную ихъ надежду. Ни одинъ гонецъ не являлся изъ города: и какой бы человѣкъ осмѣлился принять на себя сію роковую вѣсть? Огонь цитадели потухъ; красноватое зарево пожара одно только освѣщало посреди мрака поприще битвы. Укрѣпленія, корабли, транспортныя суда -- все было истреблено; а Турки все еще почитали себя побѣдителями.
   Вдругъ послышался стукъ отъ копытъ коня, несшагося во всю прыть. Всадникъ, покрытый кровью и пѣной, неузнаваемый никѣмъ, кромѣ Ибрагима, остановился подлѣ молодаго Полководца, и съ челомъ, столь же самонадежнымъ, какъ будто бы онъ возвѣщалъ побѣду: "Мы дрались!" сказалъ онъ.
   -- "И что же, Гассанъ?
   -- "У тебя остается войско!
   -- "Клеона!" возкликнулъ юный плѣнникъ голосомъ счастливца: "Греція свободна, и онъ еще живъ!
   -- "Великъ и благъ Господь!" отвѣчала она: "Эдуардъ мой! теперь намъ остается только умереть вмѣстѣ!"
   

ГЛАВА XXXIII.

   Роковая вѣсть, принесенная Гассаномъ, поразила неудомѣніемъ и ужасомъ военачальниковъ Египетскихъ и Турецкихъ. Они стояли, какъ окаменѣлые. Одинъ Ибрагимъ былъ спокоенъ. "Гассанъ Бей!" сказалъ онъ хладнокровно: "хвала Пророку, что сохранилъ мнѣ такого храбраго воина, какъ ты." Потомъ, указавъ рукою на плѣнниковъ, которыхъ восклицаніе удивило его, продолжалъ: "одинъ изъ твоихъ единоземцевъ пойманъ въ то время, когда украдкой уходилъ изъ моего лагеря. Ты знаешь законы Европейскіе: будь его судьею."
   Воинъ ступилъ шагъ впередъ, и при свѣтѣ невольничьихъ факеловъ узналъ брата своего и Клеону.
   -- "Ты блѣднѣешь?" спросилъ Ибрагимъ: "тебѣ знакомъ онъ?
   -- "Да, я знаю его," отвѣчалъ Гассанъ съ мрачнымъ взоромъ, между тѣмъ какъ оба любовника, съ краскою на челѣ, печально опустили головы внизъ. "Я знаю его: это предатель; онъ заслужилъ смерть.
   -- "А эта женщина?" подхватилъ Паша.
   Гассанъ вздрогнулъ. "Эта женщина," сказалъ онъ голосомъ важнымъ и сильнымъ," участвовала въ его презрѣнномъ покушеніи. Они употребляли всякія хитрости, чтобъ отвлечь воина отъ его обязанностей, оскорбленнаго человѣка отъ его мести.... Она сговорилась съ нимъ, чтобъ этого воина обезславить; погубить, измѣнить ему.... Но въ чемъ мнѣ упрекать ее? она женщина!" Здѣсь онъ отворотилъ лице съ видомъ презрѣнія.
   -- "Но кого же они оскорбили, Гассанъ?
   -- "Меня!
   -- "Хорошо. Такъ я отдаю ихъ тебѣ."
   Воинъ бросилъ на юнаго Полководца взоръ проницательный. "А если я буду столько слабъ, что прощу ихъ?
   -- "Тогда я худо зналъ тебя," отвѣчалъ Ибрагимъ.
   -- "Выслушай меня, Паша," подхватилъ Гассанъ съ волненіемъ, измѣнившимъ черты лица и голосъ его. "Я много пролилъ за тебя крови: но чувствую себя не въ силахъ проливать кровь Француза. Рѣши теперь: если ты хочешь наказать измѣнника, то прикажи.... Но если даръ, сдѣланный мнѣ тобою, невозвратенъ, если мои заслуги (тутъ онъ показалъ на окровавленную грудь свою), -- если моя преданность имѣютъ хоть малую цѣну въ глазахъ твоихъ.... То прости ему: онъ братъ мой!...."
   Оконча сіи слова, онъ впервые преклонилъ колѣно предъ сыномъ Али-Могаммеда.-- "Они болѣе оскорбили тебя, нежели меня," возразилъ юный Полководецъ: "тебѣ ни въ чемъ нѣтъ отъ меня отказа; пусть ихъ преступленіе останется ненаказаннымъ.
   -- "Нѣтъ, нѣтъ!" вскричалъ воинъ: "пусть они живутъ, но пусть угрызеніе совѣсти будетъ ихъ казнью."
   Руки плѣнниковъ были развязаны. Они не были преступны, и совсѣмъ тѣмъ не смѣли поднять глаза на ихъ освободителя. Они подступили къ нему съ умоляющимъ видомъ, взяли его за руки: но его руки не отвѣчали искреннему ихъ пожатію. Они искали его взора -- и встрѣтили только взглядъ мрачный и печальный.
   Ибрагимъ и сановники его удалились. "Родольфъ!" вскричалъ Эдуардъ голосомъ отчаяннымъ: "ужели сердце твое насъ не поняло?"
   Онъ тихо оттолкнулъ ихъ: "День этотъ былъ для меня великимъ днемъ," отвѣчалъ онъ протяжно, какъ человѣкъ, отягченный страшнымъ сновидѣніемъ. "Я увидѣлъ ихъ... тѣхъ Французовъ, которыхъ думалъ ненавидѣть.... Они стояли грудь грудью противъ меня, -- и я не сражался съ ними... И съ тобой, Эдуардъ, былъ я слабъ: не могъ тебя наказать.-- Можетъ быть, я обманывался; можетъ быть, есть обязанности, священнѣе мести! Но мнѣ уже не дозволено выбирать. Ты выбралъ сторону лучшую: я долженъ быть вѣренъ той, за которую я стоялъ донынѣ.-- Возвратись на свой корабль: черные мои невольники ошвезутъ тебя туда. Пусть Клеона будешь твоею супругой, и попеченіями своими усладитъ послѣдніе дни стараго нашего отца.-- Гассанъ будешь сражаться за Ибрагима до тѣхъ поръ, пока найдетъ смерть и спокойствіе."
   Таковы были послѣднія слова воина-Ренегата. Оконча ихъ, онъ поспѣшно удалился, и съ той поры никогда имя его не раздавалось въ слухѣ Эдуарда и его подруги, Но когда, чрезъ мѣсяцъ послѣ, Сирена благополучно доставила ихъ на берега Франціи, они нашли въ Тулонѣ у Англійскаго Консула посылку, привезенную на имя ихъ однимъ изъ легкихъ судовъ Іонійскихъ. Тамъ были дорогіе камни большой цѣны, и оружіе, которое носилъ Гассанъ.

Конецъ

   

ИМЕНА ОСОБЪ ПОДПИСАВШИХСЯ НА КНИГУ НАВАРИНСКАЯ БИТВА.

   Генералъ отъ Инфантеріи и разныхъ Орденовъ Кавалеръ Графъ Сергей Михайловичь Каменскій, въ Орлѣ -- 1.
   Олонецкій Гражданскій Губернаторъ Дѣиств. Ст. Сов. и Кавалеръ Александръ Ивановичь Яковлевъ, въ Петрозаводскѣ -- 1.
   С. Петербургскій купецъ Михайло Андрѣевичь Семеновъ, въ Спб. -- 1.
   5 Класса, Г. Тимофѣевъ, въ Спб. -- 1.
   Осташковской купецъ Семенъ Егоровичь Суслениковъ, въ Осташковѣ -- 1.
   Титулярный Сов. Новицкій, въ Спб. -- 1.
   Его Благородіе Лука Алексѣевичь Шаховъ, въ Бахмутѣ -- 1.
   Генералъ-Лейтенантъ-Михаилъ Мезенцовъ, въ Дорогобужѣ -- 1.
   Книгопродавецъ Александръ Филиповичь Смирдинъ, въ Спб. -- 50
   Г. ЕФремовъ, въ Спб. -- 1
   Въ лавку Андрея Глазунова, въ Спб. -- 25
   Книгопродавецъ Алексѣй Осиповичь Свѣтниковъ въ Спб. -- 1
   Его Высокоблагородіе Николаи ГГавловичь Гершовъ, въ Спб. -- 1
   С. Петерб. купецъ Николай Ивановичь Еобровъ, въ Спб. -- 1
   Библіошска Лейбъ-Гвардіи Московскаго Полка, въ Спб. -- 1
   Книгопродавецъ Иванъ Петровичь Глазуновъ, въ Спб. -- 1
   Вологодской купецъ Витушешниковъ, въ Вологдѣ. -- 1
   6 класса Товбичевъ, въ м. Тульчинѣ -- 1
   Генералъ-Лейтенантъ Иванъ Васильевичь Чертковъ, въ Спб. -- 1
   Иванъ Стеблинъ-Каменскій, въ Полтавѣ -- 1
   Директоръ училищь Арханг. Губ. Василій Лукичь Сильвестровъ, въ Архангельскѣ -- 1.
   Его Благородіе Василій Николаевичь Погожевъ, въ Вытегрѣ -- 1.
   Штабсъ-Капитанъ Полка Князя Барилая де Толли Аполлонъ Павловичъ Шаблыкинъ, въ Новг. Губ. на станціи Мшагу -- 1.
   Иванъ Акинѳіевичь Любимовъ, въ Спб -- 1.
   Берггауптманъ Николай Павловичь Томиловъ -- 1.
   Генералъ-Лейтенантъ Павелъ Аполлосовичь Наумовъ, въ Спб. -- 1.
   Библіотека 19 Егерскаго Полка, въ Бѣлой Церкви -- 1.
   Его Превосходительство Дмитрій Ларіоновичь Алексѣевъ, въ Екатеринославлѣ -- 1.
   Василій Логиновичь Тарлецкій купецъ, въ Бобруйскѣ -- 1.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов