Изданіе редакціи журнала "Сѣверный Вѣстникъ",
ДНЕВНИКЪ БРАТЬЕВЪ ГОНКУРЪ
Записки литературной жизни.
Переводъ съ французскаго Е. К.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева, Невскій просп. 8.
1898
Дневникъ извѣстныхъ романистовъ братьевъ де-Гонкуръ, законченный послѣ смерти Жюля де-Гонкуръ старшимъ братомъ, Эдмономъ, захватываетъ собою періодъ времени отъ 4-го декабря 1851 г. до 30-го декабря 1895 г. Онъ состоитъ изъ девяти томовъ, каждый приблизительно по 400 страницъ. Настоящее изданіе представляетъ собою извлеченіе изъ этого огромнаго труда, въ которомъ не все было-бы интересно для русской публики. Мы выбрали для перевода страницы, наиболѣе ярко освѣщающія личную и творческую психологію авторовъ, описанія нѣкоторыхъ крупныхъ политическихъ и общественныхъ событій, какъ, напр., осада Парижа въ 1870 г., а также характеристики писателей, ученыхъ и художниковъ. Записи дневника, фотографически воспроизводящія многія сцены и интимные разговоры, представляютъ превосходный матеріалъ для пониманія такихъ замѣчательныхъ людей нашего столѣтія, какъ Теофилъ Готье, Сентъ-Безъ, Флоберу Золя, Додэ, Тенъ и Ренанъ, изъ русскихъ -- Герценъ и Тургеневъ. Послѣднему посвящены многія страницы "Дневника", и мы перевели ихъ почти цѣликомъ.
Замѣтимъ еще, что "Дневникъ" братьевъ Гонкуръ является крайне характернымъ документомъ, по которому можно прослѣдить развитіе литературныхъ идей во второй половинѣ XIX ст. Первые агитаторы натурализма, требующіе наблюденія и изученія изображаемой дѣйствительности, братья Гонкуръ мало-по малу, въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ и еще болѣе въ своемъ "Дневникѣ", дѣлаются создателями новѣйшихъ видоизмѣненій натуралистическаго романа. Въ своихъ заботахъ объ усовершенствованіи языка, слога, они стараются уловить тѣ субъективныя ощущенія и настроенія, въ свѣтѣ которыхъ воспринимаются явленія внѣшняго міра, стремятся "передать непередаваемое", какъ выразился о нихъ въ 1876 году Альфонсъ Додэ, и такимъ образомъ подготовляютъ современное утонченно-психологическое искусство.
ПРЕДИСЛОВІЕ КЪ ПЕРВОМУ ТОМУ.
Этотъ дневникъ -- наша исповѣдь каждаго вечера: исповѣдь двухъ жизней, нераздѣльныхъ въ наслажденіи, трудѣ и работѣ; двухъ мыслей-близнецовъ; двухъ умовъ, получающихъ отъ соприкосновенія съ людьми и съ предметами впечатлѣнія столь равныя, столь одинаковыя, столь однородныя, что на эту исповѣдь можно смотрѣть, какъ на изліяніе одного и того-же "я".
Въ этой автобіографіи изо дня въ день выступаютъ на сцену люди, съ которыми случай сближалъ насъ на жизненномъ пути. Мы писали портреты, этихъ мужчинъ, этихъ женщинъ, въ ихъ сходствахъ дня и часа; возвращались къ нимъ снова, въ продолженіе нашего дневника; показывали ихъ потомъ, подъ другими видами, послѣ того, какъ они измѣнялись и преобразовывались. Мы не желали подражать тѣмъ сочинителямъ мемуаровъ, у которыхъ историческія личности изображаются сразу и однимъ взмахомъ, или пишутся красками, уже застывшими отъ отдаленія и углубленія; мы стремились, словомъ, представить волнующееся человѣчество въ минутной его правдивости.
Иногда даже спрашиваешь себя, не произошла-ли перемѣна, замѣченная нами у людей, когда-то намъ близкихъ и дорогихъ, отъ перемѣны въ насъ самихъ. Возможно. Мы не скрываемъ, что были существами страстными, нервными, болѣзненно впечатлительными, и поэтому иногда несправедливыми. Но мы утверждаемъ одно: если мы иногда и выражаемся съ несправедливостью предубѣжденія, или въ ослѣпленіи неразумной антипатіи, завѣдомо мы никогда не лгали по поводу тѣхъ, о комъ говорили.
Такимъ образомъ мы всѣми силами старались воспроизвести нашихъ современниковъ для потомства во всемъ ихъ сходствѣ; воспроизвести ихъ, стенографируя жаркій разговоръ, схватывая физіологическій жестъ и тѣ мелочи страсти, въ которыхъ сказывается личность, улавливая то невыразимое нѣчто, что придаетъ интенсивность жизни, отмѣчая, наконецъ, кое-что изъ той лихорадки, которая свойственна опьяняющему парижскому существованію.
И въ этомъ трудѣ, который прежде всего долженъ дать жизнь, по горячимъ еще воспоминаніямъ, въ трудѣ, въ торопяхъ набросанной на бумагу и не всегда пересмотрѣнномъ -- если мы не ладили съ синтаксисомъ, а слова попадались неимѣющія права гражданства -- куда ни шло -- въ этомъ трудѣ мы всегда предпочитаемъ ту фразу и то выраженіе, которыя наименѣе ослабляютъ, наименѣе "академизируютъ" живую суть нашихъ ощущеній, гордость нашихъ идей. Дневникъ этотъ былъ начатъ 2-го декабря 1851 года, въ день выхода въ свѣтъ первой нашей книги, совпавшій съ днемъ государственнаго переворота. Вся рукопись, можно сказать, была написана моимъ братомъ, подъ нашу диктовку другъ другу: нашъ пріемъ работы надъ этими записями. Послѣ смерти моего брата, считая нашъ литературный трудъ конченнымъ, я рѣшилъ напечатать дневникъ по 20-е января 1870 г., послѣ послѣднихъ строкъ, начертанныхъ его рукой. Но тогда я мучился горькимъ желаніемъ разсказать самому себѣ послѣдніе мѣсяцы, дни и смерть бѣднаго, моего брата, а почти тотчасъ-же трагическія событія осады и коммуны завлекли меня въ продолженіе этого дневника. Онъ и теперь иногда становится повѣреннымъ моей мысли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2-е декабря. Что значитъ государственный переворотъ для людей, издающихъ въ этотъ день первый свой романъ? По какому-то ироническому совпаденію, это случилось именно съ нами.
Утромъ, въ то время такъ мы лѣниво мечтали объ изданіяхъ, объ изданіяхъ à la Dumas отецъ, вдругъ шумно хлопнула дверь и къ намъ вошелъ нашъ двоюродный братъ Бдамонъ (Blamont), бывшій гвардеецъ, обратившійся въ консерватора, человѣкъ сердитый, съ пробивающейся сѣдиной, съ астмой.
-- Чортъ побери, кончено!-- пыхтѣлъ онъ.
-- Что кончено?
-- Какъ что? переворотъ!
-- Къ чорту! А нашъ романъ, который долженъ былъ поступить въ продажу сегодня!
-- Вашъ романъ... вашъ романъ! Какое дѣло Франціи до романовъ, молодцы вы мои!-- И привычнымъ жестомъ запахивая свой сюртукъ, будто подпоясываясь кушакомъ, онъ простился съ нами и отправился съ торжественной новостью изъ улицы Лоретской Богоматери въ Сен-Жерменское предмѣстье, ко всѣмъ знакомымъ, вѣроятно плохо еще выспавшимся въ этотъ ранній часъ.
Не успѣли мы соскочить съ постели, какъ оба уже очутились на улицѣ, на нашей старой улицѣ Сенъ-Жоржъ, гдѣ небольшое помѣщеніе редакціи журнала "Le National" уже занято войскомъ. На улицѣ глаза наши тотчасъ устремляются къ афишамъ, ибо -- надо признаться въ эгоизмѣ -- среди всѣхъ этихъ свѣжихъ листовъ, налѣпленныхъ на стѣны и извѣщающихъ о новой труппѣ, новомъ репертуарѣ, новой программѣ и новомъ адресѣ директора, перешедшаго изъ Елисейскаго дворца въ Тюльерійскій,-- мы ищемъ свою афишу, афишу, извѣщающую Парижъ о выходѣ новаго романа "Въ 18.. году" и знакомящую Францію и міръ съ именами двухъ новыхъ писателей: Эдмонъ и Жюль де-Гонкуръ.
Афиши не оказалось. Вотъ почему: Жердесъ (Gerdès), который, по странной случайности, печаталъ и "Revue des deux Mondes", и "Въ 18.. іоду", Жердесъ, напуганный мыслью, что одну главу книги, касающуюся политики, можно истолковать какъ намекъ на событія дня;-- исполненный съ самаго начала недовѣрія къ странному, непонятному, кабалистическому заглавію, яко-бы скрывающему тайное воспоминаніе объ 18-мъ Брюмерѣ; -- Жердесъ, никогда не отличавшійся геройствомъ -- сжегъ нашу кипу афишъ...
15-го декабря. Жюль! Жюль!.. Статья Жанена {Жюль Жаненъ, извѣстный французскій критикъ-фельетонистъ, членъ французской академіи. На театральныхъ фельетонахъ Ж. въ "Journal des Débats" основана его громкая извѣстность. Онъ первый открылъ талантъ Рашели. Прим. ред.} въ "Débats"! Эдмонъ кричитъ мнѣ съ постели хорошую и неожиданную вѣсть. Да, весь фельетонъ понедѣльника толкуетъ про насъ по поводу всего, и про все по поводу насъ, цѣлыхъ двѣнадцать столбцовъ; здѣсь имена наши перепутаны со всѣми литературными явленіями дня; здѣсь Жаненъ бичуетъ насъ съ ироніей, прощаетъ съ уваженіемъ и съ серьезной критикой; онъ рекомендуетъ нашу молодость публикѣ, съ рукопожатіемъ и доброжелательнымъ извиненіемъ дерзости нашего возраста.
И мы не читаемъ, а глядимъ. Глаза очарованы этими некрасивыми буквами газеты, гдѣ имя ваше кажется чѣмъ-то ласкающимъ взглядъ, какъ никогда не будетъ ласкать его самый чудный предметъ искусства. Эта радость, переполняющая грудь, радость перваго причастія литературой, радость, которая уже не повторится, какъ радость первой любви. Весь этотъ день мы не ходимъ, а бѣгаемъ... Мы идемъ благодарить Жанена, который принимаетъ насъ просто, съ веселой добродушной улыбкой, разсматриваетъ насъ, жметъ намъ руки, говоря: "Ахъ, чортъ возьми! такими-то я васъ и воображалъ!" И мечты, и воздушные замки, и поползновеніе считать себя чуть не великими людьми, получившими оружіе изъ рукъ критика "Débats"; и ожиданіе того, что на насъ обрушится цѣлая гора статей во всѣхъ журналахъ.
Рано утломъ звонокъ. Является молодой человѣкъ, бородатый, серьезный, котораго мы еле узнаемъ. Мы съ нимъ выросли, какъ ростутъ часто дѣти родственниковъ,-- съѣзжаясь разъ въ нѣсколько лѣтъ въ одномъ и томъ-же домѣ, на каникулахъ. Еще мальчикомъ онъ старался быть мужчиной. Онъ устроилъ такъ, что его выключили изъ коллежа. Когда мнѣ было пятнадцать лѣтъ, мнѣ случалось сидѣть рядомъ съ нимъ за обѣдомъ, и тогда онъ изумлялъ меня описаніями своихъ оргій. Онъ уже соприкасался съ литературой и держалъ корректуру своему профессору Яноски. Двадцати лѣтъ онъ держалъ себя республиканцемъ, носилъ большую бороду и остроконечную шляпу оливковаго цвѣта, говорилъ моя партія, писалъ для журнала "Свободная Мысль", составлялъ грозныя статьи противъ инквизиціи и ссужалъ деньги философу X. Вотъ каковъ былъ нашъ молодой родственникъ, Пьеръ Шарль, графъ де-Вильдель (Villedenil).
Предлогомъ этого визита была какая-то библіографическая книга, для которой онъ искалъ двухъ сотрудниковъ. Мы болтаемъ, мало-по-малу онъ бросаетъ свою важность, премило осмѣиваетъ барабанъ, на которомъ онъ бьетъ атаку своего честолюбія, открываетъ намъ всю. свою дѣтскую наивность и сердечно протягиваетъ намъ руку. Мы были одиноки и стремились къ будущему, онъ тоже. Къ тому-же родство, если оно не разъединяетъ людей, всегда немножко сближаетъ ихъ. И мы втроемъ пускаемся въ погоню за успѣхомъ.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, въ какомъ-то кафе близъ Жимназа, мы забавлялись, придумывая заглавія для журналовъ. "Молнія!-- воскликнулъ Вильдель, смѣясь,-- и продолжая смѣяться:-- Почему-бы намъ не издавать такой журналъ?" Онъ уходитъ отъ насъ, отправляется по ростовщикамъ, придумываетъ заглавную картинку, на которой академію поражаетъ громъ, съ именами Гюго, Мюссе, Зандъ на зигзагахъ молніи; покупаетъ адресный календарь, клеитъ бандероли и, не успѣлъ прогремѣть послѣдній выстрѣлъ 2-го декабря, какъ выходитъ журналъ "Молнія". Насилу уцѣлѣла академія: цензура запретила заглавную картинку.
Воскресенье, 21-го декабря. Когда мы были у Жанена, онъ намъ сказалъ: "Видите-ли, успѣха можно достигнуть только пройдя черезъ театръ". Послѣ этого, дорогой, намъ приходитъ мысль написать для Théâtre Franèais обозрѣніе прошедшаго года, въ формѣ разговора, у камина, между мужчиной и дамой изъ общества, въ послѣдній часъ истекающагося года.
Вещица написана и названа: "Ночь св. Сильвестра". Жаненъ даетъ намъ письмо къ госпожѣ Алланъ {Луиза Депрео Алланъ, первоклассная артистка, подвизавшаяся въ "Caprice" и "Théâtre Franèais".}.
И вотъ мы на улицѣ Могадоръ, на пятомъ этажѣ, въ квартирѣ актрисы, которая вывезла Мюссе изъ Россіи {Г-жа Алланъ выступала съ большимъ успѣхомъ въ Петербургѣ въ "Caprice" А. де-Мюссе. Прим. ред.} и у которой византійскій образъ Божьей Матери, въ золоченомъ окладѣ, напоминаетъ о долгомъ пребываніи хозяйки въ тѣхъ краяхъ. Она оканчиваетъ свой туалетъ передъ громаднымъ трюмо въ три створа, почти закрывающимъ ее въ зеркальныхъ ширмахъ.
Великая артистка встрѣчаетъ насъ привѣтливо, но говоритъ грубымъ, неровнымъ голосомъ, голосомъ намъ незнакомымъ, который на сценѣ она умѣетъ превращать въ музыку.
Она назначаетъ намъ свиданіе на слѣдующій день. Я взволнованъ. Г-жа Адланъ во время чтенія поощряетъ меня чуть внятнымъ, одобрительнымъ шопотомъ, за который я, кажется, готовъ-бы цѣловать ея туфли. Однимъ словомъ, она беретъ роль, обѣщаетъ выучить и сыграть ее 31 декабря, а нынче 21.
Два часа. Мы безъ памяти спускаемся съ лѣстницы и бѣжимъ къ Жанену. Но онъ пишетъ фельетонъ. Нѣтъ возможности его видѣть. Онъ велитъ передать намъ, что завтра мы увидимъ Гуссэ.
Отъ него одинъ прыжокъ -- и мы въ кабинетѣ директора Théâtre Franèais, который насъ вовсе не знаетъ. "Господа,-- говоритъ онъ намъ,-- мы въ эту зиму не будемъ давать новыхъ піесъ. Это рѣшено. Я ничего не могу сдѣлать". Нѣсколько тронутый, однако, нашими грустными лицами, онъ прибавляетъ: "Пусть Лирё васъ прочтетъ и подастъ свое мнѣніе, я разрѣшу вашу пьесу, если удастся устроить экстренное чтеніе".
Только четыре часа. Мы въ карету и къ Лирё.
"Но, господа,-- говоритъ довольно невѣжливо женщина, которая намъ отворяетъ дверь,-- вы-же должны знать, что господина Лирё нельзя безпокоить, онъ сидитъ за своимъ фельетономъ".
-- Войдите, господа,-- окликаетъ насъ добродушный голосъ.
Мы проникаемъ въ берлогу писателя à la Бальзакъ, гдѣ пахнетъ плохими чернилами и тепломъ отъ неоправленной еще постели. Критикъ очень любезно обѣщаетъ намъ прочесть насъ вечеромъ и приготовить отчетъ къ слѣдующему дню.
Отъ Лирё мы прямо кидаемся къ Бриндо, который долженъ подавать реплику г-жѣ Алланъ. Бриндо еще не вернулся, но онъ обѣщалъ быть дома въ пять часовъ и его мать проситъ насъ подождать. Домъ полонъ болтливыхъ и милыхъ дѣвочекъ. Мы остаемся до шести... Бриндо нѣтъ...
Наконецъ, мы рѣшаемся отыскать его въ Théâtre Franèais, въ половинѣ восьмого. "Говорите, говорите,-- кричитъ онъ намъ, одѣваясь и бѣгая по своей уборной, голый, подъ бѣлымъ пеньюаромъ.-- Нѣтъ, правда, мнѣ невозможно прослушать вашу пьесу". И онъ галопомъ мечется за гребнемъ или зубной щеткой. "Но можетъ быть позже, послѣ представленія?" -- Нѣтъ, сегодня у меня послѣ театра ужинъ съ товарищами... Но вотъ что: въ моей пьесѣ я имѣю свободныхъ пятнадцать минутъ, я васъ прочту въ это время. Подождите меня въ залѣ". Когда Бриндо сыгралъ свою роль, мы были тутъ, ожидая отвѣта. Да, онъ согласенъ. Изъ Théâtre Franèais мы несемъ рукопись къ Лирё. Въ девять часовъ мы уже у г-жи Алланъ, находимъ ее окруженною семействомъ, гимназистами, и разсказываемъ про наши похожденія.
Вторникъ, 23-го декабря. Сидя на скамеечкѣ лѣстницы театра, трясясь и вздрагивая при малѣйшемъ шумѣ, мы слышимъ, какъ, закрывая за робою дверь, г-жа Алланъ своимъ противнымъ, нетеатральнымъ голодомъ восклицаетъ: "совсѣмъ не хорошо!"
"Кончено!" говоримъ мы другъ другу, въ нравственномъ и физическомъ изнеможеніи, такъ превосходно переданномъ у Гаварни, въ рисункѣ молодого человѣка, опустившагося на стулъ тюремной камеры...
Молнія. Еженедѣльное обозрѣніе Литературы, Театра и Искусства, 1-й выпускъ 12 января.
I Съ этого дня мы съ Вильдёль играемъ въ журналъ. Редакція журнала помѣщается въ нижнемъ этажѣ, на улицѣ, которую только еще начинаютъ строить, Rue d'Anmale; у насъ издатель, получающій пять франковъ за каждую подпись, у насъ и программа, угрожающая гибелью классицизму, у насъ и даровыя объявленія, обѣщаны и преміи.
Мы проводимъ въ редакціи два-три паса въ недѣлю и ждемъ, какъ только услышимъ непривычный звукъ шаговъ, по нашей улицѣ, гдѣ такъ мало прохожихъ,-- ждемъ подписчиковъ, публики, сотрудниковъ. Никто не приходитъ. Нѣтъ даже рукописей -- фактъ непостижимый! Нѣтъ даже поэта, фактъ еще болѣе невѣроятный!
Рыженькая Сабина, единственная посѣтительница нашей конторы, спросила насъ однажды: "А отчего вонъ тотъ господинъ смотритъ такъ грустно?" Ей отвѣчали хоромъ: "Это нашъ кассиръ".
Мы храбро продолжаемъ нашъ журналъ безо всего, но съ апостольской вѣрой и акціонерскими иллюзіями. Вильдёль принужденъ продать свою коллекцію "Эдиктовъ французскихъ королей", чтобы продлить журналу существованіе; потомъ онъ отыскиваетъ ростовщика, изъ котораго извлекаетъ пять-шесть тысячъ франковъ. Издатели, по пяти франковъ за подпись, смѣняютъ другъ друга: первый былъ Путьё, живописецъ) школьный товарищъ Эдмонда; второй -- Каю, фантастическое существо, филологъ-книгопродавецъ изъ сосѣдства Сорбонны и членъ академіи города Авраншъ; третій -- отставной военный, одержимый нервной судорогой, заставлявшей его ежеминутно оглядываться на то мѣсто, гдѣ раньше сидѣли у него эполеты, и плевать себѣ за плечи.
Въ тѣхъ шести тысячахъ франковъ, которые Вильдёль получилъ яко-бы отъ ростовщика, фигурировала, какъ довольно крупная стоимость, партія въ двѣсти бутылокъ шампанскаго. Такъ какъ вино начинало портиться, издателю "Молніи" приходитъ мысль рекламировать нашъ журналъ баломъ и предложить этотъ балъ съ шампанскимъ, въ видѣ преміи подписчикамъ. Приглашаются всѣ знакомые "Молніи", бродяга Путьё, какой-то архитекторъ безъ дѣла, какой-то продавецъ картинъ, разные анонимные, случайные товарищи, нѣсколько женщинъ неопредѣленнаго положенія... Тутъ Надаръ, рисовавшій намъ каррикатуры, желая немного оживить этотъ семейный праздникъ, вдругъ отворяетъ окна и ставни, и зоветъ на балъ всѣхъ съ улицы, мужчинъ и дамъ.
1853. Январь. Редакція журнала была переведена въ Rue Bergère. Достопримѣчательностью ея былъ кабинетъ директора, украшенный драпировками изъ чернаго бархата съ серебромъ; тамъ иногда, при погашенныхъ свѣчахъ, задавалась мертвецкая выпивка. Рядомъ съ кабинетомъ -- касса, касса съ рѣшеткой, настоящая касса, за которой сидѣлъ кассиръ Лебарбье, внукъ виньетиста XVIIІ-го вѣка, розысканнаго нами, вмѣстѣ съ Путье, въ подонкахъ интеллигентнаго общества. Бѣглецъ изъ "Корсара" стряпалъ рядомъ, въ маленькой гостиной. Это былъ маленькій человѣкъ, желтоволосый, съ выпученными, угрожающими глазами, одинъ изъ немногихъ писателей, уцѣлѣвшихъ отъ правительственныхъ сѣтей, въ ловлѣ 2-го декабря.
Онъ былъ отецъ семейства, отецъ церкви, проповѣдовалъ добрые нравы, крестился иногда, какъ святой попавшій въ шайку злодѣевъ, и несмотря на все это -- превосходилъ насъ всѣхъ вольностью въ опредѣленіи вещей. Въ минуты досуга онъ редактировалъ для журнала мемуары г-жи Саки (m-me Saqui).
За редакціонный столъ садились каждый день: Мюрже, смиренный, слесливый и находчивый; О. Шоль, съ его моноклемъ, ввинченнымъ въ глазъ, остроумными порывами, тщеславнымъ ожиданіемъ заработка съ будущей недѣли по 50,000 франковъ въ годъ -- отъ романовъ въ двадцать-пять томовъ; Банвиль, съ его гладко выбритымъ лицомъ, фальцетомъ, тонкими парадоксами, юмористическими силуэтами людей; Карръ, сопровождаемый всюду его неразлучнымъ Гато. Былъ еще худощавый юноша съ длинными, жирными волосами, мѣтившій въ академики; былъ Деляжъ, олицетворенная вездѣсущность и воплощенная банальность, малый вязкій, липкій, клейкій -- какая-то доброжелательная мокрота; былъ еще другъ Форгъ, замерзшій южанинъ, похожій на жареное мороженное изъ китайской кухни, приносившій намъ, съ дипломатической миной, артистически заостренныя статьи; былъ еще Луи Эно, украшенный манжетами и граціозными выгибами салоннаго пѣвца; заглядывалъ также Бовуаръ, онъ носился по конторѣ какъ пѣна отъ шампанскаго, искрясь и переливаясь, обѣщалъ убить адвокатовъ своей жены и кидалъ на вѣтеръ неопредѣленныя приглашенія на какіе-то химерическіе обѣды. Гефъ избралъ своимъ жилищемъ диванъ, на которомъ онъ проводилъ послѣобѣденные часы, лежа и дремля, просыпаясь лишь для того, чтобы перебить добродѣтельныя изрѣченія отца Вене своими возбуждающими междометіями.
И среди всего этого народа Вильдёль приказываетъ, разглагольствуетъ, ходитъ взадъ и впередъ, пишетъ письма, придумываетъ нововведенія, открываетъ каждую недѣлю новую систему объявленій или премій, новую комбинацію, человѣка или имя, долженствующее дать журналу, не позже какъ черезъ двѣ недѣли, десять тысячъ подписчиковъ.
Въ данное время, журналъ живетъ: онъ денегъ не зарабатываетъ, но онъ шумитъ. Онъ молодъ и независимъ, онъ какъ-бы получилъ въ наслѣдство кое-что изъ литературныхъ убѣжденій 1830 года. На его столбцахъ чувствуется рвеніе и огонь цѣлаго отряда стрѣлковъ, подвигающихся безъ дисциплины, безъ извѣстнаго порядка, но полныхъ презрѣнія къ подпискѣ и къ подписчику. Да, да, тутъ есть огонь, смѣлость, неосторожность, есть, наконецъ, преданность извѣстному идеалу, въ связи съ нѣкоторымъ безуміемъ, съ нѣкоторой глупостью -- журналъ, однимъ словомъ, оригинальность и слава котораго въ томъ, что онъ -- не спекуляція.
-- ...Несмотря на все, что будутъ писать и говорить, неопровержимо одно: мы подвергались преслѣдованію исправительной полиціи, мы сидѣли между двухъ жандармовъ за цитату пяти стиховъ Торо (Thaufreau), напечатанныхъ въ Tableau historique et critique de la poési franèaise par Sainte-Beuve -- увѣнчанномъ академіей. Я утверждаю, что никогда и нигдѣ не было примѣра подобнаго преслѣдованія.
27-го іюня. Я отправляюсь къ Руланду, узнать отъ него, можно-ли намъ издавать нашу "Лоретку", не опасаясь полиціи. И вовремя нашего разговора, онъ повторяетъ мнѣ то, что я уже слышалъ, а именно, что министерство юстиціи преслѣдуетъ не только насъ, но и извѣстныя литературныя идеи. "Оно не хочетъ", говоритъ мнѣ Руландъ, "литературы, которая сама пьяна и другихъ опьяняетъ; идея,-- прибавилъ онъ,-- о которой мнѣ не приходится судить..." Да, насъ преслѣдовали, въ годъ отъ P. X. 1853, за погрѣшность противъ классицизма, за попытку революціи въ литературѣ. Говорилъ-же Латуръ Дюмуленъ г-ну Лефебру: "Я долженъ вамъ сказать, что я весьма огорченъ положеніемъ этихъ господъ; но вы знаете: судьи -- это народъ придирчивый... Впрочемъ, я думаю, что они избрали плохой литературный путь, и я надѣюсь этимъ дѣломъ оказать имъ услугу".
"Лоретка" выходитъ ь свѣтъ. Черезъ недѣлю изданіе распродано. Это открываетъ намъ ту истину, что книгу можно и продавать.
Всю зиму мы бѣшено трудимся надъ исторіей общества во время революціи. Утромъ мы беремъ по 400, по 500 брошюръ у Перрота, бѣднаго, бѣднаго собирателя; весь день разбираемся въ документахъ, а ночью пишемъ нашу книгу. Ни женщинъ, ни свѣтскихъ развлеченій, ни удовольствій, ни забавъ. Мы раздарили наши фраки и не заказали себѣ новыхъ, чтобы отнять у себя возможность бывать гдѣ-либо. Постоянное напряженіе, безпрерывный головной трудъ. Чтобы имѣть немного движенія, чтобы не заболѣть, мы позволяемъ себѣ лишь маленькую прогулку, послѣ обѣда, въ сумракѣ наружныхъ бульваровъ, гдѣ насъ никто не отвлекаетъ отъ нашей работы, отъ углубленія нашей мысли.
26-го сентября. Я въ Жизорѣ. Какъ смѣющаяся тѣнь встаетъ передо мною все мое дѣтство. Прекрасныя, увядшія воспоминанья воскресаютъ въ головѣ и душѣ моей, какъ гербарій, вновь распускающійся гербарій, и каждый уголокъ дома и сада для меня какъ бы призывъ, какъ бы находка, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какъ бы могила невозвратныхъ радостей. Мы тогда всѣ были дѣтьми; мы только и хотѣли быть дѣтьми, наши каникулы были полны, черезъ край полны безмятежныхъ забавъ и счастья, не прекращающагося ни на одинъ день. Какъ часто мы соскакивали съ этого крыльца, обвитаго розами, чтобы однимъ прыжкомъ очутиться на лужайкѣ! Въ лапту играли: одна партія подъ этимъ большимъ деревомъ, другая подъ группой сирени. Какое безумное и радостное соревнованіе! Какія бѣшеныя гонки! Сколько ушибовъ, вылѣченныхъ новыми ушибами! Сколько огня! Сколько стремительности! Помню, какъ я однажды три секунды сомнѣвался: не кинуться-ли мнѣ въ рѣку, на краю парка, чтобы не быть пойманнымъ? Да и что за дѣтскій рай этотъ домъ! Что за рай этотъ садъ! Можно думать, что нарочно для дѣтскихъ игръ устроенъ этотъ прежній монастырь, превращенный въ буржуазный замокъ, и этотъ садъ, перерѣзанный и рощицами, и извилинами рѣки. По какъ многое уже измѣнилось и исчезло! Нѣтъ парома, на которомъ мы переправлялись черезъ рѣчку. Спитъ подъ водой тотъ маленькій мостикъ, гибельный для перевозчиковъ, о который столько разъ стукалась наша лодка! А узкій рукавъ, огибающій островъ съ тополями, узкій рукавъ теперь расширенъ. И старая яблоня съ зелеными яблоками, скрипѣвшими когда-то подъ нашими зубами, изсохла. Но все еще возвышается бесѣдка у входа проволочнаго мостика, прыгающаго подъ шагами, бесѣдка, вся одѣтая, какъ плащемъ, дикимъ виноградомъ, лѣтомъ -- зеленымъ, осенью -- пурпурнымъ.
При свиданіи съ этими милыми мѣстами, я вспоминаю по очереди всѣхъ нашихъ маленькихъ товарищей и маленькихъ барышень, бывшихъ моихъ подругъ: братьевъ Бокене, изъ которыхъ старшій бѣгалъ такъ скоро, но не зналъ искусства поворотовъ, Антонина, похожаго на маленькаго льва, Базена, вѣчно жаловавшагося на неудачу и сердившагося, когда проигрывалъ Эжень Пети, молочный братъ Луи, который игралъ намъ на флейтѣ, въ общей спальнѣ, куда насъ запирали всѣхъ вмѣстѣ. Не забываю я также кротчайшаго Юпитера нашей шайки, конституціоннаго короля нашихъ игръ, старика Пурѣ, гувернера двоюроднаго брата, который былъ настолько уменъ, что училъ насъ прекрасно играть, и настолько благоразуменъ, что веселился съ нами и не менѣе насъ, но одержимъ былъ лишь одной слабостью: онъ читалъ намъ вслухъ свою трагедію "Кельты". А барышни! Женни, въ которой уже обозначалась хорошенькая рожица субретки, Берта, которая цѣловала подкладку моихъ фуражекъ и собирала въ коробочку зерна отъ персиковъ, съѣденныхъ мною, Мари, обладательница самыхъ чудныхъ волосъ и прекраснѣйшихъ глазъ въ свѣтѣ!
Потомъ спектакль! Спектакль былъ высшимъ блаженствомъ, наслажденіемъ изъ наслажденій, высшей радостью для каждаго изъ насъ! Театръ помѣщался въ оранжереѣ,-- настоящій театръ, театръ съ занавѣсомъ, изображающимъ нашу усадьбу, съ декораціями, съ галлереей, съ рѣшетчатой ложей! Театръ, на которомъ очень недурно производили громъ, стуча щипцами по желѣзному листу. И знаете-ли, что наши румяна стоили 96 франковъ за баночку, что румяна эти сохранились отъ прошлаго вѣка, и что насъ просили быть съ ними поэкономнѣе. Что за чудные гусарскіе костюмы! Что за великолѣпный бѣлый парикъ! И какъ я былъ загримированъ, и какую красивую бороду изъ жженой бумаги сдѣлалъ мнѣ мосье Пура, такъ что Эдмондъ не узналъ меня, когда я говорилъ съ нимъ.
Сколько инцидентовъ, соискательствъ, раздраженій самолюбія за репетиціями, подъ руководствомъ Пура, приводившаго намъ въ назиданіе аксіомы великаго Тальма! И восхитительное ребячество, смѣшанное со всѣмъ этимъ, и забавный гнѣвъ Бланшъ, когда теноръ Леонсъ съѣлъ персикъ, который ей слѣдовало скушать на сценѣ!.. И какъ веселы бывали ужины маленькой труппы, за которыми насъ кормили яблочными пирогами, и какой великій день, наканунѣ представленія, когда м-мъ Пасси раскладывала всѣ костюмы въ большой комнатѣ, гдѣ мы теперь, спимъ!
Что сталось съ театромъ, съ актерами и съ актрисами? Сегодня я заглянулъ въ зеленую дверку, позади оранжереи,-- бывшій "входъ для артистовъ". Стоитъ еще большой курятникъ, сдѣланный изъ дощечекъ старыхъ жалузи, гдѣ одѣвались маленькія актрисы, но въ немъ теперь одни пустые ящики. На чердакѣ валяются кипы декорацій, изъ которыхъ выползаютъ лоскуты занавѣсей и золотой бахрамы. Отъ галлерей, ложъ, скамеекъ осталось только шесть столбовъ, обвитыхъ, бывало, зеленью, въ дни торжественныхъ представленій; а на мѣстѣ того, что сожгли -- станокъ столяра и жирныя растенія, разставленныя на полкахъ. А Берта умерла. Другія маленькія барышни сдѣлались женщинами, женами, матерями семействъ. Леонсъ -- лѣсничій, Базенъ -- учитель географіи, имѣетъ орденъ отъ папы, Антонина можетъ быть уже убили подъ Севастополемъ, отецъ Пура все еще носитъ въ портфелѣ свою трагедію "Кельты", старикъ Жинетъ открылъ красильное заведеніе, Луи -- магистръ правъ, а я -- никто.
Октябрь. M-lle *** -- сердечность и правдивость мужчины, въ сочетаніи съ прелестью молодой дѣвушки; зрѣлый умъ и свѣжая душа; духъ, не знаю какими судьбами возвысившійся надъ буржуазной средой, въ которой онъ росъ, духъ, полный стремленій къ нравственному величію, къ самоотверженію, къ самопожертвованію; жажда всего, что утонченно въ области разума и искусства; презрѣніе ко всему, что обыкновенно составляетъ мысль и разговоръ женщины.
Антипатіи и симпатіи по первому взгляду, живыя и смѣлыя; улыбки, восхитительно сложныя для тѣхъ, кто ее понимаетъ, и вытянутое лицо, какъ отраженіе на днѣ ложки, для фатовъ; для молодыхъ людей съ цитатами, для дураковъ. И неловко ей среди обмана свѣта, и говоритъ она, что вздумаетъ, съ удивительнымъ пониманіемъ художническаго духа, съ какимъ-то шумнымъ, гремучимъ оборотомъ рѣчей:-- и вся ея внѣшняя веселость выходитъ изъ глубины грустной души, въ которой проходятъ бѣлые призраки погребальнаго шествія и слышатся звуки похороннаго марша Шопена.
Она страстно любитъ ѣздить верхомъ, править, но ей дѣлается дурно при видѣ капли крови; она по-дѣтски боится пятницы, числа тринадцать; она обладаетъ полной коллекціей предразсудковъ и слабостей, понятныхъ и милыхъ въ женщинѣ,-- слабостей, соединенныхъ съ оригинальнымъ кокетствомъ; такъ, напримѣръ, она очень занята своей ножкой, самой маленькой въ свѣтѣ, и всегда носитъ открытый башмачекъ на высокомъ каблукѣ...
Не оцѣненная и обезславленная женщинами и мелкими душами, ненавидящими искреннюю натуру, она создана, чтобы быть любимой "влюбленной дружбой" такихъ людей, какъ мы, враговъ свѣтской подлости и лицемѣрія.
21 мая. Нашему брату нужна женщина, мало воспитанная, мало образованная, одаренная только веселостью и природнымъ умомъ. Она насъ будетъ радовать и очаровывать, какъ милое животное, къ которому привязываешься. Но если любовница понабралась свѣтскости, искусства, литературы, если она захочетъ, какъ равная, бесѣдовать съ нашей мыслью, съ нашими понятіями о прекрасномъ, если она тщеславна до того, что захочетъ сдѣлаться подругой зачатой нами книги или нашихъ вкусовъ, то она скоро станетъ для насъ несносной, какъ ненастроенный рояль, прямо антипатичной.
22-го мая. Я прочелъ книгу 1830 года, сказки Самуила Баха. Какъ молодо! Этотъ скептицизмъ дѣйствительно скептицизмъ двадцатилѣтній. Какъ сквозитъ иллюзія изъ-подъ ироніи! Это представленіе о жизни, а не сама жизнь! Сопоставьте съ ней любую изъ замѣчательныхъ книгъ какого-нибудь молодого писателя послѣ 48-го года. Тутъ будетъ уже другой скептицизмъ -- зрѣлый, оформленный и здоровый. Скальпель анализа вмѣсто богохульства. Если дѣло такъ пойдетъ далѣе, то наши дѣти будутъ родиться сороколѣтними.
23-го мая. Что за пошлость -- деревня, и какъ маю она даетъ пищи воинствующей мысли! Тишина, безмолвіе, неподвижность, большія деревья съзакрученными отъ жары листьями, напоминающими оконечности лапчатоногой птицы... Это можетъ веселить лишь дѣтей, женщинъ, писца отъ нотаріуса. Но человѣку мысли становится неловко съ глазу на глазъ съ природой, какъ при видѣ руки Божьей, превращающей его философскій мозгъ въ навозъ и зелень! Отъ подобныхъ мыслей вы спасаетесь въ стѣнахъ большихъ городовъ.
-- Моя любовница разсказала мнѣ сегодня, что у нея болитъ грудь и что у нея не хватаетъ денегъ на піявки для лѣченія. Она очень умилительно разсказывала, бѣдняжка! Но что это въ сравненіи съ страшными мученіями тѣхъ, кто можетъ покупать піявокъ сколько угодно! Надо знать, кто больше страдаетъ: человѣкъ умирающій отъ несчастной любви, отъ несчастнаго тщеславія, или человѣкъ, умирающій отъ голода. Я искренно вѣрю, что первый.
28-го мая. Наша пьеса: "Литераторы" скоро будетъ окончена. Воздушные замки! Мы говоримъ, что если она намъ принесетъ денегъ, много денегъ, то мы станемъ презирать эти деньги, попирать ихъ ногами, насмѣхаться надъ ними, злоупотреблять или сорить ими, дѣлать глупости. Хотя мы и увѣрены, что за деньги нельзя купить ни новаго ощущенія, ни новаго счастья, мы стали бы этими деньгами производить опыты, тратить ихъ безумнымъ образомъ, чтобы дома, у себя, испробовать свою оригинальность и удѣльный вѣсъ крупной суммы и пощечину, которую можно дать богатымъ плебеямъ.
11-го іюня. Опять у меня боли въ печени, и я боюсь новаго припадка желтухи. Человѣкъ, живущій въ мірѣ литературы, не долженъ имѣть нервной организаціи. Если бы публика знала, цѣной какихъ дерзостей, обидъ, клеветы, недомоганій духа и тѣла достается хоть малѣйшая извѣстность, она бы насъ вѣрно жалѣла, вмѣсто того, чтобы завидовать намъ.
15-го іюня. Мы бываемъ въ гостяхъ у сосѣднихъ дворянъ, людей любезныхъ и привѣтливыхъ... Это насъ ни къ чему не обязываетъ. Чѣмъ далѣе, тѣмъ труднѣе намъ играть утомительную комедію свѣта, которую другіе исполняютъ такъ естественно и просто. Въ напряженіи любезности заключается такая изнуряющая физическая трата собственной личности. Маска улыбки намъ тяжела, противна нашимъ губамъ. Общія мѣста намъ такъ гадки, что почти больно прибѣгать къ нимъ. Притворяться движеніемъ и игрой физіономіи, будто интересуешься шумомъ словъ, сказанныхъ только для того, чтобы избѣжать молчанія -- это стоитъ болѣзненнаго усилія.
Между нами и этими людьми прорытъ ровъ. Наша мысль обитаетъ выше буржуазныхъ интересовъ, ей трудно спускаться на низменную почву будничной мысли, вскормленной пошлыми явленіями жизни и вещественностью ежедневныхъ событій. Да, мы принадлежимъ къ тому же свѣту, у насъ тотъ же языкъ, перчатки, лакированные штиблеты, и несмотря на это, мы въ немъ чувствуемъ себя неловко, мы въ немъ чужіе, все равно какъ ссыльные въ колоніи, жители которой близки имъ лишь тѣлесно, но душою далеки, далеки отъ нихъ.
Одинъ старикъ сидѣлъ возлѣ меня, въ кафе Ришъ. Гарсонъ пересчиталъ ему всѣ блюда и спросилъ, какое онъ желаетъ. "Я желалъ бы", сказалъ старикъ, "я желалъ бы имѣть желаніе".-- Этотъ старикъ -- старость.
11-го мая. Звонятъ. Это Флоберъ. Ему сказали, что мы гдѣ-то видѣли дубину, которой убиваютъ людей, дубину, почти что карѳагенскую, и онъ хочетъ узнать у насъ, гдѣ находится эта коллекція. Онъ намъ разсказываетъ свои затрудненія съ карѳагенскимъ романомъ {"Саламбо". Прим. ред.}. И онъ начинаетъ любоваться -- съ восторгомъ ребенка передъ игрушечной лавкой, и цѣлый часъ веселится, любуясь -- нашими папками, книгами, нашими маленькими коллекціями.
Флоберъ необыкновенно похожъ на портретъ Фредерика Леметра въ молодости. Онъ очень высокъ, широкоплечъ, съ красивыми большими глазами на выкатѣ, съ немного пухлыми вѣками; щеки полныя, усы жесткіе и висящія книзу, неровный цвѣтъ лица съ красными пятнами. Онъ проводитъ четыре-пять мѣсяцевъ въ Парижѣ, нигдѣ не бываетъ, видится только съ двумя-тремя пріятелями, живетъ медвѣдемъ, какъ мы всѣ живемъ,-- Сенъ-Викторъ, какъ онъ, мы какъ Сенъ-Викторъ.
Любопытна эта "медвѣжья жизнь" писателей XIX вѣка, если сравнить ее съ свѣтскимъ образомъ жизни литераторовъ XVIII в., Дидеро или Мормонтеля. Нынѣшняя буржуазія не очень-то ухаживаетъ за писателемъ, если онъ не готовъ взять на себя роль любопытнаго звѣря, шута или гида за границей.
12-го августа. Вчера я сидѣлъ за однимъ концомъ большого стола. За другимъ сидѣлъ Эдмонъ и разговаривалъ съ Терезой. Я ничего не слышалъ, но когда онъ улыбался, я тоже невольно улыбался, съ тѣмъ же наклономъ головы... Никогда не бывало подобной души въ двухъ тѣлахъ.
-- Мы посѣщаемъ только одинъ театръ. Всѣ остальные насъ раздражаютъ и утомляютъ. У публики какой-то вульгарный, низкій и глупый смѣхъ, отъ котораго намъ дѣлается тошно. Нашъ театръ -- циркъ. Тамъ мы видимъ клоуновъ, скакуновъ, наѣздницъ, дѣлающихъ свое дѣло и исполняющихъ свой долгъ:, въ сущности единственныхъ актеровъ, талантъ которыхъ неоспоримъ, абсолютенъ, какъ математика, или лучше сказать, какъ salto-mortale. Ибо тутъ не можетъ быть чего-то "вродѣ таланта": вы либо падаете, либо не падаете.
И мы видимъ этихъ храбрецовъ, рискующихъ своими костями на воздухѣ, чтобы схватить какое-нибудь браво, мы глядимъ на нихъ съ какимъ-то хищнымъ любопытствомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ съ какой-то симпатіей и жалостью, какъ будто это люди нашей породы, какъ-будто всѣ мы -- паяцы, историки, философы, фантоши и поэты -- всѣ мы скачемъ, сломя голову, для этой глупой публики {Впечатлѣнія цирка подучили свое выраженіе въ романѣ Эдмона Гонкура "Братья Земгано". Прим. ред.}.
15-го декабря. Хорошо-ли или плохо мы организованы? Во всемъ мы видимъ конецъ, крайній предѣлъ. Другіе прямо, безъ размышленія, какъ скворцы, бросаются впередъ. А мы, напримѣръ, въ дуэли, если не предвидимъ собственную смерть, то видимъ передъ собою смерть противника, предстоящую тюрьму, пенсію, которую придется выдавать семьѣ. Вѣчно зарождаются у насъ въ мозгу безконечные выводы непредвидѣннаго, выводы, которые не пришли бы на умъ никому другому. Въ какой-нибудь прихоти, любовной связи, мысль наша заранѣе усчитываетъ суммы денегъ, свободы и т. д. и т. д., которыя придется затратитъ. Даже въ стаканѣ вина мы видимъ мигрень завтрашняго дня. Такъ всегда, и мы все-таки не отказываемся отъ дуэли, отъ соблазнительной женщины, отъ хорошей бутылки.
Несчастье-ли это, полно? Нѣтъ, Если оно и отравляетъ немного наслажденіе настоящимъ, то по крайней мѣрѣ непредвидѣнное не вышибетъ насъ изъ сѣдла -- и мы всегда готовы довести до конца предпринятое дѣло, съ осмысленной рѣшимостью, съ накопившейся силой води, съ постояннымъ терпѣніемъ при неудачахъ.
11-е января. Мы у себя въ столовой, въ красивой нашей коробочкѣ, кругомъ затянутой, замкнутой, обитой матеріями, куда мы повѣсили торжествующаго Луи Моро, гдѣ все свѣтло и весело подъ кроткимъ блескомъ люстры изъ богемскаго хрусталя.
За столомъ у насъ Флоберъ, Сенъ-Викторъ, Ореліенъ Шоль, Шарль Эдмонъ, Жюли, м-мъ Дошъ, кокетливо убранная красной сѣткой на слегка напудренныхъ волосахъ. Говорятъ о романѣ. "Она и Онъ", г-жи Коле, гдѣ Флоберъ свирѣпо описанъ подъ именемъ Леонса... М-мъ Допи отъ дессерта убѣгаетъ на репетицію "Нормандской Пенелопы", которая пойдетъ завтра, и Сенъ-Викторъ, не имѣя матеріала для своего фельетона, сопровождаетъ ее вмѣстѣ съ Шодемъ.
Разговоръ блуждаетъ около лицъ нашего свѣта, касается того, какъ трудно найти людей, съ которыми можно было-бы жить, людей не запятнанныхъ, не буржуазныхъ, не грубыхъ. И мы жалѣемъ о томъ, чего не хватаетъ Сенъ-Виктору. Онъ могъ бы быть такимъ славнымъ другомъ, но сердечной откровенности вы отъ него не дождетесь никогда, хотя онъ и откроетъ вамъ свою мысль. Вы знакомы съ нимъ три года, вы друзья, и вдругъ онъ васъ встрѣчаетъ, какъ ледъ, и холодно подаетъ вамъ руку, какъ чужому. Флоберъ объясняетъ это воспитаніемъ, говоря что три воспитанія,-- духовное, военное и нормальная школа -- накладываютъ неизгладимую печать на личность.
И вотъ мы одни, Флоберъ съ нами, въ гостиной, въ туманѣ отъ дыма сигаръ; онъ мѣритъ шагами коверъ и задѣваетъ головой за шаръ спускающійся съ люстры, и слова его льются, льются черезъ край, онъ весь открывается намъ, какъ духовнымъ братьямъ.
Онъ говоритъ намъ про свою скромную, даже нелюдимую жизнь въ Парижѣ, закрытую и замкнутую. Онъ не имѣетъ развлеченій, кромѣ воскресныхъ обѣдовъ у м-мъ Сабатье, "президентши", какъ ее называютъ въ кружкѣ Теофиля Готье. Онъ терпѣть не можетъ деревни. Онъ работаетъ десять часовъ въ день, но онъ теряетъ много времени, забываясь за чтеніемъ, отвлекаясь отъ своей книги. Присѣвъ за работу въ полдень, онъ лишь къ пяти расходится... Онъ не можетъ писать на бѣлой бумагѣ, ему нужно впередъ набросать какія-нибудь мысли, подобно живописцу, покрывающему полотно основными тонами...
Вдругъ, пересчитывая небольшое число лицъ, интересующихся выборомъ эпитета, ритмическимъ ходомъ фразы, отдѣлкой стиля, онъ восхищаетъ: "Понимаете-ли вы такую нелѣпость: трудиться, чтобы не встрѣчалось непріятнаго созвучія гласныхъ въ строкѣ или повтореній слова на страницѣ? Для кого? И подумать, что если даже вашъ трудъ будетъ (мѣть успѣхъ, то этотъ успѣхъ никогда не будетъ тѣмъ, какого вы хотѣли! Вѣдь только водевильная сторона "Г-жи Бовари" привлекла къ ней публику. Да, успѣхъ всегда происходитъ такимъ образомъ... Форма, ахъ форма! Да кому изъ публики до нея дѣло? И замѣтьте, что форма есть [о, что насъ дѣлаетъ подозрительными передъ правосудіемъ, въ глазахъ классическихъ людей... Классическихъ! Хороша шутка! Да вѣдь никто и не читалъ классиковъ! Нѣтъ и восьми писателей, которые читали-бы Вольера -- читали-бы, понимаете вы. И найдется-ли пять человѣкъ въ обществѣ драматическихъ авторовъ, которые могли-бы назвать мнѣ за"лавіе піесъ Томаса Корнеля?..
Никогда искусство для искусства не получало такого явнаго выраженія какъ въ рѣчи къ академіи одного изъ классиковъ, Бюффона: "форма, въ которой выражается истина, болѣе полезна человѣчеству, чѣмъ сама истина!" Это-ли не искусство для искусства? И Лабрюйеръ тоже сказалъ: "Искусство писателя есть искусство опредѣленія и описанія"... Затѣмъ Флоберъ называетъ два-три образца слога: Лабрюйеръ, нѣсколько страницъ изъ Монтескье, нѣсколько главъ изъ Шатобріана.
И вотъ онъ, съ воспаленными глазами, съ раскраснѣвшимся лицомъ, раскидывая руки, какъ Антей, изъ глубины груди и горла выкрикиваетъ отрывки "Разговора Сциллы и Евкрата", напоминая своимъ грознымъ голосомъ рычаніе льва.
Потомъ онъ возвращается къ своему карѳагенскому роману. Онъ намъ разсказываетъ про свои изслѣдованія, чтенія, про цѣлые томы наведенныхъ имъ справокъ, и говоритъ; "знаете-ли, въ чемъ все мое тщеславіе? Я хочу, чтобы хорошій, умный человѣкъ часа четыре провелъ-бы въ заперти съ моей книгой и чтобы я задалъ ему порцію историческаго гашиша. Вотъ все, чего я хочу".
И онъ прибавляетъ, съ меланхолической ноткой: "Въ концѣ концовъ работа самое лучшее средство обмануть жизнь".
Воскресенье, 5-го февраля. Завтракъ у Флобера. Булье разсказываетъ намъ нѣжную повѣсть о сестрѣ милосердія Руанскаго госпиталя, гдѣ онъ былъ студентомъ. У него былъ пріятель, тоже врачъ, въ котораго сестра была влюблена -- платонически, какъ онъ полагаетъ. Пріятель повѣсился. Сестры живутъ въ госпиталѣ какъ въ монастырѣ и спускаются во дворъ для прогулки только въ праздникъ Тѣла Господня. Булье сидѣлъ около покойника, когда сестра вошла, встала на колѣни въ ногахъ кровати и стала молиться, въ продолженіи по меньшей мѣрѣ четверти часа,-- не обращая на него ни малѣйшаго вниманія, будто его тутъ не было. Когда сестра встала съ молитвы, Булье положилъ ей въ руку прядку волосъ, отрѣзанную для матери покойнаго. Она ее взяла, не промолвивъ ни слова, И съ той поры, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ общаго пребыванія въ госпиталѣ, она ни разу, ни словомъ, не коснулась того, что произошло между ними, но всегда и при всякомъ удобномъ случаѣ выказывала ему особую услужливость {Сцена воспроизведенная въ Soeur Philomène. Прим. ред.}.
10-го марта. Я получилъ отъ м-мъ Ж. Зандъ, по поводу нашихъ "литераторовъ", премилое письмо, сердечное, какъ рукопожатіе друга... Дѣло въ томъ, что наша книга имѣетъ "успѣхъ уваженія", она не расходится. Первый день намъ показалось, что она скоро будетъ распродана, но вотъ уже двѣ недѣли, а куплено только 500 экземпляровъ; неизвѣстно, потребуется-ли второе изданіе. Тѣмъ не менѣе мы, между нами, гордимся нашей книгой, которая несмотря ни на что, несмотря на всю злость журналистовъ, будетъ жить. А тѣмъ кто насъ спроситъ: не очень-ли высоко вы себя цѣните?-- мы охотно отвѣтимъ съ гордостью аббата Мори: "Очень низко, когда мы смотримъ на себя, но очень высоко, когда мы себя сравниваемъ съ другими!"
Хорошо, однако, быть вдвоемъ, чтобы поддерживать другъ друга противъ подобнаго равнодушія и подобныхъ неуспѣховъ, хорошо быть вдвоемъ, когда даешь себѣ слово насильно овладѣть Фортуной, если она сама ухаживаетъ только за безсильными.
Можетъ быть, эти строки, написанныя холодно, безъ унынія, научатъ настойчивости тружениковъ будущихъ вѣковъ. Пусть-же они узнаютъ, что послѣ десятилѣтней работы, послѣ изданія пятнадцати томовъ, послѣ многихъ ночей самаго добросовѣстнаго труда, даже послѣ столькихъ успѣховъ, послѣ историческаго сочиненія, извѣстнаго уже въ Европѣ, послѣ романа, въ которомъ сами враги наши признаютъ выдающуюся силу,-- ни одна газета, ни одинъ журналъ, большой или малый, не пришли къ намъ, и мы не знаемъ еще, не придется-ли намъ слѣдующій романъ печатать на собственныя средства. А между тѣмъ ничтожный проныра эрудиціи, послѣдній писака повѣстей, издаетъ, получаетъ деньги, печатается, перепечатывается.
18-го декабря. Мы рѣшили отнести сегодня утромъ письмо, данное намъ, по рекомендаціи Флобера, къ Эдмонъ-Симону, служащему подъ руководствомъ Вельно въ больницѣ Милосердія. Намъ нужно, для нашего романа: "Сестра Филомена", изучать истинное, живое, кровавое.
Мы плохо спали. Мы встали въ половинѣ седьмого. Погода холодная и сырая. Мы другъ другу ничего не говоримъ, но оба испытываемъ какой-то страхъ, какое-то нервное безпокойство. Когда мы входимъ въ эту женскую палату, гдѣ разложены на столѣ кучи корпіи, свертки бинтовъ, груды губокъ, мы чувствуемъ какую-то тревогу, и сердце у насъ не на мѣстѣ. Мы дѣлаемъ усиліе и идемъ вслѣдъ за Вельно и его студентами; только ноги у насъ подкашиваются, будто мы опьянѣли, колѣнная чашка трясется и морозъ пробираетъ мозгъ берцовой кости.
Когда видишь все это и зловѣщую надпись у изголовья кроватей съ краткими словами: "оперирована такого-то числа" -- тогда хочется хулить Провидѣніе и назвать палачомъ Божество, причину существованія хирурговъ.
Вечеромъ, у насъ осталось послѣ всего этого лишь далекое видѣніе, смутное воспоминаніе утра; будто оно намъ приснилось, и мы не пережили его. И странная вещь! Ужасъ страданій такъ хорошо прикрытъ бѣлыми простынями, чистотой, порядкомъ, выдержкой, что послѣ посѣщенія больницы остается -- трудно это выразить -- нѣчто чуть-ли ни сладострастное, таинственно возбуждающее; послѣ этихъ женщинъ, лежащихъ на синеватыхъ подушкахъ и преображенныхъ страданіемъ и неподвижностью,-- остается образъ, чувственно щекочущій душу и привлекательный сквозь тайну мучительнаго страха. Да, повторяю, странно, мы боимся страданій и жестокихъ возбужденій, но мы сегодня болѣе обыкновеннаго расположены къ любви. Я гдѣ-то читалъ, что особы ухаживающія за больными, болѣе другихъ склонны къ чувственнымъ наслажденіямъ. Что за бездна все это!
Воскресеніе 23-го декабря. Проводимъ часть ночи въ больницѣ...
Мы подходимъ къ койкѣ чахоточнаго, который только что отошелъ. Гляжу и вижу мужчину лѣтъ сорока; верхняя часть корпуса приподнята подушками, коричневая фуфайка на груди разстегнута, руки свисаютъ, опустились съ постели, голова немного на бокъ и запрокинута. Можно различить сухожилья внизу ушей, густую черную бороду, заострившійся носъ, ввалившіеся глаза; вокругъ лица, на подушкѣ, волосы разостланы пластами, какъ мокрая мочалка. Ротъ широко открытъ, какъ у человѣка, задохшагося отъ недостатка воздуха. Онъ еще теплый, подъ этимъ острымъ рѣзцомъ смерти. Этотъ покойникъ возбудилъ во мнѣ воспоминаніе о картинѣ Гойя: Удавленникъ.
Потомъ я увидалъ вдали, въ темнотѣ, приближающійся изъ за большой арки, слабо, слабо мерцающій огонекъ. Онъ становится все больше, начинаетъ свѣтить. Нѣчто бѣлое приближалось вмѣстѣ съ огонькомъ и было освѣщено имъ. То, что приближалось, отворило дверь подъ аркой, и двѣ женщины, изъ которыхъ одна несла свѣчку, вошли въ большую палату. Это сестра милосердія дѣлала обходъ, сопровождаемая сидѣлкою. Сестра, повидимому послушница, такъ какъ на ней не было чернаго покрывала, она вся въ бѣломъ, въ чемъ то мягкомъ и пушистомъ, съ повязкой на лбу; сидѣлка въ чепцѣ, въ черномъ платочкѣ, въ кофтѣ и юбкѣ.
Онѣ подошли къ одной изъ коекъ, сестра къ изголовью, сидѣлка къ ногамъ, высоко подымая свѣчку. Тогда я услыхалъ голосъ, до того тихій и слабый, что я принялъ его за голосъ больной. Нѣтъ, это сестра говоритъ старухѣ, ласковымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойно повелительнымъ голосомъ, какъ говорятъ съ любимымъ ребенкомъ, когда хотятъ заставить его сдѣлать то, чего онъ не хочетъ: Вамъ больно?-- Старуха сердито проворчала что-то непонятное. Сестра приподняла одѣяло, обняла безпомощную, вонючую больную, повернула ее на спину (спина у нея была посинѣлая и помятая, какъ у грудного ребенка, слишкомъ туго спеленутаго), ловко вытащила изъ подъ нея замаранную подстилку, говоря съ ней все время, ни на минуту не переставая ласкать ее голосомъ, говоря ей, что вотъ сейчасъ ей положатъ припарку, вотъ сейчасъ дадутъ ей попить... И дѣло кончилось судномъ {Сцена воспроизведенная въ "Сестрѣ Филоменѣ".}.
По истинѣ, вотъ гдѣ сердце разрывается отъ восторга, вотъ гдѣ простое величіе, рядомъ съ которымъ громогласные друзья человѣчества, друзья народа, кажутся весьма ничтожными. По истинѣ религія должна гордиться тѣмъ, что довела женщину, эту слабость, этотъ нѣжный нервный аппаратъ, до побѣды надъ отвращеніями подобнаго рода, что довела сердце благороднаго созданія до полнаго самоотверженія въ пользу гнусныхъ и низменныхъ страдальцевъ. Религіямъ будущаго трудно будетъ создать подобное самопожертвованіе.
И глядя на эту молодую женщину, нѣжно склонившуюся надъ страшной и отвратительной мегерой, которая ее поноситъ, я вспоминаю Беранже... Ему почему-то показалось интереснымъ ввести въ рай одновременно сестру милосердія и оперную танцовщицу: у обѣихъ, на его взглядъ, заслуги равныя... Да, врагамъ католической религіи всегда недоставало чувства уваженія къ женщинѣ, характерный недостатокъ, свойственный людямъ дурного общества. Великій предводитель ихъ братства, г-нъ Вольтеръ, задумавъ свою грязную поэму, конечно, выбралъ героиней Жанну Даркъ, любимую святую отечества.
Февраль. Книги не выходятъ такими, какими онѣ задуманы.
Есть что-то роковое въ первой случайности, продиктовавшей вамъ начальную мысль. Потомъ является невѣдомая сила, высшая воля, какая-то необходимость писать, которыя распоряжаются вашимъ трудомъ и водятъ вашимъ перомъ; такъ что иногда книга, вышедшая изъ вашихъ рукъ, кажется вамъ чужою, она васъ удивляетъ, какъ нѣчто бывшее въ васъ, но невѣданное вами. Вотъ впечатлѣніе, которое я получилъ отъ "Сестры Филомены".
11-го апрѣля. Мы рады продать нашъ романъ "Сестра Филомена" въ "Librairie Nouvelle" хоть по 20 сантимовъ за экземпляръ, но мы утѣшены послѣ такого печальнаго успѣха, доставшагося намъ, къ тому-же, цѣною многихъ хлопотъ, когда находимъ у себя письмо одного русскаго издателя, желающаго перевести всѣ наши историческія произведенія.
18-го апрѣля. Флоберъ говорилъ намъ сегодня, что прежде чѣмъ идти къ Леви, онъ предложилъ издать "Госпожу Бовари" Жакотё, хозяину "Librairie Nouvelle". "Ваша книга хороша", замѣтилъ ему Жакотё,-- "это чеканная работа, но вы не можете, не правда-ли, претендовать на такой-же успѣхъ, какъ Амедэ Ашаръ. Я издаю его два тома, вамъ-же не могу пока ничего обѣщать".-- Чеканная работа!-- мычитъ Флоберъ,-- вотъ дерзость съ стороны издателя! Пусть издатель васъ эксплоатируетъ -- прекрасно! Но онъ не имѣетъ права дѣлать вамъ оцѣнку. Я всегда былъ благодаренъ Леви за то, что онъ никогда не говорилъ мнѣ ни слова о моей книгѣ.
6-го мая. Въ четыре часа мы у Флобера, который насъ пригласилъ на чтеніе "Саламбо", вмѣстѣ съ живописцемъ Глейръ (Gleyre). Отъ четырехъ до семи Флоберъ читаетъ своимъ рычащимъ, Звонкимъ голосомъ, усыпляющимъ васъ, какъ гулъ колокола. Въ семь часовъ обѣдъ, и сейчасъ-же послѣ "бѣда и одной только трубки, опять за чтеніе. Онъ читаетъ, разбираетъ нѣкоторые отрывки, резюмируетъ неоконченныя главы и доходитъ до послѣдней главы. Два часа ночи!
Я изложу здѣсь искреннее мое мнѣніе о произведеніи человѣка, котораго люблю и первую книгу котораго я встрѣтилъ съ безусловнымъ восторгомъ. "Саламбо" ниже того, что я ожидалъ отъ Флобера. Личность автора, которая такъ превосходно скрадывается въ "Г-жѣ Бовари" -- сквозитъ здѣсь, вся на показъ, громкая, мелодраматическая, съ любовью накладывая кричащія краски, лубочную пестроту. Флоберъ видитъ Востокъ, древній Востокъ, въ краскахъ алжирскихъ этажерокъ. Усиліе, конечно, громадное, терпѣніе безконечное и, несмотря на всѣ недостатки, талантъ рѣдкій; но въ этой книгѣ нѣтъ освѣщенія, нѣтъ тѣхъ откровеній, которыя, путемъ аналогіи, вводятъ васъ въ уголокъ той души, которой уже нѣтъ на свѣтѣ. Что касается возсозданія нравственной природы -- милый Флоберъ обманывается: чувства его дѣйствующихъ лицъ -- банальныя, общія чувства человѣчества, а вовсе не чувства спеціально карѳагенскія, и его Мато ни болѣе, ни менѣе, какъ оперный теноръ изъ поэмы варварскихъ времени.
Нельзя сказать, чтобы путемъ усилія, труда, любопытныхъ оттѣнковъ, заимствованныхъ у всѣхъ красокъ Востока, онъ не возбуждалъ бы минутами въ вашемъ мозгѣ, въ вашихъ глазахъ, порывовъ къ міру его вымысловъ; но онъ скорѣе ошеломляетъ, чѣмъ уноситъ съ собой, благодаря недостатку послѣдовательности плана, постоянному блеску красокъ, безконечной длинѣ описаній.
Къ тому-же -- слишкомъ красивый синтаксисъ, синтаксисъ въ духѣ старыхъ профессоровъ-флегматиковъ, синтаксисъ для надгробныхъ рѣчей: ни единаго смѣлаго оборота, ни стройнаго изящества, ни тѣхъ нервныхъ неожиданностей, въ которыхъ вибрируетъ новизна современнаго стиля... Сравненія, не слившіяся съ предложеніемъ, а всегда приколотыя словечкомъ какъ, напоминающія мнѣ деревца съ поддѣльными камеліями, гдѣ каждый бутонъ приколотъ булавкой къ вѣткѣ... Въ ревѣ его фразы вы никогда не услышите гармоніи, звучащей согласно съ сладостью того, что онъ описываетъ...
Однимъ словомъ, я знаю изъ современниковъ только одного человѣка, который говорилъ-бы о древности языкомъ подходящимъ: Мориса де Геренъ (Maurice de Guérin) въ его "Центаврѣ".
12 іюля. Послѣ того, какъ мы цѣлый день ходили по книгопродавцамъ, отдавая на комиссію нашъ романъ "Soeur Philomène", я обѣдалъ у Шарля-Эдмона, который только что провелъ нѣсколько дней съ Гюго, въ Брюсселѣ. Поэтъ, поставившій въ день его пріѣзда слово конецъ подъ своими "Misérables", сказалъ ему: "Данте сдѣлалъ адъ изъ вымысла, я попытался сдѣлать его изъ дѣйствительности".
Гюго съ полнымъ равнодушіемъ переноситъ изгнаніе, не признавая отечествомъ одну только какую-нибудь точку земли и повторяя: "Отечество, что это такое? Идея! Парижъ! такъ что-же? Онъ мнѣ не нуженъ. Это улица Риволи, а я ненавижу улицу Риволи!"
-- 29 іюля. Тревожное возвращеніе въ Парижъ, къ магниту нашей жизни, къ нашей книгѣ, къ извѣстіямъ о нашихъ успѣхахъ или нашихъ неудачахъ. Что за жизнь -- жизнь писателя! Минутами я ее проклинаю и ненавижу! Эти дни, когда волненія такъ и сокрушаютъ васъ! Эти горы надеждъ, которыя то возвышаются, то обрушиваются! Этотъ рядъ иллюзій и разочарованій! Эти часы тоски, когда ждешь, но не надѣешься! Эти минуты страха, какъ сегодня вечеромъ, когда вопрошаешь о судьбѣ своей книги на выставкахъ и когда что-то мучительное пронизываетъ васъ у витрины книгопродавца, гдѣ вашей книги нѣтъ. Наконецъ, вся кипящая, нервная работа вашей мысли раздѣляется между надеждой и уныніемъ; все это васъ колотитъ, катаетъ, поворачиваетъ, какъ волны -- утопленника.
1 января. Новый годъ для насъ день поминокъ. Сердце зябнетъ и тоскуетъ по умершимъ.
Мы поднимаемся къ старой кузинѣ Корнели, въ бѣдную ея комнатку, на пятомъ этажѣ. Она принуждена выпроводить насъ, такъ тѣсно у нея отъ гостей: дамъ, учениковъ, людей молодыхъ и старыхъ, родственниковъ близкихъ и дальнихъ. У нея не хватаетъ стульевъ, чтобы ихъ всѣхъ усадить, не хватаетъ мѣста, чтобы ихъ долго удерживать. Вотъ одна изъ ^ хорошихъ сторонъ дворянства: не чуждаться бѣдныхъ. Въ буржуазныхъ семействахъ родство прекращается за предѣлами извѣстнаго состоянія: у четвертаго этажа дома.
Шаги нищаго, которому вы не подали и который уходитъ, оставляютъ въ вашей душѣ умирающій звукъ.
Изъ чего весьма часто создается извѣстность политическаго дѣятеля? Изъ большихъ ошибокъ на большомъ поприщѣ. Погубить большое государство -- значитъ быть великимъ человѣкомъ. Человѣка судятъ по тому, что погибаетъ вмѣстѣ съ нимъ.
10 января. Искусство не едино или, лучше сказать, существуетъ не одно искусство. Японское искусство имѣетъ свои красоты, также какъ и греческое. Въ сущности: что такое греческое искусство? Это реализмъ прекраснаго, строгое воспроизведеніе античной натуры, безъ тѣни той идейности, которую ему прописываютъ наши профессора: вѣдь ватиканскій торсъ -- торсъ, переваривающій обыкновенную пищу, а не торсъ, питающійся амброзіей, какъ желалъ-бы васъ увѣрить Винкельманъ. Въ красотѣ грековъ нѣтъ ни мечты, ни фантазіи, ни тайны; нѣтъ, однимъ словомъ, той крупинки опія, столь возбуждающей, столь охмѣляющей, столь любопытно загадочной для мозга созерцателя.
19-го февраля. Я думаю, что съ начала міра не было людей, болѣе насъ поглощенныхъ произведеніями искусства и разума. Тамъ, гдѣ этого нѣтъ, намъ чего-то не хватаетъ, намъ нечѣмъ дышать. Книги, рисунки, гравюры ограничиваютъ нашъ горизонтъ. Перелистывать, разглядывать -- вотъ въ чемъ мы проводимъ жизнь: "Ніc sunt tabernacula nostra". Ничто не въ силахъ отвлечь насъ, оторвать отъ этого. Нѣтъ у насъ ни одной изъ тѣхъ страстей, которыя отвлекаютъ человѣка отъ библіотеки, отъ музея, отъ созерцанія, отъ углубленія, отъ наслажденія мыслью, линіей или колоритомъ.
Политическаго тщеславія мы не знаемъ, любовь для насъ не что иное, какъ "соприкосновеніе двухъ кожъ", по выраженію Шамфора.
3-го марта. Снѣжокъ. Мы нанимаемъ извощика и отправляемся везти выпуски нашего "Искусства въ XVIII вѣкѣ" Теофилю Готье, въ Нельи. Улица бѣдная, застроенная жалкими деревенскими домиками, во дворахъ возятся куры, лавчонки украшены у входа маленькими метлами изъ перьевъ: улица въ родѣ тѣхъ, которыя пишетъ Гервье (Hervier) своей артистически-грязной кистью. Мы отворяемъ дверь оштукатуреннаго дома и входимъ къ "султану эпитетовъ". Гостиная, съ золоченою мебелью тяжелой венеціанской формы, обитою краснымъ штофомъ, старинныя картины итальянской школы съ пожелтѣвшими, красивыми тонами голаго тѣла, надъ каминомъ -- тусклое зеркало, испещренное арабесками персидскихъ красокъ и рисунковъ, какъ въ турецкихъ кофейняхъ: убогая роскошь, собранная по случаю, на подобіе обстановки старой отставной актрисы, которая накупила-бы себѣ картинъ у обанкротившагося итальянскаго импрессаріо. Мы спросили его, не мѣшаемъ-ли ему?-- "Нисколько. Я никогда не работаю дома. Я работаю только въ типографіи Moniteer'а. Тамъ печатаютъ по мѣрѣ того, какъ я пишу. Запахъ типографскихъ чернилъ -- вотъ единственное, что меня побуждаетъ къ работѣ. Да еще законъ необходимости. Надо подать рукопись... Да, работать я могу только тамъ. Я въ настоящее время и романа не могъ бы написать иначе: я-бы писалъ, а печатали-бы по десяти строкъ, тутъ-же. По корректурѣ только и можно себя судить. Въ корректурѣ вы не видите своей личности, между тѣмъ какъ рукопись -- это вы сами, ваша рука, она васъ держитъ за какія-то фибры, она не освободилась отъ васъ... Я все устраивалъ себѣ уголки для работы, и что-же? никогда ничего не выходило... Мнѣ нужно движеніе вокругъ себя. Я работаю успѣшно лишь среди шума и гама, а когда я запираюсь, чтобы заниматься, я скучаю. Можно тоже недурно работать въ комнатѣ прислуги, въ мансардѣ, за простымъ бѣлымъ столомъ, за дешевой бумагой, да съ горшкомъ въ углу, чтобы не выходить за нуждой"...
Отсюда Готье перескакиваетъ къ критикѣ "Савской царицы". Мы признаемся ему въ полной нашей немощи, въ нашей музыкальной глухотѣ, такъ-какъ мы любимъ развѣ только военную музыку: "Что-же, очень пріятно слышать, возражаетъ онъ,-- я точно таковъ-же. Я предпочитаю музыкѣ молчаніе. Проживъ значительную часть жизни съ пѣвицею, я достигъ лишь того, что различаю хорошую и плохую музыку, но мнѣ лично все равно. И вѣдь любопытно, что и всѣ писатели нашего времени таковы. Бальзакъ ненавидѣлъ музыку. Гюго терпѣть ее не! можетъ. Самъ Ламартинъ, котораго можно назвать фортепіано для продажи или для проката, питаетъ къ ней отвращеніе. Между живописцами найдется лишь нѣсколько охотниковъ до нея... У композиторовъ пошло теперь что-то глюковское, убійственное, скучное, медленное, возвращающее къ церковному пѣнію... Этотъ Гуно -- чистый оселъ {Братъ и я, мы старались изображать нашихъ современниковъ въ ихъ человѣчности, мы особенно старались передавать ихъ рѣчи во всей ихъ живописной правдивости. А характерное свойство, скажу даже -- красота рѣчей Готье состояла въ чудовищности его парадоксовъ. Этимъ я хочу сказать, что принять это абсолютное отрицаніе музыки, эту грубую, дерзкую шутку за истинное сужденіе знаменитаго писателя о талантѣ г-на Гуно значило бы имѣть мало разсудка, или же большую вражду къ человѣку, стенографирующему эту антимузыкальную выходку. (Пумы. авт).}. Во второмъ актѣ два хора евреекъ и савскихъ дѣвъ, которыя болтаютъ возлѣ пруда, прежде чѣмъ выкупаться... Ну да, очень милый хоръ, но вотъ и все. Зала вздохнула свободно, всѣ ахнули отъ удовольствія, до того скучно было остальное... Вы спрашиваете, что такое Верди... Верди -- пустяки. Вы знаете, онъ додумался, въ пѣніи, когда слова грустныя -- ставить тру-тру-тру вмѣсто тра-тра-тра,-- да еще то, что онъ не помѣститъ въ похоронахъ шутовской пѣсни. А Россини, такъ тотъ -- непремѣнно! У него въ Семирамидѣ тѣнь Нина является подъ звуки прелестнаго вальса... Вотъ и вѣсь музыкальный геній Верди..."
Затѣмъ Готье начинаетъ жаловаться на современность: "можетъ быть, это потому, что я состарился. Но все-таки нынче дышать нечѣмъ. Мало того, что есть крылья, надо еще воздуху... Я чувствую себя уже не современнымъ... Да, въ 1830 году, было славное время, но я былъ слишкомъ молодъ. На два -- три года я не попалъ въ теченіе, я не дозрѣлъ... а то я далъ бы другіе плоды..."
Разговоръ переходитъ на Флобера, на его пріемы, его терпѣніе, его семилѣтній трудъ надъ книгой въ 400 страницъ. Представьте,-- восклицаетъ Готье,-- надняхъ Флоберъ сказалъ: "конечно, мнѣ осталось написать еще десятокъ страницъ, но окончанія фразъ у меня уже готовы". Итакъ, ему уже слышится музыкальное окончаніе ненаписанныхъ еще фразъ! У него уже готовы окончанія! Смѣшно, не правда-ли? Я думаю, что фраза главнымъ образомъ должна имѣть внѣшній ритмъ. Напримѣръ, фраза, очень широкая въ началѣ, не должна заканчиваться слишкомъ кратко, слишкомъ вдругъ, если только въ этомъ не заключается особеннаго эффекта. Нужно, однако, сказать, что флоберовскій ритмъ часто существуетъ лишь для него одного и не чувствуется читателемъ. Книги сдѣланы не для того, чтобы читать вслухъ, а онъ оретъ ихъ самъ себѣ. Встрѣчаются въ его фразахъ такіе громкіе эффекты, которые ему кажутся гармоничными, но надо горланить, какъ онъ, чтобы получить этотъ эффектъ...
"У насъ съ вами, напримѣръ, въ вашей "Венеціи" и въ массѣ всѣмъ извѣстныхъ моихъ вещей, найдется много страницъ, не менѣе гармоничныхъ, надъ которыми мы такъ много не мучились... Въ сущности, бѣдненькій онъ, угрызеніе совѣсти отравляетъ его жизнь. Оно сведетъ его въ могилу. Вы не знаете, что его такъ тяготитъ: въ "Г-жѣ Бовари" онъ допустилъ два родительныхъ падежа подрядъ: "вѣнокъ изъ цвѣтовъ померанца (une couronne de fleurs d'oranger)". Это его убиваетъ, но какъ онъ ни старался, онъ не могъ сказать иначе... Хотите посмотрѣть, что у меня есть?"
Онъ ведетъ насъ въ столовую, гдѣ завтракаютъ его дочери, потомъ наверхъ, въ маленькую мастерскую, откуда виденъ садъ съ тощими кустами. Тамъ онъ показываетъ приношенія художниковъ ему, какъ критику, бѣдныя приношенія, обличающія всю скупость, всю мизерность этого міра искусства по отношенію къ человѣку, воздвигнувшему для столь многихъ цѣлый пьедесталъ изъ фельетоновъ, окружившему славой безвѣстныя ихъ имена, одарившему ихъ покровительствомъ своихъ изящныхъ фразъ и яркихъ описаній.
29 марта. Флоберъ сидитъ на своемъ диванѣ, скрестивъ ноги по-турецки. Онъ говоритъ о своихъ планахъ, о своихъ мечтахъ, о своихъ будущихъ романахъ. Онъ повторяетъ намъ свое давнишнее желаніе, желаніе все ещ е живое, написать книгу о современномъ Востокѣ, о Востокѣ, одѣтомъ по-европейски. Онъ оживляется при антитезахъ, представляющихся его таланту. Сцены въ Парижѣ, сцены въ Константинополѣ, сцены на Нилѣ, сцены европейскаго ханжества, утопленіе, отрубленныя головы изъ-за подозрѣнія, изъ-за каприза: книга, догорая походила бы, по его сравненію, на судно, гдѣ на палубѣ, на носу сидитъ турка, въ костюмѣ отъ парижскаго портного, а подъ палубой, въ кормовой части, весь гаремъ этого турки, съ евнухами, во всей свирѣпости древняго Востока.
Флоберъ веселится и забавляется, описываетъ все это отрепье, европейское, греческое, итальянское, еврейское, которое онъ заставитъ вращаться вокругъ своего героя, и онъ распространяется о любопытныхъ контрастахъ, которые представляли-бы тамъ и сямъ азіатъ, начинающій поддаваться цивилизаціи, и европеецъ, возвращающійся къ первобытному состоянію, какъ французъ -- химикъ, живущій на границѣ Ливіи и ничего не сохранившій изъ нравовъ и обычаевъ своей родины.
Отъ этой книги, намѣченной въ его головѣ, Флоберъ переходитъ къ другой, давно, какъ онъ говоритъ, имъ облюбованной: громадный романъ, большая картина жизни, связанная дѣйствіемъ, которое состоитъ въ уничтоженіи однихъ дѣйствующихъ лицъ другими, въ обществѣ, основанномъ на союзѣ тринадцати, гдѣ предпослѣдній изъ пережившихъ, политическій дѣятель, будетъ приговоренъ послѣднимъ, судьей, да еще за благородный поступокъ.
Флоберъ хочетъ еще смастерить два-три маленькихъ романа, не сложныхъ, совсѣмъ простенькихъ -- мужъ, жена, любовникъ.
Вечеромъ, послѣ обѣда, мы отправляемся къ Теофилу Готье, въ Недьи, и застаемъ его еще за столомъ, въ девять часовъ, за легонькимъ виномъ, которое прислано изъ Пульи и очень ему нравится, какъ и его гостю, князю Радзивиллу. Готье по-дѣтски веселъ, что такъ мило выходитъ у умныхъ людей.
Встаютъ изъ за стола, переходятъ въ гостиную и упрашиваютъ Флобера протанцовать Свѣтскаго Идіота. Онъ беретъ фракъ у Готье, поднимаетъ воротникъ сорочки; изъ своихъ волосъ, фигуры, физіономіи онъ дѣлаетъ...-- не знаю что, но только вдругъ онъ превратился въ чудовищную каррикатуру одуренія. Готье, зараженный соревнованіемъ, снимаетъ сюртукъ, и весь въ поту, танцуетъ на кредитора. Вечеръ заканчивается цыганскими пѣснями, свирѣпыми мелодіями, чудно переданными во всей своей яркости княземъ Радзивилломъ.
30-го марта. Четвертый этажъ, No 2, улица Расинъ. Маленькій господинъ, Богъ знаетъ на кого похожій, отворяетъ намъ дверь и говоритъ съ улыбкой: "Господа де-Гонкуръ!" Онъ отворяетъ другую дверь и мы оказываемся въ очень большой комнатѣ, вродѣ мастерской.
Въ глубинѣ ея, спиной къ окну, въ которое вливается блѣдный сумракъ вечера, виднѣется сѣрая тѣнь на этомъ свѣтломъ фонѣ -- женщина, которая не встаетъ, остается безъ движенія, не отвѣчаетъ на нашъ привѣтъ. Эта сидячая, какъ будто дремлющая тѣнь -- госпожа Зандъ, а человѣкъ, впустившій насъ -- граверъ Мансо. Госпожа Зандъ смотритъ автоматомъ. Она говоритъ монотонно, машинально, голосъ ея не возвышается, не замедляется, не оживляется. Въ ея позѣ какая-то важность, какое-то спокойствіе, что-то напоминающее полудремоту жвачнаго животнаго. И жесты медленные, медленные, какъ у ясновидящей, жесты, неизмѣнно заканчивающіеся, и всегда одинаково методично,-- треніемъ восковой спички, дающей крошечной огонекъ и зажигающей папиросу у губъ женщины.
Госпожа Зандъ отнеслась къ намъ весьма любезно, расхвалила насъ, но съ такой скудостью мысли, съ такой банальностью выраженій, съ такимъ унылымъ простодушіемъ, отъ котораго становится холодно, какъ при видѣ голой стѣны комнаты. Мансо старается какъ-нибудь оживить разговоръ. Говорятъ о ея театрѣ въ Ноанѣ, гдѣ играютъ, для нея и для ея служанки исключительно, до четырехъ часовъ утра... Потомъ мы касаемся ея чудовищной работоспособности, на что она намъ отвѣчаетъ, что ея трудъ не стоитъ похвалы, такъ-какъ онъ ей всегда легко давался. Она работаетъ каждую ночь, отъ часа до четырехъ; садится еще разъ за работу среди дня, часа на два, "и -- продолжаетъ Мансо, нѣсколько демонстрирующій ее, какъ показыватель рѣдкостей -- все равно, если даже ей помѣшаютъ... Положимъ, у васъ отвернутъ кранъ, къ вамъ входятъ, вы его завертываете. То-же самое у госпожи Зандъ".-- "Да", прибавляетъ госпожа Зандъ,-- "мнѣ не досадно, когда меня прерываютъ люди симпатичные, крестьяне, желающіе поговорить со мной..." Тутъ слышится нотка гуманности.
При прощаніи, она встаетъ, протягиваетъ намъ руку и провожаетъ насъ. Тогда намъ удается немного разглядѣть ея лицо,-- доброе, кроткое, спокойное, съ поблекшими красками и тонкими еще очертаніями, съ поблѣднѣвшимъ и успокоеннымъ, янтарнаго оттѣнка, цвѣтомъ кожи. Остается тонкость, мелкая чеканка облика, не передаваемая ея портретами, на которыхъ лицо ея кажется полнѣе и грубѣе.
13-ое іюля. Страданіе мука, пытка жизни писателя -- это роды. Зачинать, создавать -- въ этихъ двухъ словахъ заключается для писателя цѣлый міръ болѣзненныхъ усилій и мученій. Изъ ничего, изъ слабаго зародыша, представляющаго первоначальную идею книги, надо вызвать punctum saliens, надо извлечь изъ головы, одинъ за другимъ, отдѣльные моменты фабулы, черты характеровъ, интригу, развязку: жизнь всего этого мірка, вышедшаго изъ вашихъ нѣдръ и составляющаго романъ. Какая работа! Какъ будто у васъ въ головѣ бѣлый листъ, по которому мысль, еще не обработанная, выводитъ неясныя, неразборчивыя каракули... А унылое утомленіе, и безконечное отчаяніе, и стыдъ передъ самимъ собою при ощущеніи вашей немощи! Вы шарите, шарите у себя въ мозгу, но онъ издаетъ пустой звукъ. Ищете, проводите рукой по чему-то мертвому, по вашей фантазіи. Вы говорите себѣ, что не можете ничего сдѣлать, что никогда ничего не сдѣлаете. Кажется, будто вы весь пустой... А идея уже тутъ какъ тутъ, завлекающая и неуловимая, какъ прекрасная, злая фея въ облакѣ. Вы нахлестываете свою мысль, чтобы направить ее вновь по слѣду; вы ждете безсонницы, надѣясь на находку во время ночной лихорадки, вы напрягаете, чуть не до разрыва, всѣ струны вашего мозга. Нѣчто является на мгновеніе и убѣгаетъ, и вы падаете въ изнеможеніи, какъ послѣ штурма, разбившаго васъ... О, такъ искать ощупью, сквозь мракъ воображенія, душу книги и ничего не находить; спускаться въ глубь своего я и возвращаться ни съ чѣмъ; находиться между послѣдней книгой, рожденной вами и уже отрѣзанной отъ васъ, уже не вашей -- и книгой, которой вы не въ силахъ дать кровь и плоть; носить бремя ничтожества -- вотъ дни, ужасные для человѣка мысли и фантазіи.
Все это время мы находились въ такомъ тоскливомъ состояніи. Наконецъ первые контуры, неясныя тѣни нашего романа -- "Ренэ Моперенъ", предстали передъ нами сегодня вечеромъ.
Это было, когда мы гуляли за домомъ, въ переулкѣ, стиснутомъ между высокими стѣнами и садами. Вѣтерокъ ходилъ, словно ропотъ, по верхушкамъ большихъ тополей. Закатъ золотилъ зелень вдали какимъ-то жаркимъ туманомъ. Налѣво обрисовывалась черной тѣнью группа каштановъ, съ развернутыми контурами крайнихъ листьевъ по матовому золоту вечера, на подобіе агата съ изображеніемъ деревъ, а въ темной листвѣ -- небольшіе просвѣты, похожіе на звѣздочки... Точь въ точь, какъ въ картинѣ Вечеръ пейзажиста Лебержъ, находящейся въ Луврѣ. Темные листья лѣпятся по безконечно свѣтлому небу, облеченному умирающей красой. Каждая книга имѣла свою колыбель.
22-го іюля. Болѣзнь понемногу завершаетъ въ нашей бѣдной Розѣ свою разрушительную работу. Это медленная и послѣдовательная смерть въ почти невещественныхъ проявленіяхъ, исходящихъ отъ ея тѣла. Физіономія ея вся измѣнилась. У ней уже не тотъ взглядъ, не тѣ жесты, и она представляется мнѣ теряющей, съ каждымъ днемъ, нѣчто изъ того невыразимаго, что составляетъ личность живого человѣка. Прежде чѣмъ убить человѣка, болѣзнь приноситъ тѣлу нѣчто незнакомое, чужое, не его, дѣлаетъ изъ него какое-то новое существо, подъ которымъ надо искать прежняго... того, чей живой и любящій силуэтъ уже исчезъ.
31-го іюля. Докторъ Симонъ сейчасъ скажетъ намъ, будетъ-ли жива или умретъ наша бѣдная Роза. Я жду его звонка, какъ подсудимые ожидаютъ звонка присяжныхъ засѣдателей, возвращающихся въ залу суда.. "Конечно, никакой надежды, это лишь вопросъ времени... Болѣзнь быстро сдѣлала свое дѣло. Одно легкое погибло, а другое почти также". И надо вернуться къ больной, успокоить ее нашей улыбкой, всѣмъ нашимъ видомъ обѣщать ей выздоровленіе. Потомъ мы охвачены торопливымъ желаніемъ покинуть домъ и эту бѣдную женщину. Мы выходимъ побродить по Парижу... Усталые, мы наконецъ заходимъ въ кафе. Тамъ мы машинально развертываемъ нумеръ "Иллюстраціи" и взоръ нашъ падаетъ на послѣдній ребусъ: "отъ смерти не уйдешь!"
Понедѣльникъ, 11-го августа. Болѣзнь легкихъ осложнилась перитонитомъ. Она ужасно мучится болями въ животѣ, не можетъ двигаться, не можетъ лежать ни на спинѣ, ни на лѣвомъ боку. Мало смерти! Нужны еще муки, пытки, какъ послѣдній и безжалостный финалъ! И переноситъ она все это, бѣдная, несчастная, въ комнатѣ для прислуги, раскаленной лѣтнимъ солнцемъ, гдѣ воздухъ, какъ въ оранжереѣ, и гдѣ такъ тѣсно, что доктору приходится класть шляпу на ея постель. Мы боролись до конца, чтобы не разставаться съ нею, наконецъ, пришлось рѣшиться отпустить ее. Она не хочетъ въ лечебницу Дюбуа, куда мы думали ее положить: двадцать пять лѣтъ назадъ, когда она поступила къ намъ, она тамъ навѣщала кормилицу Эдмона, которая тамъ и умерла -- такимъ образомъ эта лечебница представляется ей обителью смерти. Ожидаю Симона, который долженъ принесть ей билетъ для препровожденія входа въ больницу Ларибуазьеръ. Она провела ночь недурно. Она совсѣмъ бодра, почти весела. Мы, насколько могли, скрыли отъ нея все. Ей хочется ѣхать. Она торопится. Ей кажется, что она тамъ поправится.
Симонъ приходитъ въ два часа: "Такъ-съ, все готово". Она не хочетъ, чтобы ее перенесли на носилкахъ: "Я буду думать, что умерла!" говоритъ она. Ее одѣваютъ. Какъ только она покинула постель, все, что было живого на ея лицѣ, исчезаетъ, какъ будто земля проникла подъ ея кожу.
Она спускается къ намъ. Сидя у насъ въ столовой, она дрожащими, стучащими другъ о друга пальцами надѣваетъ себѣ чулки на ноги, похожія на палки, ноги чахоточной. Потомъ она медленнымъ взоромъ окидываетъ все кругомъ,-- тѣмъ взоромъ умирающихъ, который будто хочетъ унести съ собой память о покинутыхъ мѣстахъ, и дверь, затворяясь за ней, стучитъ прощальнымъ звукомъ.
Она сходитъ по лѣстницѣ и внизу отдыхаетъ немного на стулѣ. Швейцаръ, шутя, обѣщаетъ ей здоровье черезъ шесть недѣль. Она наклоняетъ голову, отвѣчаетъ "да" подавленнымъ голосомъ. Карета катится. Она положила руку на дверцу, я ее придерживаю рукой на подушкѣ, которая у нея за спиной. Открытыми, безжизненными глазами она смотритъ, какъ уходятъ дома... Она уже не говоритъ.
У дверей больницы она хочетъ выйти одна, не позволяетъ, чтобы ее внесли. "Можете дойти сами?" спрашиваетъ сторожъ. Она утвердительно киваетъ головой и идетъ. Я, право, не знаю, откуда она взяла послѣднія силы, чтобы дойти до конца.
Теперь мы въ большой, высокой, холодной, чистой и суровой залѣ, среди которой стоятъ наготовѣ носилки. Я усаживаю ее въ камышевое кресло у стеклянной форточки. Чиновникъ отворяетъ форточку, спрашиваетъ меня, какъ ее зовутъ, сколько ей лѣтъ, въ продолженіи четверти часа покрываетъ письменами десятокъ листовъ бумаги, украшенныхъ каждый виньеткой божественнаго содержанія. Наконецъ, все кончено, я ее обнимаю. Служитель поддерживаетъ ее подъ одну руку, сидѣлка подъ другую... Я больше ничего не видѣлъ.
Четвергъ, 14-го августа. Мы идемъ въ больницу. Находимъ Розу спокойною, разсчитывающею скоро выписаться, не позднѣе какъ черезъ три недѣли, и до того далекой отъ мысли о смерти, что она разсказываетъ вамъ дикую любовную сцену, происшедшую между женщиной, лежащей рядомъ съ нею, и молодымъ монахомъ, который и сегодня здѣсь. Бѣдная Роза -- сама смерть, но смерть, вся занятая жизнью.
Въ сосѣдней койкѣ лежитъ молодая женщина, къ которой пришелъ мужъ, рабочій. Она ему говоритъ: "Погоди, какъ только мнѣ можно будетъ ходить, я столько буду гулять по саду, что волей-неволей они меня отпустятъ". И она продолжаетъ: "А что, маленькій меня вспоминаетъ?" -- "Случается", отвѣчаетъ рабочій...
Пятница, 15-го августа. Я радъ сегодня вечеромъ идти на фейерверкъ, смѣшаться съ толпой, закружить мое горе. Мнѣ кажется, будто печаль пропадаетъ въ толпѣ. Я радъ потолкаться въ народѣ, какъ въ волнахъ.
Суббота, 16-го августа. Сегодня утромъ, въ девять часовъ, звонятъ. Я слышу переговоры служанки съ швейцаромъ у дверей. Отворяютъ. Входитъ швейцаръ съ письмомъ въ рукѣ; оно носитъ штемпель больницы Ларибуазьеръ. Роза умерла сегодня въ семь часовъ.
Бѣдная дѣвушка! Кончено! Я вѣдь зналъ, что она приговорена, но послѣ того, какъ я ее видѣлъ въ четвергъ такой живою, почти счастливою, веселою... И вотъ мы оба ходимъ по комнатѣ съ той мыслью, которую всегда вызываетъ смерть людей: мы ее уже болѣе не увидимъ! Невольная мысль, безпрестанно повторяющаяся внутри васъ. Какая пустота! Какая незаполнимая пропасть въ нашемъ кружкѣ! Двадцатилѣтняя привычка и привязанность,-- дѣвушка, которая знала всю нашу жизнь, распечатывала наши письма въ наше отсутствіе, которой мы разсказывали всѣ наши дѣла. Я игралъ въ серсо съ ней, когда былъ еще совсѣмъ маленькимъ; она мнѣ покупала на свои деньги яблочные пирожки, когда мы ходили гулять. Она ожидала Эдмона до утра, когда онъ, потихоньку отъ матери, ходилъ на балъ de l'Opèra. Она была та женщина, та безподобная сидѣлка, въ руки которой моя мать, умирая, положила наши руки... У нея были ключи отъ всего, она для насъ все дѣлала. Двадцать-пять лѣтъ она намъ каждый вечеръ подтыкала одѣяла и двадцать-пять лѣтъ, каждый вечеръ, однѣ и тѣ же шутки на счетъ того, что она некрасива и уродлива.
Горе, радости -- она все дѣлила съ нами. Наше тѣло, въ болѣзняхъ, въ недугахъ, привыкло къ ея уходу. Она знала всѣхъ нашихъ любовницъ. Это была пасть нашей жизни, мебель нашей квартиры, остатокъ нашей молодости, что-то нѣжное и ворчливое и оберегающее насъ, на подобіе сторожевой собаки, нѣчто, что мы привыкли видѣть около насъ, вокругъ насъ, нѣчто, что, казалось-бы, могло кончиться лишь вмѣстѣ съ нами.
И мы ее болѣе не увидимъ! То, что движется въ домѣ -- не она; тотъ, кто намъ завтра скажетъ "съ добрымъ утромъ", входя къ намъ въ комнату, будетъ не она! Великая утрата, великая перемѣна въ нашей жизни, которая намъ представляется, не знаю почему, одной изъ тѣхъ торжественныхъ остановокъ въ жизни, гдѣ, по выраженію Байрона, судьба мѣняетъ лошадей.
Иронія обстоятельствъ! Именно сегодня, двѣнадцать часовъ послѣ послѣдняго вздоха бѣдной дѣвушки, намъ надо ѣхать въ Сенъ-Граціенъ, къ принцессѣ Матильдѣ, возымѣвшей любопытство познакомиться съ нами и пригласившей насъ къ обѣду.
Воскресенье, 17-го августа. Сегодня утромъ намъ предстояли всѣ грустныя хлопоты. Надо возвратиться въ госпиталь, зайти снова въ пріемный покой, гдѣ мнѣ чудится, на креслѣ около форточки, призракъ исхудалаго созданія, которое я усадилъ тамъ не болѣе, какъ недѣлю тому назадъ. "Хотите взглянуть на покойницу?" спрашиваетъ служитель грубымъ голосомъ. Мы идемъ въ самую глубь госпиталя, къ большой, желтоватой двери, на которой крупными черными буквами выведено слово: амфитеатръ. Служитель стучитъ. Черезъ нѣкоторое время дверь пріотворяется и высовывается голова, голова мясника, съ сигарой въ зубахъ.
Мнѣ показалось, что я вижу невольника, въ руки котораго въ древнемъ циркѣ передавали убитыхъ гладіаторовъ -- и ему передаютъ жертву этого громаднаго цирка: современнаго общества.
Насъ заставляютъ долго ждать, пока не отворяютъ другой двери, и въ продолженіе этихъ минутъ все наше мужество уходить отъ насъ какъ выходитъ, капля за каплей, кровь раненаго, силящагося устоять на ногахъ. Неизвѣстность того, что мы увидимъ, страхъ передъ раздирающимъ сердце зрѣлищемъ, отыскиваніемъ этого трупа среди другихъ труповъ, разсматриваніе этого бѣднаго лица, вѣроятно, обезображеннаго -- все это заставляло насъ трусить, какъ малыхъ дѣтей. Истощились наши силы, наша рѣшимость, нервы были напряжены до крайности и, когда дверь отворилась, мы проговорили:
-- Мы кого-нибудь пришлемъ,-- а сами бѣжали.
Оттуда мы поѣхали къ мэру,-- въ каретѣ, каждый толчекъ которой трясъ намъ головы, какъ нѣчто пустое. И невѣдомый ужасъ охватилъ насъ при мысли объ этой больничной смерти, представляющейся какой-то административной формальностью. Можно подумать, что въ этомъ фаланстерѣ агоній все такъ устроено, такъ улажено, такъ распредѣлено, что смерть открыла тамъ свою контору.
Въ то время, какъ намъ выдаютъ свидѣтельство о смерти -- сколько бумаги, Боже мой, исписанной и помѣченной графами, изъ-за смерти бѣдняка!-- врывается изъ сосѣдней залы мужчина, радостный, восхищенный, чтобы отыскать на стѣнномъ календарѣ имя святого нынѣшняго числа и имъ назвать своего новорожденнаго. Проходя мимо, счастливый отецъ полами сюртука задѣваетъ за нашу бумагу.
Вернувшись домой, нужно было просмотрѣть ея бумаги, заставить себя собрать ея тряпки, разобраться въ хаосѣ вещей, стклянокъ, бѣлья, оставшемся послѣ болѣзни... Однимъ словомъ, рыться въ смерти. Ужасно было вернуться въ эту мансарду, гдѣ въ неоправленной еще постели виднѣлись крошки хлѣба отъ послѣдняго ея обѣда. Я накинулъ одѣяло на тюфякъ, какъ покровъ на тѣло покойника.
Понедѣльникъ, 18 августа. Часовня рядомъ съ анатомическимъ театромъ. Въ больницѣ Богъ и трупъ -- сосѣди. За обѣдней, которую служатъ въ память ея, становятъ рядомъ съ ея гробомъ еще два-три чужихъ, которыхъ отпѣваютъ за-одно. Есть что-то отвратительное въ этой близости, въ этомъ "за-одно". Это какъ-будто общая могила молитвы.
За мною, въ часовнѣ, плачетъ племянница Розы, дѣвочка, короткое время жившая у насъ вмѣстѣ съ нею. Ей теперь девятнадцать лѣтъ. Она воспитывалась въ монастырѣ: бѣдная дѣвочка, поблекшая, блѣдненькая, рахитичка, съ узловатыми членами отъ бѣдности, съ годовой слишкомъ большой по ея тѣлу, съ искривленнымъ туловищемъ -- печальный остатокъ всей этой чахоточной семьи, поджидаемый смертью и уже теперь намѣченный ею,-- въ ея кроткихъ глазахъ свѣтится неземное мерцаніе.
Изъ часовни до конца кладбища Монмартръ, расширеннаго какъ подземный городъ и занимающаго цѣлый участокъ -- медленное, безконечное шествіе по грязи. Наконецъ, пѣніе священниковъ, и могильщики съ усиліемъ опускаютъ гробъ на веревкахъ въ яму.
Среда, 20 августа. Надо еще разъ съѣздить въ больницу. Между моимъ послѣднимъ посѣщеніемъ бѣдной Розы, въ четвергъ, и внезапной ея смертью на слѣдующій день остается что-то неизвѣстное, что я отталкиваю мыслью, но что постоянно возвращается ко мнѣ: неизвѣстность этой агоніи, про которую я ничего не знаю, этой столь внезапной кончины. Хочу знать и боюсь того, что услышу. Мнѣ не кажется, что она умерла; у меня только ощущеніе, что вотъ -- исчезъ человѣкъ. Фантазія моя направляется къ ея послѣднимъ часамъ, отыскиваетъ ихъ ощупью, ночью возсоздаетъ ихъ, и какъ они меня мучатъ своими таинственными ужасами, эти часы! Я долженъ выйти изъ неизвѣстности. Наконецъ, сегодня утромъ я собираюсь съ силами. И снова я вижу госпиталь, и сторожа, красномордаго, толстаго, отъ котораго несетъ жизнью, какъ отъ другихъ несетъ виномъ, и снова я вижу корридоры, гдѣ утренніе лучи отражаются въ блѣдной улыбкѣ выздоравливающихъ...
Въ далекомъ углу я позвонилъ у двери, завѣшенной бѣленькой занавѣсочкой. Отворяютъ. Я въ пріемной. Между оконъ, на столикѣ, напоминающемъ алтарь, помѣщается статуя Богоматери. На стѣнахъ холодной и неприглядной комнаты висятъ, не понимаю, по какому случаю, два вида Везувія, въ рамкахъ, несчастныя гаушъ, которые какъ будто зябнутъ и чувствуютъ себя не у мѣста. Въ дверь, отпертую позади меня, изъ маленькой комнатки, залитой солнечнымъ свѣтомъ, доносится болтовня сестеръ и дѣтей, молодыя радости, добрые, веселые смѣшки, всевозможные свѣжіе звуки и возгласы; шумъ оживленной солнцемъ голубятни... Монахини въ бѣломъ, съ черными покрывалами, входятъ и проходятъ мимо меня; одна останавливается передъ моимъ стуломъ. Она невысокаго роста, дурно сложена, дурна, но съ нѣжностью въ глазахъ -- бѣдное лицо, вышедшее кое-какъ изъ рукъ божьихъ. Она присматриваетъ за палатой св. Іосифа. Она разсказываетъ мнѣ, что Роза умерла почти безъ страданій, чувствуя себя лучше, чуть-ли ни вполнѣ здоровой, исполненной облегченія и надежды.
Утромъ, послѣ того какъ ей оправили постель, не понимая, что это смерть, она вдругъ скончалась. Кровь пошла у нея горломъ, что было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Я вышелъ успокоенный, избавленный отъ ужасной мысли, что она предвкусила смерть, что она страшилась ея прихода.
Четвергъ, 21 августа. Среди обѣда, омраченнаго воспоминаніями, постоянно возвращающимися къ покойной, Марія, пришедшая пообѣдать съ нами, послѣ двухъ-трехъ нервныхъ ударовъ кончиками пальцевъ по своимъ пышнымъ, бѣлокурымъ волосамъ, вдругъ восклицаетъ: "Друзья, пока бѣдняжка была жива, я хранила профессіональную тайну... Но теперь, когда она подъ землею, надо сказать вамъ всю правду".
И мы узнаемъ про несчастную такія вещи, отъ которыхъ у насъ проходитъ аппетитъ и во рту становится горько, какъ отъ кислаго плода, разрѣзаннаго стальнымъ ножемъ. Намъ открывается цѣлая жизнь, скрытая, ненавистная, отвратительная, плачевная. Векселя, подписанные ею, долги, оставленные у всѣхъ поставщиковъ, объясняются самымъ непредвидѣннымъ, самымъ неожиданнымъ, самымъ невѣроятнымъ образомъ. Она содержала мужчинъ, сына лавочницы, еще другого, которому она носила наше вино, цыплятъ, съѣстные припасы... Скрытая жизнь ночныхъ оргій, ночевокъ у мужчинъ, муженеистовствъ, заставлявшихъ ея любовниковъ говорить: "или я, или она не перенесетъ!" Страсти, сложныя страсти головы, сердца, всѣхъ чувствъ, которымъ содѣйствовали болѣзни несчастной: чахотка, вносящая неистовство въ сладострастіе, истерія, начало помѣшательства. Отъ сына лавочницы у нея было двое дѣтей: первый прожилъ шесть мѣсяцевъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда она отпросилась въ деревню, она уходила родить. И по отношенію къ этимъ мужчинамъ ревность ея была такъ чрезвычайна, такъ болѣзненна, такъ безумна, что она -- до тѣхъ поръ сама честность,-- крала у насъ золотые изъ свертковъ, чтобы платить любовникамъ и тѣмъ удерживать ихъ.
А послѣ этихъ безчестныхъ поступковъ, совершенныхъ поневолѣ, этихъ мелкихъ преступленій, исторгнутыхъ у ея правдивой натуры, она впадала въ такое раскаяніе, такія угрызенія совѣсти, такую грусть, такую душевную тьму, что въ этомъ аду, въ которомъ она катилась отъ проступка къ проступку, отчаянная и неудовлетворенная, она стала лить, чтобы уйти отъ самой себя, спастись отъ дѣйствительности, утонуть на нѣсколько часовъ въ глубокомъ снѣ, въ летаргическомъ оцѣпененіи, отъ которыхъ она по цѣлымъ днямъ валялась на постели.
Несчастная! Сколько предрасположеній, поводовъ и причинъ находила она въ самой себѣ, чтобы терзать себя и внутренно истекать кровью. Во-первыхъ, пробужденіе, по временамъ, религіозныхъ идей со страхомъ огненной геенны; затѣмъ ревность, какая-то особенная ревность, которая, при малѣйшемъ поводѣ, отравляла ей всю жизнь; затѣмъ, затѣмъ... отвращеніе, грубо высказываемое ей черезъ короткое время мужчинами за ея безобразіе, попреки, заставившіе ее однажды выкинуть, послѣ того какъ она, мертвецки-пьяная, упала на дубовый полъ.
Это ужасное раздираніе покрова, застилавшаго намъ глаза, то-же самое, что вскрытіе въ свѣжемъ трупѣ кисты, полной страшныхъ гадостей.
Благодаря всему, что мы слышимъ, я вдругъ начинаю вникать въ то, что она выстрадала за эти десять лѣтъ: и страхъ передъ анонимными письмами, могущими дойти до насъ, и передъ обвиненіями поставщиковъ, и постоянный трепетъ изъ-за денегъ, требуемыхъ отъ нея,-- которыхъ у нея не было, и стыдъ, переживаемый гордымъ созданіемъ, извращеннымъ этимъ мерзкимъ кварталомъ Сенъ-Жоржъ, стыдъ сношеній съ людьми, которыхъ она презирала, и горькое сознаніе преждевременной старости, слѣдствія пьянства, и требованія, и безчеловѣчная жестокость уличныхъ любовниковъ, и покушенія на самоубійство -- я ее разъ оттащилъ отъ окна, изъ котораго, было, она совсѣмъ высунулась -- и наконецъ, всѣ эти слезы, казавшіяся намъ безпричинными; все это, смѣшанное съ очень глубокой, сердечной привязанностью къ намъ, съ преданностью, похожей на горячку, когда одинъ изъ насъ заболѣвалъ.
Въ этой женщинѣ энергія характера, сила воли, искусство скрывать достигли высшей степени. Да, да, всѣ ея ужасные секреты были скрыты и замкнуты отъ нашихъ глазъ, отъ нашего слуха, отъ нашихъ наблюдательныхъ способностей, даже во время ея истерическихъ припадковъ, когда она испускала одни лишь стоны -- тайна ею сохраненная до смерти, и съ которой она могла сойти въ могилу.
И отчего-же она умерла? Оттого, что, восемь мѣсяцевъ тому назадъ, зимою, подъ дождемъ, она вышла ночью подкараулить сына лавочницы, прогнавшаго ее, чтобы узнать, какая женщина ее замѣнила: всю ночь простояла она подъ окномъ нижняго этажа и вернулась домой промокшая до костей, съ смертельнымъ плевритомъ!
Бѣдное созданіе! Мы отъ души простили ее, и даже великая жалость наполняетъ намъ сердце, по мѣрѣ того, какъ намъ открываются ея страданія... Но на всю жизнь мы прониклись недовѣріемъ къ женскому полу, къ женщинѣ снизу до верху и сверху до низу. Намъ становится страшно отъ двойственности ея души, отъ могучей способности, отъ высокой геніальности всего ея существа въ наукѣ лжи {Исторія Розы воспроизведена въ романѣ: "Жермини Ласерте".}.
Вторникъ, 28-го октября. Эдуардъ увозитъ меня въ Клермонъ осматривать женскую тюрьму.
Онѣ большей частью выглядятъ здоровыми, лица у нихъ полныя, цвѣтъ лица нѣсколько темный, онѣ своимъ видомъ напоминаютъ и монахиню, и выздоравливающую въ больницѣ. У всѣхъ, или почти у всѣхъ, голова квадратная, голова упрямая и ожесточенная, настойчивая голова крестьянки -- и, что любопытно, сплюснутая у всѣхъ на одинъ образецъ. Я не нашелъ ни одного красиваго или интереснаго лица. Весь этотъ мірокъ женщинъ съ впалыми глазами ожесточенъ, сосредоточенъ и хоронитъ массу накопленныхъ вещей подъ неподвижными чертами. Всѣ онѣ, когда проходишь мимо, остаются наклоненными надъ работой, съ закрытыми физіономіями. Будто стѣна между вашимъ взоромъ и ими. Лицо у нихъ ничего не говоритъ, не выражаетъ: чувствуешь, что оно притворяется мертвымъ.
Вы прошли и обернулись. Взоры медленно подымаются и вы чувствуете по спинѣ, какъ всѣ эти женскіе взгляды впились въ васъ и слѣдятъ за вами съ злобнымъ любопытствомъ.
Начальникъ разсказалъ мнѣ про хитрости этихъ женщинъ, замкнутыхъ въ молчаніе, хитрости, посредствомъ которыхъ онѣ переписываются между собою. Такъ одна изъ нихъ отправила любовное посланіе, вырѣзавъ отдѣльныя буквы изъ молитвенника, и нашивъ ихъ на тряпку {Сцена, воспроизведенная въ "La fille Elisa".}.
Суббота, 13-го декабря. Я получилъ, вмѣстѣ съ милымъ письмецомъ по поводу нашей книги, приглашеніе къ обѣду отъ принцессы Матильды. Насъ вводятъ въ бель-этажъ, въ круглую гостиную, съ панно изъ пунцоваго штофа, декорированными зеркалами рѣзнаго стекла въ изящныхъ рамахъ. Гаварни, Шневьеръ, Ньюверкеркъ уже здѣсь. Является и принцесса, сопровождаемая своей чтицей, m-me де-Фли. Садимся за столъ. Насъ только семеро. Если бы не посуда, помѣченная императорскимъ гербомъ, и не важность и безучастность лакеевъ, настоящихъ лакеевъ знатнаго княжескаго дома, нельзя было-бы и подумать, что находишься у "высочества", такъ много въ этомъ миломъ домѣ свободы духа и слова.
Эта гостиная настоящій салонъ ХІX-го вѣка, и хозяйка ея совершеннѣйшій типъ современной женщины.
Женщина, любезная какъ ея улыбка, милѣйшая на свѣтѣ улыбка, жирная улыбка красивыхъ итальянскихъ устъ; сама естественность, которая заставляетъ васъ чувствовать себя, какъ дома, непринужденнымъ своимъ языкомъ, живостью всего, что приходитъ ей въ голову, божественной своей простотой. Сегодня, она находится среди мужчинъ и отдается веселью безъ малѣйшей задней мысли. Она поистинѣ очаровательна. Она намъ жалуется, мило и остроумно, на то, что женскій уровень страннымъ образомъ опустился въ сравненіи съ эпохой, описанной нами; на то, что она не знаетъ женщинъ, интересующихся искусствомъ, новостями литературы, и имѣющихъ наклонности, хотя и не мужскія, но возвышенныя и рѣдкія. Большая часть дамъ такова, что съ ними не о чемъ говорить. "Вѣдь вотъ, если сюда къ намъ зайдетъ женщина, придется перемѣнить разговоръ, вы сейчасъ увидите. Да, женщинъ развитыхъ я готова принимать у себя. Рашель, конечно, Рашель я согласилась-бы принять, и госпожу Зандъ я пригласила-бы съ большимъ удовольствіемъ!.."
23-го февраля. Обѣдъ въ ресторанѣ Маньи. Шарль Эдмонъ приводитъ къ намъ Тургенева, этого иностраннаго писателя, одареннаго столь нѣжнымъ талантомъ, автора "Записокъ Охотника" и "Русскаго Гамлета".
Это милый колоссъ, кроткій великанъ съ сѣдыми волосами, съ видомъ добраго генія горъ или лѣса. Онъ прекрасенъ, величаво прекрасенъ, чудовищно прекрасенъ, съ синевой неба въ глазахъ, съ пѣвучестью русскаго акцента, пѣвучестью, напоминающею не то ребенка, не то негра.
Тронутый, пріятно настроенный сдѣланной ему оваціей, онъ сообщаетъ намъ любопытныя вещи о русской литературѣ. Она вся, по его словамъ, начиная съ романа и кончая театромъ, занята изученіемъ дѣйствительности. Онъ говоритъ намъ, что русская публика много читаетъ журналы и, краснѣя, признается намъ, что онъ и десять другихъ получаютъ по 600 франковъ съ листа. Но за-то книга тамъ еле оплачивается, не приноситъ болѣе 4,000 франковъ...
При имени Гейне, произнесенномъ Тургеневымъ, въ то время, какъ мы громко выражаемъ наши чувства восторга къ нѣмецкому поэту, Сентъ-Бевъ, утверждающій, что онъ его отлично зналъ, восклицаетъ, что это былъ негодный плутъ. По при общемъ шумномъ протестѣ собесѣдниковъ онъ умолкаетъ, закрываетъ себѣ лицо обѣими руками и остается въ такой позѣ все время, пока длится наша похвала.
1-го марта. Сегодня послѣднее воскресенье съ Флоберомъ, онъ уѣзжаетъ въ Кроассе, чтобы тамъ зарыться въ работу.
Приходитъ господинъ, тощій, худой, угрюмый, съ жидкой бородой, съ глазами, которые онъ прячетъ подъ очки; но лицо его, нѣсколько безцвѣтное, оживляется при разговорѣ, и взглядъ становится привѣтливымъ, когда онъ васъ слушаетъ. Рѣчь у него кроткая, исходящая изъ рта съ длинными зубами, какъ у старой англичанки,-- Это Тэнъ, живое воплощеніе современной критики, критики одновременно весьма ученой, весьма остроумной, и весьма часто невѣрной до послѣднихъ предѣловъ. Въ немъ все еще замѣтенъ профессоръ, читающій лекцію. Этого уже съ себя не снимешь, но учительскія замашки уравновѣшиваются у него большой простотой, замѣчательной любезностью обхожденія, внимательностью благовоспитаннаго человѣка, учтиво отдающагося въ распоряженіе другихъ.
Такъ какъ умы говорили о томъ, что, по вчерашнему замѣчанію Тургенева, въ Россіи одинъ только писатель популяренъ, а именно Диккенсъ, что съ 1830 года наша литература у нихъ уже не имѣетъ вліянія, что все идетъ къ американскимъ и англійскимъ романамъ, Тэнъ сообщаетъ вамъ, что онъ увѣренъ, что будущее еще разовьетъ это движеніе, что литературное вліяніе Франціи еще уменьшится {Болѣе ошибочнаго предсказанія никогда не бывало, ибо ни въ какое время французская книга, французскій романъ, не расходились въ такомъ числѣ экземпляровъ, какъ спустя нѣсколько лѣтъ. Впрочемъ, какъ будетъ видно въ слѣдующихъ частяхъ нашего журнала, философы какъ будто обладаютъ спеціальностью дѣлать неисполняющіяся предсказанія. Прим. авт.}, что правда, начиная съ XVIII вѣка, Франція имѣла, по всѣмъ отраслямъ знаній, людей замѣчательныхъ, превосходный фронтъ, но -- только и всего, войска нѣтъ. Все та-же исторія: Парижъ и провинція... Онъ прибавляетъ: "Гашетъ (Hachette) недавно отказался отъ перевода Момзена, и онъ правъ: въ настоящее время въ Германіи выходитъ новое изданіе сочиненій Себастіана Баха,-- изъ тысячи пяти сотъ подписокъ лишь десять приходится на долю Франціи".
Суббота, 14-го марта. Обѣдъ въ ресторанѣ Маньи. Сегодня обѣдалъ Тэнъ, съ своимъ убѣгающимъ взоромъ подъ очками, съ своей легкой, образной рѣчью, уснащенной историческими и научными свѣдѣніями, со своимъ слегка тщедушнымъ изяществомъ -- однимъ словомъ, съ той внѣшностью свѣтскаго человѣка, которая пристаетъ къ молодымъ учителямъ, занимавшимся воспитаніемъ дѣтей въ знатныхъ домахъ.
Онъ бесѣдуетъ объ отсутствіи умственнаго движенія у насъ въ провинціи, въ сравненіи съ литературными кружками англійскихъ графствъ и нѣмецкихъ городовъ; о полнокровіи все всасывающаго, все привлекающаго, всесильнаго Парижа, о будущемъ Франціи, которая, при такихъ условіяхъ, должна дойти до прилива крови къ мозгу. "Парижъ въ послѣднее время", восклицаетъ онъ, "представляется мнѣ долиной Александріи. Надъ Александріей висѣла, правда, долина Нила, но -- уже мертвая долина!".
По поводу похвалы Англіи, вновь высказанной Тэномъ, я слышу, какъ Сентъ-Бевъ говоритъ: "...Быть парижаниномъ не значитъ быть французомъ, это значитъ лишь быть парижаниномъ, но все-таки вы французъ, т. е. лично васъ считаютъ за ничто: это страна, гдѣ на каждомъ шагу сержанты... Мнѣ хотѣлось бы быть англичаниномъ. Англичанинъ, это хоть кто-нибудь... Впрочемъ, во мнѣ есть намного этой крови. Я изъ Булони, вы знаете? Бабка моя была англичанка"...
Но вотъ затягивается безконечное преніе о религіи, преніе, порожденное броженіемъ здороваго и разгоряченнаго пищеваренія въ обширныхъ мозгахъ. И Тэнъ толкуетъ о преимуществахъ и удобствахъ протестантской религіи для умовъ развитыхъ, благодаря широтѣ ея ученія, тому толкованію, которое каждый, смотря по своимъ наклонностямъ, можетъ вложить въ свою вѣру. "Въ сущности, кончаетъ онъ, все это -- дѣло чувства: я убѣжденъ, что натуры музыкальныя болѣе склонны къ протестантизму, а натуры пластическія -- къ католицизму".
11-го мая. Нашъ день у Маньи. Мы въ полномъ сборѣ. Двое новыхъ: Теофиль Готье и Нефцеръ {Огюстъ Нефцеръ (Nefftzer),-- извѣстный журналистъ, сотрудникъ и редакторъ многихъ изданій, въ тонъ числѣ "Révue germanique", гдѣ онъ писалъ о нѣмецкой литературѣ, основатель газеты "Temps". Политическія статьи Нефцера написаны въ духѣ осторожнаго, но твердаго либерализма. По своимъ философскимъ воззрѣніямъ Нефцеръ былъ нео-гегеліавцемъ и напечаталъ статью: "Hegel et la philosophie allemande". Прим. ред.}.
Разговоръ касается Бальзака и останавливается на немъ. Сентъ-Безъ нападаетъ на великаго романиста. "Бальзакъ не правдивъ, это человѣкъ геніальный, если хотите, но чудовище!"
-- Да мы всѣ чудовища,-- откликается Готье.-- Послѣ этого, кто-же рисуетъ наше время? Гдѣ найти наше общество? Въ какой книгѣ? если Бальзакъ не представилъ его?..
-- Все фантазія, все выдумки!-- восклицаетъ раздраженный СентъБевъ.
-- Боже мой,-- замѣчаетъ Ренанъ, который сидитъ рядомъ со мной,-- я нахожу госпожу Зандъ гораздо болѣе правдивой, чѣмъ Бальзака
-- Не можетъ быть!
-- Да, да, у нея страсти общія...
-- Да и что за слогъ у Бальзака!-- подхватываетъ Сентъ-Безъ.-- Какъ будто скрученный, витой, какъ канатъ.
-- Господа,-- продолжаетъ Ренанъ,-- госпожу Зандъ будутъ читать черезъ триста лѣтъ.
-- Какъ бы не такъ! Г-жу Зандъ забудутъ, какъ г-жу де-Жанлисъ.
-- Бальзакъ уже порядочно устарѣлъ,-- рискуетъ вставить Сенъ-Викторъ,-- да и очень сложенъ.
-- Прекрасное просто,-- продолжаетъ Сенъ-Викторъ.-- Нѣтъ ничего болѣе прекраснаго, какъ чувства Гомера. Это остается вѣчно юнымъ.. Вѣдь Андромаха интереснѣе госпожи Марнефъ!
-- Не для меня!-- откликается Эдмонъ.
-- Какъ не для васъ?
-- Вашъ Гомеръ рисуетъ лишь картину физическихъ страданій,-- описывать нравственныя страданія куда труднѣе. И хотите, чтобы я вамъ сказалъ все? послѣдній психологическій романъ волнуетъ меня больше, чѣмъ весь вашъ Гомеръ... Да, я охотнѣе читаю Адольфа, чѣмъ Иліаду.
-- Хоть изъ окна бросайся послѣ такихъ вещей,-- реветъ Сенъ-Викторъ.
Глаза у него хотятъ выскочить! Попрали его божество, плюнули на его святыню. Онъ топчется на мѣстѣ и мычитъ:-- Развѣ возможно... О грекахъ нельзя спорить. Все въ нихъ божественно.
Общій сумбуръ, во время котораго Сентъ-Безъ набожно крестится и шепчетъ: "Но, господа, неужели и собака, собака Одиссея?",
А я говорю сосѣду: "Можно спорить о папѣ, ругать что угодно... но не Гомера!.. Странное дѣло -- религія въ литературѣ!"
Наконецъ, утихаютъ. Сенъ-Викторъ протягиваетъ руку Эдмону и обѣдъ продолжается.
Но вотъ Ренанъ принимается насъ увѣрять, что онъ старается очистить свою книгу отъ газетнаго языка, что онъ старается писать настоящимъ языкомъ XVII вѣка, языкомъ окончательно установившимся и приспособленнымъ къ выраженію всѣхъ чувствъ.
-- Напрасно, вы этого не достигнете,-- быстро возражаетъ Готье.-- Я вамъ покажу въ вашихъ книгахъ четыреста словъ, не существовавшихъ въ XVII вѣкѣ. У васъ новыя мысли, не такъ ли? Ну такъ новымъ мыслямъ нужны и новыя слова. А Сенъ-Симонъ, развѣ онъ писалъ языкомъ своего времени? А г-жа де-Савинье?
И громкое слово Готье поглощаетъ возраженія всѣхъ. Онъ продолжаетъ:
-- Да, можетъ быть, имъ и достаточно было своихъ словъ,-- для того времени, пожалуй. Они ничего не знали: немного латинскаго и греческаго. Ни слова объ искусствѣ. Не они ли назвали Рафаэля Миньяромъ своего вѣка! Ни слова исторіи! Ни слова археологіи! Не написать вамъ фельетона, который я во вторникъ напишу о Бодри, словами XVII вѣка!
7-го іюня. Послѣ горячаго спора у Маньи, изъ котораго я выхожу съ сердцемъ, стучащимъ въ груди, съ пересохшимъ горломъ и языкомъ, я прихожу къ слѣдующему убѣжденію: всякій политическій споръ сводится къ одному: я лучше васъ! Всякій литературный: у меня больше вкуса, чѣмъ у васъ! Всякій художественный: я лучше васъ вижу! Всякій музыкальный: у меня слухъ лучше вашего! А вѣдь, однако, ужасно, что при каждомъ спорѣ мы стоимъ въ одиночку, не дѣлаемъ прозелитовъ. Можетъ быть, поэтому Богъ и сотворилъ насъ двоихъ одинаковыми.
24-го іюля. Грецъ близъ Фонтенебло.
Мы здѣсь въ деревенской гостинницѣ для художниковъ, по 3 фр. 50 с. въ день; живемъ въ комнатахъ, выбѣленныхъ известью, спимъ на перинахъ, пьемъ здѣшнее вино, ѣдимъ яичницы.
Товарищи наши -- одинъ изъ братьевъ Палици и одинъ молодой вельможа изъ Сентъ-Омеръ, занимающійся живописью по-любительски.
29-го іюля. Здѣсь съ каждымъ днемъ возростаетъ во мнѣ дурацкая веселость, въ которой какъ будто радуются всѣ органы и функціи. Я чувствую солнце внутри меня, и въ саду, подъ сѣнью яблонь, лежа на соломѣ, испытываю сладкое и счастливое одуреніе, какъ при шумѣ воды, падающей изъ шлюза, шумѣ, долетающемъ до лодки, въ которой плывешь. Это прелестное состояніе оцѣпенѣлой мысли, блуждающаго взгляда, безпредѣльной мечты, утекающихъ дней, грёзъ, слѣдящихъ за полетомъ бѣлыхъ бабочекъ по капустѣ.
4-го августа. Семь часовъ вечера. Небо блѣдно-голубое, почти зеленое, какъ будто въ немъ расплавлена бирюза. По этому фону ходятъ тихо, гармоническимъ и медленнымъ шествіемъ, массы маленькихъ облаковъ, сметенныхъ, мягкихъ и изорванныхъ, нѣжно фіолетоваго цвѣта, какъ дымокъ, освѣщенный закатомъ, а сверху они розовыя, какъ вершины глетчеровъ, ярко и прозрачно розовыя.
Передо мной, на противоположномъ берегу, линія деревьевъ въ листвѣ желтѣющей и теплой еще отъ солнца, мягко рисуется въ томъ блескѣ умирающихъ дней, въ тѣхъ золотистыхъ тонахъ, которые одѣваютъ землю передъ сумерками.
14-го сентября. Обѣдъ у Маньи.
Сегодня битва изъ-за исторіи Тьера, и по правдѣ сказать, его почти единодушно объявляютъ бездарнымъ историкомъ. Одинъ Сентъ-Бёвъ его защищаетъ. Такой милый человѣкъ! Такой остроумный! Такъ много у него вліянія. Онъ вамъ описываетъ, какимъ образомъ онъ очаровываетъ палату, какъ соблазняетъ депутата. Таковы пріемы у Сенть-Бёва, на сколько я могъ замѣтить.
Сентъ-Бёвъ ушелъ. Мы сидимъ за ликёромъ, который онъ всегда готовитъ: смѣсь кюрасо съ ромомъ.
-- А propos, Готье, вы были въ Ноанѣ, у г-жи Зандъ? Весело тамъ?
-- Какъ въ монастырѣ Моравскихъ Братьевъ. Я пріѣхалъ вечеромъ. Отъ желѣзной дороги далеко. Чемоданъ мой спрятали въ кусты. Я прошелъ фермой среди собакъ, которыя меня страшно пугали. Накормили меня обѣдомъ. Пища хороша, но слишкомъ много дичи и цыплятъ...-- не по-моему. Тутъ были Маршалъ, живописецъ, m-me Каламетта, Александръ Дюма-сынъ...
-- А какова жизнь въ Ноанѣ?
-- Завтракаютъ въ десять часовъ. Какъ только пробьютъ часы и стрѣлка показываетъ десять, каждый садится за столъ. Г-жа Зандъ выходитъ съ видомъ сонамбулы и дремлетъ все время за завтракомъ. Потомъ выходятъ въ садъ. Играютъ въ кошоне, это ее оживляетъ. Садитей и начинаетъ разговаривать. Въ это время, обыкновенно, говорятъ о вопросахъ произношенія: напримѣръ, какъ выговариваютъ ailleurs и meilleur. Когда-же болтовня становится шаловливою, предметомъ шутокъ служитъ навозъ.-- Ба!-- Но за то ужъ ни словечка о половыхъ отношеніяхъ. Я думаю, что при малѣйшемъ намекѣ васъ-бы спровадили... Въ три часа г-жа Зандъ возвращается наверхъ и работаетъ до шести. Обѣдаютъ, но обѣдаютъ довольно скоро, чтобы дать пообѣдать и Мари Кальо. Это служанка дома, взятая г-жей Зандъ въ окрестностяхъ, чтобы участвовать въ пьесахъ ея театра, и которая, вечеромъ, приходитъ въ гостиную. Послѣ обѣда г-жа Зандъ молча раскладываетъ пасьянсъ до полночи... На второй день, не прогнѣвайтесь, я сказалъ, что если не будутъ говорить о литературѣ, я уѣду. Литература! Они всѣ какъ будто вернулись съ того свѣта!.. Надо вамъ сказать, что въ настоящее время они тамъ всѣ заняты однимъ единственнымъ дѣломъ, а именно -- минералогіей. У каждаго свой молотокъ, безъ молотка не выходятъ. Итакъ, я объявилъ, что Руссо самый плохой изъ французскихъ писателей, что возбудило споръ съ г-жей Зандъ до часа ночи... Однако Мансо недурно приспособилъ ей Ноанъ для писательства. Она не можетъ присѣсть ни въ, какой комнатѣ, чтобы тамъ ни оказались перья, синія чернила, папиросная бумага, турецкій табакъ и разлинованная почтовая бумага. И она ими пользуется. Вѣдь вамъ не безъизвѣстно, что она въ полночь вновь принимается за работу и просиживаетъ до четырехъ. Наконецъ,-- знаете, что однажды случилось съ нею? Нѣчто чудовищное! Она однажды кончила романъ въ часъ ночи -- и принялась за другой, въ ту же ночь! Писать -- это для г-жи Зандъ органическая функція. Впрочемъ, у нея очень удобно. Прислуга, напримѣръ, безсловесная. Въ корридорѣ находится ящикъ въ два отдѣленія: одно для писемъ, предназначенныхъ для почты, другой для писемъ въ самомъ домѣ. Въ послѣдній вы пишете все, что вамъ нужно, съ обозначеніемъ фамиліи и комнаты. Мнѣ понадобился гребень. Я написалъ: Готье, такая-то комната, и просьбу. Въ слѣдующій день, въ шесть часовъ, мнѣ подали тридцать гребней на выборъ.
27-го сентября. Мы возвращаемся изъ деревни къ обѣду Маньи. Говорятъ о Виньи {Альфредъ де-Внньи, знаменитый французскій писатель романтической школы, авторъ поэмы "Элоая, историческаго романа "Cinq-Mars", драмы "Чаттертонъ" и мн. др., переводчикъ Шекспира во Франціи ("Отелло"). Примѣч. ред.}, сегодняшнемъ покойникѣ.
И вотъ Сентъ-Бёвъ закидываетъ его могилу анекдотами.
Когда я слышу, какъ Сентъ-Бёвъ своими фразочками дотрогивается до покойника, мнѣ кажется, будто я вижу, какъ муравьи овладѣваютъ трупомъ; въ десять минутъ онъ вамъ обчиститъ всю славу, и отъ знаменитаго человѣка остается чистенькій скелетъ.
"Боже мой!-- произноситъ онъ съ умилительнымъ жестомъ,-- кто знаетъ, принадлежалъ-ли онъ дѣйствительно къ дворянству... Родни его никто не видалъ... Это;былъ дворянинъ 1814 года,-- въ то время не особенно разбирали. Въ перепискѣ Гаррика встрѣчается нѣкій де-Виньи, который проситъ у него денегъ, очень благородно. Любопытно узнать, не отъ него-ли онъ происходилъ. Онъ былъ, прежде всего, ангелъ. Виньи всегда былъ ангеломъ. Никто никогда не видѣлъ у него бифштекса. Когда вы отъ него уходили въ семь часовъ вечера, чтобы пообѣдать онъ говорилъ: "какъ уже?" Онъ не понималъ дѣйствительности, она для него не существовала. У него бывали славныя словечки. Когда онъ кончилъ, свою рѣчь въ академіи, одинъ пріятель замѣтилъ ему, что рѣчь была немного длинна. "А вѣдь я не усталъ!" -- воскликнулъ де-Виньи. Если-же онъ кого-нибудь представлялъ къ наградѣ, то... губилъ его.
Отъ умершаго поэта Сентъ-Бёвъ переходитъ къ парижскимъ салонамъ.,
Четвергъ, 29-го октября. Флоберъ встрѣчаетъ насъ на Руанскомъ вокзалѣ. Съ нимъ братъ его, главный хирургъ при Руанскомъ госпиталѣ, высокій, худой брюнетъ, съ профилемъ, вырѣзаннымъ на подобіе луннаго серпа, съ длиннымъ туловищемъ, высохшимъ и вмѣстѣ гибкимъ, какъ ліана.
Фіакръ увозитъ насъ въ Кроассе, хорошенькое зданіе съ фасадомъ empire, возвышающимся на косогорѣ, на берегу Сены, имѣющей здѣсь размѣры озера и волнуемой сегодня морской зыбью.
Вотъ мы въ рабочемъ кабинетѣ, гдѣ царитъ трудъ настойчивый и безпрерывный,-- свидѣтель столь многихъ и большихъ работъ, изъ котораго вышли "Бовари" и "Саламбо".
Два окна выходятъ на Сену, открывая видъ на широкую рѣку съ движущимися по ней суднами. Три окна выходятъ въ садъ, гдѣ великолѣпная аллея изъ грабовъ какъ будто подпираетъ холмъ, круто возвышающійся за домомъ. Дубовые книжные шкафы съ витыми колонками, помѣщенные между этими тремя окнами, соединяются съ большой библіотекой, занимающей всю глубину комнаты. Бѣлыя панели, на каминѣ отцовскіе часы изъ желтаго мрамора, увѣнчанные бронзовымъ бюстомъ Иппократа. Около камина -- плохая акварель, портретъ темной и болѣзненной англичанки, съ которой Флоберъ былъ знакомъ въ молодости, въ Парижѣ, да еще крышки отъ ящиковъ съ индійскими рисунками, въ рамкахъ какъ для гауши, и офортъ Калло -- искушеніе святаго Антонія; эти образы -- совѣтники его таланта.
Между двумя окнами, выходящими на Сену, стоитъ квадратный цоколь, на немъ бѣлый мраморный бюстъ работы Прадье, бюстъ сестры Флобера, умершей совсѣмъ молоденькой, которая своими чистыми, правильными чертами, обрамленными двумя большими локонами, похожа на гречанку, очутившуюся въ кипсекѣ.
Веселый ситецъ, стариннаго и нѣсколько восточнаго рисунка, крупными, красными цвѣтами, завѣшиваетъ двери и окна. Въ одномъ углу тахта, обитая турецкой матеріей и заваленная подушками. Въ серединѣ комнаты рабочій столъ, большой круглый столъ подъ зеленой скатертью, и на немъ писатель опускаетъ перо въ чернильницу -- жабу.
И тамъ и сямъ, на каминѣ, на столѣ, на полкахъ, и на вѣшалкахъ и просто на стѣнахъ -- брикъ-а-бракъ восточныхъ вещей: амулеты, покрытые зеленой ржавчиной Египта, стрѣлы дикарей, музыкальные инструменты первобытныхъ народовъ, мѣдныя блюда, стеклянныя ожерелья, деревянная скамеечка, на которую африканскіе негры кладутъ голову во время сна и на которой они сидятъ, рѣжутъ мясо, наконецъ двѣ ноги муміи, вытащенныя Флоберомъ изъ грота Самуна, странные пресъ-папье, выдѣляющіеся среди брошюръ своей темной бронзой и застывшей жизнью человѣческихъ мускуловъ.
Этотъ intérieur -- самъ человѣкъ, его вкусы и его таланты. Intérieur на половину восточный, гдѣ остатокъ варварства отражается въ артистической натурѣ.