Волковысский Николай Моисеевич - Дождь стихов

Николай Волковыский.

Дождь стихов

Поэты без читателей и читатель, ждущий поэзии. - Старый знакомый и неведомые служители Аполлона. - Прозаизмы в поэзии. - Мятущаяся душа. - Мудрая печаль востока.

Почта принесла несколько пакетиков с опрятно, подчас - даже нарядно, изданными книжечками. Три - помечены Берлином, одна - Ригою. Эта последняя - в зеленой обложке - носит на себе знакомое имя: Евгения Шкляра. Восьмой сборник стихов поэта, давно уже поселившагося в Ковно и там работающаго неустанно, неутомимо.

Подумать только: в наше время, в наши дни, когда у поэта должно, казалось-бы, перо из рук валиться, за безнадежностью дойти до читателя, четыре книжечки стихов - в течение нескольких дней! Бодрее становится на душе.

Я помню сумрачные годы в Петербурге, полузамерзшем, притихшем, задушенном. Где выдают соль? Четверка или полфунта хлеба сегодня? А у меня в комнате - минус четыре градуса! Казалось, больше ни о чем не говорили самые квалифицированные люди: ученые, романисты, поэты, заслуженные общественные деятели. И вдруг - появились изящныя книжечки: Ахматовой, Гумилева, изысканнаго Кузьмина! Те, кто - еще месяц, еще два - и забудут, казалось, что есть на свете рифма, есть арфа поэта, бросились на эти книжечки, расхватывали их, читали при желтом мерцании фитилька, опущеннаго в стакан с чудом раздобытым маслом.

Теперь везде, где живут в разсеянии русские поэты, улицы и дома залиты электричеством. Говорят о последней премьере, о модах, о политике всего мира, о негусе и реформах Рузвельта. Но стихов не читают. Опрятных книжечек не расхватывают, имен служителей Аполлона не знают. Откуда их знать? Три-четыре имени знакомы по немногим журналам, большей частью быстро исчезающим с горизонта, по литературным страничкам сохранившихся русских газет. А остальные? Разве они существуют? Разве есть еще люди, дерзающие рифмовать?

И вдруг - несколько книжечек сразу приходят на письменный стол! Читаешь их жадно. Хочется уловить, чем живут эти милые, неведомые поэты, что могут и хотят они сказать нам?

Евгений Шкляр со своим сборником, на обложке котораго причудливым шрифтом выведено по-латыни: "Poeta in Aeternum" - старый, повторяю, знакомый. От него мы не ждем откровений. Он - корнями душевными, стихотворной формой, миром образов - тесно спаян с прошлым, с литературной "традицией". И его

"...призрак женщины с лицом

Изсиння-бледным под вуалью",

как и его

"Фелюги, выгрузив цикорий,

За рисом в Персию плывут,

Смолой и нефтью пахнут доки,

Скрежещет якорная цепь" -

нам так-же памятны, как и ему

"...запомнилась вначале,

Рука, блеснувшая кольцом".

Его "Очарованному пилоту" посвящены строфы, в которых современно-нов только мотив:

"Когда, высоту забирая все круче,

Все смелей направляя свой лет,

Обгоняя ветра, сквозь туманы и тучи,

Держит путь свой стальной самолет, -

Жалким кажется шум и гуденье мотора,

А пропеллер - забавой для птиц".

Но поэтический жанр, склад поэтической души напоминает старых знакомцев, не взволнует юной, формирующейся в "грозе и буре", души.

Берусь за другую книжечку. Берлинская. Издательство "Парабола". "То, что открылось на миг". Автор - З. Равич.

Что-же "открылось" поэту? На странице 29-ой маленькаго сборника есть стихотворение с тем-же заглавием, как и вся книжечка.

"С легким звоном проходит Весна,

Дни проходят с ликующим звоном.

Тихострунна небес глубина

В голубом трепетаньи бездонном".

А потом "цветущих ложбин голоса - Наростают ликующим хором". И в конце:

"Так проходит с напевом Весна...

Так прошли и минувшия Весны!".

От "ликующаго звона" - к печальному финалу? Ищем дальше: И у Равича "Аргонавт". Тот-же "пилот", но стихотворная форма чуть ли не майковская: "Раздайтесь, проклятыя звенья!" У Майкова в "Менестреле": "Молчите, проклятыя струны!"

Кое-где хорошия строки:

"И ветер снежное дыханье

Бросал в погасшие дома".

Звучит свежо. Красивы строки:

"Как склоненный цветок поутру

В благовонный задумчивый час".

А в "Парижских сумерках" заключительныя строки звенели-бы совсем остро:

"И трепетом полнится вещим

Опять каждый миг бытия".

Если-бы не прозаическое и расхолаживающее "опять". И не раз рождается чувство досады от этих прозаических шероховатостей: "Я хотел-бы уж знать - где ты?" А в другом месте - "совсем", равноценное ужасному "уж": "Но на руки быть взятой ты совсем не хотела". И "совсем", и "быть взятой"! Как странно изменяет поэту чувство поэтическаго языка, а тут-же рядом очаровательныя строки:

"Где-то в ропоте стоустом

Золотые ткутся сны".

Нет еще окрепшей формы, как не чувствуется отчетливых черт поэтическаго лица.

То - незлобивая банальность:

"В руке рука подруги,

Прижмусь к ея плечу,

И, чуя стан упругий,

Задумчиво молчу".

То - проблески интереснаго, своего:

"Хочу ответить празднично. Но

краски слов так вялы!"

"Миг отзвенел. Уходишь ты.

Расплылись вдруг страданья.

Твой отблеск в небе осени -

вечерние кораллы.

Ты победила серое. Спасибо. До свиданья".

А у Петра Гладищева, в его "Разлуке" (Берлин, изд. "Парабола") стих - крепкий, порою - напряженный, порою - волнующий. Невесело, сумрачно на душе у поэта. Ундине он предвещает:

"Но неизбежное свершится,

Ты станешь, как и мы, рабой".

Экспресс, который "оторвет торопливыя речи" -

"...жизнь искромсал на куски,

На смерть душу мою переехал".

К рукам, которыя были "когда-то неизменно любы", обращается вопрос:

"Вы не изнываете-ль от скуки,

От непрошеннаго равнодушья?"

Мрачно звучат строки:

"Свой шаг замедлишь ты у гроба,

Но не изменишься в лице".

Где радости любви и успеха?

"Я все прочел в твоем прощальном взгляде,

Прощальный взгляд мой все тебе сказал".

Даже в солнечном Каире "серый день". В Египте -

"Без радости мы думали о встречах

На берегах, не тонущих в крови..."

Дымку "в ложбинах забыла ночь", а поэту "в домике тесном" захотелось "о светлом, о неизвестном" словом сказать. И грустный, почти в тонах Гейне, заключительный аккорд:

"Теперь в каждом книжном складе

Можно купить за гроши

Листы заветной тетради,

Страницы моей души".

Душа мечется, живет "в кругу туманных, чуждых мне явлений". "Скучно жить в трех измереньях, здесь". А в другом стихотворении:

"В плену у тяжести - земныя души,

Влюбленныя в сияние небес".

Во всем этом есть черты подлинной поэзии, есть и печальныя черты наших безрадостных дней.

И все это - типичное "западничество", по духу, по стилю, по неприкаянности душевной. Перелистывая сборник "Край отцов" (то-же берлинское издательство), вдыхаешь аромат Востока. Автор - Е. Джамбулат. Мужчина? Женщина? Дочитываешь до конца - и не получаешь яснаго ответа. На первой странице, последняя строка: "В твоих земных глазах я не прочел небесных отражений", а на стр. 63:

"Я была-б всегда тебе покорной

И браслетов не снимала-б с рук".

И еще: "...И я опять одна...". Стихотворение, посвященное "памяти М. С.", заставляет склоняться к мысли о том, что перед нами поэтесса:

"Милый, не плачь. Я давно все простила".

Но это не важно: на востоке и женщины носят шаровары, и дышат тем-же особенным, пряным воздухом, что и мужчины, и образность речи сближает их.

"И чем кружится скучнее

Скучных будней свиток черный,

Тем в душе моей светлее

Расцветает сад узорный -

Мой привет садам Шираза..."

Одна строфа (в стихотворении, носящем имя сборника) требует строгаго скандирования:

"Эта жизнь - лишь обман.

В пустоте мироздания

Ни начал, ни пути нам не знать.

Словно искра на миг загорелось Сознание,

Чтоб погаснуть опять".

А другая просится под жалобный, протяжный восточный мотив:

"Все отмеряно в Божьих весах,

Всем слезам, всем молитвам есть счет.

Знает все всемогущий Аллах

И ничто без него не придет".

Арфа звучит печалью. Снится "пустынный путь", сонет завершается словами неумолимой предопределенности: "Молчи и жди. И в бедном Дагестане - Тебя стрела твоей судьбы найдет". Из бездонных пространств Вселенной

"Ответил Некто из мертвых далей:

В потоке Жизни я тоже пленный,

Но нет границы моей печали".

"Среди могил не выростет Любовь...". Это - строка из сонета, в котором есть прекрасныя слова:

"Нам в жизни снится мало сладких снов,

Хрусталь души твоей не разобью я.

Мой бедный друг, ты просишь поцелуя

У мертвых и растоптанных цветов...".

Великолепный в своей мрачности образ ("Осень"):

"И розы чайныя дрожат в последнем сне,

Обуглены дыханием печали".

Это - грусть, нежная дымка души, овеянной "дыханием" востока. Книга стихов - от подлинной поэзии. Как в тревожной, нервной печали Запада есть всегда что-то от метания, так от этой восточной грусти веет "стабильностью" мудрой и, в мудрости своей печально-улыбчато воспринимающей суетный мир души.

Н. Волковыский.

Н. Волковыский. Дождь стихов // Русское слово. 1935. No 302 (1192), 24 и 25 декабря = Наше Время. 1935. No 302 (1625), 24 и 25 декабря.

Подготовка текстов -- Кирилл Васильев, 2002.

Публикация -- Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.