Дорошевич Влас Михайлович - Джентльмены, или Новое поколение купечества

В. М. Дорошевич

Джентльмены, или Новое поколение купечества

I
В недалеком будущем

Давненько я не был в Москве.

А приехал -- прямо как писателю и подобает, -- по знакомым купцам отправился.

Нынче это принято, и даже сам П.Д. Боборыкин, как в Москву прибудет, сейчас по знакомым купцам "за типами" едет.

Теперь все ездят "к купцам за типами", как прежде ездили "к купцам за товаром".

Со временем, вероятно, в пустующих городских рядах особая "беллетристическая линия" или "типный ряд" откроется:

-- Самые модные в литературе купеческие типы новейших фасонов.

И даже зазывать в этом "типном ряде" будут, как зазывали в -- блаженной памяти -- Ножовой линии:

-- Господин, пожалуйте! Типы есть для романов, повестей, рассказов! Самые новейшие типы! Последней формации!

-- К нам, господин, пожалуйте! У нас сам господин Боборыкин, Петр Дмитриевич, типы берут.

-- Господин! У нас господин Немирович-Данченко покупали!

-- Это какой же Немирович-Данченко? Василий Иванович?

-- Никак нет-с. Те по испанской части. А братец ихний, Владимир Иванович. Допрежде они в звании "писательского брата" проживали, -- вот как "купеческие племянники" бывают. А потом сами в первой гильдии драматурги вышли. Братец-то ихний Испанией завладели, -- а Владимиру Ивановичу судьбой Замоскворечье дадено: "живописуй"! Пожалте-с!

-- К нам, господин! Поставщики князя Сумбатова! У нас Сумбатов князь, они же Южин Александр Иванович, для "Джентльмена" купеческие типы брали-с. Очинно остались довольны! Пожал -те! Благодарить будете!

-- Да у вас какие же, собственно, типы имеются?

-- Разные типы есть. Самый пестрый, можно сказать, купец! На всякий вкус. Вот, например, вам, может, архитектурный купец не пондравится ли-с?! Последняя, можно сказать, новинка-с.

-- То есть как же это: архитектурный купец?

-- По архитектурной части у него цивилизация обнаружилась.

-- Да вы о цивилизации, милейший, словно о золотухе выражаетесь!

-- Так точно-с! Не извольте беспокоиться. У купца оно сходственно. Как, например, золотуха: одному она в голову вдарит, у другого в ноге обнаружится. Так точно и цивилизация. У одного она в одно ударит, у другого в другое. У этого, напримерича, она в архитектуре обнаружилась. Тятенька-то ихний в двухэтажном домике жили и даже о том не думали, как бы мезонинчик надстроить. Да так и померли, до мезонина не додумавшись. А сынок теперича, как от дикости да от серости он уж отошел, -- в архитектуру вдарился и все вавилоны строит.

-- Как вы говорите? Что строит?

-- Вавилоны-с. Потому никак иначе ихних построек не назовешь. Многие даже, и из ученых, архитекторы с ума посходили, на их постройки глядючи!

-- Ну, уж вы и скажете: "с ума посходили"!

-- Так точно-с. Потому нельзя без умопреступ-ления на их постройки смотреть. В голове кружение-с делается. Дом не дом, крепость не крепость, кирка не кирка, -- а так, вообще, -- вавилон! Опять же стиль: рокока не рокока, а на рококу смахивает, хоша и древнерусского стиля как будто что-то есть. Так-с, помесь рококи с древнерусским. Весьма достопримечательный вавилон!

-- Кто же этот "достопримечательный стиль", рококо с древнерусским, выдумал?

-- Сами-с. Сами, своим умом дошли. "Желаю, -- говорит, -- в замке необыкновенном жить!" Ну и выстроили, как понеобыкновеннее. Что ж, денег-то у них было! Только чудно! С немцем тут случай вышел... -- С каким немцем? -- Из-за границы немца выписали, ученый -- страх! Чтоб, стало быть, стиль определить, в каком дом выстроен. Потому здешние-то архитектора, докладываю вам, с ума сходили, а стиля назвать не могли.

-- Ну?

-- Привезли этого самого немца. Немец смотрел-смотрел -- и так зайдет -- посмотрит, и этак зайдет -- поглядит. "Здание, -- говорит, -- изумительное! И не только в архитектурном отношении, но и в историческом! Ибо строил его не кто иной, как царь Навуходоносор, когда с ума сошел! Это здание охранять надо".

-- Ну, и что же?

-- Дали немцу пять тысяч целковых, чтоб молчал, -- да в тот же день его курьерским домой и отправили, чтоб по Москве про Навуходоносора не звонил. Этому архитектурному купцу не в наши бы времена, а при построении Вавилонской башни жить. То-то бы он там делов наделал! Купец серьезный!

-- Нет, уж Бог с ним, с архитектурным купцом! Нет ли у вас другого чего?

-- Музыкальный купец есть. Тоже вещица занятная. Или вот еще драматического купца не угодно ли-с? Самая последняя новость! Только что вышел-с. Еще ни в одном романе, ни в одной повести такого нет-с.

-- Ну, а по дамской части у вас что-нибудь есть? Дамские купеческие типы имеются?

-- Никак нет-с. Дамского товару не держали-с.

-- Мессалин, например, из первой гильдии купчих?

-- Это, пожалуйте, в перинной линии-с.

Столь велик интерес, возбуждаемый новейшим, "полированным" купечеством, что со временем непременно такая "типовая линия" специально для гг. беллетристов откроется.

Ну, а теперь пока "братьям-писателям", пишущим "самоновейших типов", приходится просто по купцам ездить.

II
Член 10 учебных обществ и замоскворецкая "плясавица"

Первым долгом к Петру Титычу Брускову заехал. Приятели: вместе в гимназии учились. Позвонил. Выходит горничная.

-- Дома Петр Титыч?

-- Дома-то дома, а только они шибко заняты: книги рвут-с.

-- Как книги рвет?

-- Такое у них обнакновенье. Как прочтут книжку, так сейчас ее на мелкие клочки и издерут-с. А то по забывчивости могут в другой раз одну и ту же книжку прочесть. А это конфуз! Тут у них с Боклем междометие вышло. Взяли они Бокликнигу и начали читать. Читали-читали, да вдруг как об пол изо всех сил бросят: "Что ж он, -- говорят, -- балбес пишет? Да я все это знаю, что он пишет! И выходит он -- Бокль, после этого дурак!" И даже где-то в ученом обществе этак про Бокля-книгу выразились. Неловко-с, а на поверку-то оказалось, что они Бокля во второй раз взяли читать. Потому им и показалось, что Бокля-то пишет, это Петр Титыч и без него знают! С тех пор они и постановили себе за правило: как книгу прочтут, сейчас ее в мелкие клочки рвать. Чтоб больше не попадалась! Во избежание междометия!

-- Скажите! Да и вы про Бокля знаете?! Горничная покраснела, потупилась и кокетливо улыбнулась.

-- Как же-с! Петр Титыч тут одно время-с народ просвещали-с. Позовут нас, т. е. людей, меня, да повара, да прачку, да кучера, сами сядут, с профессором коньяк пьют и лимоном закусывают, а понамарь нам Бокля аль-бо Спенсера читает. Но только потом бросили, потому доктор им коньяк пить запретили, да к тому же они и профессора прогнали.

-- Какого профессора?

-- Не извольте беспокоиться, не из университету. Т.е. барин-то раньше думали, что они из университету. А на поверку они вышли профессором кислографии, -- вот что разной рукой на вексельной бумаге пишут.

-- Каллиграфии?

-- Вот, вот! Ей самой! И они же после при их искусстве баринову подпись на вексельном бланке подделали. Барин их и в шею! Тут и всему нашему образованию -- крышка.

-- Ну, хорошо. Барин книгами занят. А барыня дома?

-- Вам которую? Ежели старую, так та наверху сидит и плюется. А молодая в "Стрельну" уехала.

-- Что ты, матушка, мелешь? Кто плюется? Как барыня днем, одна, в "Стрельну" поехала?

-- Так точно-с. На урок поехали. Учатся они там!

-- В "Стрельне"?!

-- В ей, в самой. Плясать по-цыганскому они обучаются. К балу себя готовят. Бал такой будет -- купцы и купчихи первостатейные на манер цыган пляшут, а публика, которая состоянием поплоше, в ладоши хлопает. На это самое старая барыня в антресолях сидят и плюются. "Плясавица!" -- говорят. Чудно! Тут цивилизация, а они этакие старые слова!

-- Ну, ладно, матушка! Ты что-то такое болтаешь, и не разберешь. Пойди-ка, доложи своему барину, он хоть и очень книгами занят, но меня примет: старые приятели!

Петр Титыч принял меня с распростертыми объятиями.

-- А, друг сердечный, таракан запечный! А я тут с книгами вожусь. Сейчас, дай только Дарвина дорвать, -- мы с тобой портеру шарахнем. Один Дарвин только и остался.

Перед ним лежала куча изодранных книг.

-- Эй, Акулина! Собирай премудрости на помойницу, а нам сыпь портеру! Не велит маменька-старуха лакеев в доме держать. Во фраках они ходят, -- так, говорит, на чертей похожи: "с хвостами!" Приходится, по-старому, горничными пробавляться. Ну, ты как?

-- Да я что! Ты про себя расскажи. Ты что? Как? С кем?

-- Я-то? Я, брат, с учеными! Пьем! Петр Титыч даже за голову схватился.

-- Страсть как пьем! Хотя удовольствия настоящего все же нет!

-- Да что ж это за занятие такое: с учеными пить?! Ну, я понимаю: с цыганками пить, с певичками от Омона, но почему ж непременно с учеными?

-- Наследственность. -- Петр Титыч даже вздохнул.

-- Наследственность? Вон даже в Дарвине, которого я только что прочитал, это напечатано: "наследственность"! Тятенька мой, царство ему небесное, как бывало на них запойная полоса найдет, все компанию поученей себя трафят: приказного, пономаря. Для тятеньки и это ученый народ был. Ну, а мне уж профессора нужны. Прогресс!

-- Да неужто ж ты себе таких профессоров находишь?

-- То-то и оно-то! Найтить трудно! Найдешь: "профессор"! И на карточке визитной значится: "профессор". А он окажется профессор-то...

-- Каллиграфии?

-- Это тебе Акулька сказала? Беспременно она, подлая деревня! Не может всего не выболтать. Мало я ее Боклем бил!

-- Почему непременно Боклем?

-- Бокль толще. Я всегда, когда кого бить, к Боклю прибегаю. Бокль -- нравоучительный. Придется ее еще энциклопедией звездануть для ума.

-- "Книга для наружного употребления". Так на профессоров жалуешься?

-- Нет настоящего профессора! А уж как бы я тебе скажу, хотелось настоящего профессора споить. Хоть одного бы? Ведь есть же и между ними пьющие. А вот, на мой грех, не найду! А уж я бы для него, кажется, птичьего молока не пожалел! От "Яра" бы не уходил: только пей, сделай такое одолжение!

-- Да зачем же тебе?

-- Лестно! "Где, -- спросят, -- вчера был?" Да так, с профессором таким-то, имярек, опять нахлестались! "Ого, -- скажут, -- с каким народом они друзья-приятели". Опять же умрет профессор вскорости. Те станут спрашивать: с чего да с чего? "Все, -- скажут, -- пьянство с Петром Титычем Брусковым довело!" А мне и лестно: вот, мол, какие люди со мной пьют! Приятно! Эх, не то теперь время! Народу нет! Прежде, бывало! Знаменитость на знаменитости, и все пьющие. А теперича где они, знаменитости? Выпить не с кем! Правду говорит Нордау Макс, которого я вчера разорвал: "вырожденье"! Вырожденье и есть! Прежде-то, прежде! Один вон какого музыканта споил!

Петр Титыч назвал фамилию знаменитого музыканта, которого действительно сгубил один из московских меценатов.

-- Через другого опереточный певец голос потерял! -- Петр Титыч назвал фамилию знаменитого опереточного певца, действительно, потерявшего голос "через купцов". -- Он хоть и опереточный певец был, а любому профессору не уступил бы. Его еще побольше, чем профессоров, знали. Потому в университете не всякий был, а в оперетке был всякий. Это было время! С кем пил? Сказать было лестно: "С таким-то? Имя! Два дня без просыпа пропить было можно, чтоб такое имя произнесть! А теперь! Не то что профессора, актера не найдешь из знаменитых, чтобы выпил. Не пьет, хоть и актер!"

Петр Титыч вздохнул с сокрушением:

-- Не с кем в Москве выпить! Вот как маменька, Бог даст, помрут, первым долгом за границу поеду.

-- Знаменитостей искать, с кем чокнуться?

-- В Англии, говорят, все пьяницы. Туда и махну!

-- Ну, а теперь-то маменька ведь, кажется, слава Богу, еще живет?

-- Живет как предрассудок!

-- Пока-то ты чем же занят?

-- По ученым обществам больше. В десяти ученых обществах состою. Все ищу!

-- С кем бы выпить?

-- Оно самое! Кончится это заседание -- подойдешь бочком к кому-нибудь из ученых: "Меня, мол, в вашем докладе вот эта мысль об эволюции несколько поразила. Не проедемся ли к "Яру", на вольном воздухе об эволюции поговорить?"

-- Ну, и что же!

-- Поехал -- держи карман шире! Посмотрит дико, да и все. Одному, вишь, ученое сочинение писать надо, другой завтра к лекции готовится. Скучный ученый народ пошел. Скучное время приспело. Образование мне дадено, стряпчий и пономарь меня уж не удовлетворяют как собеседники, а профессора, чтоб выпить, нет! Пить, конечно, пью, но только без удовольствия!

Мы помолчали.

-- Ну, а жена как?

-- Жена в "Стрельну" поехала.

-- Неужели взаправду урок брать?

-- И это Акулька, подлая, выболтала! Ну, подожди, языкатый черт, познакомится она у меня с энциклопедией!.. Чего ж ты удивляешься? Ну, урок брать! У кого ж и урок брать пляски по-цыгански, как не у цыган? Кажется, логично?! И ежели б ты видел, как жена пляшет! Отдай все, да мало! Кажись, не будь она мне жена, целые бы дни сидел и смотрел! Прямо -- не жена, а Пашка Оглашенная! Плечами как дрыгает! Страсть.

-- Да для чего же это, собственно?

-- Для бала. Теперь это в большой моде. Бал, а молодые купцы и купчихи цыган изображают. Потому настоящие-то цыгане надоели. Что это?! Так! Природа! А ежели первой гильдии купчиха под цыганку работает, это уж искусство! Да ты не улыбайся! Не кто-нибудь это выдумал! Такие, брат, фирмы пляшут, ой-ой-ой...

-- Да зачем это?

-- Для искусства. Ну, опять же, последовательность этого требует.

-- Что?

-- Последовательность. Во всем должна быть последовательность. Столько лет купцы на цыган смотрели. Что из этого, спрашивается, вышло? А вот наше, мол, смотрите, -- что! Купцы великолепно переняли, как цыгане пляшут, и теперь сами своими силами без цыган обойтись могут! Прежде говорили: "Купец без цыган немыслим!" А теперь на-тко, выкуси! Сами почище цыган пляшем! Ну, и цыганам острастка, -- видят, что и купчихи не хуже их поют и пляшут, -- конкуренция! Меньше за пение драть будут. И коммерческий расчет тут есть. А главное -- самолюбие, честь сословия!

-- Ну, честь сословия-то при чем же?

-- А как же?! Вот, мол, как мы! Что за способности в нас таятся. Что хочешь -- сейчас превзойдем! Хоть по-цыгански плясать! На что все говорят: "Уж так, как цыгане, никому не сплясать!" Ан нет! Захочет купец, -- лучше спляшет. Ко всему способности! А это важно!

-- Отлично! Ну, а ты сам не того... не пляшешь?..

-- Я-то? Нет! Так, в домах, у знакомых, пляшу, а чтоб публично на балах, -- мне нельзя: я член десяти ученых обществ! Жене, конечно, не препятствую: эмансипация.

-- А маменька как на всю эту эмансипацию смотрит?

-- Маменька -- что! Маменька плюются. Сидят у себя в антресолях и плюются. Старых понятий человек! В прошлый мясоед в газете прочла, как мою жену за цыганскую пляску разбирали во всех подробностях, -- сложение и как плечами дрыгает, так с ней чуть удар не сделался. А мы это! Газетой, пуще чем аттестатом, гордимся, потому в ней мою жену весьма похвалили: и за сложение, и за то, как плечами дрыгает. "Настоящая, мол, цыганка". Это-то маменьку пуще всего в исступление и привело. "Как они смеют, -- кричит, -- первую гильдию в газетах трогать? Пусть бы вторую цыганили!" Потому маменька дуры-с!

-- А ну, а как эта "маменька -- дуры-с" возьмет да тебя за все эти "художества" наследства и лишит?

Петр Титыч усмехнулся.

-- Никак этого не может быть! Завещанье вот оно, в несгораемом шкапу. Все мне!

-- А другое составит?

-- Невозможно. Я маменьку в попечении держу. Раз навсегда приживалкам наказано без моего ведома ни к маменьке никого, ни маменьке никуда. А то у меня -- расправа короткая: словарем Ларусса по башке! И кончено. Меня из-за моей библиотеки все в доме страх как боятся!

III
Просветители

Федула Прохоровича Пахомова я застал за делами. Он беседовал с управляющим, однако, когда ему доложили, пришел немедленно.

-- Милости прошу к нашему шалашу! Пожалте! Сигарочку не прикажете ли?

-- Да я не помешал вам?

-- Помилуйте, какая помеха! Там управляющий с фабрики приехал. Отчет сдает. Дело не секретное! Нам чего хорониться: на всю Русь дело делаем! Ежели дозволите, я при вас его и допрошу, чтоб малого-то не томить!

-- Пожалуйста, не стесняйтесь.

-- Живо покончим! Ну, Панкрат Данилов, докладывай, как дела!

Панкрат Данилов, степенный, но, видимо, "себе на уме" мужик, из ярославцев, по обычаю всех управляющих в таких случаях, переступил с ноги на ногу, кашлянул и ответил не без мрачности:

-- Дела что! Ничего дела! Дела -- слава Богу!

-- Фабрики что?

-- Фабрики ничего: и ткацкая, и бумагопрядильная. Все обстоит как следовает. Рабочие вот...

Федул Прохорович беспокойно заерзал на стуле.

-- Что рабочие?

-- На господина Шекспира обижаются.

-- Что ж им "господин" Шекспир сделал?

-- Да Шекспир-то ничего, он, может, был господин даже хороший... Только вот сочинения его... непереносимо-с!

-- То есть как же это "непереносимо"? Как "непереносимо"?

-- Да вы, Федул Прохорыч, не извольте гневаться. А только это правду надо сказать, что сочинениями Шекспира весьма рабочие обижены! Помилте, рабочий человек, он устанет, сами изволите знать -- работа у нас на фабрике почитай что каторжная!

-- Но... но!.. Уж и каторжная!

-- Так точно-с, Федул Прохорыч! Человек рабочий намается, ему бы только до печи добраться, а его вдруг господина Шекспира сочинения смотреть гонят. Очень господином Шекспиром рабочие обижены! Спать не дает!

-- "Спать"! -- передразнил Федул Прохорыч. -- "Спать"! Веками дрыхните, черти! Вам бы все спать, а о просвещении не подумаете. Много он умного во сне увидит, рабочий-то твой! А тут все-таки Шекспир, сам Шекспир!!!

-- Так точно-с. Но только два ткацких мастера, хороших мастера, через этого самого Шекспира на Алтынникову фабрику ушли. "Потому, -- говорят, -- там никакого Шекспира нет, и народ им не неволят: сменился, и спи сколько влезет".

Федул Прохорович даже плюнул от негодования.

-- Да ведь Алтынников-то твой дрянь, мракобес, представитель темного царства, -- тип, вымерший тип!

-- Зачем же?! Они и теперь живут!

-- "Живут"! Без тебя знаю, что "живут". Но как тип они вымерли! Да что мне с тобой о литературных делах разговаривать, ежели ты Алтынниковым восхищаешься?! По-литературному если тебя назвать, так ты ретроград. А не по-литературному ежели, так просто дурак!

-- Как хотите ругайтесь, Федул Прохорыч. Вам виднее! Дело хозяйское!

-- Алтынников твой только о пользе думает, а я как себя понимаю? Как на себя смотрю? Вверено мне четыре тысячи фабричных, и должен я об их просвещении заботиться! Ты бы это рабочим объяснил!

-- Объяснял я.

-- Ну, и что ж?

-- Да они согласны. И на Шекспира согласны.

"Только пущай, -- говорят, -- нам Шекспира этого самого в рабочие часы засчитывают, хоть за половинную плату".

-- Ишь ты!

-- Или пусть хоть часик работ сбавят, "тогда мы, -- говорят, -- завсегда Шекспира смотреть согласны!"

-- Вот это вздор! Этого нельзя! -- сухо перебил Федул Прохорович. -- Это уж значит до капитала добираться. А я этого, знаешь, не люблю. Шекспир -- Шекспиром, а капитальное дело само по себе. Да ты, -- Федул Прохорович подозрительно посмотрел на управляющего, -- да ты сам, я вижу, рабочих сторону держишь? Их линию гнешь? Смотри ты у меня!

Управляющий даже головой покачал.

-- Помилте, Федул Прохорыч! Напрасно обижать изволите. Разве я когда рабочих сторону держал? Завсегда, кажется... Оштрафовать когда -- завсегда оштрафую: интерес хозяйский. Но штраф штрафом, а Шекспиром-то обижать зачем же!

-- "Обижать!" А ты на Савастьевской-то фабрике слыхал что делается?

-- Слухи ходят!

-- Мольера для рабочих ставят. Что же, по-твоему, твой хозяин должен хуже Савастьевых быть? А? У них Мольер, а у меня Шекспир. Нако-ся, выкуси! Уж если пошло среди гг. фабрикантов такое течение, чтоб о просвещении рабочих заботиться, то должен я в этом течении первым быть. Вот приедет к святкам Боборыкин, Петр Дмитриевич, мы ему и покажем. У Савастьевых Мольер, а у нас рабочие всего Шекспира насквозь пересмотрели! Посмотрим, кого он в романе опишет!

-- Разве собирается Петр Дмитриевич к святкам? -- полюбопытствовал я.

-- Он завсегда об эту пору для наблюдений приезжает. Материал собирает и новейшие течения жизни улавливает. Он теперича новейшее купечество живописует. Вот мы ему и покажем: какие мы есть просветители. Ты народу прямо скажи: кто согласен Шекспира смотреть, пусть живет. А не согласен, пусть убирается к черту. Нам невежественных элементов не нужно.

-- Слушаю-с.

-- Построил я им театр! -- пояснил мне Федул Прохорыч. -- Актеры из Москвы, которые без мест, играть ездят. Шекспир идет. И вот, видите, с какими затруднениями приходится просветительное дело делать. Дубьем их в театр надо гнать!

-- Народ усталый, -- вставил опять управляющий.

-- Ну, ты молчи, потворщик! "Усталый!" Так Шекспир-то для чего дается? Для отдыха! Умственный отдых это!

-- Оно, конечно, который человек образованный, он и на Шекспире, может, отдохнет. А который необразованный, ему б на печи сподручнее.

-- Ладно!.. Прохоров пьет?

-- Так точно-с. Пьет. Я вам вот, Федул Прохорыч, про него объяснить хотел. Никакого сладу с ним нет. Пьян с утра до ночи, с работы уходит, всей фабрике соблазн. А станешь говорить -- фертом этак подопрется, "я, -- гыть, -- гамлет дамский!"

-- Не дамский, а датский! Сколько раз я тебе говорил?

-- Виноват-с. Не нарочно! Перепутал!

-- Прохоров, -- пояснил мне Федул Прохорыч, -- это у меня мастер-ткач. То есть он не столько ткач, сколько шекспировед. Первый шекспировед по всему ткацкому корпусу. Личность феноменальная. Память прямо дьявольская! Страницами наизусть катает. Пьяница горчайший. Из-за Шекспира только и держу. Для славы! Он теперь что учит?

-- Ателу. мавру дикую. Ужасти, как страшно кричит!

-- "Ателу"! -- передразнил, по своему обыкновению, Федул Прохорыч. -- Еще управляющий, а "Ателу", да еще "мавру" говоришь. Ты, Панкрат Данилов, когда Петр Дмитриевич Боборыкин фабрику обходить будет, помалкивай! Стыдобушка с тобой!

-- Мне что ж! Мне с ними говорить не о чем!

-- А зато Прохоровым мы господину романисту нос утрем! Нда-с! Пойдет ему из Шекспира ткач монологи катать -- я думаю, Боборыкин об нем, не утерпят, роман напишут. Самородок. Только, я так думаю, сопьется этот самородок и в актеры пойдет!

-- Куда ж ему больше! -- подтвердил и управляющий. -- Будет по балаганам ломаться!

-- Ну, и черт с ним! В холодную его, чтоб Шекспира учил, запираешь?

-- Запираем. Нешто он без этого может?

-- То-то. Я даже так думаю для эффекта пустить, чтобы когда Петр Дмитриевич Боборыкин приедет, Прохорова не мастером, а простым ткачом пустить. Эффекту больше. Вот, мол, до каких недр на моей фабрике просвещенность дошла. Простые ткачи Шекспира наизусть знают! Штука!

Ну. а на бумагопрядильной кто у нас на Шекспире стоит?

-- Там Малоешка Ефим, тоже мастер. Жалится очень. Времени, -- говорит, -- много уходит.

-- Ништо! Скажи этому самому Малоешке: не будет Шекспира учить -- из мастеров разжалую. Как же это возможно! В ткацком корпусе есть шекспировед, а в бумагопрядильном вдруг нет! Безобразие! А здорово ведь это выйдет?! -- весь сияя, обратился ко мне Федул Прохорыч. -- Бумагопрядилыцик, Малоешка, -- ведь и прозвище же! -- и вдруг монолог "Короля Лира" махнет! Я думаю, рот Петр Дмитриевич разинет! Слава Тебе, Господи, в этом году начистоту дело поведем. На совесть торговать будем. Действительно, своих рабочих шекспироведов выставим!

-- А разве в прошлом... -- удивился я.

Федул Прохорыч только усмехнулся. Усмехнулся и Панкрат Данилыч.

Оба посмотрели друг на друга: "Сорвалось, мол, слово-то!"

-- Ну, да уж что! -- махнул рукой Федул Прохорыч. -- Одно слово вылетело, -- надоть все договаривать! Вам-то уж признаюсь. Не без греха в прошлом году было. А? Панкрат Данилыч? Говорить?

Управляющий только усмехнулся:

-- Говорите, мол! Уж начали!

-- Мы с Панкратом Петра Дмитриевича обошли маленько. Взаместо рабочего-то приват-доцента ему всучили!

Я даже на месте подпрыгнул.

-- Как приват-доцента?!

-- Так, неважный приват-доцентишка. Он даже и не приват-доцент, а хотел только приват-до центом быть. Шлющий. Без дела путался. Из себя такой невзрачненький, бороденка мочалкой, -- одно слово, огрызок! Подрядил я его за полтораста целковых. Панкрат его фабричным одел, словам кой-каким фабричным, терминам, обучил. Умываться не давали две недели. Совсем вышел фабричный. И фабричный-то из паршивеньких.

-- Ну? Ну?

-- Ну, приходит Петр Дмитриевич за "материалами" для романа на фабрику. Он, как Эмиль Золя, когда романы пишет, во все вникать любит. Я ему и говорю: "А вот, Петр Дмитриевич, не угодно ли с типиком интересным познакомиться? Может, и пригодится. Первый нашей фабричной библиотеки читатель!" -- "Пфа! -- говорит. -- Интересно!" И пошел промежду них разговор. Приват-доцентишка-то ему так и чешет, так и чешет. Петр Дмитриевич даже глазки открыли...

-- Вытаращили глазки, это точно-с! -- подтвердил с улыбкой и управляющий.

-- И ничего не говорят. Только слушают, А приват-доцентишка чешет, а он-то чешет! Я сзади Петра Дмитриевича ни жив ни мертв стою. "Ну, как, -- думаю, -- догадается?!" А сам-то ему, приват-доцентишке, на нос все указываю, на нос!

-- Это зачем же?

-- А чтоб нос рукавом вытирал, -- на фабричного больше похоже! Разошелся мой приват-доцентишка, нос себе рукавом утирает, а сам-то Петру Дмитриевичу и о том и об этом. Петра Дмитриевича даже сомнение взяло. "Не ожидал, -- говорит, -- не ожидал, чтоб за то время, пока я по Италиям езжу, русский народ до того развился и такие фрукты дарить мог! Вижу, -- говорит, -- что читали вы много и сведений нахватали тьму. Ну, а позвольте вас спросить: это у вас что?" И на станок ткацкий указывает. "Станок!" -- приват-доцентишка говорит. "А это?" -- "А это челнок прозывается!" Панкрат Данилов, как я вам докладывал, его всей этой премудрости обучил. "А это что будет?" -- "Основа!" Тут Петр Дмитриевич диву дался, слова эти на манжете записал. "Для романа, -- говорит, -- годится!" Оборачивается ко мне и говорит: "Мастер, должно быть, хороший?" Ну, а я-то рад, что не открылся. "Первеющий, -- говорю, -- мастер!" Обнял его тут Петр Дмитриевич, поцеловал, собственный портрет с надписью и полное собрание сочинений подарил. Потом еле на двух подводах привезли! Гололедица была, Петра Дмитриевича сочинения лошадям везти и невмоготу.

-- Ну, и что ж из этого вышло?

-- Что вышло? Стал Петр Дмитриевич после этого случая задумываться. Три дня мы тут жили -- он фабричное дело во всей доскональности изучить хотел! Ходит он и задумывается. Я уж испугался даже, -- думаю: "не случилось бы чего с человеком?" Не рад, что и затеял. Сами понимаете, человек нервный, и вдруг ему ткач про Дарвина! Долго ли тут! Стал уж тут я его разговаривать: "Охота, мол, вам, Петр Дмитриевич, об этаких пустяках думать? Между фабричными это зауряд! Все они Дарвина читали! Об этом даже и думать не стоит!" Не знал прямо, что делать. Хотел было даже во всем чистосердечно признаться, -- потому, вижу, дело плохо: человек ошеломлен и от изумления с ним неладное творится! Да, спасибо, Петр Дмитриевич сам уста разверз. "О чем, -- говорю, -- вы все, Петр Дмитриевич?" -- "А о том, -- говорит вдруг, -- что прогресс каков?! Давно ли я свою "Московскую легенду" писал, про то, как три купца ученую свинью слопали, -- и вдруг теперь что вы наделали? Рабочие у вас Дарвина читают! А? Куда вы Россию двинули!" Да и ну меня целовать! Роман потом написал "Тягу", -- и моего приват-доцентишку так в виде фабричного и выставил. А мне слава! Пошел по Москве трезвон! "Вон, какой у Пахомова рабочий выискался, -- Боборыкин с него роман пишет!" Мне и лестно. И все бы хорошо, да приват-доцентишка замучил!

-- Этот что?

-- Получил свои полтораста по уговору, а пятьдесят еще выклянчил. Портрет Петра Дмитриевича с собственноручного надписью на стенку повесил, -- кажется, еще что-то лестное для себя вписал. Книги, полное собрание сочинений, букинистам продал. А потом, что ни месяц, то пошел письма писать: "Пришлите, дескать, сто рублей заимообразно, а то в газетах опровержение напечатаю, что был я, приват-доцентишка, фабричным загримирован и вместе Петра Дмитриевича в обман вводил". Платил!

-- И много?

-- С тысячу переплатил. Ну, а теперь этого не будет! Теперича мы для Петра Дмитриевича своих собственных шекспироведов приготовим. Что еще есть нового на фабрике, Панкрат Данилович?

-- Да больше ничего-с, Федул Прохорыч, окромя того, что многие, по положению, вперед просят, к праздникам в деревню им высылать надоть! Это и при тятеньке вашем так водилось.

-- Скажите им, чтобы Шекспира наизусть учили. Кто хоть один монолог выучит, пусть получает. Не выучит -- не прогневайся.

-- Федул Прохорыч, обидно!

-- Ничего не обидно! Просвещенье нужно насаждать! Хочет денег вперед -- просвещайся. Да бабам и девкам сказать, чтоб хоть по небольшому, по одному сонету выучили. А то, сказать, -- качели сломаю, и горы разметать велю. Так и объявить: кто стихи знает, пускай с гор катается. А нет -- в шею! Больше ничего... Скажи еще, что на той неделе я сам на фабрике буду -- и по книжке спрашивать стану, кто что из Шекспира знает. Рады фабричные моему приезду?

-- Известно, хозяин... Как не рады...

-- Рады, я вижу, да не очень! Тятеньке покойному, царство ему небесное, больше радовались? Ты правду говори, Панкрат Данилович, правду!

Управляющий замялся.

-- Да оно...

-- Говори, говори, не бойся!

-- Оно, ежели правду говорить, -- так точно, что тятеньке вашему, дай Господь царство небесное, место покойное, радовались побольше. Потому, сами изволите знать, у кого на англичан, главных мастеров, жалоба, у кого в деньгах недохватка -- все к вашему тятеньке, когда они на фабрике бывали, шли. И всех их тятенька ваш выслушивали. А к вам -- вашей милости известно -- иначе как с Шекспиром не подходи.

Федул Прохорович далее плюнул.

-- Ведь вот! Все о жратве, да о штрафах, да о недостатках! А нет чтоб о возвышенном, о просвещении позаботиться! Тфу!

-- Народ малодушный! -- как бы извиняясь, сказал управляющий.

-- Сам ты "малодушный"! Ступай! Да с Шекспиром-то поприжми их! Штрафуй, в случае чего, но чтоб Шекспира к святкам знали!

-- Слушаю-с! -- уныло сказал управляющий, поклонился и вышел.

-- Вот какие дела-с! -- помолчав, вымолвил Федул Прохорыч. -- Вот какими энергичными мерами приходится вверенный нам народ просвещать.

-- Диву даюсь я, -- не мог я удержаться, -- что это за всеобщая литературная повинность такая!

-- Не возможно-с иначе, -- ответил со вздохом Федул Прохорович, -- такая у гг. фабрикантов линия пошла, чтобы свой фабричный народ просвещать. Один свою фабрику просвещает, а другой еще пуще. Другой пуще, а третий еще пуще. Сосед Мольера загибает, а я -- Шекспира.

-- Спорт какой-то!

Федул Прохорыч "воззрился".

-- А хоть бы и спорт-с? Благородный спорт-с! Тут не лошади, а Шекспир! Радоваться нужно, что среди полированного купечества новейшей формации такой спорт завелся!

-- Оно конечно... Только меры-то больно крутые.

-- Иначе и невозможно. А Петр Великий какими мерами просвещенье вводил? Не крутыми?

-- Ну, не всем же, Федул Прохорыч, Петрами Великими быть!

-- А почему бы и нет-с? Пример с великих людей всегда брать следует!

-- Оно конечно... Только уж очень оно...

-- Верьте мне, сударь. Тятенька-покойник бы ли из народа, и я народ знаю. Народ лодырь, но народ к просвещенью способен. Оштрафуй его, бестию, как следует, -- он и просветится. А мне с моей фабрикой от других отставать не приходится. Те заботятся -- и я забочусь! Да вот, не угодно ли-с, мы на фабрику проедем! Я вам таких шекспироведов покажу...

-- Нет уж, зачем же! Я взялся за шапку.

-- Право бы, проехали! Я вот еще Гервинуса думаю на ткацкой фабрике ввести. Пусть читают! Не будешь читать -- штраф. Оно штрафами можно с Русью все сделать! Оштрафовать хорошенько -- и Гервинуса будут знать!

Я откланялся.

IV
"Лорд" Салазкин и "мистер" Курицын

К Силу Силычу Салазкину я заехал в воскресенье.

Меня встретил чисто-начисто выбритый лакей.

-- Вам к кому, собственно? Ежели к леди, то они не принимают-с, заняты: аглицкую Библию читают. А ежели к лорду, то можно: они зевают.

-- К какому лорду?

Чисто-начисто выбритый лакей осклабился.

-- Это мы Силу Силыча так зовем!

-- Так какой же Сила Силыч лорд?

-- Это уж нам неизвестно-с, лорд Сила Силыч или не лорд. А только мы их лордом зовем, -- потому за это жалованье получаем. Который человек безошибочно Силу Силыча завсегда лордом называет, -- тому даже ежемесячное награждение бывает. А вон Трифон буфетчик намедни напимшись Силу Силыча из озорства купцом назвал -- так его в три шеи со двора долой. Шибко Сила Силыч этого не любит!

-- Ну, ладно, пойди, доложи обо мне лорду.

-- Думаю, что примут-с. Хоша теперь и воскресный день. Они по воскресеньям никого не принимают -- но теперича, я думаю, исключение составят. Потому никак три часа перед камином, на решетку положимши ноги, сидят. Я думаю, что им невтерпеж. Этак и зажариться недолго.

-- Зачем же он по три часа перед камином сидит?

-- Аглицкое-с обыкновение! Чисто-начисто выбритый лакей не ошибся.

Сила Силыч принял меня немедленно и, видимо, с удовольствием покинул свою "аглицкую" позу пред камином.

-- А! Слухом слыхать! Видом видать! Сколько лет, сколько зим! Оно хоть в Англии и не принято по воскресеньям в гости ходить, но старому приятелю рад!

-- Да ведь мы с вами, Сила Силыч, не в Англии.

-- Ничего не значит, у меня дом на самую настоящую английскую ногу поставлен. Вот, например, воскресенье. У нас по-московски принято, что либо сам в гости, либо к тебе гости. А я дома сижу -- сам ни к кому, к себе никого. Потому в Англии этого ужас как избегают. Даже читать ничего не читаю, -- потому у англичан и это не принято. Зеваю, зеваю, -- скулу своротил зевавши, -- но от английского режима ни на шаг. Спасибо, вы зашли. А то уж прямо не знал, доживу я до обеда или нет! Тяжело быть англичанином! Присядемте! Может, не угодно ли, по-английски, к каминчику?

-- Нет, зачем же! Я и здесь посижу. Да и вы, кажется, Сила Силыч...

Сила Силыч немножко покраснел.

-- Знаете, другому бы, конечно, не сказал. Но вам, как старому приятелю, откроюсь: невтерпеж! Сидишь это пред камином в английской позе, -- ноги на решетку, -- небо с овчинку кажется! Печет, черт его возьми, моченьки нет. Прямо чувствуешь, что волдыри вскакивают! А сидишь!

-- Да вы бы встали.

-- Нельзя: англичанин! Диву я этим англичанам даюсь -- ну, чего это они вздумали, задравши ноги, перед камином сидеть? Какая приятность? Точно на горячие уголья тебя посадили. Или вот ростбиф еще -- каторжная, между нами говоря, еда!

-- Почему же? Иногда...

-- Хорошо, как иногда. А ежели каждый день.

-- Да зачем же, Сила Силыч, вам каждый день ростбиф кушать?

-- Нельзя: английское блюдо. Уж раз ты англичанин -- англичанином и будь. Терпи, а от английских обычаев не отставай. Я на этот счет держу ухо востро. Меня, -- я так думаю, -- если лорду Салисбюри показать, так и тот за чистокровного англичанина примет. Жена, например! Другой раз и хотелось бы жене "ты" сказать: голубка, мол, ты моя сизокрылая. А воздерживаюсь. "Вы" говорю.

-- Почему же?

-- А потому в английском языке "ты" слова нету. Там отец сыну, карапузу этакому, двух годов от роду, -- и то "вы" говорит. Просвещенная нация!

Я намедни племянника драл. Деру, а сам ему "вы" говорю. Потому нет в английском языке слова "ты", -- да и шабаш!

-- Да ведь вы с женой-то, я думаю, не по-английски, а по-русски разговариваете?

-- Ничего не значит! На английский образец. Не говорят англичане "ты", -- ну, стало быть, и я не должен.

-- Новенького у вас, Сила Силыч, что?

-- Да что новенького! Вся надежда теперь у нас на лорда Чемберлена, потому, -- сами вы знаете, -- маркиз Салисбюри, -- куда он годится?!

-- Да я не про то! Ну ее, Англию! Оставим ее в покое! У вас, у вас, Сила Силыч, что новенького? В Москве, вообще?

-- Да мне-то почему ж знать! Я, признаться, редко в Москве зимой бываю. Вы и теперь-то меня так случайно здесь застали. Я зимою на даче.

-- В декабре?

-- Всю зиму! Да что вы на меня так уставились?! Все английские лорды так делают, и никто им не удивляется! Все английские лорды, сколько есть, целую зиму на дачах, т.е. в загородных коттеджах, проживают, а на лето в Лондон приезжают.

-- Так ведь то, Сила Силыч, объясняется условиями климата. В Лондоне зимой жить невозможно: туман целыми неделями не проходит. Потому лорды и в городе не живут. У них и сезон-то бывает летом, все балы, театры...

-- Ну, уж это чем там объясняется, нам разбирать не приходится. А только ежели англичане так делают, так и должен я им подражать. Так-то! Оно иной раз, правда, зимой-то на даче "и кюхельбекерно и тошно" делается. Сидишь это перед камином, печешься. А за окном-то вьюга злится, стонет, плачет, в трубе словно воет кто-то, да так пронзительно, да так жалобно -- сердце сжимается. Даже оторопь берет! Ну, а вспомнишь, что ты англичанин, -- и ничего, успокоишься. Ежели ты лорд, -- так и слушай, как в трубе ветер воет! А только, действительно, целую зиму этак выдержать трудновато! Костюмы вот меня еще допекают!

-- Какие же в деревне костюмы?

-- Как какие? По английскому обычаю, три раза в день переодеваюсь. Утром пиджак, в двенадцать часов редингот длиннополый, -- я их себе от Пуля, из Лондона, выписываю, -- чисто юбка! Ну, курить захочется -- особь статья: тут я смокинг кургузый надеваю для этого случая. А к обеду фрак.

-- Гости, что ли, бывают?

-- Какие там гости! Вдвоем с женой!

-- Так на что же фрак?

-- Нельзя! По-английски-с! А во фраке, и даже в перчатках, -- есть неудобно, а нечего делать, стараюсь, ем! А жена в платье декольте и во всех своих брильянтах. Как английская леди. Мы за день-то только за обедом и сходимся. Я ей поклон: "миледи"! А она мне книксен: "милорд". И руки друг другу не подаем. Так в молчании ростбиф и кушаем!

-- Ну, а жена как насчет всего этого "английского дачного режима"?

-- Что жена! Плачет, а покоряется. Пошла замуж за англичанина -- должна и она англичанкой быть! Мы хоть и англичане, а это правило "жена да боится" -- весьма помним! Потому оно нам сподручно. Жене-то, надо правду сказать, еще пуще моего приходится. Леди, -- потому ее и страх берет. Уж ежели у лорда от этого трубного воя сердце щемит, -- леди-то и подавно. Все это ей представляется, что по ночам в окна разбойники лезут. На даче-то зимой живши, как не представится! Ночек не спит. Выйдет к обеду худая и бледная, лицо как из воска, -- сердце радуется: настоящая англичанка!

Тут уж я не вытерпел.

-- Скажите, Сила Силыч, какая же такая крайность заставляет вас всем этим "аглицким зверствам" себя подвергать: зимой на даче жить, у камина себя поджаривать и ростбифом каждый день питаться?

Сила Силыч подумал, побарабанил пальцами по столу, вздохнул и сказал:

-- Стремление к просвещенности!

-- Да в чем же тут просвещенность? Ростбиф, когда он в горло не лезет, есть.

-- Не в ростбифе сила, а в том, чтоб англичанином быть! Вот в чем вся штука!

-- Да для чего же непременно московскому первой гильдии купцу -- да вдруг в англичане?

-- Для чего?! А вот видите ли, сударь мой! Тятеньки-то наши, царство им всем небесное, когда капиталы наживали, в серости жили. Им об этой самой просвещенности, действительно, думать было некогда. Потому они капиталом были заняты -- как бы прирастить то есть. Ну, а мы, теперь, как состоим при готовых уже капиталах, то должны и о просвещенности подумать! Вот и стал я насчет просвещенности думать, как бы мне жить просвещеннее? Да и решил: "А не пойти ли мне в англичане?" Англичане -- самая что ни на есть просвещенная нация. Подражай, да и кончено! Я в эту точку и устремился. Оно, что говорить, трудно. Возьмем хоть слабость человеческую -- еду. Она у всякого человека имеется, а у купца московского -- ох, как сильна! Духом-то я совсем англичанин, а желудок у меня московский. Мне из-за этого сколько искушений переживать приходится. Другой раз, как русские люди говорят, "сосет под ложечкой", желудок себе севрюжинки просит, потому он на ней с малолетства воспитан, -- а я ему, как англичанину подобает, ростбифу, да с кровью! Или вот, скажем, английская утренняя еда: по-их-нему "брекфест". Не могу ни свет ни заря, спозаранку, чуть глаза продравши, бифштекс лопать. А ем. Тошнит меня -- а ем. Потому захотел быть англичанином -- будь им во всех смыслах! Я, может, через это желудком-то как маюсь, -- ни один англичанин так не мается! А терплю, дохожу, стараюсь. Потому должен я самым что ни на есть просвещенным человеком, англичанином сделаться! И других кругом себя англичанами делаю. Упираются они, не хотят, а я на своем ставлю: я, брат, хоть и англичанин, а из московских купцов. Меня, на чем я уперся, -- с того не сопрешь. Шутишь! Всех кругом себя англичанами делаю. Оно, глядишь, и образуется вокруг меня круг самых что ни на есть просвещенных людей -- англичан. Жена у меня англичанкой стала; человек, которого вы видели, англичанин; кучер Терентий -- англичанин, даже бороду ему сбрил и бачки отпустить приказал; лошади англизированы...

В эту минуту вошел чисто-начисто выбритый лакей и громким голосом провозгласил:

-- Эсквайер пришел!

-- Это еще кто? -- не удержался я от изумленного восклицания.

-- Это так, -- небрежно заметил Сила Силыч, -- родственник один, торговец бедный, ну, а все-таки у него, кроме торговлишки, делишки еще есть, -- так я его приказал "эсквайером" звать. Ходит он тут ко мне, на бедность просит. Ко мне, признаться, мало кто жалует. Из-за английского моего режима. Не выносят еще передовой просвещенности. Серости еще много. Ходили было из родственников кое-кто, да как я их обязал, чтоб к обеду во фраках всем быть, а женщины чтоб декольте, -- они и плюнули. Так-таки прямо и плюнули. На порог плюнули и ушли. "Тру, -- говорят, -- опосля этого!" Довольно не по-английски! Один только, почитай, эсквайер Курицын и жалует еще! Да и того недостатки ко мне гонят. На бедность канючит! Где эсквайер?

-- В передней дожидаются, лорд! -- без запинки отвечал чисто-начисто выбритый лакей.

-- Ну, зовите эсквайера сюда!

Сила Силыч пересел к камину и ноги положил на решетку:

-- Надо эсквайеру английскую позу показать!

Вошел невзрачный, пожилой человечишка. Вошел робко, остановился на пороге, посмотрел по стенам, пошарил глазами, истово перекрестился несколько раз в передний угол, низко поклонился сперва Силе Силычу, потом мне, потом опять Силе Силычу, сделал шага два, снова поклонился и сказал:

-- Вашему степенству! Все ли в добром благополучии?

-- "Вашему степенству!" -- передразнил Сила Силыч. -- Сколько раз я тебе... Сколько раз я вам говорил... Тфу! С вами и сам из англичан выйдешь! Сколько раз я вам говорил, как меня звать следует?

Курицын конфузливо улыбнулся:

-- Запамятовал, ваше степ... то бишь, мистер Сила Силыч. В голове не то, мистер Сила Силыч!

-- А что же у вас в голове, мистер Курицын?

-- Насчет векселечка я, мистер Сила Силыч, -- в триста рублей векселечка... Ономедни, мистер Сила Силыч, благодетель, изволили посулить, что триста рублей заимообразно по-родственному дадите, векселечек заплатить. Завтра срок.

-- Так-с...

Сила Силыч побарабанил пальцами по ручке кресла.

-- Так-с! А в каком же это вы, мистер Курицын, английском доме видели, чтоб англичане по воскресеньям делами занимались?! А?! Разве вам, мистер Курицын, неизвестно, что англичане по воскресным дням решительно всякую деятельность прекращают, и что на то у англичан есть будни? Неизвестно это вам, мистер Курицын?

"Мистер Курицын" метнулся, как человек, которому на шею забрасывают петлю.

-- Ваше степ... Мистер Сила Силыч, милостивец! Какие же будни?! Был я у вас вчера и третьего дня, -- с утра до позднего вечера толкался, видеть вашей милости не мог. Утром вы биштек кушаете, потом вас тошнит...

-- Ну, это вы, мистер Курицын, можете и в сторону!

-- Виноват-с, мистер Сила Силыч! Потом вы изволите в манеж верхом забавляться. Потом с гирями упражнение имеете. Потом завтракаете. Потом с лакеем на кулачках деретесь...

-- Не на кулачках, а боксом!.. Это я ежедневно с человеком боксирую. Английский спорт! -- пояснил Сила Силыч в мою сторону.

-- Точно так-с. боксом! Потом вы обедаете и ростбиф кушаете. А там, -- говорят, -- вы сморкинг надели...

-- Смокинг, мистер Курицын, а не "сморкинг"! Когда вы будете у меня англичанином?!

-- Точно так-с, сморкинг. Говорят: вас видеть нельзя, вы курите! Батюшка, мистер Сила Силыч, когда же мне отлучаться? У меня, сами изволите знать, торговлишка: воробей клюнет, и нет ее. От торговлишки отлучаться -- последнее, что есть, растащат. Без хозяйского глаза нешто возможно! Какой я ни есть, а все-таки хозяин!

-- Эсквайре это верно!

-- Какой уж там "эсквайр"! -- безнадежно махнул рукой "мистер Курицын". -- Прямо надо сказать, гольтепа! А все же я человек. Пить и есть и мне, худородному, надо! Жена, дети -- всех накормить, обо всех подумать надоть...

Веки "мистера Курицына" часто-часто замигали. По морщинистым щекам потекли мелкие-мелкие слезы.

-- Мистер Курицын, соблюдайте свое человеческое достоинство! Мистер Курицын, не унижайтесь!

-- Какое ж унижение? Не перед чужим унижаюсь -- перед своим, перед сродственником! Какое униженье? У меня честь есть: мне тоже стыда и срама не хочется, -- как завтра вексель-то протестуют, последнего кредита лишишься! Был хоть горе-купец, а все-таки купец, и мне верили. А тут на старости лет гроша тебе никто не даст, по миру пойдешь... Не горько?

Сила Силыч продолжал барабанить по ручке кресла. Курицын робко, но наступал:

-- Не горько?

-- Это вы, мистер Курицын, правильно! И с английской точки зрения, совершенно так! Верность слову для всякого англичанина прежде всего. Подписали вексель на известное число -- и платите. Это по-английски! Но только и я, мистер Курицын, для вас своего английского порядка менять не стану и из англичан не выйду. В воскресенье делами заниматься не стану! Пожалуйте завтра!

-- Да ведь завтра опять я вас не застану. Опять вы бифштекс есть будете, потом вас тошнит...

-- Мистер Курицын!

-- Виноват-с! Опять на лошадке ездить будете. А времени нет срока. Векселек протестуют, и пойду я нищ, наг и гол как сокол...

-- Чрезвычайно неприятно, будучи англичанином, иметь русских родственников! -- обратился ко мне Сила Силыч. -- Никакого уважения к собственной личности!

-- Не все ли вам равно!.. Явите Божескую милость! Отпустите мою душу на покаяние!.. Прикажите сейчас мне получить! Не я плачу, беда моя плачет!

Курицын опустился на колени.

-- Мистер Курицын, нам не о чем больше говорить!

-- Ваше благоутробие!.. Мистер Сила Силыч!.. Да не будьте вы англичанином! Будьте человеком! -- возопил Курицын.

-- Мистер Курицын, не возвышайте голоса! Не входите в исступление! Уважающий себя англичанин не должен никогда терять свойственного ему спокойствия!

Но "мистер Курицын", что называется, "закусил удила".

-- А ну тебя с твоими англичанами! Шутов ты из нас корчишь! Шутов!.. -- завопил он.

-- Вон! -- крикнул Сила Силыч.

-- Издеваться над бедным родственником? Измываться?.. Так я же...

Но в эту минуту Бог его знает как появившийся чисто-начисто выбритый лакей схватил сзади тщедушного "эсквайера" и моментально с ним исчез. Мы услыхали только истерический крик из дальней комнаты, и затем все стихло.

Сила Силыч был взбешен. Его "англизированное" лицо покрылось красными пятнами, хотя, как англичанину подобает, он и старался сдерживаться.

-- Вот-с! Вот-с! -- скорей яростно прошипел, чем проговорил он. -- Вот и имей дело с некультурными туземцами! О, как я понимаю англичан, что они не могут видеть людей в каких-нибудь индусах! Да помилуйте, разве хватит у просвещенного англичанина терпенья?! Англичанин -- венец творенья, можно сказать, и этакий туземец!..

Я взялся за шляпу.

-- Куда же вы? Нет! Нет! Так у англичан не делается! Так не отпущу. Чайку непременно! У нас теперь как раз английский чай!

В эту минуту на дворе забил набатный колокол. Я даже испугался.

-- Что случилось?

-- Ничего. "Файф-о-клок". Пять часов. Чай с сандвичами и с печеньем. Так вот колокол и сзывает.

-- Да кого ж сзывать-то?

-- А меня с женой! В английских замках это везде принято. Прошу, сэр. Вы увидите, каков у меня в доме английский строй!

Сила Силыч, видимо, хотел загладить дурное впечатление сцены с бедным "эсквайром".

В резной дубовой столовой нас встретила дама в богатом, английского покроя, визитном туалете, в длинных перчатках, бледная, действительно, как англичанка, с опухшими красными глазами.

Она церемонно ответила сначала на мой поклон, потом на поклон мужа, не подавая руки, и мы уселись за стол, на котором красовались три крошечных чашечки чая.

-- Вы опять, кажется, спали, миледи?! -- подозрительно спросил Сила Силыч.

"Миледи", видимо, смешалась и робко ответила:

-- Н-нет, я читала английскую Библию, милорд!

-- То-то! Что же вы там читали, позвольте спросить, миледи?

-- Историю Эсфири, милорд!

-- Гм!.. -- еще подозрительнее гмыкнул Сила Силыч. -- Что-то вы вперед не подвигаетесь, миледи! Кажется, вы уж читали эту историю, миледи?

"Миледи" смешалась еще больше.

-- Хорошая история, милорд! "Настоящий англичанин", чисто-начисто выбритый лакей появился с подносом с печеньем.

Лицо у Силы Силыча вдруг все покраснело. Кровь бросилась ему в голову. Глаза приняли прямо зверское какое-то выражение. Сила Силыч изо всей силы двинул кулаком по столу.

-- Вот, они нарочно сговорились, чтоб меня сегодня изо всякого английского терпения вывести. Где у тебя перчатки, дьявол? -- гаркнул он на чисто-начисто выбритого лакея. -- Сколько раз я тебе, скотине, говорил, что английские слуги без перчаток не служат. Скот ты, мерзавец ты этакий!..

-- Сила... Милорд! -- испуганно воскликнула "миледи". -- Да разве английские лорды за столом такие слова говорят?!

-- Ах, матушка! Тут даже про то, что ты англичанин, забудешь! Бить их, мерзавцев, надо, чтоб англичанами сделать! Бить! "Англичане"! Да англичанину "дурака" сказать, он и то понимает! А с этим народом что?! Их возвысить хочешь, англичан из них сделать, а они тебе всяческие пакости! Сам из англичан из-за них выходишь! Тфу!

Он энергично плюнул на паркетный пол.

-- Прошу меня извинить, миледи! Оно, действительно, не по-английски вышло! -- улыбнулся он и мне. -- Прошу извинения. Но нет никакой возможности! С этими людьми сам хамом делаешься! Помилуйте! Возьмите вы английский язык, -- в нем ведь ни одного ругательства. А с этими... с этим народом целого нашего ругательного лексикона не хватает!

Я поспешил проглотить чашку чая, откланяться и уйти.

-- Милости прошу к нам обедать. Мы на дачу переезжаем к Рождеству. Обед у нас в половине девятого, во фраках! -- кричал мне с верхней площадки лестницы Сила Силыч.

-- Ладно, ладно! -- отвечал я, стараясь спуститься как можно скорее.

V
Купец Ермошкин, герцог Мейнингенский

До моего старого товарища купца Ермошкина я добрался с большим трудом.

На дверях его квартиры красовалась довольно-таки странная дощечка:

"Московский 1-й гильдии купец Варсонофий Никитич Ермошкин, по сцене актер Несчастливцев, герцог Мейнингенский".

Мне отворил дверь внушительного вида бритый господин, -- не то актер на роли благородных отцов, не то мажордом.

-- Варсонофий Никитич дома?

-- Их светлость изволят быть в канцелярии! Я совсем был сбит с панталыку.

-- В какой канцелярии? Какая светлость?

-- В канцелярии драматических дел. Они теперь в трагическом департаменте прошение Уриеля Акоеты рассматривают. А светлость они потому, что они герцог Мейнингенский.

Мне казалось, что я начинаю сходить с ума.

-- Черт знает, что вы, почтеннейший, болтаете! Какой герцог? Где, кто слыхал про герцогов Ермошкиных?

-- Не могим знать. А только вот! Величественный мажордом столь же величественно ввел меня в приемную и указал:

-- Вот ихний герб.

На стене, действительно, красовался в венке из дубовых листьев огромный щит, на котором было нарисовано что-то в высшей степени странное.

Для меня -- увы! -- не оставалось сомнения, что мой бедный Ермошкин, что называется, спятил!.. На гербе был нарисован... старый турнюр, палка, -- и внизу написаны какие-то стихи.

-- Что это за турнюр? -- с изумлением спросил я.

-- Не турнюр-с, -- величественно ответил мажордом, -- не турнюр, а суфлерская будка.

-- А палка при чем же?

-- Палка -- знак режиссерского достоинства.

-- Да тут и стихи внизу есть?

-- Так точно-с.

"Тень Кронека меня усыновила

И герцогом из гроба нарекла"...

-- А вот и портрет этого самого г. Кронека, извольте полюбопытствовать. Собственноручно их светлости Варсонофию Никитичу посланный. Большая редкость, потому что посмертный! -- пояснил мажордом.

На стене, рядом с гербом, висела фотография, изображающая покойного знаменитого режиссера мейнингенской труппы в гробу. На фотографии была надпись:

"Моему дорогому последователю и преемнику московскому 1-й гильдии купцу Ермошкину в знак благодарности за оригинальную постановку "Отелло" с армянским акцентом, от любящего его Кронека".

-- Собственноручная надпись-с! Один немец их светлости из-за границы привезли, большие деньги в награду получили! -- продолжал пояснять мажордом.

Для меня начало кой-что выясняться.

-- Постой! Постой! Да уж не держит ли твой барин, "их светлость", театра?

-- Так точно-с, -- осклабился мажордом, -- держат-с! Их оченно успех г. Станиславского, -- изволили слышать? -- тоже мейнингенец из 1-й гильдии, -- соблазнил. Так они теперь тоже театр открыли. "Перемейнингеню"! -- говорят.

-- Ага! Вот оно откуда все это "герцогство!" Бутафорское!

-- Не могим знать. Пожалуйте в канцелярию, -- там вам лучше расскажут.

Он ввел меня в канцелярию, где нас встретил какой-то солидный господин, с вида, впрочем, очень похожий на Ивана Антоновича Расплюева.

-- Чиновник особых поручений по комической части! -- отрекомендовался солидный господин, похожий на Расплюева. -- Впрочем, могу вас принять по какому угодно делу. Я сегодня дежурный по всем отраслям искусства.

-- Я бы хотел видеть Варсонофия Никитича...

-- Их светлость герцога Мейнингенского?

-- Вот, вот! "Их светлость"...

-- Так это разница-с! Не рекомендую вам Варсонофия Никитича иначе, как "светлостью" величать! Очень их светлость не любят, ежели их самым настоящим герцогом всех мейнингенцев не признают! Вы по какому, собственно, делу? В актеры наниматься, может быть?

-- А если в актеры? -- улыбнулся я.

-- Тогда вы должны прежде всего знать условие первое нашего контракта. "Обязуюсь относиться к Варсонофию Никитичу с полным уважением и любовью, относиться к нему с почтением, во всем оказывать ему полное повиновение и ни в чем не выходить из его воли".

-- Да что меня усыновлять, что ли, ваш бутафорский герцог собирается, что такие требования?

-- Не усыновлять, а такие правила. Знаете, как Ахилл говорит в "Прекрасной Елене": "глупое правило!" Но правило!

-- Ну, а далее что же от актера для поступления требуется? Дебют, что ли?

-- Никаких дебютов.

-- Да откуда же вы талант мой будете знать?

-- А нам наплевать на талант!

-- На талант?!

-- У нас актерам талант не полагается. Как Варсонофий Никитич скажут, так и стойте. Как они укажут, так и ходите. Как прикажут, так и говорите! Свой талант актерам иметь строго воспрещается. Так и в контрактах сказано: "костюмы и талант от дирекции". А это, ежели всякий со своим талантом играть начнет, -- для чего же тогда Варсонофий Никитич и театр держат?

Как раз в эту минуту двери отворились, вошли два человека в костюмах средневековых алебардщиков, стали у притолок, и в дверях появился сам Варсонофий Никитич. Он был в лавровом венке на голове.

Увидев меня, он трижды облобызался, после чего шедшая за ним целая стая людей отвесила мне по поклону, настоящему поклону маркизов Людовика XIV.

-- А? Слышал? Театр держу? -- спросил меня Варсонофий Никитич.

-- Слушаю, слушаю и диву даюсь!

-- Станиславский, брат, смутил. "Чем, -- думаю, -- я хуже его. Тоже из купцов!" Ты у Станиславского-то в театре был?

-- Был. Хорошо. Только актеры как-то на манекенов смахивают. Словно не живые люди, а марионетки по сцене ходят: куда их дернут, туда они и пойдут.

-- Это что?! Ты у меня в театре посмотри! Вот это выучка! Немец один, доктор, приезжал, смотрел. Диву дался. "Что это, -- говорит, -- все они, словно заведенные машины, ходят и разговаривают? Загипнотизированные они, что ли?" Вот это выучка! Во всем режиссерская рука видна. Поднял человек руку, сразу видно, что это он не сам так руку поднял, а режиссер ему так приказал. Даже за кулисы, шельма, с испугом смотрит: "Так ли, мол, я это проделал?" Да вот я бы тебе сейчас, пожалуй, их спектакль показал...,

-- Как же так? Сразу людей, ни с того ни с сего, играть заставить?

-- У меня это ничего не значит! До тонкости доведено. Ночью, случается, разбужу, прикажу тревогу ударить. "Играть, -- скомандую, -- "Потонувший колокол!" И играют! Другой еще не проснулся, глаз еще открыть не может, а свою роль лопочет. Вот до чего срепетовка доведена. Так я бы сейчас все это показал. Да не знаю, как актеры, Г-н десятый помощник режиссера, где теперь актеры?

-- Актеры на маршировке, ваша светлость.

-- А актрисы?

-- И актрисы вместе маршируют. Я только диву давался!

-- Как на маршировке?

-- У меня, брат, все на военную ногу! -- похвастал Варсонофий Никитич. -- Дисциплины больше! А на сцене дисциплина первое дело. Вот жаловались по всей Руси все антрепренеры и все дирекции, что актеры -- народ не дисциплинированный. Как взяться -- не знали! А пришел московской первой гильдии купец Ермошкин, сделался герцогом Мейнингенским и сразу дисциплину ввел. Пущай в газетах пишут, что от такой вымуштрованной игры не искусством, а мертвечиной отдает, -- мне плевать! У меня, брат, для актеров казармы построены!

-- Как казармы?

-- Так и спят в казармах. "Нанялся -- продался". Это чтоб индивидуальность из актеров вышибать! Шибко я этой индивидуальности не люблю!.. Встают по барабану, ложатся по барабану, на репетицию -- по барабану, играть -- по барабану. Все -- по барабану. И целый день в костюмах ходят исторических.

-- Это зачем?

-- Чтоб в костюмах держаться привыкали. Так между собой и разговаривать даже должны. Ежели человек играет боярина, так к нему все и обращаются: "боярин". Чтоб к кличке привык, и когда его "боярином" на сцене назовут -- глаза не таращил. Грима тоже смывать не смеет. В гриме так и спят!

-- Это зачем же?

-- Чтобы который бритый, а на сцене с бородой, чтобы он к бороде привык. У меня вон четвертый месяц "Антигона" все откладывается. А актеры все так в греческих костюмах и ходят. Разрешил я им как-то в праздник в гости сходить и сюртуки надеть, -- смотреть было смешно: полу сюртука -- и вдруг на плечо запахивают. Привыкли к греческим костюмам. А один так даже просился: "Позвольте мне и в гости в греческом костюме пойти, -- отвык я от сюртука-то. Странно как-то!" Позволил.

-- Осмелюсь заметить, -- робко вставил какой-то маленький человечек, -- вероятно, 20-й помощник режиссера, -- Карасубазарский очень просит, чтоб разрешили ему грим самозванца стереть. Второй месяц, как он загримирован. Лицо, говорит, -- лупится.

-- Вздор! -- важно заметил Варсонофий Никитич. -- Вымазать ему лицо глицерином, а сверху опять грим Гришки Отрепьева положить. Пусть так и ходит. В конце сезона у нас эта пьеса идет, -- пусть приучается. А на левой пятке он себе бородавку сделал?

-- Так точно. Сделал-с.

-- То-то!

-- Да зачем же на пятке бородавку делать, -- удивился было я, -- ведь публика Тришкиной пятки не увидит?

-- А как же? -- изумился, в свою очередь, Варсонофий Никитич. -- Историческая деталь: у самозванца была на левой ноге, на самой пятке, бородавка. Мало ли что публика не увидит. А историческая верность все-таки соблюдена. Уж мейнингенить так мейнингенить! Валяй и бородавку!

-- Ну, а как же с режиссерством у тебя? Неужели один справляешься? -- полюбопытствовал я.

-- Зачем один? У меня по режиссерской части целая канцелярия.

-- Ужели даже канцелярия?

-- А что же? Почему же и искусству чрез канцелярию не делаться? У нас к этому даже привыкли. Да вот я тебе всю эту миханицию сейчас покажу. К докладу!

Дежурный "чиновник по комической части", с виду похожий на Расплюева, встал и начал докладывать бумаги.

-- Входящая в No 15737. О самовольном переходе актера Гаррикова с правой стороны сцены на левую.

-- Произведено следствие? -- строго спросил Варсонофий Никитич.

-- Так точно. Актер Гарриков показал, что сделал это поневоле. Актриса Бернарова так встала, что ему поневоле, чтоб ее поцеловать, на левую сторону перейти пришлось!

-- Все одно! Я сказал, что должен на правой стороне сцену вести, -- и веди! Воздух целуй, а моего распоряжения изменять не моги. Наказать актера Гаррикова и назначить его три раза не в черед в "Потонувшем колоколе" квакать.

-- Есть!

-- Шибко этого актеры не любят, -- с улыбкой пояснил мне Варсонофий Никитич. -- Дальше!

-- Прошение за No 17879 актера Кинова о разрешении ему в трагедии Толстого в "сцене на Яузе" распоясаться. Под мышками, говорит, очень режет.

-- Ничего не значит! Надо жертвовать для искусства. Я вон, первой гильдии купец, и труд, и время, и капитал жертвую, -- а они не могут? Исторической верностью пренебрегать нельзя. В те времена Русь ходила подпоясанная туго!

-- Медицинское свидетельство он представил. Чирьяк у него.

-- Ладно, пусть на два представления распояшется. Так и быть. Но больше чтоб этого не было. Штрафовать буду!

-- Слушаю-с!

-- Ну, остальное мы после разберем! Вот, брат, у меня как все устроено. А?

-- Образцово!

-- Нигде в мире, -- во "Французской комедии", -- этого нет! На все бумага и все за номером. Все традиции моего театра останутся в папках переплетенными! Захочет кто в 22-м столетии русскую и историческую трагедию ставить. "А как тогда Русь подпоясывалась"? Пожалте! Традиция за No 8725, в синей папке: вот как подпоясывались, туго и под мышками! И будет отныне ходить актерский мир в исторических трагедиях подпоясанным. Ловко устроено?

-- Оно, конечно, устроено именно "ловко". Канцелярски-казарменный способ насаждать искусство... Это ново и, разумеется, только первой гильдии мейнингенцу могло прийти в голову!.. Но скажи на милость вот еще что... Тут я мельком слышал, что ты прошением Уриэля Акосты занят. Объясни на милость: что за притча? Как это может Уриэль Акоста московскому первой гильдии купцу про шения писать? И о чем?

У Варсонофия Никитича лицо сделалось восторженным:

-- У-у! Это, брат, штука! Такая штука, которая, может, меня не только на всю Русь, на весь мир прославит! Переворот в искусстве затеваю. И совершу сей переворот не с кем иным, как с выгнанным кафешантанным куплетистом и рассказчиком еврейских сцен Запивохиным! Этот Запивохин мне и прошение писал. Хочешь у меня в театре "Уриэля Акосту" при полной мейнингенской обстановке с еврейским акцентом играть! А? Каково?

-- Варсонофий Никитич!!!

-- Чего "Варсонофий Никитич"?! Ведь играют же "Отелло" с армянским акцентом!

-- Где ж это ты видал?

-- А у меня в театре. Да почему бы и не играть? Реально, черт побери! Ведь "Отелло" был восточный человек, -- ну, и сыпь его с армянским акцентом. А я, прямо тебе скажу, для реализма не только себя, -- Шекспира не пожалею!

-- Да ни у одного комментатора не найдешь!..

-- А мне что комментаторы за указ? Я сам себе комментатор! Это, брат, устарело: "комментаторы". Кто их комментаторами сделал? Сами сделались. Ну и я сам комментатором сделался! Почему Гервинус может быть комментатором, а московский первой гильдии купец Ермошкин -- нет?

-- Оно конечно...

-- То-то, "конечно"! Кто Уриэль Акоста был? Еврей? Ну, а еврей, так и говори с еврейским акцентом. Реализм прежде всего. Ты бы послушал, как это у него оригинально выходит: "сшпадайте груды камней от моей грудэ"! Я так думаю, что эта постановка большой переворот в искусстве вызовет!

В эту минуту вбежал бледный как смерть семнадцатый помощник режиссера:

-- Варсонофий Никит... то бишь, ваша светлость, несчастье!

-- Что еще там?

-- Леший сбежал!

-- Как леший?! -- не удержался я от восклицания.

-- Из гауптмановской пьесы леший-с. Сейчас артисты маршировку кончили и на перекличку выстроились. Ан лешего-то и нет. Сбежал. Мне бояре сказывали, он давно уж собирался. "Невмоготу, -- говорит, -- разве я затем на сцену пошел, чтоб леших изображать? Я мечтал работать, создавать роли. А тут сиди с утра до ночи лешим загримированный, да по-лягушачьи квакай. Нестерпимо!" -- говорит.

-- "Роли создавать!" Экая отсталость. Его ли это дело, актерское ли: роли создавать. Это режиссерское дело! Как первой гильдии режиссер хочет! А его дело: жалованье получай да делай, что прикажут. Велят по-лягушачьи квакать, -- и квакай! Прикажут целый акт к публике спиной сидеть, -- и сиди! "Искусство". Всякий актеришка, -- туда же, об "искусстве" помышляет! Тфу! Убежал, -- так и ну его в болото! Мы с нашими деньгами леших-то сколько угодно найдем!.. В сборе актеры?

-- Так точно-с!

-- Ты уж меня извини, -- обратился ко мне Ермошкин, -- но дисциплина в художественной казарме, сам понимаешь, прежде всего. Должен я пойти актерам смотр сделать?!

-- Пожалуйста! Как я могу мешать искусство насаждать? Пожалуйста, не стесняйся.

Мы вышли вместе.

На дворе, построившись в четыре шеренги, стояли бояре, водяные, витязи, лешие, русалки, домовые.

Даже лошадь моего извозчика стояла, прижав уши, глядя испуганными глазами и переминаясь с ноги на ногу.

-- Здорово, артисты! -- крикнул с крыльца Варсонофий Никитич.

А гг. артисты стройно, хором, в один голос ответили ему по-лягушачьи:

-- Ква!

-- Барин! Ваше степенство! -- взмолился мой извозчик. -- Садитесь скорей! Лошадь молодая, к московским порядкам не привычная. Сейчас разнесет.

Я едва вскочил в сани.

Лошадь "подхватила", шарахнулась от гг. артистов в сторону, -- и мы вылетели за ворота.

-- Ква! -- донеслось до нас со двора. Лошадь брыкнула задом и "понесла".

-- Господи, помилуй нас, грешных! Экое наважденье! -- бормотал бедняга извозчик.

------------------------------------------------

Опубликовано: Дорошевич В.М. Новые рассказы. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1905. С. 101.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/doroshevich/doroshevich_djentlmeny.html