Вовчок Марко - Ледащица

Марко Вовчокъ.

Ледащица.
Повѣсть.

"Русское слово", No 9, 1859

Наша пани была уже не первой молодости, но еще и не старуха, а изъ себя высокая, тучная; взглядъ у нея смѣлый; говорила громко, скоро. Наряжаться любила, ужъ какъ она старательно наряжалась! Шнурочекъ къ шнурочку, ленточка къ ленточкѣ. Вырядится, бывало, и похаживаетъ себѣ, какъ малёваная.

И въ горницахъ у насъ было хорошо: вычищено, вылощено, выкрашено; и креслице, и столикъ, все какъ слѣдуетъ, по-пански. Пани, бывало, каменныхъ цацокъ настановитъ по столикамъ: мисочекъ изъ разноцвѣтнаго стекла, чарочекъ; была у нея и мѣдная собачка, былъ и зайчикъ съ узорными ушками. Все это ни къ чему, а какъ оно вмѣстѣ разставлено одно при одномъ, то и блеститъ, и въ глаза бросается, и рябѣетъ ажъ бье. А что самое дорогое -- висѣлъ у нея на стѣнѣ панъ малеванный, черный, смуглый какъ жукъ, а пасмурный какъ ночь, въ золотыхъ перстняхъ на рукѣ -- ея батюшка покойный, вельможный князь.

Кто, бывадо, ни прійдетъ, кто не заглянетъ изъ гостей къ нашей пани, пани каждому объявитъ, скажетъ: "это мой папенька покойничокъ!"

Умѣла она какъ обойтись съ кѣмъ, какъ заговорить, какъ глянуть, вздохнуть. Прійдетъ къ ней какой-нибудь горемыка, то она ему звучно и громко говоритъ: "Это мой батюшка-князь!" Другому, надутому, чванному богачу вздыхаючи: "Вотъ, какъ здравствовалъ мой батюшка -- это его портретъ -- не знала я горя!" А третьему, доброму молодому, да сердечному: "Что, говоритъ, что значитъ все мірское? Что знатность? что богатство? Вотъ мой отецъ былъ князь, великихъ чиновъ дослужился...."

И ужъ то такъ, то сякъ, а всякому разскажетъ, что она княжеская дочка. А про то она не вспоминала никогда, что вельможный отецъ всю батьковщину промоталъ, и оставилъ ей послѣ себя только хоромочки невелички въ городѣ, съ немощеннымъ дворикомъ, да съ садикомъ густымъ черешневымъ. Хоромочки стояли въ глухомъ переулочкѣ; дворикъ заросъ травою высокою; середь двора кудрявая, старая яблоня -- ужъ эту яблоню и вѣтромъ сломало и молніею опалило, совсѣмъ при землѣ лежала, распустивши во всѣ стороны вѣтви, а все еще цвѣла сильно и яблоки родила. Отъ воротъ узенькая тропиночка вилась къ шаткому крылечку съ навѣсомъ рѣзнымъ. Половину хоромъ пани отдавала въ наемъ какимъ-то паничамъ, и столовала ихъ; изъ этого она и жила кое-какъ. А мужъ ея гдѣ-то далеко на службѣ былъ; мы его никогда и въ глаза не видывали. Да пани не очень-то, чтобъ по немъ убивалась. Паничи ей скучать-грустить не давали: каждый день, каждый вечеръ они съ нею, то въ карты, бывало, играютъ, то пѣсни поютъ. Жилось нашей пани безъ заботъ и безъ большаго горя!

II.

Меня нашей пани подарили. Я родомъ изъ Глущихи; была я когда-то иванновскихъ пановъ. Жила я у отца, у матеря -- Господи милый! теперь вспомню, какъ жилось-то мнѣ тогда! Женился нашъ панъ, и взяли меня для прислуги молодой пани. А эта, теперешняя моя, часто ѣзжала къ нашимъ господамъ, и всегда бывало во время, въ пору, и скажетъ, и посовѣтуетъ, и услужитъ. Гоститъ, бывало, у насъ по мѣсяцу, по два, и больше, ухаживаетъ за нашей пани, ублажаетъ ее, улещаетъ. А наша ногъ подъ собою не слышитъ: "княжеская дочка такъ меня почитаетъ!" Наша пани, говорили, взята была изъ купеческаго дому и всякій почетъ себѣ очень любила. Вотъ разъ и начни ей жаловаться княжна. "Что мнѣ дѣлать? какъ быть? нѣтъ у меня слуги! Не дадите-ли вы мнѣ которую изъ своихъ на времечко, пока я своихъ изъ деревни вытребую."

-- Отчего-жъ? Да берите, берите какую себѣ хотите. На вѣки вѣчные пусть она вамъ.... дарю ее.

То она и взяла меня, и увезла съ собою отъ роду, отъ родни. Безъ меня и отецъ и мать померли, безъ меня весь мой родъ перевелся. Осталась я одна, однимъ одна на бѣломъ свѣтѣ.

Жила я у пани лѣтъ пять. Сначала я только одна у нея была, а потомъ, когда набралось много столовниковъ, пани вытребовала своихъ крѣпостныхъ -- женщину съ дочерью. До той поры пани ихъ держала гдѣ-то въ глуши, у какой-то своей пріятельницы,-- вѣдь у нея не было, кромѣ городскаго домика, ни усадьбы, ни ступня земли. Долго пани сбиралась, пока велѣла привести ихъ. Думала -- думала пани, и наконецъ рѣшилась. Пріѣхали онѣ.

Молодицу звали Чайчиха, Горпина, дочку -- Настею. Не говорлива была Чайчиха, не привѣтлива; какая-то, словно, туча обвила ее на вѣки. Гнѣвается-ли пани, даритъ-ли пани юпку, или платокъ,-- Чайчиха все молча приметъ и отойдетъ. Покорная, работящая, кажется, женщина, пока не глянешь на эти сдвинутыя, черныя брови, на эти впалыя очи, огнемъ горящія. Какъ-то сгрустнулось мнѣ. Вотъ я и плачу себѣ, сидячи на лавкѣ. Извѣстное дѣло, человѣкъ и въ счастьѣ, да и то иногда грусть охватитъ душу -- не то что намъ. Говорятъ: привыкнешь!... Нѣтъ! ужъ какъ утомишься натерпѣвшись, то и покажется тебѣ, что ужъ все не по чемъ стало -- да вдругъ проснется горе. Иногда одно слово.... А что вы думаете? Иногда битье забудешь въ одинъ часъ, а иногда иное слово горькое проникнетъ тебя до самого сердца,-- мѣсяцы, годы будешь помнить.... Тяжело и грустно мнѣ было и сердечное слово хотѣлось съ кѣмъ-нибудь перемолвить. А Чайчиха около печи хозяйничаетъ.

-- Горпина! говорю,-- вотъ я печалюся, плачу, а вы всегда одинаковы. Такъ вамъ, вѣрно, ужъ Богъ далъ. Вѣдь и вы горе знаете!

Она обратила на меня свои черныя очи, словно спросила какая у меня мысль и отвѣтила.

-- Отчего не знать!

-- Господи! говорю опять. Какъ я смолоду-то жила у отца, у матери!

-- А я, проговорила Горпина,-- я вѣкъ извѣковала, все по чужимъ дворамъ слоняючись.

Да и смолкли мы.

-- Вы съ малолѣтства сиротою осталися, Горпина? опять спрашиваю.

-- Нѣтъ, меня взяли изъ семьи маленькою. Отца и мать чуть помню. Да и они не признали бы меня еслибъ послѣ увидали. Да не видали -- умерли.

-- А мужъ вашъ покойникъ, царство небесное, откуда онъ былъ родомъ?

-- Изъ того села, гдѣ я съ панами жила, изъ Горіевки. Дворовый былъ.

-- И долгенько вы пожили съ нимъ?

-- Полгода.

-- Господи! и не нажилися! Что-жъ это ему за бѣда приключилася ?

-- Спился и умеръ.

Съ этимъ словомъ вышла изъ хаты. И ужъ никогда я потомъ объ этомъ рѣчи съ нею не заводила.

III.

Бывало, подъ вечеръ, отработаемся, пани куда-нибудь въ гости пойдетъ -- сидимъ у воротъ. То съ тѣмъ словомъ перекинешься, то съ другимъ; спросишь; поздравствуешься; а Чайчиха все молча сидитъ. Настя ея съ сосѣдскою дѣвушкою щебечетъ. Жила супроти насъ мѣщаночка, сиротка была; Кривошненкова ее звали. Такая славная дѣвочка была! Глаза какіе у нея были ясные! какія длинныя косы темно-русыя! а личко что яблочко. Бывало, какъ ни посмотришь на нее -- веселенькая, щебетливая; и голосокъ у ней былъ, вотъ словно ручеекъ быстро бѣгущій. Очень любилися и дружили онѣ съ Настею, какъ сестры родныя -- все бывало вмѣстѣ. Дѣла-то не много тогда было у Насти: еще она только изъ дѣтства выходила; такъ вотъ онѣ бывало и щебечутъ себѣ двѣ щебетушечки. А Горпина все одна, все молчитъ.

-- Горпина! говорю ей разъ. Хоть бы вы съ дочкою поговорили -- все бы вамъ веселѣе было.

-- Какія еще съ нею рѣчи! Она еще глупа. Пускай прежде уму-разуму наберется.

-- А по моему, говорю, то я бы и съ малымъ ребенкомъ поговорила. Пусть хоть кто-нибудь да спочуялъ мнѣ. Свои мысли, свои думы повыскажу; поплачу....

-- А ребенокъ то вѣдь пятому, десятому пойдетъ да и разскажетъ что у васъ за горе. На то юность!

-- Что-жъ? говорю. Добрый человѣкъ пожалѣетъ.

Ничего не отвѣтила мнѣ Чайчиха.

А дѣвочка у нея была хороша, какъ цвѣточекъ. И такая она была живая, чуткая, пылкая.... Ужъ бывало какъ запечалится о чемъ, то ажно захвораетъ; если-жъ весела -- что это за шутки! что за пѣсни у ней! что за выдумки! Быстрая, легкая, станъ гибкій и стройный, волосъ черный... а ужъ очи! Тамъ были такія очи, что безъ словъ говорятъ. Посмотрѣть на другихъ -- взгрустнется, поплачетъ себѣ втихомолку, а весело -- усмѣхнется. Нѣтъ, Настя въ горѣ то слезы выплачетъ, въ радости смѣхъ высмѣетъ. Что почуетъ, то всею душою, всѣмъ сердцемъ кипучимъ, щирымъ.... Вотъ и росла она и выростала.

IV.

А Чайчиха что дальше, то все мрачнѣй,-- вотъ словно туча чорная. И стала я замѣчать, что она начала куда-то ходить. Вечеромъ поздно какіе-то люди къ ней приходятъ и долго она съ ними говоритъ. Я молчу себѣ, не распрашиваю у ней. Коли одинъ разъ вижу,-- идетъ на дворъ къ намъ, не то москаль, не то кто его знаетъ, съ краснымъ воротникомъ, такой изъ себя мордатый, усатый, и спрашиваетъ дома ли пани. Вотъ я говорю: дома, а сама глядь! Горпина стоитъ на хатнемъ порогѣ, побѣлѣла какъ платокъ и провожаетъ глазами того москаля. Я ажъ перепуталася. Къ ней: "Что съ вами, Горпина?" Она только мнѣ рукою махнула.

Отдалъ москаль пани какую-то бумагу, а она какъ прочитала ее, разгнѣвалась, встревожилась. Написала что-то и дала москалю. Онъ понесъ. Скоро вкатился въ дворъ какой-то панъ, толстякъ, и стали они вмѣстѣ съ пани шептаться да руками разводить. Пани наша такъ и сыплетъ словами, и платочкомъ глазки оботретъ, и ручками всплеснетъ. Дала тому пану денегъ. А онъ все слушалъ, поднимаючи брови да по креслечку постукивалъ ногтями. Деньги взялъ и спрятавши въ карманъ: "не бойтесь, говоритъ, ничего не бойтесь." Пани его благодаритъ, до воротъ его провожаетъ и тамъ благодаритъ.

Прихожу я въ хату, а Горпина въ уголку сидитъ, я все и расказываю да спрашиваю: что это такое дѣется и что это значитъ ?

А она только зубы сцѣпила да простонала: "Знала я! знала!"

Я ничего не разберу, не понимаю. А тутъ приходятъ какіе-то два панка изъ суда. Велѣли Горпини передъ собою стать, а сами сѣли. Одинъ табаку понюхалъ, другой платочкомъ обтерся, да и спрашиваютъ:

"Ты, молодица, вольность отыскиваешь ?"

А она: "Я!"

-- "Попадешь ты въ бѣду, глупая! Лучше ты своей пани служи да работай."

Она молчитъ.

-- "Слышишь? понимаешь? Смотри-жъ, не забывайся, не накликай на себя напасти. Если прослышимъ еще разъ -- не хорошо будетъ!"

Да и пошли.

Хочу я ей слово сказать, да гляну на нее -- не вымолвлю. Сѣла она и голову на руку склонила. Не плачетъ, не тужитъ -- будто обмерла.

И Настя стоитъ, задумалась и въ лицѣ мѣняется.

Боже мой! ужъ какъ пани гнѣвалась на Горпину! недѣли двѣ и на глаза ее къ себѣ не пускала.

А Настя мнѣ какъ-то разъ и говоритъ: "такъ вотъ отчего матуся такая задумчивая да кручинная ходила! вотъ о чемъ печалилась, сокрушалась! Она бывало, какъ я маленькая была, все мнѣ разсказывала про нашихъ отцовъ вольныхъ, да и сама воли захотѣла. Тогда она веселѣй была, говоритъ, а сама задумалась, запечалилась,-- не такая какъ теперь. Расказываетъ бывало мнѣ сказки прядучи, какъ наши отцы жили по Днѣпру вольными козаками; и славныя пѣсни про старину она пѣвала."

-- Да чего-жъ это и ты, Настечка, все думаешь.

Да все мнѣ, говоритъ, давняя воля мерещится. Что-то мнѣ неспокойно; все чего-то ожидаю, сама не знаю чего.... и мысли мои мѣшаются, и сонъ меня не беретъ; а засну -- все вольныя степи, все козаки съ вольными сестрами, съ вольными дочками снятся....

VI.

А Настѣ уже шестнадцатый годокъ пошелъ. Пани ее вышивать учитъ, шить. Разумница, быстрая, сметливая, она быстро и выучилась на свою голову. Пани обрадовалась, да стала чужую работу брать. Бывало кому надо, она и уговорится: -- "есть у меня тутъ подъ рукою молодица, что хорошо шьетъ," да и даетъ Настѣ сшить. И хорошія деньги она брала, и много работы ей давали. Сиди Настя да шей. А она такая молодая, такая-то еще юная; у ней сердце еще отъ каждаго слова трепещетъ; у ней еще роятся думки дѣвичьи, веселыя; ей бы молодой еще пороскошевать, тихими вечерами, ясными зарями по зеленымъ садикамъ побѣгать, любыхъ рѣчей при мѣсяцѣ стоячи послушать.... Ну что-жъ дѣлать! Другая, поплакала-бъ да и смирилась. Настя не такая зародилась. Сколько она слезъ вылила, Господи Боже мой! Истаяла какъ воскъ. Потемнѣли ясныя веселыя очи и стала она мрачная, какъ и мать ея старая.

VII.

Какъ-то пошла пани въ гости и никого изъ столовниковъ дома не было. Мы съ Чайчихою, отработавшись въ хатѣ, пошли въ Настѣ. А Настя шила въ паниной комнатѣ. Вошли мы, а дѣвушка закрывшись руками рыдаетъ -- рыдаетъ! ажъ задыхается.

-- Что съ тобою, Настя? спрашиваю.

А Чайчиха только глянула на дочку, ничего не сказала и сѣла.

-- Что съ тобою?

Настя мнѣ въ окно показываетъ, на улицу киваетъ.

-- Что тамъ, голубка?

-- Тамъ люди! вскрикнула. Живутъ, ходятъ, на Божій свѣтъ смотрятъ, а я вотъ тутъ, надъ чужою работою пропадаю!

-- О, пташка! (я уговаривать) развѣ у нихъ нѣту горя, у.тѣхъ людей-то?

-- Да что горе! я горя не боюсь! мнѣ хуже, мнѣ горьче: я не знаю ни горя, ни радостей; я какъ камень тутъ каменѣю!

Гляну я на Горпину, а она сидитъ слушаетъ, словно эта пѣсня ей давно знакома,-- и головою не поведетъ.

Вздохнула Настя тяжело, отерла горючія слезы, да и говоритъ: -- Сядьте по ближе, мамо! Побайте, теточка, разговорите меня!

Что ей тутъ сказать? что ей говорить?

Ты, Настя, не печалься, не плачь.... А она не глядячи, не слушаючи, какъ кинется къ матери, какъ схватитъ ея за руки:-- Мама! мама! скажите мнѣ словечко, скажите! Моя душа изныла, изболѣла.... мое сердце сохнетъ....

-- А что я тебѣ скажу, дочка? -- проговорила Чайчиха мрачно. Спасенія нѣту!

А тутъ кто-то шамъ-шамъ.

-- Пани, говорю, пани! А она въ двери.

VIII.

-- Вотъ, вскрикнула пани, какое сборище! Лишь бы я шагъ со двора ступила, то и не спрашивай работы! Беретъ у Насти рубашку, смотритъ. Да ты кажется и не шила совсѣмъ, а?

-- У меня голова болитъ, отвѣчаетъ Настя похмуро.

-- А воронъ ловить-то у тебя и голова здорова, не болитъ тогда ? Негодница! въ мать пошла. Сама на порогѣ стала-стоитъ, не даетъ и намъ съ Чайчихою пройти.

-- Я ее кормлю, я ее одѣваю, обуваю, я ее на свѣтѣ держу, кричитъ, а она, негодная, она на меня работать не хочетъ!

-- Можетъ на себя работаю? говоритъ Настя,-- да такъ-то ужъ горько тѣ слова промолвила. -- Можетъ себѣ что заработала?

-- Ты мнѣ смѣешь такъ отвѣчать! я еще тебя не учила!-- Да и бросилась на нее.

-- Бейте, бейте! крикнула Настя: да и за это повелите спасибо сказать!

-- Молчи жъ! молчи! не то на весь вѣкъ будетъ тебѣ бѣды!

-- Пусть будетъ!

Смотрю -- пани въ гнѣвѣ, вся разгорѣлась; гляжу на дѣвушку -- блѣдна, грозна -- само отчаянье горкьое. Гляжу на Чайчиху -- словно туча мрачная.

Да на счастье тутъ столовники надошли. Пани выпхнула Настю за двери.

-- Вотъ, житье мое! -- жалуется -- какая негодная, да и та мнѣ грубитъ! А за что? За то что не школена по хозяйски, не бита, какъ у другихъ. О мой батюшка! (оглядывается на малёванаго князя, а у самой глаза такіе самые стали какъ у него и морщина такая жъ межъ бровями легла), думалъ ли ты, гадалъ ли, что твоя дочь-княжна сама будетъ съ такими тварями возиться, мучиться!

А столовники ей:

-- Да полно вамъ безпокоиться! Стоитъ ли она того, чтобъ вы такъ себя тревожили? Будемъ-ка ужинать!

Житье наше, житье! Смолоду работаешь, трудишься кому-то на прихоти, а самъ въ убожествѣ, въ униженіи, и такъ старость нахватится. По чемъ васъ, молодые лѣта, поминать?....

IX.

И тихо у насъ въ хатѣ: ни рѣчей, ни разговору. Слышно изъ комнатъ, какъ тамъ смѣются, разговариваютъ, шутятъ громко... пани бывало на картахъ гадаетъ, столовникамъ долю ихъ угадываетъ, или такъ-что разсказываетъ, иногда поетъ, и все она поетъ про какого-то друга милаго, отчего другъ не любитъ, за что забываетъ, въ гостяхъ не бываетъ -- объ своемъ это она панѣ вспоминала что-ли... А у насъ тихо. Въ печкѣ огонь пылаетъ ярко. Я въ уголку сижу; Настя въ другомъ -- сумрачна. Чайчиха около печки словно мара быстро сцуется, свое дѣло дѣлаетъ. Вбѣжитъ бывало иногда сосѣдская дѣвушка къ Настѣ:

-- Настуся! или къ намъ! поговоримъ... Чого такая печальная? Если ужъ тебя пани не пускаетъ, то не стоитъ этимъ сокрушаться, а вотъ какъ выберется вольный часокъ, ты и погуляй себѣ, наверни что потеряно.

-- Не навернуть, сестрица, не навернуть! скажетъ Настя горько такъ, ажъ и та веселая щебетунья головку опуститъ, вздохнетъ и смолкнетъ.

А тамъ ужъ и такъ пошло: какъ вечеръ, то и нѣтъ Насти. И такъ было не одинъ, не два раза. Однимъ вечеромъ мы и спать лягли, ее нѣтъ. Днемъ мы ее не видали, работала при пани, а вечеромъ опять исчезла. Не лягла Чайчиха, сидитъ, дожидаетъ дочку. И я себѣ не сплю: грусть-тоска мнѣ такая, Матерь Божія Заступница! И вотъ идетъ она ужъ ночью; уже звѣзды передъ нею меркнутъ. Идетъ она, а мать встрѣчаетъ и спрашиваетъ:

-- Гдѣ была, дочка ? (А у самой голосъ что струна разбитая).

-- Не спрашивай меня, матушка, не спрашивай! отвѣтила ей Настя.

И зазвенѣли слова ея по хатѣ какъ плачъ... И почала Чайчиха:

-- Что это ты дѣлаешь, дочка? Что это ты себѣ задумала? Не на мою ли голову безталанную?

А дочка лягла, лежитъ нѣмая, словно убитая.

-- Гдѣ ты была? гдѣ ты была, дочка?...

Ни просьбы, ни грозьбы не слышитъ -- нѣма.

На другой день въ вечеру Чайчиха у воротъ поджидаетъ. Выбѣгаетъ дочка -- она ее за руку: "куда идешь? воротись!"

Воротила, привела въ хату, и цѣлехонькій вечеръ просидѣла Настя въ уголку, скрестивши рукя, глядячи въ землю, слова не промолвивши.

И ужъ такъ завелося: чуть мать не усмотрѣла -- дочка убѣжитъ. Какъ ее ни просили, какъ ни молили -- ничего не сказала. Мы и слѣдомъ за ней слѣдили, такъ идетъ она, оглядывается, озирается, а завидитъ что ее догоняютъ -- побѣжить, какъ на крыльяхъ полетитъ; не настигнетъ и молодой, не то что старуха -- мать или я. Куда намъ за ней поспѣть! А ни словъ не слышитъ, ни слезъ не видитъ, ни на что не смотритъ. Какъ же печально, уныло было у насъ въ хатѣ! какъ же тихо-глухо! По недѣлямъ, бывало, словечка не перемолвимъ добраго межъ собою. Я бывало и хочу заговорить съ матерью или съ дочерью -- не рѣшусь, развѣ только взгляну на нихъ. Однимъ вечеромъ сидимъ мы съ Чайчихою въ хатѣ. Пани ужъ спать лягла; все тихо. Насти нѣту. Долгонько сидѣли мы. Только и слышно какъ вѣтеръ въ садикѣ травою колышетъ да соловей свищетъ-щебечетъ. Какъ вдругъ Настинъ хохотъ послышался. Мы такъ и вздрогнули.

Я испугалась... А Настя распахнула двери съ стукомъ, стала на порогѣ и смѣется. Въ хатѣ чуть-чуть ночникъ свѣтился. Стоитъ она такая раскраснѣвшаяся; глаза горятъ; стоитъ и смѣется. Мать стала противъ нея, глядитъ. И вотъ начала Настя... да такъ весело, что мою душу тоска сдавила:

-- Матушка моя родная! вѣрно вы меня дожидали? Вотъ дочка пришла... Чого глядите, мама? Нешто меня не узнали? Это я... мнѣ весело... Да ступила шагъ и зашаталась.

-- Боже мой! Боже мой! да она пьяная! -- Шатаючись подошла къ столу и сѣла.

-- Ну, моя матушка, родная, нашла я ужъ себѣ человѣка, что меня освободитъ... Истинно вамъ говорю, что освободитъ. Будемъ вольныя, станемъ жить да на себя работать, будемъ за него Богу молиться. Хоть онъ теперь и унижаетъ и обижаетъ меня, и отъ людей не хоронится, да пускай... Я его, матушка, благодарю; я ему, матушка, низко кланяюсь въ ноги... Пусть мою дѣвичью славу ногами топчетъ... То все пустое! все ничего! Онъ бумагу мнѣ напишетъ... Пани не имѣетъ на насъ никакихъ правъ. У ней земли нѣту, говорилъ. А мы, матушка, мы вѣдь козачьяго роду -- какъ же намъ застрять въ неволѣ навѣкъ? Онъ насъ выручитъ и ее на волю выведетъ! (на меня показываетъ). Весело мнѣ, ужъ какъ весело, матушка моя родная! А закручинюся -- онъ денегъ мнѣ даетъ... я горѣлки куплю... и ясныя звѣзды у меня въ головѣ заиграютъ-засвѣтятъ...

Итакъ она говоритъ и смѣется. А Чайчиха только слушаетъ, не сводячи съ дочки сумрачныхъ глазъ. Заснула Настя, на столъ склонившись. И ночникъ погасъ... Темная ихъ ночь покрыла.

XI.

И съ той поры каждый вечеръ она и пьяна; а урветъ днемъ часокъ, то и днемъ напьется. Узнала пани, очень гнѣвалась; стыдила и мать-старуху:

-- Ты мать, не остановишь, не закажешь!

Замыкали Настю, она таки убѣжитъ; дверью ли, окномъ ли, а убѣжитъ. Бранитъ пани, бьетъ, а она бывало:

-- Пускай, пускай! Напьюся -- все забуду, весело будетъ!

Чего ужъ пани не дѣлала! Бывало когда еще Настя тверезая, то она нарочно ее передъ столовниками стыдитъ:

-- Вотъ дѣвка! вотъ золото! вотъ негодница!

А Настя будто и не слышитъ. Смѣются они и она еще себѣ всмѣхнется.

Уморилась пани ужъ и сердиться.

-- Хоть днемъ работай же мнѣ хорошенько, негодная! А то пропадай себѣ!

Замыкаетъ бывало на день, стережетъ ее, чтобъ работала; а вечеромъ только пустила -- она и пропала до поздней ночи.

XII.

Родилось у Насти дитя... такое-то крошечное, сухенькое, слабенькое! Какъ увидала его Настя: "дитя мое, лихо мое!" застонала и закрывшись руками зарыдала. А давно ужъ она не плакала...

Я боюся -- что Чайчиха; думаю, на дочь и не смотритъ, то и дитя не привѣтитъ, да подношу его къ ней тихонько:

-- Богъ, говорю ей, Богъ намъ дитятко далъ, Горпина!

Она взяла дитя на руки, да и глядитъ на него пристально, и печально и понуро; глядитъ, глядитъ, пока ажъ слезы у ней покатились.

-- Горе! сказала,-- горе, все горе!

Я и себѣ говорю: горе! плачучи. Вотъ какъ мы нарожденнаго приняли -- привѣтили кручиною да плачемъ!

И росло жъ она трудно да болѣзненно; все хвораетъ, да хвораетъ, да квилитъ. А Настя стала еще больше, еще горьче пить. Какъ пьяна, то бывало еще заговоритъ и со мною, и дитя приголубитъ, поняньчитъ: "Дитятко мое! Отчего твой тато никогда не провѣдаетъ тебя? Напрасно и дожидать его: не прійдетъ! что ему? Онъ и не спроситъ ни когда... А ты, меня, ангелочекъ, не кляни!" такія-то бывало слова говоритъ, а сама дитятѣ усмѣхается и ладушки бьетъ. Тяжело бывало смотрѣть: дитя ужъ словно не живое, а она съ нимъ играетъ. Когда жъ тверезая, то никогда и близко къ дитятѣ не подойдетъ, не глянетъ, бѣжитъ прочь. И не кормила ее. Мы ужъ безталаннаго молочкомъ поили.

Одинъ разъ попробовали, не пустили Настю дня два что ли со двора,-- Господи! билась она, кричала, словно ее горячимъ желѣзомъ жгли. "Ой пустите меня, пустите, или съ меня голову снимите! Умилосердитесь! За что и про что меня мучите? Я пьяница вѣчная... помилуйте меня, пустите! Напьюся -- я свое лихо усыплю... А у тверезой лихо рядомъ со мной сидитъ, лихо мнѣ въ глаза глядитъ!"

А пани все не велитъ пускать, да все столовникамъ жалуется: "что это за люди, пьяницы какія! Вѣрно ужъ у нихъ природа иная, чѣмъ у насъ... Посмотрите, какая вѣдь молоденькая, а ужъ напивается. Негодница! эхе! А дитя свое со всѣмъ забросила; погибаетъ дитя."

А они ей на это: "Ужасно! у этихъ людей ни стыда, ни совѣсти, ни души вѣрно у нихъ нѣту!"

Да такъ и судятъ себѣ, смачненько ужинаючи, или просто такъ забавляючись.

XIII.

А дитя тихо дошло. Однимъ утромъ прихожу я, хотѣла понянчить, накормить, вхожу -- въ хатѣ темно,-- собрались тучи тогда; вдалекѣ громъ гремѣлъ; вѣтеръ залёгъ гдѣ-то -- тишь...

Вхожу, смотрю, а дитятко ужъ глазками водитъ. Я къ нему бросилась, перекрестила. Вздохнуло оно разочекъ и душечка его отлетѣла... Ни Чайчихи, ни Насти не было дома. Я дитяточко обмыла, нарядила, столъ застлала и на столѣ по положила. Сбѣгала -- свѣчечку купила, затеплила въ головкахъ... Ручечки ему сложила...

Пришла Горпина, перекрестила, поцаловала холодную внучечку и долго надъ нею стояла, долго... пришла и Настя, веселая и пьяная: "Что это такое? -- говоритъ. Дочка моя умерла?... Дочка, дочка милая! Рученьки мои холодненькія! личечко мое привялое! (Сама беретъ ея ручечки, цалуетъ, въ головку цалуетъ.) "Какая безгласная, нѣмая! прежде, то квилила тихонько; теперь нѣма?... Такъ вотъ это ты умерла? Хорошо, дочечка, хорошо!... Ей Богу хорошо!"

А сама слезами обсыпается, будто и горюетъ и радуется она чему-то.

Вдругъ вскочила поспѣшно: "Горѣлки надо, горѣлки! Люди будутъ: хоронить мою дочку придутъ... Да придутъ ли?... Что жъ? все таки надо горѣлки... побѣгу!..."

И побѣжала, и до ночи не ворочалась.

А мы тутъ разгоревали гробикъ, прибрали, зельечкомъ усыпали.

Ночью Настя воротилась. Опять дитя за ручки брала, опять въ головку цаловала. Около гробика и свалилась и заснула, и все: "хорошо, хорошо, ей Богу хорошо!" все эти слова твердила.

А утромъ проснулась, увидала гробикъ, вздрогнула, побѣлѣла: "умерла!" промолвила, словно она того и не знала, забыла... Къ дитятѣ; я ее отвожу: "Настя! Настя!"

"Пустите! -- крикнула -- пускай посмотрю! Я еще до сихъ поръ ее не видала, до самой ея смерти."

Глядѣла -- глядѣла, какъ-то утихала все, будто смирялась... и вышла изъ хаты.

Мы и схоронили дитя -- ее не было; послѣ ужъ пришла -- пришла въ этотъ вечеръ тверезая и бѣлая -- бѣлая, истомленная такая; пришла, ничего у насъ не спросила... Послѣ этого опять еще горче запила.

XIV.

Не день и не два вѣдь житье-то такое длилося... матинка, два года! Какъ вдругъ Настя съ разу бросила пить, ни куда и шагу съ двора не ступитъ; а сама въ такой тревогѣ! въ лицѣ мѣняется, вздрагиваетъ, трепещетъ -- вотъ словно она себѣ смерти или воли ждетъ. Спрашиваю -- молчитъ. И такъ три дня прошло. На третій день въ вечеру промолвила слово: "обманулъ!" "Настя, голубушка! -- говорю ей, "что съ тобою такое? Скажи жъ мнѣ, моя безталанная!"

-- Что я сдѣлаю? что придумаю?.. Я пойду къ нему, пойду... Или я его съ бѣлаго свѣту сгоню, или сама пропаду. Онъ меня увѣрилъ, что въ понедѣльникъ волю пришлетъ... Пойду, пойду, хоть задушу его... Можетъ, полегчаетъ... Вырвалась у меня изъ рукъ, да и побѣжала. Я за нею; сама старухѣ кричу: "бѣда, горе будетъ"!

А Чайчиха только головою кивнула, слова инаго она и не ждала.

Бѣгу я да кричу: "Настя! Настя! подожди меня! Я съ тобою хочу идти... Я тебѣ во всемъ помогу!.." Не слушаетъ, бѣжитъ. Надо было мнѣ домой воротиться. Нѣту Насти до ночи; нѣту ночью; не пришла и днемъ. Посылала насъ пани ее искать. Искали мы -- не нашли.

Коли такъ -- на другой уже день, въ обѣднюю пору идетъ она и два москаля ее провожаютъ.

Бросилась я къ нимъ: "Голуби вы мои сизые! Что вы съ нею хотите дѣлать?"

-- Вотъ баба одурѣла! Вѣрно и всѣ вы дурацкаго роду! говоритъ мнѣ сухопаренькій рыженькій москаликъ, размахивая бумагою.

-- Тутъ ей вольная воля, тутъ бы выбрыковать, а она и остальной толкъ и разумъ потеряла!"

Какая воля? спрашиваю.

-- А вжежъ! вольная будетъ -- вотъ какая! Уже порѣшили въ судѣ. Какой за нее паничъ хорошій старался!

А другой москаль:-- "Эге! небось за старую никто-бъ не постарался -- пропадай старая!"

И шутятъ такъ-то межъ собою.

А Настя бѣлая, какъ платокъ, ни печальна, ни весела -- вотъ словно каменная.

Выбѣжала Чайчиха, говорю ей, не вѣритъ и слушать не хочетъ. А пани перепугалась; то за тѣмъ знакомымъ шлетъ, то за другимъ; плачетъ, совѣту проситъ, жалуется. А мы ждемъ-дожидаемъ: смерть или воля горемычнымъ намъ будетъ. Мутилося у насъ этакъ цѣлую недѣлю; совсѣмъ ужъ рѣшили, что мы вольные, а пани все еще не хотѣла насъ пустить; да ужъ надо было отпустить.

Вотъ какъ собрали насъ въ послѣдній разъ, да объявили намъ что мы вольные, бумагу намъ въ руки дали, вышли мы за ворота панскія -- какъ зарыдаетъ тогда Чайчиха!.. Рыдаетъ, рыдаетъ такъ, Господи, да только причитаетъ: "ой свѣтъ, ты, мой милый, свѣтъ ты мой прекрасный!"

Сошлися сосѣди, толпятся на улицѣ, обступили насъ, поздравляютъ, сами съ нами плачутъ, а насъ уговариваютъ. А Чайчиха имъ на то: "Сестрицы! братики! родина! (такъ-то ужъ величаетъ ихъ!) не заказывайте, не уговаривайте -- пускай поплачу! Я двадцать лѣтъ не плакала!"

И такъ она выговорила эти слова, что всѣ опять горючими слезный залились.

Какъ я на нее тогда глянула, тогда я только увидѣла, что за добрыя у нея очи, что за ласковая улыбка -- словно это не та Чайчвха молчаливая, мрачная, суровая... Да взглянула она на свою дочку, омрачилась, закручинилась опять тяжко. А Настя стоитъ, на всѣхъ, на все смотритъ да шепчетъ: "я ужъ сегодня выпила... шумитъ у меня въ головѣ..." А потомъ: "Люди добрые! -- простонала -- вольная ли я, или я только пьяная?"....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Давняя Настина подруга, Кривошеинкова, приняла насъ къ себѣ въ хату. Собралось еще сосѣдочекъ добрыхъ туда къ самъ, да и совѣтуемся, совѣщаемся. Только Настя, какъ сѣла въ уголкѣ, какъ опустила голову -- словно замерла.

-- Настя! -- кличемъ,-- иди-ка въ совѣтъ, посовѣтуемся!

-- Голова болитъ! отвѣтила. На другой день еще хуже она захворала; ужъ съ этого дня и не встала. Таяла она, какъ свѣчечка. Никого не узнаетъ; страшно глядитъ, и все за голову себя хватаетъ. "Горитъ, горитъ!" говоритъ.

На пятый день, она поднялась на постелѣ, платка ищетъ, вскакиваетъ, будто куда хочетъ побѣжать.

-- Настя, куда это?

-- Горѣлки хочу!.. Пойду, пойду!..

Мать заплакала, проситъ: "Дочка моя, опомнись!"

-- Пустите меня, пустите!

-- Куда жъ тебя пустить? Ты на ногахъ не устоишь... ляжь!

-- То убейте меня, убейте! закричала ломаючи руки.

Положили ее опять на постель. Начала она метаться; начала стонать, кричать.

-- Я вольная, вольная... ну, хорошо! И вольная, и пьяница и ледащо.... Куда-жъ мнѣ голову преклонить? гдѣ? Добрый хозяинъ выгонитъ: "пьяница, ледащо, надо ее съ своего двора выгнать! скажетъ -- и выгонитъ, и хорошо сдѣлаетъ... ей-Богу хорошо сдѣлаетъ." Къ ночи ужъ совсѣмъ она изъ силъ выбилась, только тихо стонала да просилась: "Не гоните меня, не гоните -- пусть я хоть крошечку отдохну! Матинька, я вѣдь ваше дитя -- не гоните!"

Все ей представлялось, что ее гонятъ. И дитя свое вспоминала. "Схороните, схороните мое дитя, шепчетъ, оно ужъ давно умерло"!

Такъ, въ полночь, приподнялась на постели...

-- Зима лютая -- вымолвила -- куда вы меня гоните"? И упала.

Это ея послѣднее слово было.