Вердеревский Евграф Алексеевич - Четырехмесячный отпуск

ЧЕТЫРЕХМѢСЯЧНЫЙ ОТПУСКЪ.

Разсказъ.

I.
Побудительныя причины, цѣль и средства.

Часовъ въ одиннадцать, въ теплый весенній вечеръ, жители губернскаго города N* ложились спать. Прозрачная полумгла, фантастическій паръ надъ рѣкою, молочный колоритъ на крышахъ, деревьяхъ и пыльной дорогѣ отъ серебряныхъ лучей мѣсяца -- все это въ тотъ вечеръ не удостоилось ничьего вниманія; по-крайней-мѣрѣ, ни въ улицахъ, ни въ окнахъ города не было видно ни одной любопытной, или даже хоть просто зѣвающей души... Изъ подворотень собачій лай, а изъ-подъ домовыхъ крышъ странные звуки кошачьихъ концертовъ, всегда напоминающихъ мнѣ удалыя и сантиментальныя похожденіи гоффманова Мура -- только и оживляли унылое безмолвіе города N*, послѣдовавшее за его успокоеніемъ...

Городскіе часы собирались пробить половину двѣнадцатаго... какъ вдругъ ворота одного небольшаго деревяннаго дома распахнулись; за воротами, во дворѣ, послышалось нѣсколько мужскихъ голосовъ, показалось двѣ или три фигуры съ зажженными и незадуваемыми на безтрепетномъ воздухѣ свѣчами, и въ то же время выѣхала на улицу дорожная бричка, запряженная тройкой почтовыхъ лошадей...

-- Прощай, другъ! Прощай, Осокинъ! Добраго и скораго пути до Петербурга!.. послышалось со всѣхъ сторонъ вслѣдъ Осокину, сидѣвшему въ бричкѣ и оттуда протягивавшему руки для пріятельскихъ рукопожатій...

-- Спасибо, спасибо, друзья мои! Недолго пробылъ я съ вами, но не забуду васъ никогда, будьте въ томъ увѣрены; знакомство и дружба ваши были здѣсь для меня замѣною всего близкаго и роднаго... прощайте!.. говорилъ растроганный Осокинъ -- молодой человѣкъ, съ пріятной наружностью, кокетливо-одѣтый въ изящное и легкое дорожное платье, и еще кокетливѣе носившій свои длинные черные волосы. Прощальныя слова свои сопровождалъ онъ объятіями, которыми съ юношеской искренностью надѣлялъ поочередно своихъ пріятелей, очевидно собравшихся проводить его въ дальній путь...

-- Прощай, Похлинъ; тебѣ особенное мое жаркое, братское спасибо за доброту и любовь твою... Незабывай же, пиши, хоть изрѣдка, продолжалъ Осокинъ, обращаясь къ человѣку лѣтъ тридцати, уныло-приблизившемуся въ свою очередь къ дорожному экипажу пріятеля...

-- Гмъ! Не забывай! пиши!.. отвѣчалъ Похлинъ Осокину, меланхолически покачивая головою: -- не намъ, горюнамъ, забывать въ нашемъ захолустьѣ такихъ людей, какъ ты, Осокинъ; для насъ такіе гости вёе-равно, что теплое солнце въ долгую зиму... А вотъ ты такъ, конечно, забудешь и насъ, и наши вечера, и нашъ городъ, и скоро, братъ Осокинъ, забудешь!.. Эхъ, дружище, на запяткахъ прицѣпился бы, да уѣхалъ бы съ тобою въ Петербургъ... Давно ужь манитъ меня туда что-то... да шнурокъ коротокъ!.. Ну, прощай, прощай! Я закалякался... а все не высказался, по обыкновенію! Да и не высказаться видно никогда, какъ бы хотѣлось!.. Эхъ ты бѣдность, бѣдность горемычная!..

Послѣднія слова Похлинъ проговорилъ едва-ли не со слезами въ голосѣ и на глазахъ, а проговоривъ ихъ, махнулъ рукою; потомъ какъ-то неистово крикнулъ ямщику: "пошелъ!" и когда лошади тронулись, быстро повернулся къ другимъ пріятелямъ Осокина, и, вѣроятно, подъ вліяніемъ какой-то особенной смѣлости, навѣянной на душу его сильнымъ впечатлѣніемъ грустнаго прощанья съ любимымъ человѣкомъ, позволилъ себѣ во всеуслышанье объявить имъ:

-- А вотъ нѣтъ же, нѣтъ! Не забудетъ меня Осокинъ; я самъ напомню ему о себѣ, самъ явлюсь въ Петербургъ, найду его, и пусть тогда попробуетъ онъ отвертѣться постоличному отъ провинціальнаго пріятеля!..

-- Ха-ха-ха!..

-- Что ты, Похлинъ, куда собрался?

-- Скоро-ли думаешь выѣхать?

-- Водой или сухопутьемъ?..

Такими замѣчаніями и колкими вопросами встрѣтили пріятели и сослуживцы Похлина его неожиданную выходку, и имѣли на то нѣкоторое право, потому что хорошо знали скудныя средства Похлина, дозволявшія ему, и то съ трудомъ, отбиваться только отъ крайней житейской нужды.

-- Пѣшкомъ уйду и васъ не спрошусь! сердито возразилъ Похлинъ насмѣшникамъ-товарищамъ и, опередивъ ихъ на пути, нахлобучилъ себѣ на глаза шляпу, прибавилъ шагу, засунулъ руки въ карманы лѣтняго пальто, и вскорѣ скрылся отъ глазъ своихъ товарищей за угломъ какого-то каменнаго, набѣленнаго дома.

Черезъ полчаса послѣ описанной сцены, уѣхавшій изъ города N* Осокинъ дремалъ на большой дорогѣ къ Петербургу подъ звонъ дорожнаго колокольчика и шумъ колесъ своего экипажа, верстахъ въ семи отъ города. Провожавшіе его пріятели спали или засыпали, каждый на своей обычной постели и съ обычными заботами о завтрашнемъ днѣ. Одинъ только Похлинъ не ложился въ постель, не заходилъ даже домой, и не думалъ, о своихъ ежедневныхъ обязанностяхъ. Подобно лунатику, до разсвѣта бродилъ онъ то по улицамъ города, то по набережной широкой рѣки, и какое-то тяжкое, напряженное раздумье, казалось, поглощало въ эту ночь всѣ его душевныя и умственныя способности... Часто, вѣроятно увлекаемый пріятнымъ представленіемъ собственнаго воображенія, онъ переставалъ ощущать свое настоящее положеніе и сознавать присутствіе и значеніе окружавшихъ его предметовъ... Въ такомъ увлеченіи случалось ему набрести на троттуарную тумбу, или на ярко-освѣщенный луною заборъ; случалось также останавливаться посреди какой-нибудь площади, и скрестивъ на груди руки, стоять на одномъ мѣстѣ съ неподвижностью бронзовой статуи, такъ-что, еслибъ случилось въ то время проходить тутъ заѣзжему собирателю "путевыхъ впечатлѣній" или разныхъ достопричательностей, то нашъ герой, непремѣнно ввелъ бы того путешественника въ ошибку, заставивъ его краснорѣчиво записать въ своемъ журналѣ, что, дескать, въ такомъ-то городѣ, на прекрасной площади возвышается изящный бронзовый монументъ... и такъ далѣе.

Но исчислить всѣ виды, въ которыхъ проявлялась внезапная экзальтація Ефима Васильевича (такъ звали Похлина со дня его крещенія), нѣтъ никакой возможности. Достаточно сказать, что она была сильна, а потому, какъ все сильное, не могла быть слишкомъ-продолжительна. Часа въ четыре утра Ефимъ Васильевичъ, надумавшійся и переварившій въ головѣ своей неожиданно-попавшую въ нее новую, пріятную, но по-видимому трудно-варимую пищу, а главное, наскучившій одинокимъ и безраздѣльнымъ наслажденіемъ ею, воротился къ себѣ на квартиру, гдѣ ожидалъ немедленно встрѣтить удовлетвореніе неотступному) побужденію своему: высказаться...

Когда Похлинъ воротился въ квартиру, которую, по простому, экономическому разсчету, нанималъ вмѣстѣ съ своимъ сослуживцемъ Замираевымъ, тогда ему показалось очень-страннымъ естественное явленіе: онъ удивился, что Замираевъ еще спалъ крѣпкимъ сномъ труженика; ему было непонятно, что въ четыре часа утра, когда вся комната была ужь наполнена яркимъ свѣтомъ солнца, когда онъ, Похлинъ, былъ такъ сильно занятъ новою мыслью, когда, казалось, ни ему, мы цѣлому свѣту не должно и неестественно было спать, Замираевъ спалъ непробудно, спалъ съ оскорбительнымъ для Похлина равнодушіемъ къ новой идеѣ, занявшей и возмутившей всю его душу...

-- Замираевъ, вставай! крикнулъ Похлинъ громовымъ голосомъ. Робкій Замираевъ мгновенно приподнялся съ подушки, и на испуганномъ лицѣ его выразилось смѣсь удивленія, испуга и неопредѣленнаго сомнѣнія.

-- Вставай, Замираевъ, и простись съ товарищемъ! торжественно произнесъ Похлинъ.

-- Съ какимъ товарищемъ? робко и недовѣрчиво спросилъ Замираевъ.

-- Со мной, братъ, со мною! Рѣшено: ѣду въ Петербургъ...

-- У тебя всегда вотъ этакія выходки, только чтобъ добрымъ людямъ спать помѣшать! осмѣлился проговорить Замираевъ, и съ видомъ человѣка, надъ которымъ проказнику-пріятелю не удалось подшутить, опустилъ заспанную голову свою на отрадное изголовье.

Но Похлинъ былъ въ это мгновеніе неспособенъ къ отступленію, или пощадѣ:

-- Встань, говорю я тебѣ, и выслушай! Станемъ пить чай, курить и разсуждать о моемъ новомъ планѣ, продолжалъ Похлинъ, насильно приподнимая Замираева. Вставай! успѣешь завтра выспаться, а сегодня я не дамъ тебѣ спать, не дамъ рѣшительно, и не помогутъ ни мольбы твои ни проклятія...

Съ отчаяніемъ въ сонныхъ глазахъ, вздохнулъ пробужденный Замираевъ и, видя невозможность явнымъ сопротивленіемъ отдѣлаться отъ прихотливаго желанія Похлина, рѣшился прибѣгнуть къ наружной покорности.

-- Ну, ну, хорошо, встану... Только скажи ты мнѣ, гдѣ это ты такъ напировался и отчего такъ расходился?

-- Жалкій ты человѣкъ! Матеріальная ты душа, Замираевъ, если ты думаешь, что человѣкъ можетъ воспрянуть духомъ только подъ вліяніемъ матеріальнаго опьянѣнія!.. Нѣтъ, братъ, не вино, не пиръ теперь разогрѣли меня, а живая мысль, живое желаніе наэлектризовало душу мою... И грустно мнѣ, и весело, и хочется высказать тебѣ всѣ пробудившіяся чувства...

Говоря эти слова, нисколько-непохожія на обычные между двумя товарищами разговоры, Похлинъ хлопоталъ о приготовленіи чая. Замираевъ же, болѣе и болѣе исполнявшійся изумленіемъ, казалось, окончательно простился съ мыслью о возможности сладкаго утренняго храпѣнія, вздохнулъ еще разъ и молчаливо закурилъ трубку.

Чрезъ полчаса Похлинъ и Замираевъ сидѣли другъ противъ друга, пили чай и бесѣдовали слѣдующимъ образомъ:

-- Ѣду -- это рѣшено! Во чтобы ни стало ѣду и сегодня же прошусь въ отпускъ! повторилъ Похлинъ съ напряженной, восторженной радостью...

-- Да скажи же мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, что за причины такой внезапной рѣшимости? Какая цѣль и какія у тебя въ виду средства для поѣздки за двѣ тысячи верстъ въ совершенно-неизвѣстную тебѣ столицу, гдѣ у тебя нѣтъ ни родныхъ, ни протекціи?.. спросилъ наконецъ осторожный Замираевъ...

-- Побудительныя причины? цѣль? средства?.. Гмъ!... Жалкіе вы люди! жалкій ты человѣкъ, Замираевъ!.. Да! жалки всѣ тѣ, которые не могутъ подняться выше предѣловъ, величаемыхъ разумными причинами, разумною цѣлью, средствами!.. Да развѣ недостаточно одной сильной воли? Развѣ имѣли въ виду какія-нибудь достаточныя средства всѣ эти великіе люди, которыми украшена исторія человѣчества?.. Развѣ Колумбъ, Кортесъ, Наполеонъ и десятки другихъ... имѣли какія-либо средства, кромѣ могучей воли?.. Я понялъ это, и отнынѣ ничто не остановитъ меня!.. Впрочемъ, если ужь тебѣ необходимо знать, какія у меня есть средства къ предполагаемой поѣздкѣ, такъ знай, что у меня есть сто рублей серебромъ, сбереженные съ давняго времени; къ нимъ прибавятся перваго числа сорокъ два рубля, которые слѣдуетъ мнѣ получить отъ разныхъ лицъ за уроки ихъ дѣтямъ -- это ужь составляетъ сто-сорокъ-два рубля; да придумалъ я разыграть въ лотерею въ шестидесяти билетахъ, по рублю серебромъ каждый, всю мою движимость, то-есть, вотъ эти стулья, столы, посуду, коверъ, зеркало и прочее. Такимъ-образомъ у меня будетъ болѣе двухсотъ рублей; остаются еще въ запасѣ часы: ихъ думаю я промѣнять на хорошій дорожный тарантасъ -- и дѣло будетъ въ шляпѣ... Вотъ тебѣ и мои средства!..

Проникнутый уваженіемъ къ такимъ точнымъ соображеніямъ своего пріятеля, Замираевъ все болѣе и болѣе увлекался его доводами; онъ начиналъ вѣрить не только въ возможность исполненія его плана, но даже и въ совершенную необходимость непредвиденной прежде поѣздки. Но такъ-какъ умъ Замираева до-сихъ-поръ развивался тихими шагами подъ гнетомъ постоянной нужды, отъ которой оберегать себя онъ понеобходимости долженъ былъ только самой благоразумной послѣдовательностью во всѣхъ планахъ и соображеніяхъ, то, для полнаго уразумѣнія новой истины, Замираевъ почувствовалъ теперь необходимость въ самомъ удовлетворительномъ разъясненіи двухъ остальныхъ вопросовъ: о цѣли и о побудительныхъ причинахъ поѣздки Похлина въ Петербургъ. Потому-то Замираевъ, съ возрастающимъ любопытствомъ слушавшій Похлина, не могъ удержаться, чтобъ не спросить его:

-- Ну, а цѣль? а побудительныя причины?

-- Побудительныя причины! Тебѣ хочется знать побудительныя причины? вскрикнулъ Похлинъ -- и задумался. Но эта задумчивость не была похожа на недоумѣніе человѣка, затрудняющагося въ отвѣтѣ -- нѣтъ, Похлину хотѣлось въ одномъ выразительномъ словѣ высказать своему товарищу всю глубину и все существо побужденіи, обуревавшихъ его душу и, конечно, имѣвшихъ свою логическую послѣдовательность. Онъ задумался; но въ эту минуту на лицѣ его, покраснѣвшемъ отъ внутренняго волненія, можно было прочитать цѣлую исторію долговременной борьбы молодыхъ порывовъ и желаній съ необходимыми лишеніями. Наконецъ, вѣроятно, не находя лучшаго и вразумительнѣйшаго выраженія, онъ произнесъ:

-- Мнѣ тридцать-два года -- вотъ мои побудительныя причины!..

-- А мнѣ тридцать-одинъ годъ! отвѣчалъ Замираевъ, нисколько невразумленный отвѣтомъ Похлина:-- и я, право, не понимаю, какое отношеніе между поѣздкой въ Петербургъ и твоимъ возрастомъ...

-- Гмъ! ты не понимаешь! иронически возразилъ Похлинъ и, не сгоняя горькой усмѣшки съ лица своего, принялся развивать Замираеву недосказанную мысль со всею грустною ея послѣдовательностью; -- Мнѣ тридцать-два года, другъ мой, а я до-сихъ-поръ только изъ книгъ да разсказовъ знаю обо всемъ, что создало высокаго и изящнаго современное искусство и общежитіе... Мнѣ тридцать-два года, а я не охладѣлъ въ моихъ порывахъ къ возвышеннымъ зрѣлищамъ и желанію располагать собою! Мнѣ тридцать-два года, а я не свыкся душою съ мелочнымъ разсчетомъ провинціальнаго честолюбія... Мнѣ тридцать-два года, и я еще хочу жить, другъ мой, Замираевъ; а здѣсь нѣтъ той жизни, которой ищетъ душа моя! Вотъ побудительныя причины мои! Теперь понялъ ли ты меня? Понялъ ли чего ищетъ душа моя?...

-- Понялъ, понялъ! со вздохомъ и съ видомъ окончательно-побѣжденнаго скептицизма отвѣчалъ Замираевъ.-- Но скажи мнѣ, что надѣешься ты встрѣтить въ Петербургѣ?... Какая главная? положительная цѣль твоя? Какое обезпеченіе...

Весьма-нетрудно понять, что новый, простодушный вопросъ Замираева подѣйствовалъ на разгорячившагося Похлина, точно такъ, какъ струя холодной воды дѣйствуетъ на раскаленную полосу желѣза. Чувство глубокаго презрѣнія и негодованія выразилось на взволнованномъ лицѣ Похлина, и онъ такъ возражалъ Замираеву:

-- Ты никогда не оторвешься отъ своей близорукой положительности! Цѣль! Какая цѣль!.. Но развѣ не достаточно быть у источника свѣта и цивилизаціи, чтобъ и самому сдѣлаться свѣтлѣе и чище душою? Развѣ это не наслажденіе, не цѣль? А искусство... о! это глубоко-значительное движеніе трудящейся, какъ въ муравейникѣ, толпы разумныхъ существъ... Смѣшаться съ этой толпою скромно, но разумно стать ея полезнымъ и дѣятельнымъ членомъ -- вотъ наслажденіе, вотъ и цѣль!.. А обезпеченіе прійдетъ само собою... Кто имѣлъ силу и терпѣніе въ-теченіе двѣнадцати лѣтъ выносить бѣдность въ провинціи, тотъ не умретъ съ голоду и въ столицѣ... Притомъ же одна голова не бѣдна, говоритъ наша пословица, а я вѣдь одинъ на свѣтѣ -- ты знаешь это...

-- А Таня? Что жь будетъ съ Таней? неожиданно замѣтилъ Замираевъ.

-- Таня?.. Да... и въ-самомъ-дѣлѣ... это немаловажное затрудненіе... Но, но... объ этомъ надобно будетъ подумать... поговорить съ ней самою, внушить, растолковать ей мои побужденія. Да, да, это важное соображеніе...

И, погрузившись въ свои важныя соображенія, Похлинъ не на шутку задумался. Долго расхаживалъ онъ взадъ и впередъ по небольшой своей комнатѣ, и въ то время, какъ смутныя думы нагоняли тучу за тучей на сморщенное чело его, Замираевъ, покачивая изрѣдка своей кудрявой головой, занялся туалетомъ и тихонько отправился со двора.

II.
Таня.

Подъ вліяніемъ того же самаго патетическаго расположенія духа, въ какомъ еще наканунѣ Похлинъ разговаривалъ съ Замираевымъ о своей поѣздкѣ въ Петербургъ, восторженный, по разстроенный безсонною ночью и силою новыхъ ощущеній, явился онъ на другой день къ Танѣ. Страстная, самоотверженная, живущая только сердцемъ и для сердца, и въ

Omà.. 7.

Читырихмѣсячный Отпускъ.

26а

то же время пеббыкновенно-простосердечная, умная, наружно всегда скромная и даже застѣнчивая... такова была Таня... Для нея любовь къ Похлину была не условіемъ, не привычкою и не разсчетомъ -- да и какіе могли бы существовать разсчеты въ ихъ обоюдной бѣдности? Не была ея любовь къ Похлину даже прихотью молодаго ея сердца -- нѣтъ, это чувство возникло само собою, незамѣтно, безъ усиліи и какъ-бы по взаимной необходимости.

Очевидно, что для такой любви не существовало ничего, кромѣ самой-себя.

Танѣ было около двадцати лѣтъ. Она вмѣстѣ съ слѣпой старушкой, своей матерью, существовала небольшою пенсіей, завѣщанной имъ службой покойнаго отца Тани. Отъ самаго рожденія Таня жила въ ветхомъ деревянномъ домикѣ на краю города N", и только за два года до описаннаго здѣсь переворота, совершившагося въ душѣ Похлина, встрѣтилась съ нимъ. Вотъ и вся простая біографія Тани. Само собою разумѣется, что Похлинъ, какъ и всякая мужская половина всѣхъ существующихъ въ мірѣ сердечныхъ союзовъ, не только не былъ способенъ отвѣчать Танѣ любовью, равносильною ея пылкой и простосердечной любви, но ему даже некогда было оцѣнить или измѣрить всю безпредѣльность ея привязанности. Да и всѣмъ намъ, господа, какъ-то не достаетъ на это времени...

То мы погружены въ работу, то мы заняты планами честолюбія, то мы живемъ въ наукѣ или искусствѣ, то путешествуемъ въ заоблачныя страны фантазіи, то просиживаемъ ночи за картами... и, во всякомъ случаѣ, дробимся и дѣлимся на множество мелкихъ я, изъ которыхъ однимъ или двумя великодушно жертвуемъ любящей насъ женщинѣ, не замѣчая и не цѣня того, что она всѣмъ нераздѣльнымъ существомъ своимъ живетъ для однихъ насъ. Что касается до Похлина, онъ невполнѣ и не всѣмъ сердцемъ принадлежалъ Танѣ, потому-что, съ одной стороны, слишкомъ нетерпѣливо переносилъ свою бѣдность, а съ другой слишкомъ-порывисто предавался мечтаніямъ о блестящей будущности -- о Петербургѣ, о картинахъ несбыточнаго, фантастическаго счастія (мы ужь знакомы съ образцами подобныхъ его мечтаній), и не умѣлъ хорошенько пользоваться счастіемъ насущнымъ, выпавшимъ на долю его въ лицѣ граціозной и хорошенькой Тани.

Было время, когда и Ефимъ Васильевичъ со всѣмъ жаромъ первой любви читалъ Танѣ баллады Жуковскаго, пѣсни Кольцова, "Евгенія-Онѣгина", переводы эффектныхъ романовъ Сю и Дюма, по это было ужь давно и давно прошло, и прошло оттого, что неодинаковое вліяніе имѣло это чтеніе на душу Тани и на безпокойный умъ Похлина.

Странное дѣло! Въ однихъ и тѣхъ же твореніяхъ простосердечная Таня видѣла отраженіе своего настоящаго, своей собственной любви и достигнутаго счастія, и была довольна этой повѣркою своихъ собственныхъ ощущеній ощущеніями книжныхъ героевъ, тогда-какъ Похлинъ все далѣе и далѣе отторгался отъ своего настоящаго и, увлекаясь причудливыми описаніями романической жизни, творилъ себѣ новый міръ, втихомолку переселялся въ него и чувствовалъ острую душевную боль сознавая огромное разстояніе между своимъ бѣднымъ бытомъ и роскошною жизнью романическаго вымысла.

Въ то время, какъ Таня, принимая любовь Похлина, въ слѣпомъ самозабвеніи шла за нимъ, не зная сама, прійдетъ ли она къ горю или счастію, въ это самое время жаръ любви остывалъ въ душѣ Похлина, и сердце его дѣлалось недоступно для теплыхъ чувствъ... Врожденнымъ благородствомъ, конечно, былъ заглушенъ въ душѣ Ефима Васильевича голосъ честолюбиваго эгоизма, но это только на время... Пріѣздъ изъ столицы Осокина, знакомство съ нимъ, разсказы его о петербургской жизни, въ которыхъ заѣзжій гость, разумѣется, не пожалѣлъ яркихъ красокъ вымысла, окончательно подѣйствовали на слабую голову Похлина. Мы видѣли его наединѣ съ собою, въ самый моментъ проснувшагося порыва: теперь посмотримъ, какъ выдержитъ онъ встрѣчу съ своимъ настоящимъ, изъ котораго онъ такъ эгоистически и такъ сильно желалъ бы сдѣлать забытое прошедшее.

Когда Ефимъ Васильевичъ вошелъ въ тѣсныя, но кокетливо-опрятныя комнаты Тани, она не встрѣтила его съ обычною шумною радостью.

-- Тссъ! тише! Не разбуди маменьки! сказала она ему вполголоса и приложила палецъ къ розовымъ губамъ своимъ,

Онъ почувствовалъ, что ему какъ-то неловко и совѣстно, и безмолвно сѣлъ къ растворенному окну. Весенній воздухъ и запахъ сирени изъ палисадника пахнули на него свѣжестью и ароматомъ.

Онъ почувствовалъ, что еще любитъ Таню, что ему и нельзя не любить ея.

Предстоявшее объясненіе съ нею теперь казалось труднымъ до невозможности. Какъ-бы желая отдалить его, онъ вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты въ цвѣтущій палисадникъ. Тамъ, въ знакомомъ уголку, подъ тѣнью желтой акаціи и сирени, стояла небольшая скамья. Похлинъ помѣстился тутъ, вздохнулъ свободнѣе и задумался; и было замѣтно, что не радостныя думы ходили въ душѣ его. Этотъ цвѣтникъ былъ свидѣтелемъ лучшихъ часовъ его жизни; эти куртины и клумбы когда-то весело разработывались его собственными руками; эта скамеечка поставлена имъ самимъ подъ кустами сирени... Прошедшая весна была такъ полна тихими и сладкими ощущеніями любви!... А теперь? Что жь это такое? Куда дѣвалось привлекательное значеніе всѣхъ этихъ предметовъ? Куда и отчего такъ скоро промелькнула прошедшая весна? и не была ли она послѣднею весною въ жизни Ефима Васильевича?... Или, можетъ-быть, подобные дни опять воротятся; можетъ-быть, нѣсколько лѣтъ счастливой службы въ Петербургѣ дадутъ ему возможность возвратиться на родину, сюда, къ Танѣ, въ этотъ самый цвѣтущій садикъ, но только не съ нынѣшнею бѣдностью и незначительностью, а съ хорошей карьерой и значеніемъ... Таня будетъ ждать терпѣливо; можно переписываться съ ней, а тамъ, черезъ пять-шесть лѣтъ какъ сладко будетъ свиданіе!

Такъ размышлялъ Похлинъ, отдыхая въ небольшомъ цвѣтникѣ Тани; онъ видимо дѣлалъ всѣ усилія, чтобъ оправдать мечтательнымъ успѣхомъ свои эгоистическія намѣренія; по какой-то внутренній голосъ громко говорилъ ему: "нѣтъ, Ефимъ Васильевичъ, не обманывай себя, не мечтай возвратить прошедшее: между нимъ и твоею поѣздкою въ Петербургъ непроходимая бездна; ты и самъ хорошо это знаешь: зачѣмъ же такъ малодушно боишься собственныхъ своихъ намѣреній и закрываешь ихъ несбыточными надеждами? Дѣйствуй прямо, какъ слѣдуетъ мужчинѣ, и не обманывай ни себя, ни бѣдной Тани!..." Здѣсь внутренній голосъ, вѣроятно, слишкомъ-сильно затронулъ Ефима Васильевича, потому-что онъ не выдержалъ его насмѣшливыхъ нареканіи, вскочилъ со скамейки и громко произнесъ:

"Да, надо все сказать Танѣ!"

Въ это самое время Таня очутилась съ нимъ рядомъ.

-- Непремѣнно! сказала Таня, слышавшая послѣднее восклицаніе Похлина:-- надобно все, все сказать Танѣ!

Вся рѣшимость Ефима Васильевича быть откровеннымъ исчезла, и онъ въ смущеніи отвѣчалъ:

-- Ты подслушала слова мои, Таня; это я такъ, самъ съ собою; иногда Богъ-знаетъ, что приходитъ въ голову, ты вѣдь знаешь....

-- Да, я знаю, что ты сегодня встревоженъ чѣмъ-то; знаю еще, что всѣ послѣдніе дни ты былъ очень-задумчивъ, мало оставался со мною и казался озабоченнымъ... Сядемъ здѣсь, и ты мнѣ разскажешь все, все.

И она увлекла Похлина въ тѣнь сирени и усадила его на скамеечку рядомъ съ собою.

-- Знаешь ли что? начала Таня: -- мнѣ самой въ послѣднее время что-то особенно-грустно... Сонъ неспокойный, и во снѣ вижу все что-то печальное; ночью жду не дождусь утра; а съ утра до вечера жду тебя. Скажи...

-- Таня, намъ надо разстаться!... робко и нерѣшительно проговорилъ Похлинъ и исподлобья посмотрѣлъ на Таню.

Она какъ-будто не поняла или не дослышала словъ Похлина. Онъ продолжалъ:

-- Я думаю, я почти рѣшился ѣхать отсюда на нѣкоторое время... разумѣется, не надолго.

-- Зачѣмъ? Куда?... спросила встревоженная и поблѣднѣвшая дѣвушка.

-- Ну, вотъ, ты ужь и испугалась, Таня! я зналъ, что ты малодушно встрѣтишь мое намѣреніе, оттого и не хотѣлъ говорить тебѣ о немъ.

-- Стало-быть, ты хотѣлъ не простясь уѣхать отъ меня, бросить и меня, и...

Она не договорила и залилась слезами.

-- Послушай, другъ мой, пойми необходимость моего отъѣзда и успокойся. Вспомни, что разлука паша будетъ не вѣчная... Я поѣду на короткое время: поищу лучшаго мѣста, и пріѣду къ тебѣ не такимъ бѣднякомъ, какимъ былъ до нынѣшняго дня... Въ Петербургѣ я полагаю найдти мѣсто... притомъ же я имѣю надежду на покровительство.

-- Въ Петербургѣ! Такъ ты вздумалъ ѣхать въ Петербургъ?.. за двѣ тысячи верстъ... и одинъ... Если такъ, то я знаю, мы никогда, никогда ужь болѣе не увидимся!... воскликнула Таня внѣ себя, и пуще залилась слезами.

Похлинъ совершенно растерялся... Казалось, онъ готовъ былъ въ эту минуту отказаться отъ задуманнаго путешествія. Онъ утѣшалъ ласками и цаловалъ огорченную Таню; но, видя, что ни ласки, ни утѣшенія не приносятъ никакой пользы, пустился въ доказательства необходимости своей поѣздки и сталъ въ яркихъ краскахъ описывать все блестящія послѣдствія, которыя, по его мнѣнію, должны были произойдти отъ предстоящей кратковременной разлуки... Краснорѣчивыя его убѣжденія въ-самомъ-дѣлѣ подѣйствовали. Первый порывъ испуга и огорченія мало-по-малу ослабѣлъ въ душѣ Тани, слезы остановились на длинныхъ ея рѣсницахъ, и она съ покорностью и довѣрчивой надеждою стала вслушиваться въ его убѣжденія.

Похлинъ, ободренный успѣхомъ, разлился въ описаніяхъ блестящей своей будущности. Эгоизмъ его занялъ главное мѣсто въ длинной рѣчи, которою обольщалъ онъ Таню... Я, мнѣ, меня, постоянно звучали въ его увѣщаніи, и -- странное явленіе женскаго сердца -- Таня не оскорблялась этимъ, она даже не замѣчала, что сама она играетъ жалкую роль, или, лучше сказать, вовсе не играетъ никакой роли въ пышныхъ намѣреніяхъ дорогаго ей человѣка. Она увлекалась его собственными выгодами, забыла о самой себѣ, и когда Ефимъ Васильевичъ великолѣпной Фантасмагоріей своего будущаго величія заключилъ длинную рѣчь, Таня почти успокоилась... Одинъ только вопросъ въ душѣ ея требовалъ разрѣшенія:

-- А скоро ли ты воротишься? спросила она, отирая слезы.

-- Черезъ полгода, много-много если черезъ годъ.

Таня опять опустила хорошенькую свою головку.

-- По ты понимаешь, продолжалъ Похлинъ: -- что нельзя же мнѣ такъ скоро найдти въ Петербургѣ и связи и протекцію, и все, что необходимо для успѣха нашихъ намѣреній...

Въ первый разъ употребленное въ разговорѣ слово: "нашихъ", подѣйствовало на оставляемую дѣвушку болѣе, чѣмъ всѣ красновыраженные доводы.

-- Ну, Богъ съ тобой! Богъ съ тобой!.. Поѣзжай, ищи лучшаго, только не забывай Тани.

Затѣмъ посыпались увѣренія вѣчной вѣрности, и черезъ полчаса Похлинъ и Таня, какъ дѣти, ожидающія обѣщанной игрушки, беззаботно предавались удовольствію строить воздушные замки въ будущемъ и не уступали другъ другу въ смѣлости построеній своей разгоряченной фантазіи.

Истинно-любящая женщина живетъ не только всѣми интересами милаго ей человѣка, но даже всѣми его ощущеніями и заблужденіями.

Изрѣдка въ заботливомъ умѣ Тани возникали слѣдующіе вопросы: "кто жь будетъ ласкать и покоить, ободрять и обнадеживать Похлина во дни утомленія отъ неудачъ и хлопотъ въ чужомъ городѣ? кто станетъ ходить за нимъ въ случаѣ болѣзни?.."

На всѣ эти вопросы Похлинъ умѣлъ отвѣчать ободрительно и кончилъ тѣмъ, что совершенно заразилъ Таню духомъ предпріимчивости и надежды.

Провожая его отъ себя, она улыбалась. Отъѣздъ Похлина былъ назначенъ черезъ мѣсяцъ, а цѣлый мѣсяцъ для любви -- великое дѣло!..

III.
Сборы.

У Ефима Васильевича какъ гора съ плечъ свалилась послѣ разговора съ Таней. Главное было сдѣлано. Теперь, въ сборахъ незамѣтно пробѣжитъ мѣсяцъ, а тамъ!.. Сердце сильно стучало въ груди его при одной мысли о поѣздкѣ въ Петербургъ.

Похлинъ сталъ дѣйствовать. Онъ написалъ и подалъ прошеніе о четырехмѣсячномъ отпускѣ, что не мало удивило всю канцелярію. Правитель этого распорядительнаго мѣста, посѣдѣвшій въ служебной дѣятельности, любившій подъ-часъ посмѣяться на чужой счетъ, такъ и ахнулъ, увидѣвъ Похлина съ прошеніемъ въ рукахъ. Вся канцелярія, какъ вѣрное эхо, отозвалась на восклицаніе начальника тремя десятками такихъ же восклицаній. "Смѣйтесь-себѣ, смѣйтесь; а вотъ посмотримъ, что-то вы скажете года черезъ два, когда вы благополучно будете сидѣть на прежнихъ мѣстахъ, а объ Ефимѣ Васильевичѣ узнаете, что онъ, молъ, того... произведенъ, дескать, за отличіе по такому-то отдѣленію министерства и т. д..." подумалъ въ это время Похлинъ и твердо перенесъ осаду насмѣшекъ.

Изъ двухъ разговоровъ Ефима Васильевича, съ Замираевымъ и съ Таней, читатели могли увидѣть въ характерѣ Похлина двойственность повидимому противоположныхъ началъ: энергическую храбрость (припомните разговоръ его съ Замираевымъ) и какую-то благоразумную и робкую уклончивость, оказанную имъ въ послѣдней бесѣдѣ съ Таней... Оба эти начала дѣйствительно существовали въ душѣ Похлина, и совмѣстное ихъ дѣйствіе можно объяснить не иначе, какъ разными неблагопріятными на него вліяніями предшествовавшей жизни. Съ Таней, какъ мы сказали, и вообще съ посторонними былъ онъ но большой части уклончивъ, благоразуменъ и вкрадчивъ. Въ уединеніи же, одинъ на одинъ съ самимъ-собою, или съ близкимъ товарищемъ, былъ способенъ восходить на высоту увлекательной силы, непобѣдимой храбрости и слѣпой предпріимчивости... разумѣется, до-сихъ-поръ только на словахъ, по недостатку случаевъ показать эти качества на дѣлѣ.

Въ то самое время, описанныя нами противоположныя начала его души пришли въ движеніе. Подавая просьбу о четырехмѣсячномъ отпускѣ и услышавъ насмѣшки сверстниковъ, онъ благоразумно уклонился отъ возраженій и объясненій, и такимъ-образомъ послѣдовалъ одному изъ двухъ двигателей своего духа; но въ то же время подчиняясь вліянію другаго двигателя, отпустилъ нападавшимъ, разумѣется мысленно, такой отвѣтъ, который, еслибъ произнесенъ былъ громко, поразилъ бы, какъ молнія, малодушныхъ насмѣшниковъ.

Какъ бы то ни было, просьба Ефима Васильевича была принята, записана во входящій регистръ и, стало-быть, дѣло шло своимъ порядкомъ, какъ слѣдовало.

Совершивъ два главные и самые щекотливые подвига, Ефимъ Васильевичъ занялся собираніемъ денегъ, причитавшихся ему отъ нѣкоторыхъ семейныхъ чиновниковъ города за уроки чистописанія и русской грамматики ихъ дѣтямъ. Въ этихъ занятіяхъ и въ золотыхъ мечтаніяхъ о Петербургѣ, на который Ефимъ Васильевичъ не переставалъ смотрѣть сквозь радужныя очки уѣхавшаго пріятеля своего, Осокина, незамѣтно проходили дни ожиданія вожделѣннаго отпуска.

Наконецъ заработанныя уроками деньги, сорокъ-два рубля серебромъ, до послѣдней копейки, были собраны Похлинымъ. Наконецъ, и вожделѣнный четырехмѣсячный отпускъ былъ подписанъ. Оставалось только разыграть въ лотерею движимость, обмѣнять на дорожный тарантасъ золотые часы да и отправиться въ дальній путь... Но тутъ-то и встрѣтились неожиданныя, новыя препятствія, на которыя не могла разсчитывать никакая человѣческая предусмотрительность.

Было воскресенье. Ефимъ Васильевичъ и Замираевъ сидѣли, оба въ халатахъ и съ трубками, за чайнымъ столомъ. Радостныя лица ихъ и часто-раздававшійся звонкій смѣхъ свидѣтельствовали о хорошемъ настроеніи ихъ душъ.

-- А что, если вдругъ встрѣтятся тебѣ Ефимъ Васильичъ какія-нибудь неожиданныя препятствія, и ты не уѣдешь отсюда... а? неожиданно замѣтилъ Замираевъ.

-- Вотъ вздоръ какой!.. Какія же могутъ встрѣтиться препятствія?.. Говорятъ тебѣ, что вчера и отпускъ былъ подписанъ; не ныньче, такъ завтра, я получу его.

-- Знаю, знаю я это, отвѣчалъ Замираевъ: -- все знаю; ну, да если вдругъ что-нибудь такое, и ты ни съ того, ни съ сего возьмешь да и не поѣдешь?..

-- Э, полно, пожалуйста!.. Что за нелѣпыя предположенія! Надобно же представить какія-нибудь основательныя причины. Ну, самъ ты подумай, какія же могутъ быть препятствія?..

Неугомонный Замираевъ, любившій, какъ самъ онъ выразился, ни съ того, ни съ сего, ввернуть въ разговоръ какое-нибудь непредвидѣнное и совсѣмъ безосновательное предположеніе, не унялся возраженіемъ Похлина и съ прежнею настойчивостью продолжалъ:

-- Я и самъ не вижу никакихъ препятствій для твоего отъѣзда; да можетъ же случиться что-нибудь такое, непредвидѣнное. Ну вотъ, напримѣръ, ты заболѣешь, сломаешь себѣ ногу или руку...

Похлинъ не выдержалъ; хорошее расположеніе духа уступило мѣсто негодованію.

-- Вѣчно у тебя подобныя глупыя выходки! И что тебѣ за охота выдумывать чортъ-знаетъ какую небывальщину!... Этакъ можно предположить, что сдѣлается наводненіе, землетрясеніе и моровая язва, и всѣхъ насъ похоронятъ въ одинъ день. Этакъ мало ли что взбредетъ въ голову!

-- Не сердись, не сердись, Ефимъ Васильичъ; ты вѣдь видишь, что я только такъ, пошутилъ.

-- Глупыя, братецъ, шутки!

-- Не сердись же, говорю тебѣ. Если перестанешь сердиться, я тебя обрадую кое-чѣмъ.

-- Что такое еще? Вѣчно у тебя секреты и таинственность! Давно бы сказалъ. Это скучно, Замираевъ.

-- Пятнадцать билетовъ на твою лотерею роздалъ я вчера! Каково? Что скажешь на это?.. сказалъ Замираевъ, весело подмигивая глазомъ, и тутъ же вынулъ изъ столика пятнадцать рублей серебромъ и вручилъ ихъ разсерженному товарищу.

-- Вотъ это потоварищески! отвѣчалъ Похлинъ, улыбаясь: -- вотъ за это спасибо! Такъ сколько же у насъ остается теперь нерозданныхъ билетовъ? четырнадцать роздалъ я самъ, три обѣщалъ взять Сиводушкинъ; это будетъ семнадцать, да пятнадцать сбылъ ты; стало-быть, всего роздано тридцать-два билета; остается только двадцать-восемь--это чудесно, душенька Замираевъ; наши дѣла идутъ какъ нельзя лучше!.. Вотъ еслибъ теперь получить отпускъ, такъ, право, на радостяхъ можно бы и того... и пробку пустить въ потолокъ! Какъ ты думаешь?..

Въ это самое время изъ дверей раздался голосъ посторонняго человѣка.

-- Здравія желаю, ваше благородіе! и отставной унтер-офицеръ, служащій разсыльнымъ, подалъ Похлину запечатанный пакетъ.

Распечатать пакетъ, расписаться въ полученіи его, удостовѣриться, что въ немъ заключался четырехмѣсячный отпускъ, дать унтер-офицеру цѣлый полтинникъ на водку, обнять Замираева и вскрикнуть богатырскимъ голосомъ: "Ура, Замираевъ! съ нынѣшняго дня я свободенъ какъ птица!" было для Похлина дѣломъ трехъ-четырехъ мгновеній. Выпьемъ же на радостяхъ!..

Замираевъ улыбался, щурилъ глаза и потряхивалъ кудрявой головою.

-- Ну, а что если вдругъ... началъ-было онъ, желая, вѣроятно, опять пошутить съ товарищемъ, или, можетъ-быть, подчиняясь очень-естественному во многихъ людяхъ чувству недовѣрія къ минутамъ истиннаго, безпримѣснаго счастія.

Похлинъ прервалъ новую скептическую выходку Замираева, но въ этотъ разъ ужь безъ малѣйшаго гнѣва.

-- Опять ты за свое! Да смѣйся, братъ, теперь сколько хочешь... Я такъ доволенъ и счастливъ сегодня, что никому въ мірѣ не удастся ни разсердить, ни опечалить меня... Я свободенъ, я счастливъ! Обними меня, душенька Замираевъ, и давай пить шампанское!

Все описанное нами случилось 17 іюня. Вѣроятно, этотъ день, по таинственнымъ взаимнымъ отношеніямъ созвѣздій, былъ предназначенъ днемъ исполненія всѣхъ желаній Похлина, потому-что едва успѣлъ онъ произнести послѣднее слово, какъ отворилась дверь, и Таня показалась на порогѣ...

Замираевъ, по причинѣ своего небрежнаго туалета, смутился неожиданнымъ посѣщеніемъ и вышелъ въ другую комнату.. Похлинъ кинулся на встрѣчу.

Послѣ обыкновенныхъ привѣтствій, Таня, усталая и раскраснѣвшаяся отъ ходьбы, опустилась на пероскошный диванъ и съ упрекомъ сказала Похлину:

-- Ты веселишься, ты радуешься скорому отъѣзду, а у насъ не былъ больше пяти дней! Развѣ такъ хотѣлъ ты проводить послѣднее время?..

Вѣроятно, огорченная женщина заплакала бы, сказавъ эти грустныя слова, еслибъ Похлинъ, не поспѣшилъ утѣшить ее всѣми ласками, всѣми радостными, обаятельными выраженіями любви, на какія бываетъ способенъ человѣкъ только въ минуты невозмутимаго счастья. Поэтому сцена грустной размолвки превратилась въ сцену общей радости. Таня увлеклась праздничнымъ настроеніемъ двухъ пріятелей, позабыла о томъ, что они празднуютъ разлуку, быть-можетъ, вѣчную, и приняла съ веселой улыбкой бокалъ вина, поданный ей принарядившимся Замираевымъ.

Черезъ минуту всѣ трое забыли о настоящемъ и о будущемъ, и чистое, простосердечное веселье ихъ не нарушилось ни однимъ мрачнымъ помысломъ.

Таня, выпивъ бокалъ, ушла.

Передъ обѣдомъ въ ихъ оживившуюся квартиру зашли три или четыре сослуживца Похлина; по этому случаю за обѣдомъ было выпито еще двѣ -- три бутылки дорогаго вина, а послѣ обѣда затѣялся преферансъ. Такого разгула никогда не бывало въ квартирѣ двухъ пріятелей, а потому въ растворенныя окна къ нимъ то-и-дѣло заглядывали удивленные сосѣди и любопытные прохожіе; по такая нескромность не встрѣчала никакого противодѣйствія со стороны пирующихъ, потому-что имъ казалось очень-извинительнымъ желаніе постороннихъ людей участвовать въ ихъ весельи и счастьи.

Пропировавъ до ночи и проводивъ пошатывавшихся гостей, Похлинъ и Замираевъ заснули сномъ храбрыхъ солдатъ послѣ утомительнаго, но блистательно-выиграннаго сраженія.

Что же готовили въ эту ночь таинственныя созвѣздія для будущей судьбы Похлина? Что ожидало его завтра?..

Нѣтъ, не въ сочетаніи созвѣздій, не въ таинственныхъ книгахъ рока начертана судьба человѣческая... Не нужно быть астрологомъ, чтобъ угадывать будущее: нужно только знать сердце человѣческое, чтобъ убѣдиться, что въ насъ самихъ по-большей-части заключается разгадка нашихъ неудачъ или успѣховъ, и часто въ самомъ счастьи счастливаго человѣка кроются зёрна его бѣдствій.

Какъ ни жаль намъ Ефима Васильевича, какъ ни хотѣлось бы намъ скрыть отъ читателей послѣдующія его приключенія, но мы по-неволѣ должны сознаться, что высказанная нами мысль о человѣческомъ счастьи, часто дающемъ жизнь бѣдствію, какъ-нельзя-лучше подтвердилась на спокойно-заснувшемъ героѣ нашего разсказа.

На другой день послѣ пира, происходившаго въ квартирѣ двухъ пріятелей, былъ понедѣльникъ. Подчиняясь долголѣтней привычкѣ, Похлинъ и Замираевъ оба открыли глаза ровно въ 8 часовъ утра. Оба они чувствовали головную боль; но какая разница была въ предстоявшемъ для нихъ препровожденіи времени: одинъ долженъ былъ съ головною болью работать, а другой, съ нынѣшняго дня, именно только съ нынѣшняго дня, имѣлъ право оставаться дома сколько угодно, и не знать никакой работы, кромѣ странствованій свободной фантазіи въ предѣлахъ заманчиваго будущаго.

-- Что рано поднялся, пріятель? Или не спится? съ самодовольной улыбкой и потягиваясь на диванѣ, замѣтилъ Похлинъ, обращаясь къ Замираеву.

-- Нѣтъ, братъ, поспалось бы за десятерыхъ, еслибъ не дѣло! Ужь тутъ какой сонъ! уныло произнесъ Замираевъ, одѣваясь и морщась отъ головной боли.

-- Эхъ вы, труженики! замѣтилъ снова Похлинъ: -- то ли дѣло нашъ братъ! Лежи себѣ на боку, какъ падишахъ, и дѣла ни до чего нѣтъ.

-- Да ужь что говорить! Счастливецъ, счастливецъ! съ видимой досадой возразилъ Замираевъ, и потомъ, злобно улыбаясь въ свою очередь, прибавилъ: -- ну, а что, если вдругъ что-нибудь помѣшаетъ и Ефимъ Васильевичъ благополучно отсрочитъ свое путешествіе до болѣе-благопріятнаго времени?

-- Типунъ тебѣ на языкъ, ворона зловѣщая! съ сердцемъ сказалъ Похлинъ и повернулся на подушкѣ лицомъ къ стѣнѣ.

Замираевъ, удовлетворенный мщеніемъ, одѣлся, напился чаю, выкурилъ трубку и отправился; а Похлинъ, немогшій болѣе спать, какъ отъ головной боли, такъ и отъ новыхъ картинъ, которыми угощало его услужливое воображеніе, погрузился въ пріятную нѣгу бездѣйствія и сталъ созерцать выгоды своего настоящаго положенія. Вчерашній, такъ хорошо-проведенный день, теперь болѣе всего занималъ Похлина; онъ не думалъ ужь объ отдаленныхъ наслажденіяхъ петербургской жизни -- нѣтъ, эти наслажденія были еще слишкомъ-загадочны и далеки; а истинно-хорошо и пріятно было настоящее его положеніе. Вчерашній день далъ ему вкусить всѣ упоенія удовлетвореннаго самолюбія, пресыщенія и даже роскоши. Много ли нужно подобному человѣку! Вчера у него было вино и друзья, вчера завидовали ему сверстники, вчера, наконецъ, повезло ему счастье въ игрѣ, и онъ выигралъ у своихъ пріятелей больше, чѣмъ растратилъ для ихъ угощенія; слѣдовательно, отчего же не пожить, хоть съ мѣсяцъ, такою жизнью? отчего не показать себя теперь въ другомъ свѣтѣ? отчего не потѣшить себя удовольствіемъ видѣть всеобщую зависть? Въ Петербургѣ будетъ совсѣмъ иная жизнь; тамъ будетъ темный трудъ и, можетъ-быть, лишенія; а еслибъ и удалось повеселиться, то никто не обратитъ на это никакого вниманія. А здѣсь -- совсѣмъ другое дѣло: здѣсь всѣ насъ знаютъ, и каждый пріятно-проведенный день дѣлается вдесятеро пріятнѣе оттого, что видишь и слышишь, какъ ему завидуютъ; и даже тѣ люди, которые недавно смѣялись надъ нами, теперь лѣзутъ намъ въ пріятели. Право, отчего не пожить такъ мѣсяцъ-другой? Для поѣздки останется еще два мѣсяца. Притомъ же, нельзя такъ скоро оставить Таню... да и билеты на лотерею не всѣ еще розданы. Одно только опасно: что если денегъ не хватитъ? А впрочемъ, и этому можно помочь -- игрой, разумѣется, при счастіи и, главное, съ осторожностью. Вчера, вѣдь, везло же счастье: отчего же не надѣяться, что повезетъ и еще?

Такія думы налетѣли на Похлина во время его одинокаго лежанья на другой день послѣ цервой пирушки. Вкусивъ вожделѣннаго отпуска, онъ видимо ослѣпился. Неясныя, хотя и заманчивыя представленія незнакомой ему петербургской жизни мало-по-малу уступали мѣсто мелочному тщеславію, неподнимавшемуся выше удовольствія показать себя въ лучшемъ свѣтѣ прежнимъ товарищамъ, сдѣлаться предметомъ ихъ зависти, а главное, зажить, закружиться...

Привести эти новыя желанія въ исполненіе было нетрудно. Прошелъ цѣлый мѣсяцъ изъ четырехмѣсячнаго отпуска; много было испытано мелочныхъ удовлетвореній тщеславія въ шумной жизни. Много было прожито денегъ, пріобрѣтенныхъ съ такимъ терпѣніемъ и изворотливостью, а Ефимъ Васильевичъ еще не выѣзжалъ изъ города N.

Невидимо пробѣжалъ и другой мѣсяцъ изъ числа четырехъ, назначенныхъ въ его отпускѣ.

Проживъ почти всѣ остававшіяся у него деньги, Похлинъ прибавилъ къ выигрышамъ своей лотереи золотые часы, которые раздумалъ мѣнять на дорожный экипажъ, разсчитавъ, иго можно будетъ найдти попутчика, или даже пуститься до полдороги водою, на одномъ изъ отъѣзжающихъ пароходовъ. Къ шестидесяти билетамъ было прибавлено еще шестьдесятъ; и когда, съ помощью Замираева и другихъ пріятелей, всѣ билеты были разобраны, Похлинъ назначилъ день лотереи, и пригласилъ къ себѣ по этому случаю всѣхъ, имѣвшихъ билеты.

IV.
Лотерея.

Очень было бы жаль, еслибъ затѣя Похлина и его нестоятельность въ достиженіи задуманной и столь пламенно-желанной цѣли оттолкнули отъ него расположеніе и снисхожденіе безпристрастнаго читателя. Несправедливо было бы строго осуждать нашего героя за слабость, свойственную всѣмъ людямъ, или упрекать его въ малодушіи, съ которымъ онъ забылся при самомъ началѣ осуществленія своего плана, и палъ подъ тяжестью благополучія, если позволено допустить, что и самое благополучіе можетъ иногда быть обременительнымъ. Примѣры многихъ счастливцевъ, чувствовавшихъ головокруженіе и терявшихъ сознаніе своего положенія и своихъ обязанностей въ моментъ слишкомъ-быстраго возвышенія, сильно оправдываютъ нашего Ефима Васильевича; и притомъ, въ словахъ: счастье и несчастье, удача и неудача, есть что-то такое, чего не объяснили еще паши философы и что имѣетъ безспорное значеніе въ судьбахъ человѣчества, хотя бы этого значенія нужно было искать въ собственныхъ нашихъ слабостяхъ и страстяхъ.

Да, Ефимъ Васильевичъ былъ человѣкъ, и даже человѣкъ очень-хорошій; но, что жь дѣлать, споткнулся, запутался, закружился и сдѣлался несостоятельнымъ въ-отношеніи къ собственнымъ своимъ намѣреніямъ! Кто жь изъ насъ, однако, можетъ поручиться, что избѣгнетъ подобной участи?..

Теперь любопытно прослѣдить послѣдніе фазисы борьбы Похлина съ враждебными обстоятельствами, накликанными имъ-самимъ на собственную свою голову...

День, назначенный для лотереи, наступилъ. Гости стали собираться часу въ шестомъ вечера; но еще прежде явились къ Похлину его сослуживцы-товарищи. Между ними былъ и долговязый юноша Мухотининъ съ вѣчной зубной болью и претензіями на знаніе свѣтскихъ приличіи. За любовь этого господина къ ораторству товарищи называли его "калякою", производя это существительное, отъ извѣстнаго глагола "калякать", то-есть безъ устали болтать всякій вздоръ, и присоединяя этотъ эпитетъ къ фамиліи его, очень-остроумно адресовали къ нему письма, надписывая: "Милостивому Государю Семену Гавриловичу Калякѣ-Мухотинину".". Былъ еще тутъ и рыжеватый господинъ, по фамиліи Вирелли или Виреллій, производившій свой родъ отъ французскаго выходца, призваннаго, будто-бы, въ Россію ко двору Екатерины Великой въ качествѣ знаменитаго живописца и артитектора. Былъ еще тутъ одинъ лысый толстякъ, лгунъ безъ зазрѣнія совѣсти, и прозванный Богъ-знаетъ почему всеобщимъ папашей. Были тутъ и другіе, очень-самостоятельные люди, но ускользающіе отъ всякихъ замѣчаній и опредѣленій. Всѣ эти господа принадлежали къ числу пріятелей Похлина и его товарищей.

Когда собрались пріятели, Похлинъ рискнулъ-было объявить имъ, что онъ не рѣшается въ этотъ вечеръ играть въ карты; по едва лишь запнулся о своей нерѣшимости, какъ быстрыя возраженія Каляки-Мухотинина и прочихъ товарищей заставили Ефима Васильевича взять обратно свои отговорки...

Ну, а если проиграю послѣднія деньги? замѣтилъ, отступая, Ефимъ Васильевичъ.

-- А мы-то на что здѣсь? воскликнули вмѣстѣ Мухотининъ, Виреллій и лысый папаша; причемъ Мухотининъ замахалъ длинными руками, Вирелли сталъ въ эффектную позу, а папаша что-то солгалъ насчетъ своего товарищескаго расположенія...

Дѣлать было нечего, Похлинъ предчувствовалъ гибель свою, по ужь не въ его силахъ было отвратить ее...

"Что судьбою суждено,

То исполниться должно!"

подумалъ Похлинъ и, ободрясь этимъ изреченіемъ, сталъ встрѣчать прибывавшихъ гостей. Чѣмъ позже пріѣзжалъ гость, тѣмъ выгоднѣе можно было заключать о его значеніи и городѣ N. Разумѣется, Похлинъ не зналъ какъ и встрѣтить, куда и посадить такихъ посѣтителей. Къ счастію, это были люди солидные и пожилые, которые немедленно занялись разговорами съ своими знакомыми и освободили хозяина отъ всякаго затрудненія. Гораздо-болѣе былъ затрудненъ Ефимъ Васильевичъ неожиданнымъ появленіемъ четырехъ молодыхъ людей, которые -- это положительно было извѣстно Похлину -- вовсе не брали билетовъ на его лотерею и, слѣдовательно, пріѣхали къ нему теперь не для чего другаго, какъ только для наблюденій и насмѣшекъ. Этихъ господъ Похлину случалось встрѣчать или разъѣзжающими въ богатыхъ экипажахъ, или скачущими на дорогихъ лошадяхъ въ кавалькадахъ. Похлинъ всегда съ завистью посматривалъ на этихъ баловней судьбы, для которыхъ забавы и развлеченія были постояннымъ занятіемъ.

Пріѣхавъ на лотерею Похлина, они тотчасъ составили свой кружокъ и съ какимъ-то недоброжелательствомъ поглядывали изъ своего угла на все собравшееся общество.

Эти четыре посѣтителя Похлина были въ то время на высшей точкѣ губернскаго блеска и fashion'а. Всѣ они, по-своему, хорошо болтали пофранцузски, всѣ носили длинные волосы, высокіе стоячіе воротнички и панталоны съ широкими лампасами; но если каррикатуры преувеличеннаго щегольства такъ тяжелы и несносны въ разнообразіи Петербурга, то въ провинціи, въ этомъ строгомъ и трудолюбивомъ однообразіи, онѣ смѣшны и поразительны до невѣроятности... Губернскіе львы называли другъ друга не иначе, какъ по имени: Paul, Serge, Michel, Jean, Aléxandre, и всѣ были похожи другъ на друга. Между ними въ-особенности отличался высокимъ ростомъ, длинными усами, выстриженной до тѣла головою, и нѣсколько польскимъ акцентомъ разговора, тотъ, котораго прочіе называли Alexander'омъ...

Оставаясь при поверхностныхъ познаніяхъ, нахватанныхъ во время прежнихъ занятій, не читая ничего вновь, кромѣ романовъ и повѣстей, не занимаясь продолженіемъ своего образованія, всѣ эти Паши, Серёжи, Саши и Миши, незамѣтные по своей незначительности и пустотѣ въ столицахъ, тѣмъ замѣтнѣе становятся вблизи трудящейся провинціальной молодёжи.

Но довольно объ этихъ господахъ.

Лотерея началась. Пропуская безъ всякихъ объясненій извѣстныя подробности лотерейнаго розигрыша, скажемъ только, что утлая движимость Похлина досталась какому-то богатому мѣстному Купцу, а золотые часы папашѣ.

Напившись чая, гости стали разъѣзжаться. Мало-по-малу кружокъ оставшихся посѣтителей съузился, и къ девяти часамъ вечера не осталось почти никого, кромѣ товарищей Похлина и трехъ-четырехъ игроковъ.

Засѣли въ карты. Похлину рѣшительно не повезло, и онъ послѣ нѣсколькихъ партій очутился безъ денегъ и съ долгомъ въ пятьдесятъ рублей серебромъ.

Все, все для него рушилось!

Черезъ нѣсколько минутъ послѣдніе гости Похлина разошлись по домамъ.

Мухотининъ, Виреллій и папаша разсыпались въ сожалѣніяхъ, и каждый изъ нихъ, прощаясь съ несчастнымъ товарищемъ, не забылъ сказать ему на-ухо:

-- За тобой пятнадцать цѣлковыхъ: не забудь Ефимъ Васильичъ!

-- За тобой двадцать рублей, братъ: пожалуйста, доставь поскорѣе.

-- Постарайся, душенька, поскорѣе прислать мои несчастныя деньги: за тобой, кажется, пятнадцать рублей.

Убитый печальными событіями вечера и оглушенный прощальными напоминаніями добрыхъ товарищей, Похлинъ не выдержалъ, бросился на шею къ Замираеву и заплакалъ горячими слезами отчаянія.

V.
Da-capo.

На другой день было 17 сентября, то-есть ровно три мѣсяца прошло со дня полученія Похлинымъ четырехмѣсячнаго отпуска. Утро было самое сентябрское. Замираевъ и Похлинъ проснулись въ одно время въ опустѣлыхъ комнатахъ (мёбель и вся движимость Похлина была вывезена тотчасъ послѣ лотереи) и съ помыслами, наполненными самой мрачной, безвыходной грустью. Проснувшись, пріятели, какъ три мѣсяца тому назадъ, посмотрѣли другъ на друга; но во взглядѣ Похлина не было беззаботно-торжественнаго самодовольства; а у Замираева теперь не доставало рѣшимости шутить надъ несчастнымъ товарищемъ. Оба молчали... Замираевъ сталъ собираться въ канцелярію. Похлинъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ и притворился спящимъ, такъ-что, когда Замираевъ совершенно одѣлся и, приготовивъ утренній чай, подошелъ со стаканомъ отраднаго напитка къ постели Похлина, тотъ едва рѣшился повернуться къ услужливому товарищу и принять отъ него дымящійся стаканъ.

-- Что жь ты молчишь, Замираевъ? Что не посмѣешься надъ бѣдой пріятеля? съ горькою улыбкой сказалъ наконецъ Ефимъ Васильевичъ, гораздо-болѣе обижавшійся упорнымъ молчаніемъ Замираева, чѣмъ обычными его шуточками.

-- Не могу въ себя прійдти, да и тебя не хочу тревожить безполезными разговорами. Притомъ же я былъ занятъ: я размышлялъ.

-- О чемъ? о моихъ глупостяхъ?

-- Нѣтъ; о средствахъ поправить ихъ.

-- Напрасный трудъ! Все, все потеряно! Время, невозвратное время, средства, доброе имя и уваженіе къ самому-себѣ!

-- Не отчаивайся, Ефимъ Васильичъ: съ помощью добрыхъ людей все поправится. Проигрался ты -- это очень-непріятно; да вѣдь будущее неизвѣстно: можетъ-быть, и отъиграешься. Не хорошо то, что остался въ долгу у такихъ людей, какъ папаша и Мухотининъ: пойдутъ трезвонить по городу! А, впрочемъ, это не бѣда: у меня есть рублей съ сорокъ серебромъ, возьми ихъ братъ, Ефимъ, да расплатись съ этимъ народомъ.

И Замираевъ положилъ на столъ передъ Похлинымъ свои трудовыя деньги.

-- Что ты! Что ты, Замираевъ! воскликнулъ Похлинъ, тронутый и удивленный преданностью товарища; но Замираевъ ужь исчезъ изъ комнаты, и Ефимъ Васильевичъ былъ принужденъ наединѣ съ самимъ-собою выражать чувства дружбы и уваженія, которыхъ поступокъ Замираева вполнѣ заслуживалъ.

Наступили часы тяжелаго, убійственнаго одиночества. На дворѣ шелъ проливной осенній дождь; въ комнатахъ Похлина было пусто и пыльно, какъ-будто послѣ отъѣзда несчастнаго жильца ихъ. И мрачная погода и грустная обстановка увеличивали отчаянное расположеніе духа Ефима Васильевича. Сознаніе собственной слабости и безхарактерности, перспектива новыхъ лишеній и унизительныхъ насмѣшекъ отъ сослуживцевъ, разрушеніе золотыхъ мечтаній -- все это вмѣстѣ, какъ смутный, болѣзненный сонъ, давило и душило Похлина. Онъ садился и вставалъ, ходилъ по комнатѣ и останавливался безъ всякаго самосознанія. Наконецъ, такое одиночество сдѣлалось ему невыносимо; необходимость въ присутствіи живаго существа заставила его одѣться, накинуть шинель и фуражку и отправиться изъ дома, несмотря ни на глубокую грязь, ни на проливной дождь.

Ефимъ Васильевичъ направилъ шаги свои къ концу города, къ старенькому, но уютному домику Тани.

Въ этотъ разъ и теплыя комнаты Тани, и она сама, и мать-старушка какою-то особенно-отрадной тишиной повѣяли на взволнованнаго посѣтителя.

-- Таня, милый другъ мой! сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ: -- посмотри, я готовъ плакать...

-- Что это значитъ? Я не понимаю тебя...

-- Вчера рушились всѣ планы мои: я проигралъ всѣ свои деньги, и отъ всѣхъ блестящихъ надеждъ моихъ остался теперь одинъ только значительный денежный долгъ добрымъ пріятелямъ... Меня ожидаетъ униженіе и всеобщія насмѣшки... Я ужь никуда не уѣду отсюда...

Услышавъ это послѣднее извѣстіе, Таня прежде всего обрадовалась; но скоро, при видѣ безграничнаго горя, выразившагося на лицѣ ея друга, она перешла отъ чувствъ эгоистической радости къ чувству живѣйшаго участія... Потребность, сочувствовать и утѣшать заняла собою всю любящую душу ея, и словами надежды и ободренія отвѣчала она на признаніе Похлина.

-- Отчего же думаешь ты, что всѣ надежды твои рушились?... Поѣзжай на пароходѣ, времени остается еще много; пріѣхавъ въ Петербургъ, ты можешь выпросить отсрочку...

-- А средства? Гдѣ же средства?...

-- Найдутся и средства... Еслибъ ты не захотѣлъ упрямиться и принялъ отъ меня то, что сберегла я на черный день, ты могъ бы исполнить свои намѣренія, и въ то же время Доказалъ бы мнѣ, что еще любишь меня...

Сказавъ это, Таня убѣжала за перегородку, и принесла Похлину свои сбереженыя деньги.

-- Здѣсь больше пятидесяти рублей серебромъ; возьми ихъ и поѣзжай.

Ефимъ Васильевичъ былъ внѣ себя отъ умиленія. Слезами и ласками отвѣчалъ онъ на самоотверженіе Тани и, казалось, нѣжность ея сочувствія возстановила упадокъ нравственныхъ силъ его. Дружеская услуга Замираева и самопожертвованіе Тани заразили наконецъ и его самого мужественной рѣшимостью, отсутствіе которой такъ сильно повредило его честолюбивымъ замысламъ.

-- Принимаю помощь твою, моя ненаглядная, потому-что надѣюсь расплатиться съ тобою, и не чувствую униженія быть должникомъ твоимъ... Но поѣздка моя, все-таки дѣло невозможное. Твоими деньгами я расплачусь съ услужливыми пріятелями; и чтобъ не терять напрасно времени -- вѣдь еще цѣлый мѣсяцъ могъ бы я оставаться безъ служебныхъ занятій -- я завтра же вступлю въ должность... и буду переносить все, чего заслуживаетъ моя нелѣпая безхарактерность.

Видя спокойную и твердую рѣшимость Похлина, Таня опять предалась радости...

На другой день, къ немалому удивленію и скандалу всѣхъ товарищей, Похлинъ, вмѣстѣ съ Замираевымъ, явился въ должность и молчаливо предался обычнымъ занятіямъ.

Долгъ его Мухотинину, Вирелли и папашѣ былъ сполна заплаченъ въ тотъ же день; несмотря на это, они злѣе всѣхъ другихъ товарищей Похлина острили и смѣялись надъ его печальными похожденіями.

Но Похлинъ все переноситъ съ твердостью, помня, что самъ навлекъ на свою голову всѣ подобныя униженія.

Только Замираевъ да Таня никогда не напоминаютъ Ефиму Васильевичу о несчастномъ четырехмѣсячномъ отпускѣ.

Послѣсловіе.

Для васъ, господа зѣвающіе въ партерахъ петербургскихъ театровъ и цирка, для васъ, незнающіе куда дѣвать три четверти коротенькаго петербургскаго дня, для васъ, ничего невидящихъ въ дивномъ движеніи огромнаго города, для васъ, наконецъ, урожденцы пышнаго Петербурга, скучающіе въ немъ и непонимающіе его потому только, что въ немъ вы родились и благополучно живете, а не заѣхали въ него изъ какой-нибудь далекой и едва-примѣтной на ландкартѣ Россіи точки, скромно-переносящей имя Козельца, Чердыни или Пошехони, для всѣхъ васъ, господа, именно для васъ была написана настоящая невымышленная исторія.

Въ этой исторіи, имѣющей неоцѣненное достоинство краткости, видѣли вы, что есть на Руси добрые и неглупые люди, для которыхъ наскучившая вамъ до смерти петербургская жизнь заманчивѣе великолѣпнѣйшаго сновидѣнія, дороже отысканнаго клада, милѣе любовнаго свиданія и загадочнѣе Калифорніи. Изъ этой же исторіи узнали вы, что есть люди, которые многіе годы своей молодости и многія силы души своей истрачиваютъ на средства къ достиженію отдаленнаго и яркаго въ ихъ воображеніи петербургскаго солнца, негрѣющаго васъ и по нѣскольку мѣсяцевъ незамѣчаемаго вами... Вы видѣли человѣка, для котораго одна поѣздка въ Петербургъ, да еще поѣздка неосуществившаяся, сдѣлалась значеніемъ цѣлой жизни, главнымъ жизненнымъ дѣломъ, однимъ изъ тѣхъ жизненныхъ несчастій, которыя даютъ опредѣленность и характеръ существованію. Вамъ, можетъ-быть, покажется страннымъ, что есть на землѣ такіе люди, которымъ Петербургъ грезится какъ неисчерпаемый источникъ благополучія... Но вѣдь и у васъ, господа столичные, есть свое заманчивое свѣтило! Вы думайте о Парижѣ, какъ герой моей исторіи и многіе ему подобные мечтаютъ о Петербургѣ. Будьте же другъ къ другу снисходительны. А если, по прочтеніи этой краткой повѣсти, хотя десятая часть вашего зѣвающаго кружка сдѣлается на-минуту способна внимательно и не зѣвая глядѣть на окружающую васъ жизнь, оцѣнить въ ней то, что стоитъ цѣны, увлечься хоть на одинъ день истинно-прекрасной стороной ея и почувствовать, что вы счастливѣе многихъ и очень-многихъ, что вы могли бы не такъ сильно скучать и не такъ горько сознавать свою безполезность, когда бъ только захотѣли сдѣлаться болѣе-полезными и болѣе-достойными выпавшаго на вашу долю счастія; еслибъ, повторяю, все это случилось хотя съ десятою частью вашей зѣвающей братьи... тогда авторъ почелъ бы себя щедро вознагражденнымъ и вполнѣ-одобреннымъ на продолженіе тернистаго литературнаго путешествія, и за этой первою моей исторіей непремѣнно послѣдовали бы другія...

Е. ВЕРДЕРЕВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", No 12, 1853