Леткова Екатерина Павловна - Лишняя

ЛИШНЯЯ.

-- Вы уже здѣсь? Здравствуйте, Софья Николаевна... Ну-съ, отведемъ душу, побранимъ Ниццу еще разъ,-- громко и съ какимъ-то болѣзненнымъ смѣхомъ сказалъ высокій и худой господинъ, усаживаясь на одну изъ скамеекъ Promenade des Anglais.

Софья Николаевна молча пожала протянутую ей руку и подвинулась на скамьѣ, чтобы дать мѣсто.

-- Какое возмутительное синее небо!-- продолжалъ подошедшій.-- А море-то! Глазамъ больно... И какъ вамъ не надоѣстъ смотрѣть на него? Браните, браните, а все приходите... И то сказать: не все же на кладбищѣ...

Послѣднія слова вырвались у него точно помимо его воли и онъ пытливо взглянулъ на сосѣдку. Ея маленькое личико было очень блѣдно, вся миніатюрная фигура съежилась точно подъ непосильною тяжестью. Ему стало страшно, что онъ сдѣлалъ ей больно, и онъ сейчасъ же заговорилъ въ прежнемъ шутливомъ тонѣ:

-- А вы-то думаете:

"... Жалкій человѣкъ!

Чего онъ хочетъ?... Небо ясно:

Подъ небомъ мѣста много всѣмъ,

Но безпрестанно и напрасно

Одинъ враждуетъ онъ... Зачѣмъ?"

Вѣдь, думаете?

-- Пожалуй... Только не относительно васъ, а вообще...

-- Да что вы сегодня какая блѣдная? Здоровы?-- спросилъ онъ ее.

-- Прочтите,-- едва слышно проговорила она, подавая ему русскую газету и указывая на корреспонденцію изъ Н.

"На этихъ дняхъ весь городъ былъ опечаленъ смертью одного изъ нашихъ видныхъ дѣятелей. Умеръ директоръ гимназіи Алексѣй Петровичъ Ловцевъ. За останками честнаго труженика шла громадная толпа. Гробъ покойника утопалъ въ вѣнкахъ..."

"Ловцевъ? Ловцевъ?-- проносилось въ головѣ читавшаго, пока онъ пробѣгалъ банальное описаніе пышныхъ провинціальныхъ похоронъ,-- Да... Это ея первый мужъ... Онъ былъ директоромъ гдѣ-то въ западныхъ губерніяхъ... Да... Мужъ!... Ну, что же, лѣтъ пятнадцать ужь не видались... Горе не большое".

Онъ молча передалъ ей газету, не зная, что и въ какомъ тонѣ сказать ей.

-- Я поѣду,-- грустно и рѣшительно проговорила Софья Николаевна.

-- Куда?

-- Въ Россію... въ Н. Тамъ двѣ дочери...

Онъ молчалъ, опять не зная, что сказать ей.

Онъ, Егоръ Петровичъ Водолазовъ, познакомился съ Софьей Николаевной Софроновой здѣсь же, въ Ниццѣ, лѣтъ пять назадъ, когда она привезла сюда своего больного мужа. Водолазова тоже прислали тогда въ Ниццу спасаться отъ смерти, какъ говорилъ онъ. Встрѣча съ Софроновымъ, о которомъ онъ такъ иного зналъ уже въ Россіи, оживила его, "чахоточнаго недоросля изъ дворянъ", какъ называлъ себя Егоръ Петровичъ. Все въ этомъ человѣкѣ влекло къ себѣ Водолазова: и взгляды, и стремленія, и товарищески-теплое отношеніе къ Софьѣ Николаевнѣ, и мучительная любовь къ родинѣ, и неустанная работа: Софроновъ не разрѣшалъ себѣ ни дня отдыха, онъ положительно сжигалъ себя своею трепетною жаждой быть полезнымъ Россіи. И сжегъ.

И теперь, черезъ четыре года послѣ его смерти, Егоръ Петровичъ ясно видитъ его худую, сгорбленную фигуру, его испитое лицо, съ неправильными чертами, его горящіе глаза и милую улыбку; онъ слышитъ его хриплый, нервный голосъ съ визгливыми нотами. Софроновъ любилъ море и Софья Николаевна каждое утро привозила его, больного, почти умирающаго, на набережную и сама садилась на камни у его кресла. Начиналась бесѣда. Здѣсь и понялъ Егоръ Петровичъ то значеніе, какое имѣлъ Софроновъ "дома".

Послѣ его смерти Водолазовъ продолжалъ встрѣчаться съ Софьей Николаевной, они говорили о "немъ", объ "его" дѣлѣ, объ "его" планахъ; разсказывала она иногда объ ихъ жизни въ Швейцаріи, передъ пріѣздомъ въ Ниццу, но никогда, ни однимъ словомъ, не проговорилась о себѣ. Водолазовъ видѣлъ, что она живетъ около могилы мужа, думой о немъ и воспоминаніями о немъ, видѣлъ, что своя, личная жизнь для нея не существуетъ, и никогда не рѣшался заговорить съ нею о ней самой.

Разъ, года два назадъ, на этой же promenade des Anglais, одинъ русскій, случайно заѣхавшій въ Ниццу и случайно познакомившійся съ Водолазовымъ, спросилъ его:

-- Скажите, пожалуйста, съ кѣмъ вы сейчасъ говорили?

-- Съ Софьей Николаевной Софроновой.

-- Такъ и есть... Это Ловцева?

-- Какая Ловцева?

-- Ну, да, Ловцева. Она не была вѣнчана съ Софроновымъ... Мужъ не далъ ей развода...

-- А онъ живъ?

-- Должно быть... Я еще недавно читалъ о производствѣ въ дѣйствительные статскіе директора Н-ской гимназіи Ловцева... Должно быть, это онъ... Тогда, въ Петербургѣ, онъ былъ учителемъ... Какъ она измѣнилась!... Я вижу что-то знакомое... Не могъ припомнить. А, вѣдь, часто встрѣчался, когда былъ молодъ, недуренъ собою и увлекался разными "вопросами". Мы всѣ молилсь на Софронова. Ну, и ее идеализировали... Помилуйте: героиня. Бросила мужа, дѣтей, ушла на свободную любовь, на широкое дкло... "Люби не меня, а идею"... Какіе дураки были! Вспомнить стыдно... А она, небось, все старую пѣсню тянетъ... По наружности видно... Стриженая, въ пиджакѣ какомъ-то... Вѣдь, ужь, слава Богу, не молода, лѣтъ сорокъ съ хвостикомъ... Пора бы одуматься... Какъ ей не совѣстно? Особенно здѣсь, въ Ниццѣ... Какъ все кругомъ элегантно... Смотрите, какая прелесть... Не знаете, кто: изъ общества или...

Егоръ Петровичъ ничего не отвѣтилъ и отошелъ. У него не хвашо духу дальше говорить о Софьѣ Николаевнѣ въ такомъ тонѣ, хотя ея прошлое очень интересовало его. Теперь она сама заговорила, и Водолазовъ ждалъ, что она скажетъ дальше.

Голубыя волны лѣниво всплывали на отлогій берегъ и точно не-хотя скатывались съ него. Слѣва летѣли звуки пѣвучаго вальса Нарядныя женщины, веселые голоса, беззаботный смѣхъ, цѣлыя толпы празднаго и богатаго люда давали ликующій видъ яркому ницскому утру. Водолазовъ взглянулъ на сосѣдку и точно въ не вый разъ увидѣлъ ее. Она, въ своемъ черномъ, короткомъ платьѣ, сшитомъ на мужской ладъ, показалась ему совсѣмъ юною. Ее оно остриженные волосы, большіе сѣрые глаза, блѣдныя, худыя щеки, большой красивый ротъ съ бѣлыми зубами, -- всего этого Водолазовъ точно не видалъ никогда. Раньше онъ не замѣчалъ Софью Николаевну изъ-за Софронова; потомъ она точно "потухла". Онъ такъ и сказалъ про себя "потухла", а теперь вдругъ опять вся загорѣлась какимъ-то внутреннимъ огнемъ.

-- Когда же вы ѣдете?-- наконецъ, послѣ долгаго молчанія, спросилъ Егоръ Петровичъ.

-- Еще не знаю... Хоть сегодня.

-- Счастливая!

Софья Николаевна грустно улыбнулась.

-- Конечно, счастливая... Я не рисуюсь ни въ патріотизмъ, ни въ какія высокія чувства. А тянетъ меня домой, чортъ знаетъ какъ тянетъ... Вѣдь, шесть лѣтъ эту больничную ссылку выдерживаю: зимой -- Ривьера, лѣтомъ -- Энгадина... На слѣдующій годъ опятъ... Иногда думаю: хоть умру, да поѣду домой... Не выноситъ больше душа этихъ лазурныхъ небесъ... Хочу къ себѣ, въ Ярославскую губернію, въ березки... А какъ доктора начнутъ говорить всякія гадости... ну, и подлъ,-- струсишь... Думаешь: хоть въ больницѣ, да живъ... А что въ этой жизни?..

Онъ закашлялся.

-- Не волнуйтесь, Егоръ Петровичъ... Вамъ вредно.

-- Да, вѣдь, это ужасно... Вѣчно жить среди балетныхъ декорацій!... Эти неподвижныя, пропыленныя пальмы, эта торжествующая природа, это праздничное море, это вѣчно ликующее небо... Отвратительно!

-- А эта праздная толпа, сутолока ничего не дѣлающихъ, самодовольныхъ людей?-- невольно переходя въ его тонъ, сказала Софья Николаевна.-- И какъ я могла переносить все это такъ долго?

-- Вы уѣдете въ Россію и я переѣду... хоть въ Санъ-Ремо, что ли,-- сказалъ Водолазовъ и опять закашлялся.

Софья Николаевна съ тревогой взглянула на него. Она знала эти приступы злого кашля, изучила ихъ въ долгіе дни и ночи ухаживанія за умирающимъ Софроновымъ и теперь сразу поняла, что и Водолазову не долго страдать отъ нихъ.

-- Вамъ воды надо,-- сказала она, стараясь быть спокойною и быстрыми, легкими шагами отправилась къ буфету, устроенному на баркѣ у морскихъ купаленъ.

Забота о несчастномъ чахоточномъ не надолго заслонила думы Софьи Николаевны о газетномъ извѣстіи, но когда она очутиласъ одна, мысли и воспоминанія такъ и хлынули на нее.

II.

Софья Николаевна занимала маленькую комнату въ четвертомъ этажѣ. Въ этой комнаткѣ была, по ея словамъ, и спальня, и гостики, и кабинетъ. Спальня занимала самую большую часть комнаты: широкая французская кровать, покрытая ситцемъ, расползлась по всей правой сторонѣ; налѣво помѣщался круглый столъ съ лампой и большимъ кресломъ -- гостиная, а прямо, между оконъ, стоять письменный столъ, на половину заложенный книгами. Книги лежали всюду: на коммодѣ, на подоконникахъ, даже на полу; весь лѣвый уголъ былъ занять книгами, уложенными правильными рядами.

Софья Николаевна сидѣла у письменнаго стола, зажавъ виски обѣими руками. Она не отрывала глазъ отъ стоявшаго передъ ней портрета. Двѣ дѣвочки, въ бѣлыхъ платьяхъ, сидѣли рядомъ на диванѣ и широко раскрытыми глазами смотрѣли изъ деревянной раики. Одной изъ нихъ было лѣтъ пять, другой три года.

Какъ живо помнитъ Софья Николаевна тотъ день, когда она съ мужемъ поѣхала къ фотографу снимать дѣтей. Алексѣй Петровичъ раньше хотѣлъ снять ихъ тайкомъ отъ матери, чтобы сдѣлать ей сюрпризъ къ 17 сентября, а потомъ рѣшилъ сказать ей, и поѣхали всѣ вмѣстѣ. Помнитъ она, какъ дѣти радовались, когда ихъ одѣли въ самыя лучшія платья, какъ возбужденно прыгали и громко болтали, какъ долго не могли ихъ усадить спокойно. Еще со старшей, съ Соней, скоро сладили; она была очень разсудительная и сейчасъ же поняла, чего отъ нея требовали; но Лилю никакъ не могли усадить: она вертѣлась, смѣялась и волновалась страшно. Тогда Алексѣй Петровичъ сказалъ ей, что если она будетъ сидѣть спокойно, то изъ отверстія аппарата вылетитъ необыкновенная птичка. Лиля вся замерла, разинула ротъ, широко раскрыла глаза и стала ждать, да такъ и вышла на фотографіи. Очень это забавило тогда Софью Николаевну. И день былъ такой веселый, солнечный, не петербургскій... Лѣтъ семнадцать прошло съ тѣхъ поръ... Да. Это было ровно за годъ до "того". Сонѣ теперь двадцать два, Лилѣ ужь двадцать лѣтъ... Какія онѣ?

Ужь болѣе десяти лѣтъ Софья Николаевна ничего не знаетъ о нихъ. Въ эти десять лѣтъ онѣ изъ дѣтей стали людьми. Она даже не можетъ себѣ представить ихъ наружности, потому что ужь почти четырнадцать лѣтъ не видала ихъ. Только одинъ годъ послѣ разлуки, она могла встрѣчаться съ ними. Она знала, что ея дѣвочки гуляли каждый день въ Таврическомъ саду, и ходила туда тоже каждый день. Но это продолжалось не долго. Скоро нянька доложила ей, что Алексѣй Петровичъ узналъ про это и "страсть разсердился".

-- Ты, говоритъ, не должна подпускать къ дѣтямъ эту женщину, да и все тутъ! А какъ не подпустишь? Вѣдь, мать родная...

Слѣдующіе дни дѣтей въ Таврическомъ саду не было. Софья Николаевна уже голову теряла, воображала всевозможные ужасы, когда получила по городской почтѣ открытое письмо. На бланкѣ было крупно написано: "въ летнимъ саду". Она узнала нянькинъ почеркъ и на другое же утро побѣжала въ Лѣтній садъ. Когда дѣти пришли съ няней, онѣ бросились къ ней, стали цѣловать ее и ласкать...

-- Ничего не подѣлаешь съ ними, глупы, малы,-- сказала нянька, какъ только дѣвочки отошли играть съ другими дѣтьми.-- Жучила, жучила я ихъ въ тотъ разъ, когда мы изъ Таврическаго сада шли: не говорите... Куды тебѣ? Лиленька войти не успѣли, ужь кричатъ: мама! мама!... Ну, и Сонечка за ними... Все какъ есть выложили, и какъ вы Лиленьку на колѣни къ себѣ посадили, какими словами называли, какъ у васъ слезы капали...

-- А онъ что?

-- Ужь, барыня, и не спрашивайте. Вотъ кричали, вотъ ругались!... И-и!... Сгоню тебя, старая, говоритъ, если пойдешь еще въ Таврическій садъ... Ходи въ Лѣтній... Ну, и ходимъ... А нашли вы насъ -- ваше счастье... Господи!... Мать!...

Обѣ замолчали.

-- Ужь вы сами накажите имъ, барыня, не сказывать Алексѣю Петровичу, что васъ видѣли... Можетъ, васъ и послушаются...

-- Нѣтъ, няня, не надо... Не могу я приказывать имъ лгать...

-- Матушка, барыня! Да, вѣдь, хуже: увезетъ онъ ихъ далеко... Все грозится изъ Петербурга уѣхать, если еще дѣти съ вами видаться будутъ. Да и барышень противъ васъ наставляетъ... А Сонечкѣ, вѣдь, ужь седьмой годокъ... Все понимаетъ...

Скоро Софья Николаевна стала замѣчать, что дѣйствительно старшая начинаетъ что-то понимать и скрывать. Ребенокъ въ шесть лѣтъ далеко не такъ глупъ, какъ о немъ думаютъ обыкновенно. Прежде, когда Софья Николаевна прощалась съ дѣтьми, обѣ онѣ удерживали ее, звали съ собой; потомъ Соня стала останавливать Лилю.

-- Мама, пойдемъ съ нами, пойдемъ!-- разъ пристала къ ней маленькая.

-- Лиля! Лиля!-- окрикнула ее Соня такимъ тономъ, точно говорила: "помнишь?"

Да, вотъ эта самая дѣвочка съ толстыми ножонками и большими сѣрыми глазами, которые такъ ясно смотрятъ на Софью Николаевну изъ деревянной рамки, эта самая дѣвочка черезъ годъ съ небольшимъ уже что-то скрывала отъ нея. Софья Николаевна поняла это изъ тона ея голоса, поняла и ужаснулась. Надо было отказаться отъ радости свиданія съ дѣтьми, отказаться сейчасъ же.

Жить въ одномъ городѣ, знать, что дѣти здѣсь, близко, что можно пойти расцѣловать ихъ и отказаться отъ этого... хуже такой пытки, кажется, и выдумать нельзя. Но Софья Николаевна отказалась; отказалась ради того, чтобы не теребить дѣтскія души, не коверкать ихъ, не пріучать ко лжи, къ скрытности. Одна она знаетъ, чего стоило ей это.

Помнитъ она, какъ разъ не выдержала, пошла въ садъ взглянуть хоть издали на дѣтей. Дѣвочки играли у памятника Крылова въ большомъ обществѣ и были, казалось, очень увлечены игрой. Сонины косы, которыя такъ любила и холила Софья Николаевна, распустились по спинѣ; Лиля разгорѣлась и вся трепетала отъ того, поймаетъ ли "кошка" "мышку", или нѣтъ. Софьѣ Николаевнѣ неудержимо захотѣлось подойти поближе, чтобъ услышать хоть голоса дочерей. Она пробиралась боковою дорожкой, пряталась за кусты, совершенно искренне боясь, чтобы дѣти не увидали ее; но когда быстроглазая Лиля весело закричала: "Мама!" -- она все забыла, бросилась къ дѣвочкамъ, цѣловала ихъ, плакала, сама не помнить, что говорила и какъ держала себя.

Вскорѣ послѣ этого дѣвочекъ увезли изъ Петербурга.

Няня въ безграмотномъ, но тепломъ письмѣ "отписывала" барынѣ, какъ она и дѣти "спромту" очутились въ Н. Софья Николаевна знала, что нянино "спромту" означаетъ "экспромтомъ", и не могла себѣ представить, какъ Алексѣй Петровичъ, всегда дорожившій своею службой и положеніемъ, могъ все бросить и уѣхать въ глушь... Значитъ же сильно въ немъ было желаніе увезти дѣтей отъ нея. Изъ дальнѣйшихъ писемъ няни выяснилось, что Алексѣй Петровичъ тайкомъ отъ всѣхъ хлопоталъ о переводѣ въ провинцію, потомъ сдалъ квартиру, устроилъ всѣ дѣла и уѣхалъ съ дѣтьми мѣсто учителя исторіи въ н-ской гимназіи.

Софья Николаевна какъ сейчасъ видитъ большіе конверты старческими крупными буквами и безграмотнымъ адресомъ. Няня писала ей каждую недѣлю, писала длинно, возвышеннымъ слогомъ, отчаянными ошибками и съ неизмѣнною подписью: "по гропъ верная раба Ефросинья Сударкина". Изъ донесеній "вѣрной рабы" Софья Николаевна узнала, что Сонюша заболѣла корью, а Лиленьку не отдѣлили, "потому все равно должна корь быть", узнала, что Лиленька буквы сама собой выучила, что у Сони зубы передніе вывалились и дома ее называютъ "старухой". Няня подробно и трогательно описывала, какъ старшая въ первый разъ говѣла и какъ хотѣлось говѣть и Лилѣ и она плакала, что ее не пустили исповѣдываться. "Никакъ не хотѣли въ толкъ взять, что ей года не вышли",-- объясняла нянька. Потомъ Соня заболѣла тифомъ и начались долгіе дни ожиданій, что-то напишетъ няня. Она писала не чаще, но и не рѣже раза въ недѣлю. Какъ невыносимы были эти безконечныя недѣли для Софьи Николаевны! Няня описала, какъ горѣла, какъ бредила Соня, какъ убивался Алексѣй Петровичъ, когда доктора сказали: "надежды мало", какъ онъ цѣлыя ночи не отходилъ отъ больной. Еще черезъ недѣлю она сообщила, что Соню обстригли подъ гребенку и она очень похорошѣла, что у нея громадный аппетитъ, но ѣсть ей даютъ понемногу,

Софья Николаевна могла слѣдить шагъ за шагомъ за жизнью дочерей и не сосчитать ей, сколько слезъ пролила она надъ безграмотными посланіями своей "верной рабы". Няня обстоятельно описывала, какъ Алексѣй Петровичъ самъ училъ дочерей, гулялъ съ ними, отдавалъ имъ все свободное время, какъ хорошо учились дѣвочки, особенно Сонюша, какъ много книгъ дарилъ имъ отецъ.

Когда Сонѣ пополнилось одиннадцать лѣтъ, а Лилѣ девять, Алексѣй Петровичъ "получилъ переводъ директоромъ въ Н." и здѣсь отдалъ дочерей въ гимназію, такъ какъ у него оставалось слишкомъ мало времени для дѣтей. Только по вечерамъ онъ занимался съ ними, "готовилъ уроки".

На этомъ письма "верной рабы" и прекратились. Няня, должно быть, умерла. Иначе Софья Николаевна не могла объяснить ея молчанія. Не забыть ей, что перенесла она, когда оборвались эти безграмотныя, старческія донесенія, какъ ждала она отвѣта на свои письма и запросы къ нянѣ, не забыть, что перестрадала, когда рѣшилась написать Алексѣю Петровичу. На первое письмо не было отвѣта; второе вернулось къ ней нераспечатаннымъ. Писать дѣтямъ Софья Николаевна не рѣшилась, не считала себя вправѣ становиться между ними и отцомъ, отдавшимъ имъ всю жизнь, тогда какъ она...

Ее точно кольнуло что-то. Она взяла дѣтскій потретъ въ руки и, пристально вглядѣвшись въ него, подумала, какъ могла она рѣшиться бросить этихъ двухъ дѣвчурокъ, какъ могла позволить себѣ увлечься до того, чтобы забыть семью, какъ не сошла съ ума, разставаясь съ этими дорогими ей дѣтками, какъ не умерла отъ отчаянія, цѣлуя ихъ въ послѣдній разъ? Она взглянула направо, на другой портретъ, въ такой же деревянной рамкѣ, и всѣ эти вопросы разрѣшились сами собой.

"Если бы вернуть все старое, я бы не могла поступить иначе",-- прошептала Софья Николаевна.

III.

Жидкіе темнорусые волосы были откинуты назадъ и открывали громадный, выпуклый лобъ. Изъ-подъ нависшихъ бровей смотрѣли небольшіе сѣрые глаза; толстый носъ, повисшіе внизъ усы и небольшая густая борода давали лицу старческій видъ. Софья Николаевна и теперь, какъ и прежде, сознавала, что Софроновъ некрасивъ, но какъ тогда, такъ и теперь, всматриваясь въ его фотографію, она чувствовала, какъ безконечно мила ей каждая черта этого некрасиваго лица, какъ безпредѣльно дорогъ ей этотъ человѣкъ.

Софья Николаевна была уже лѣтъ пять-шесть замужемъ, когда встрѣтилась съ Софроновымъ. До тѣхъ поръ ея жизнь шла тихо, въ приличной сытости и въ полудремотѣ. Мужъ былъ "хорошій человѣкъ", спокойно любилъ свою Сонюшку, много работалъ, очень заботился объ устройствѣ своего гнѣзда, дѣлалъ на Рождествѣ подарки женѣ и елду дѣтямъ, былъ домосѣдомъ и отличнымъ хозяиномъ. Онъ неустанно хлопоталъ о благосостояніи жены, исполнялъ очень многія изъ ея желаній, любилъ, чтобы она была одѣта "не хуже другихъ", "возилъ" ее въ театръ, и не только не измѣнялъ ей, но даже и не смотрѣлъ на другихъ женщинъ. Всѣ называли его примѣрнымъ семьяниномъ, а Софью Николаевну счастливѣйшею изъ женщинъ. И Алексѣй Петровичъ первый считалъ ее счастливѣйшею изъ женщинъ; онъ зналъ, что у нея есть все необходимое, даже нѣкоторый комфортъ, есть милыя дѣти, есть заботливый и добрый мужъ. Чего же больше желать порядочной женщинѣ? Онъ и мысли не допускалъ, чтобы у жены могли появиться какія-нибудь стремленія. Софья Николаевна не помнитъ ни одного разу, чтобъ мужъ пожелалъ войти въ ея душу, узнать, о чемъ она думаетъ, чего ей недостаетъ, отъ чего она грустная. Тогда, въ сущности, и Софья Николаевна не сознавала этого и только позже поняла, какъ мужъ просмотрѣлъ ея душевную жизнь.

Имя Софронова она, конечно, знала давно, читала его статьи, знала о его значеніи для молодежи, но никогда не стремилась познакомиться съ нимъ. Какъ-то мужъ "взялъ" ее съ собою къ одному знакомому доктору, гдѣ долженъ былъ быть знаменитый Софроновъ. Съ этого вечера вся жизнь Софьи Николаевны измѣнилась. То, что она прежде только чуяла, она теперь услыхала въ яркихъ выраженіяхъ, и ей стали ясны ея неясныя стремленія, стали несомнѣнны ея сомнѣнія, опредѣлился тотъ путь, куда давно тянуло ее.

Вспомнился Софьѣ Николаевнѣ Петербургъ начала семидесятыхъ годовъ, и опять ее кольнуло точно такъ же, какъ при воспоминаніи о милыхъ ей дѣтяхъ.

Вся зима 1874 года, когда она познакомилась съ Софроновымъ, яркимъ зигзагомъ, точно молнія, промелькнула передъ ней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Алексѣй Петровичъ зналъ, что жена часто встрѣчается съ Софроновымъ у знакомыхъ, зналъ, что у нихъ существуетъ какой-то кружокъ, слышалъ, что тамъ читаютъ что-то, и ничего не имѣлъ противъ этого. Онъ не придавалъ никакого значенія "либеральничанью" жены, считалъ его духомъ времени, говорилъ: "чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало",-- и только не желалъ, чтобы Софроновъ бывалъ у него въ домѣ, такъ какъ это могло повредить по службѣ.

Софья Николаевна и теперь, черезъ шестнадцать лѣтъ, видитъ, какъ передъ глазами, кабинетъ мужа въ тотъ вечеръ, когда она рѣшила сказать ему всю правду. Она пришла отъ Софронова, послѣ цѣлаго вечера искренней бесѣды, гдѣ не было ни одного слова неправды, ни одной мысли утаенной. Она почувствовала, что должна точно также правдиво и искренно обо всемъ сказать мужу, почувствовала, что она не имѣетъ права жить подъ его кровомъ, пользоваться его благами, когда вся она: и мыслями, и сердцемъ, и убѣжденіями, и стремленіями, и дѣйствіями не только чужая ему, но даже врагъ, уже человѣкъ другого, противуположнаго ему лагеря. Съ чувствомъ къ Софронову ей, казалось, еще возможно бороться, но ужь съ тѣмъ, на что она должна была отдать всѣ свои силы, она разстаться не могла; не могла она и жить попрежнему: ей просто стало стыдно оставаться въ прежней обстановкѣ, когда она узнала другую жизнь; она поняла, что ей ужь немыслимо жить только для того, чтобы вкусно ѣсть и покойно "проводить время", немыслимо быть женою одного, любя другого, немыслимо сидѣть сложа руки, когда знаешь, какъ и что надо дѣлать... И она пришла къ мужу съ глубокою рѣшимостью покаяться передъ нимъ, какъ передъ самымъ близкимъ ей человѣкомъ, пришла вся наполненная жалостью къ нему, сознаніемъ своей вины передъ нимъ и передъ дѣтьми и вмѣстѣ съ этимъ сознаніемъ своего долга сказать ему всю правду.

Лампа съ зеленымъ абажуромъ спокойно и уныло освѣщала кабинетъ Алексѣя Петровича. Все было прибрано, все на своемъ мѣстѣ, ничего лишняго, ничего не подходящаго. Алексѣй Петровичъ говорилъ про себя, что онъ аккуратенъ, какъ нѣмецъ, и самъ заботился о чистотѣ квартиры, а, главное, о своемъ кабинетѣ. Письменный столъ съ бронзовою чернильницей и бронзовыми подсвѣчниками, въ которыхъ стояли никогда не зажигавшіяся зеленыя свѣчи (подъ цвѣтъ мебели), широкій турецкій диванъ, большія кресла, обитыя темно-зеленою шерстяною матеріей, столикъ съ приборомъ для куренія, книжный шкафъ,-- все это собиралось долгими годами и не малыми хлопотами Алексѣя Петровича. Онъ долго выискивалъ какую-нибудь вещь "по случаю", потомъ ее приторговывалъ, возвращался по нѣскольку разъ, прибавлялъ по рублю, по два, и когда покупалъ, считалъ долгомъ разсказывать всю исторію пріобрѣтенія каждому изъ знакомыхъ. Софья Николаевна наизусть знала исторію восточнаго дивана, исторію столика съ приборомъ для куренія, исторію ковра. Алексѣй Петровичъ покупалъ все самъ, зная, что жена "не домовитая", не любитъ заботиться объ обстановкѣ и не сочувствуетъ въ этихъ заботахъ мужу. Помнитъ Софья Николаевна исторію съ ковромъ: Алексѣй Петровичъ "присмотрѣлъ" въ аукціонномъ залѣ большой восточный коверъ. Давно ему хотѣлось купить въ кабинетъ хорошій коверъ, но не подвертывалось ничего подходящаго. И этотъ былъ дорогъ. Безъ серьезнаго размышленія нельзя было рѣшиться на покупку его. Онъ пришелъ звать жену поѣхать съ нимъ въ аукціонный залъ и рѣшить. Софья Николаевна отказалась.

-- Что же, тебѣ тяжело или трудно хоть въ этомъ быть помощницей мужа?-- раздраженно спросилъ ее Алексѣй Петровичъ.

-- Мнѣ противно видѣть, какъ много времени, словъ, думъ и сомнѣній расточается на эти пустяки,-- отвѣтила Софья Николаевна.-- Не въ этомъ счастье...

-- Да... Конечно... По-вашему, все это "буржуазно"... Надо, чтобы вакса, колбаса, окурки, чай,-- все въ одномъ мѣстѣ валялись...

-- Тебѣ нуженъ коверъ?-- коротко спросила Софья Николаевна.

-- Нуженъ, ненуженъ... а полагается въ благоустроенномъ кабинетѣ коверъ...

-- Ну, и купи.

-- Купи!... Легко сказать... Если бы ты сама деньги зарабатывала, то не говорила бы такъ просто... Знала бы, что значитъ сто рублей!...

-- А нѣтъ денегъ, о чемъ же говорить?-- искренно воскликнула Софья Николаевна.

Алексѣй Петровичъ разсердился и съ тѣхъ поръ совершенно устранилъ жену отъ домашнихъ заботъ; она, впрочемъ, и всегда была далека отъ нихъ. Но никогда она не была такъ чужда всему этому, какъ въ тотъ вечеръ, когда она пришла къ мужу со своею правдой. Она вошла въ кабинетъ и сѣла у письменнаго стола. Алексѣй Петровичъ читалъ и зеленая лампа бросала спокойный свѣтъ на его бѣлый матовый лобъ, свѣжія щеки и красивую бороду. Онъ, не отрывая глазъ отъ книги, очевидно, желая дочитать страницу, протянулъ женѣ руку. Какъ утопающій за соломенку, схватилась она за эту руку и горячо проговорила:

-- Алеша! Выслушай, пожалуйста... Необходимо... Пожалуйста...

Алексѣй Петровичъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее.

-- Что случилось?-- спросилъ онъ.

-- Алеша, ты долженъ помочь мнѣ... Намъ нужно устроить наше дальнѣйшее существованіе честно и чисто... Никого не обижая, не оскорбляя никого...

-- Ты здорова?-- съ холодною и злою усмѣшкой спросилъ Алексѣй Петровичъ.

-- Такъ продолжаться не можетъ... Я не могу, да и не хочу лгать... Намъ надо разстаться...

Не понималъ ли Алексѣй Петровичъ, или не хотѣлъ понять, только опять онъ почти шутливо сказалъ ей:

-- Что ты затѣяла? Ступай-ка спать... Мы завтра поговоримъ...

И онъ уже всталъ, чтобъ проводить жену, когда у нея сорвалось съ языка имя Софронова; она только успѣла проговорить:

-- Нѣтъ... Сергѣй Николаевичъ...

Ловцева точно ударило что-то. Онъ метнулся въ сторону; въ одну минуту мучительная злоба отразилась на это лицѣ, въ глазахъ, во всей фигурѣ. Онъ все забылъ, забылъ, что передъ нимъ женщина, мать его дѣтей, забылъ, что эти дѣти спятъ тутъ же рядомъ и могутъ слышать его. Онъ кричалъ до визгу, бранился, оскорблялъ жену, не находя достаточно сильныхъ выраженій, чтобы излить свою злобу. И эта злоба облегчила положеніе Софьи Николаевны. Жалости къ мужу какъ не бывало; осталось желаніе поскорѣе окончить безобразную сцену, поскорѣе стать свободной и независимой отъ этого звѣря.

-- Вонъ! Вонъ изъ-подъ моего крова!-- кричалъ Алексѣй Петровичъ.

-- Хоть сейчасъ,-- искренно проговорила Софья Николаевна.

-- Не сейчасъ, а сію секунду! Багажъ у васъ небольшой: приданое не Богъ знаетъ какое принесли! Завтра все будетъ вамъ отослано... А теперь убирайтесь къ своему...

Онъ замялся, пріискивая какое-нибудь оскорбительное выраженіе.

-- Намъ надо сговориться о дѣтяхъ,-- съ достоинствомъ проговорила Софья Николаевна.

-- О дѣтяхъ? Вы смѣете заикаться о дѣтяхъ?

-- Я не могу оставить ихъ... Не могу!... Надо сговориться, какъ мы устроимся...

-- Послѣ... Послѣ обо всемъ переговоримъ...-- прошепталъ, задыхаясь отъ злобы, Алексѣй Петровичъ.-- А теперь вонъ отсюда!... Вонъ!...

Софья Николаевна помнитъ, какъ сверкнуло обручальное кольцо на сжатомъ кулакѣ мужа, съ какимъ звѣрскимъ рычаніемъ онъ бросился къ ней. Въ глазахъ у нея все помутилось, она какъ безумная рванулась отъ него, накинула на плечи тальму и выбѣжала на улицу.

IV.

Гдѣ блуждала Софья Николаевна въ ту ужасную ночь, она ужь не помнитъ, да едва ли помнила и тогда. Было свѣтло, тѣмъ блѣднымъ свѣтомъ петербургской весенней ночи, когда всѣ лица кажутся или болѣзненными, или преступными, было, кажется, сыро, кто-то, кажется, заговаривалъ съ нею. Одно осталось на всю жизнь въ памяти: жгучее, почти физическое страданіе при воспоминаніи о дѣтяхъ. До тѣхъ поръ Софья Николаевна не разставалась съ ними ни на одинъ день: сама ихъ купала, сама шила для нихъ и бѣлье, и платья, и шляпы, и шубки. Только башмаки заказывала, а то все она дѣлала. Утромъ никто не смѣлъ одѣть ихъ, кромѣ нея. А вдругъ завтра... Она металась, какъ звѣрь въ клѣткѣ, изъ улицы въ улицу, не въ силахъ дождаться утра. Онъ сказалъ: "послѣ обо всѣмъ переговоримъ..." Къ утру злоба уляжется и можно будетъ всѣ устроить. Только бы скорѣе дождаться утра, а то дѣти встанутъ, а ея нѣтъ. И опять жгучая боль вырвала у нея стонъ. Ей казалось невыносимо-долгой эта ночь блужданія по петербургскимъ улицамъ. Не мало ночей безъ сна пришлось провести ей позднѣе, но ни одна изъ нихъ не была такъ томительно долга, какъ эта.

Когда верхніе этажи домовъ порозовѣли и гдѣ-то взошло солнце, Софья Николаевна уже простила всѣ оскорбленія, рѣшила забыть все, лишь бы увидаться съ мужемъ и мирно переговорить о дѣтяхъ.

"Да, онъ разсердился, -- думала она.-- Это естественно. Онъ меня любитъ... ну, и не ожидалъ... Только зачѣмъ такъ кричалъ, ругался?... Впрочемъ, не машина же!... Бѣдный! Его жалко... Только бы къ утру успокоился... Рѣшить надо какъ можно скорѣе".

Какъ рѣшить, Софья Николаевна еще не уяснила себѣ, но сознавала, что рѣшить надо, и сейчасъ рѣшить.

Въ восемь часовъ утра она позвонила у дверей своей квартиры. Черезъ минуту дверь отворилась и сейчасъ же захлопнулась опять. Она успѣла разсмотрѣть, что дверь отперъ Алексѣй Петровичъ, что на неіъ тотъ же халатъ, тотъ же жилетъ со свѣтлыми пуговицами, въ которомъ онъ былъ вчера вечеромъ. Успѣла она увидать и его блѣдное, разстроенное лицо. Она не сомнѣвалась, что и онъ видѣлъ ее.

Софья Николаевна позвонила второй разъ, затѣмъ третій, четвертый. Ее не впускали въ квартиру. Больше часу стояла она у дверей, вся дрожа отъ горя и безсильной злобы. Она слышала, какъ въ квартирѣ ходили, суетились; ей представилось, что Сонюша больна (наканунѣ у нея глаза какіе-то грустные были), она опять звонила и, какъ собака, не могла оторваться отъ порога. Наконецъ, она услышала, что кто-то подошелъ къ двери. У нея духъ захватило. Щелкнула задвижка, въ пріотворенную дверь высунулась рука, со знакомыми Софьѣ Николаевнѣ короткими пальцами и блеснувшимъ вчера обручальнымъ кольцомъ. Ей сунули письмо. Дверь захлопнулась такъ крѣпко, точно навсегда.

"Вещи будутъ доставлены вамъ сегодня же, вмѣстѣ съ видомъ на жительство. Сообщите письменно вашъ адресъ. Въ мою квартиру прошу не вламываться. Это ни къ чему не поведетъ".

Вотъ все, что Софья Николаевна нашла въ запискѣ мужа. А дѣти? Ни слова о нихъ. Неужели она навсегда разлучена съ ними? Нѣтъ. Не можетъ этого быть.

Она вышла на улицу. Былъ десятый часъ. Она знала, что Софроновъ работаетъ по ночамъ и встаетъ поздно, но какое-то сложное чувство: безъисходной тоски по дѣтямъ, потребности слова ласки и утѣшенія въ этомъ страшномъ горѣ, сознанія, что есть человѣкъ, готовый и приласкать, и утѣшить, готовый жизнь ей отдать, и, наконецъ, сознанія, что свободна, можетъ любить кого хочетъ, а не кого "нужно", что можетъ, наконецъ, открыто сказать, что любитъ,-- толкнуло ее и она, ни минуты не колеблясь, поѣхала къ Софронову.

Онъ сидѣлъ въ своей скромной "меблированной" комнатѣ и быстро писалъ что-то, когда къ нему постучались.

-- Войдите, -- сказалъ онъ, не повертываясь и не отрывая глазъ отъ бумаги.

Софья Николаевна помнитъ, какъ мелькнула передъ ея глазами его сгорбленная фигура въ рабочей блузѣ, прядь волосъ, спустившаяся надъ правымъ глазомъ, испуганно-радостное выраженіе его милаго лица. Не успѣлъ онъ встать съ мѣста, какъ она уже опустилась передъ нимъ на колѣни. Словъ не было, были одни рыданія.

Вечеромъ посыльный принесъ Софьѣ Николаевнѣ вещи и отвѣть на ея сдержанно-настойчивое письмо къ мужу относительно дѣвочекъ. Этотъ отвѣтъ былъ всего въ одной строчкѣ: "Падшія женщины не могутъ имѣть дѣтей".

Здѣсь въ воспоминаніяхъ Софьи Николаевны является какой-то провалъ. Она не можетъ дать себѣ яснаго отчета въ первыхъ мѣсяцахъ жизни съ Софроновымъ. Жгучее горе отъ разлуки съ дѣтьми, оскорбленное самолюбіе и рядомъ съ этимъ невѣданное до тѣхъ поръ яркое счастье и яркое дѣло опьянили ее. Она помнитъ, что минуты не было свободной, помнитъ, что все куда-нибудь торопилась, что жизнь была биткомъ набита впечатлѣніями и самыми разнообразными волненіями; сама она, Софья Николаевна, точно вспыхнула вся полнымъ пламенемъ. До тѣхъ поръ она только тлѣла; тлѣли и замыслы, и стремленія, и желанія. Теперь все вспыхнуло и загорѣлось яркимъ, веселымъ огнемъ. Будничная, тусклая жизнь смѣнилась лихорадочною дѣятельностью, длинные ненастные дни -- золотистымъ, солнечнымъ утромъ; именно -- утромъ. Казалось, что еще солнце свѣтитъ не во всю, что настоящее-то, самое хорошее еще впереди. Прежнее, тихое существованіе въ пристани, безъ надеждъ и волненій, съ единственными заботами о хлѣбѣ насущномъ, смѣнилось тревожными, но бодрыми ожиданіями чего-то такого хорошаго, что духъ захватитъ. И эти ожиданія веселили и окрыляли.

Только тоска по дѣтямъ и потребность видѣться съ ними порой доводили Софью Николаевну просто до отчаянія. Пока была возможность видѣть ихъ, пока тлѣла надежда сговориться съ Алексѣемъ Петровичемъ, она еще не падала духомъ. Она знала, что Софронова очень огорчаютъ ея слезы и думы о дѣтяхъ, и старалась скрывать ихъ.

-- Я смирился съ тѣмъ, что я у тебя вторымъ номеромъ въ сердцѣ,-- сказалъ разъ Сергѣй Николаевичъ.-- Мать,-- ничего не подѣлаешь.

Она замѣтила такую грусть въ его глазахъ при этомъ полушутливомъ замѣчаніи, что рѣшила прятать далеко-далеко свои чувства къ дѣтямъ. Это была ея единственная тайна отъ Софронова. Она скрывала свои встрѣчи съ дѣтьми въ саду, скрывала разсказы няни, скрывала свои частыя, тихія слезы. Но когда Ловцевъ уѣхалъ изъ Петербурга и увезъ ея дѣвочекъ, она не могла больше скрывать свое горе. Она заболѣла. Сергѣй Николаевичъ не отходилъ отъ ея кровати, ухаживалъ за ней, какъ за ребенкомъ, ничего не зная, но догадываясь о причинѣ ея болѣзни. Разъ, когда уже Софьѣ Николаевнѣ стало лучше, она, увидя какъ измѣнился Софроновъ за время ея болѣзни, прошептала:

-- Сережа, прости!... Не могла я...

-- Полно... За что прощать?

-- Измучила я тебя... Незачѣмъ мнѣ было врываться въ твою жизнь.

-- Оставь, Софья... Себя измучила, правда... Вотъ поправишься, все устроимъ вмѣстѣ... Ему оставимъ Соню, а Лильку -- намъ...

Она увидала, что онъ прочелъ въ ея душѣ всю правду, и скрывать больше не могла. Съ этихъ поръ они вмѣстѣ горевали о дѣтяхъ, вмѣстѣ читали нянины письма, вмѣстѣ строили планы, какъ имъ вернуть къ себѣ дѣвочекъ.

Когда умерла няня и прекратились всякія свѣдѣнія о дѣтяхъ, Софья Николаевна опять страшно затосковала. Но тутъ налетѣли "событія": арестъ Софронова, ссылка, побѣгъ за границу, тревожная и торопливая дѣятельность. Кругомъ надвинулись такія тучи всяческихъ несправедливостей, жестокостей, такъ обступило кругомъ людское горе, что свое личное отошло на задній планъ. Думы о дѣтяхъ заслонились толстою стѣной, и Софья Николаевна уже за границей могла и думать, и говорить о нихъ почти спокойно, какъ о чемъ-то миломъ, но очень далекомъ.

"Сережа особенно любилъ эту маленькую, -- подумала Софья Николаевна, взявъ опять портретъ въ руки,-- Соня ему не нравилась... И правда: вылитый Алексѣй Петровичъ".

Она хотѣла поставить рамку на мѣсто, но подумала, что надо собираться въ дорогу и, прежде всего, завернуть портретъ дочерей. Она никогда не разставалась съ нимъ. Безъ этихъ двухъ "рожицъ" она и представить себѣ не можетъ "студенческой кельи", какъ называетъ ея комнату Водолазовъ. Студенческой! Она оглянулась кругомъ. Только пальмы подъ окнами, да сильный запахъ померанцевыхъ цвѣтовъ и говорятъ, что эта комната не на Пескахъ или Васильевскомъ островѣ, а на одной изъ ницскихъ улицъ. И толстая хозяйка, у которой она нанимаетъ комнату, добрая, мелочная и заботливая, точь-въ-точь такая, какихъ много знавала Софья Николаевна въ Петербургѣ.

Четыре года прожила она въ этой комнаткѣ. Длинные годы, мучительные дни, безконечные часы въ этихъ четырехъ стѣнахъ. Ни одной радости, ни одной свѣтлой минуты. Со смертью Софронова все померкло вокругъ. Осталась одна могила. Когда умеръ Сергѣй Николаевичъ, ей показалось, что все умерло вмѣстѣ съ нимъ. Да и событія такъ сложились, будто заснуло все. Съ родины, уже и въ послѣдніе годы его жизни, приходили странныя вѣсти, точно все тамъ стало "не то", люди не тѣ, слова не тѣ. Это, можетъ быть, и добило Софронова. А сама-то она, Софья Николаевна, та ли? Да, конечно, та. Усталая, измученная, но та же, что и "тогда", съ тѣми же симпатіями, съ тѣми же убѣжденіями, съ тѣмъ же символомъ вѣры, съ тою же страстною жаждой разумной жертвы, даже подвига. Эта жажда не умерла вмѣстѣ съ ея любовью, а только заглохла. Тогда ей показалось, что все кончено и надо "дожить" какъ-нибудь. И она осталась доживать въ Ниццѣ. Но нарядная, блестящая Ницца, куда со всѣхъ угловъ міра собирается на зиму праздный и богатый людъ, для нея не существовала. Изъ ея окна видно кладбище на горѣ; вонъ темная пирамида памятника Гамбетты, а лѣвѣе, не далеко отъ бронзовой статуи русскаго изгнанника, лежитъ и онъ, ея дорогой Сережа. Ради этой могилы и жила Софья Николаевна въ Ниццѣ.

Цѣлыхъ четыре года она точно спала тяжелымъ, мучительнымъ сномъ, никуда не стремясь, ничего не желая. И вдругъ это извѣстіе: Ловцевъ умеръ. Ея дочери остались однѣ. Между ними и ею уже нѣтъ озлобленнаго человѣка, всю жизнь не хотѣвшаго забыть своего оскорбленнаго чувства мужчины, своей попранной власти мужа. Теперь сама жизнь подсказываетъ ей, что надо дѣлать, куда вмѣстить и свои силы, и свою любовь, кому передать свои убѣжденія и вѣру въ свое дѣло.

Софья Николаевна быстро вскочила съ мѣста. Надо ѣхать въ Россію, и ѣхать сейчасъ же. Ей вдругъ показалось немыслимымъ промедлить хоть одинъ день, хоть одинъ день прожить тою томимительною, безполезною жизнью, какою она жила все это время. Ей вдругъ стало стыдно, что она цѣлыхъ четыре года просидѣла въ безсовѣстномъ ничегонедѣланіи, вдали отъ родины, одна, всѣмъ чужая, безъ обязанностей, безъ общественнаго долга, безъ заботъ о комъ-нибудь -- этой красы жизни. Рѣшила "доживать"! Съ тридцати-то семи лѣтъ доживать! Говорятъ, счастье дѣлаетъ человѣка эгоистомъ. Софья Николаевна подумала, что ее сдѣлало эгоисткой горе. Потеря любимаго человѣка, пришибленная дѣятельность, измѣна сотрудниковъ,-- все совпало въ одно время. Софья Николаевна опустила руки и прижалась въ уголкѣ, ожидая конца.

Теперь, когда извѣстіе о смерти Ловцева, разбудило ее, она уже не можетъ жить попрежнему. Надо сейчасъ же собираться въ путь. Вещей у нея мало, часть ихъ она оставитъ хозяйкѣ, съ собой возьметъ только самое необходимое. Главное -- книги и рукописи. Ихъ она заберетъ непремѣнно. Она отвезетъ ихъ туда, дочерямъ, дастъ имъ прочесть, покажетъ, чѣмъ она жила, что наполняло ея существованіе. Онѣ молодыя, чуткія, поймутъ,-- не могутъ не понять, не проникнуться всѣмъ этимъ. Разскажетъ она имъ всю свою жизнь, все свое прошлое. Всего было довольно въ этомъ прошломъ: и страданій матери, и любви женщины, и жгучаго счастья, и отчаянныхъ слезъ, и безсонныхъ ночей, и разумной работы, и всякихъ матеріальныхъ невзгодъ, и постояннаго страха за дорогого человѣка. Все это она разскажетъ дочерямъ безъ утайки, не щадя себя. Она знаетъ, что краснѣть ей не за что. Семь лѣтъ честной жизни съ мужемъ, затѣмъ любовь къ Софронову безъ пошлаго обмана, безъ лжи; тринадцать лѣтъ беззавѣтной преданности и два года сидѣлкой у постели, а затѣмъ четыре года полнаго одиночества, круглаго сиротства,-- вотъ вся ея жизнь по пальцамъ. Она вспомнитъ всѣ подробности, каждую-минуту этой жизни -- и отдастъ ихъ на судъ дочерямъ. Тогда онѣ все поймутъ.

А поймутъ -- простятъ.

Поѣздъ неспѣшно катился по безконечнымъ сѣрымъ полямъ. Сѣрое небо, сѣрая земля, сѣрая обивка вагоновъ гипнотизировала Софью Николаевну. Она ѣхала уже третьи сутки, нигдѣ не отдыхая, нигдѣ не останавливаясь. Скоро и Н. Она не устала, а истомилась ожиданіемъ, измучилась отъ разныхъ встрѣчъ и разговоровъ, которыхъ безъ конца можно наслушаться на русскихъ желѣзныхъ дорогахъ. Софья Николаевна не ожидала ихъ, а, можетъ быть, и отвыкла. Она ѣхала въ Россію съ раскрытымъ сердцемъ для всѣхъ русскихъ. Она торопилась, боялась опоздать на день, точно "тамъ" ее ждутъ не дождутся. Она не замѣтила, какъ поѣздъ промчался красивымъ побережьемъ Средиземнаго моря, не слышала, какъ ахали кругомъ ея, когда изъ темнаго туннеля поѣздъ вылеталъ почти къ самымъ волнамъ, не видѣла цвѣтущихъ апельсинныхъ рощъ, приводившихъ въ шумный восторгъ ея спутницъ-англичановъ. Она точно во снѣ перелетѣла черезъ Италію и Австрію и только когда поѣздъ отошелъ отъ станціи Граница, она весело сказала:

-- Вотъ и Россія милая!

Ея спутникъ, не молодой русскій, отъ самой Вѣны ѣхалъ въ одномъ вагонѣ съ нею. Онъ нѣсколько разъ пытался заговорить съ Софьей Николаевной, но всѣ его обычныя заговариванья: "Не дуетъ ли вамъ? Не безпокоить ли моя папироса?" -- кончались на первомъ же отвѣтѣ. Софья Николаевна такъ глубоко зарылась въ свои мысли, что ничего не видала, ничего не слыхала. А тутъ ей вдругъ стало такъ радостно, что она сама первая обратилась къ нему:

-- Вотъ и Россія милая!

-- Россія!-- насмѣшливо проговорилъ спутникъ.-- Скажите -- жидовія! Смотрите, какіе Шмульки стоятъ! Пархатые! Видѣть не могу!

Софья Николаевна съ изумленіемъ взглянула на него и подумала: "Неужели начинается?"

Тамъ, въ Ниццѣ, ея пріятель Егоръ Петровичъ, провожая ее, предсказывалъ, что не мало придется ей поволноваться по пріѣздѣ домой.

-- Завидую вамъ, что ѣдете въ Россію, и боюсь за васъ... Ужь очень много прелестей васъ тамъ ждетъ...

Ода не вѣрила. Ей казалось, что все идетъ или должно идти по тѣмъ же рельсамъ, которые были положены "тогда". Въ сущности, давно ли это все было? И неужели все могло такъ измѣниться, какъ говорилъ Егоръ Петровичъ и что сама Софья Николаевна не могла не видѣть изъ русскихъ газетъ и журналовъ? Она не хотѣла, не могла вѣрить. Она взглянула на спутника и подумала: "Кто онъ?" Его холенная борода, дорожный костюмъ, безукоризненныя дорожныя принадежности говорили только, что это человѣкъ зажиточный.

-- Пейсы какіе закрутили и лабсердаки распустили,-- со смѣхомъ сказалъ онъ, пока поѣздъ ползъ у платформы.

-- Вѣдь, они видятъ, что вы смѣетесь,-- невольно вырвалось у Софьи Николаевны.

-- Такъ что же? Ай вай миръ! Габенъ-зигевидэлъ?-- крикнулъ онъ, высовываясь изъ окошка.

Двое юношей, неопредѣленнаго званія, сидѣвшіе рядомъ съ нимъ, сочувственно разсмѣялись. Въ углу вагона пріютилась молодая дѣвушка съ длиннымъ носомъ и толстыми губами. Одинъ изъ юношей толкнулъ другого и подмигнулъ на нее.

-- Очень ужь они одолѣли насъ здѣсь, въ Западномъ краѣ,-- сказалъ онъ.-- Хоть бы въ Аргентину ихъ поскорѣе.

Софья Николаевна не выдержала, но стоило ей сказать одно слово эащиты, чтобъ посыпались грубыя шутки, плоскіе анекдоты, крупныя обвиненія: "исконные враги христіанъ", "кагалъ", "гешефты"...

-- Вы говорите все это по теоріи,-- снисходительнымъ тономъ закончилъ свою грубую тираду одинъ изъ юношей.-- Барыни всегда стоятъ далеко отъ жизни... А какъ бы столкнулись съ этими мерзавцами въ какомъ нибудь дѣлѣ, иначе заговорили бы.

Софья Николаевна хотѣла отвѣтить, но случайно взглянула въ тотъ уголъ вагона, гдѣ сидѣла дѣвушка съ толстыми губами, и увидѣла, что крупныя капли застряли на ея длинныхъ рѣсницахъ. Она умолкла, боясь своими доводами вызвать новыя нападки и оскорбленія, но не желая еще признать, что ея единственное оружіе -- молчаніе.

Послѣ этого публика вагона смѣнялась нѣсколько разъ. Только пассажиръ, ѣхавшій съ Софьей Николаевной отъ Вѣны, оставался на своемъ мѣстѣ и говорилъ безъ умолку. Хотѣлъ ли онъ наверстать то время, отъ Вѣны до Границы, что онъ былъ обреченъ на молчаніе, или видѣлъ, какъ нѣкоторые вопросы волнуютъ Софью Николаевну, она не понимала. Она слышала его голосъ, слышала его слова и задыхалась какъ отъ кошмара. Задыхалась, конечно, не только отъ его словъ. Какое ей, въ сущности, дѣло, какъ дуетъ и о чемъ говоритъ ея случайный спутникъ? Она мучилась отъ того сочувствія, какое онъ находилъ въ вагонѣ, отъ той стѣны, какую встрѣчала она каждый разъ, когда ей приходилось отстаивать свои взгляды.

Разговоръ скакалъ съ одного предмета на другой. Каждый купленный листъ газеты давалъ новую тему, каждое общественное явленіе русской жизни вызывало споръ, и Софья Николаевна разочаровывалась на каждомъ шагу. Когда дѣло дошло до громкаго процесса, только что разбиравшагося въ Варшавѣ, и Софья Николаевна услыхала, какъ и что говорили кругомъ нея о судѣ, она горячо сказала:

-- Тогда положительно не посмѣли бы говорить такъ!...

На нее посмотрѣли съ усмѣшкой, почти съ жалостью. Она замолчала, боялась разрыдаться. Все, что она привыкла чтить, попиралось самымъ безцеремоннымъ образомъ. Защищались дѣла и поступки, которые она привыкла считать гнусными, и все это съ полною беззастѣнчивостью и какимъ-то наглымъ торжествомъ.

-- Побѣдителей не судятъ,-- сказалъ ей одинъ изъ спутниковъ, молодой человѣкъ въ формѣ.

Да, не судятъ...

-----

Въ И. надо было мѣнять вагонъ. Софья Николаевна, совершенно измученная, сѣла въ уголокъ и рѣшила ничего не видѣть, ничего не слышать, а "думать о своемъ". Что волноваться изъ-за случайныхъ мнѣній случайныхъ спутниковъ? Не всѣ же такіе. Есть и "настоящіе". Теперь главное -- увидать скорѣе Соню и Лилю. Черезъ четыре часа уже Н. Сегодня же надо отыскать дочерей, сегодня же рѣшить, какъ жить дальше, что дѣлать, гдѣ поселиться. И нацѣлуются и наплачутся вдоволь... Только бы поскорѣе доѣхать... И она не отрывала глазъ отъ сѣрыхъ полей, по которымъ катился поѣздъ. А мысли все вертѣлись около одного и того же. "Сегодня же все покончимъ... Все имъ разскажу... Да прямо выну имъ мое сердце и отдамъ... Дѣлайте что хотите... Милыя!"

Ее начало убаюкивать. Она точно сквозь сонъ видѣла, что противъ нея сѣла толстая дама съ молодою блондинкой, одѣтою слишкомъ нарядно для дороги. Рядомъ съ Софьей Николаевной помѣстился плотный господинъ, какъ потомъ оказалось, докторъ изъ Варшавы. Софья Николаевна слышала, какъ разсказывала дама, что она съ дочерью гостила въ И. у старшаго сына и теперь возвращалась домой, что у сына очень красивая жена, "первая дама въ И.", слышала, какъ плотный господинъ тономъ стараго ухаживателя поддразнивалъ "барышню", но все это скользило по Софьѣ Николаевнѣ и не мѣшало думать "о своемъ".

Вдругъ она вздрогнула. У нея въ ушахъ ясно прозвучало названіе Н., произнесенное кѣмъ-то изъ спутниковъ.

-- Какъ же!-- говорила барышня.-- У насъ два клуба: польскій и русскій...Театръ хорошій... Всю зиму оперетка была. Правда, польская... Но голоса хорошіе...

-- Воображаю!-- поддразнивалъ докторъ.

-- Да что вы думаете о нашемъ Н.?-- вступилась мамаша.-- Конечно, не Варшава... Городокъ маленькій... Ну, провинція... А за то какое общество... И потомъ два полка... это всегда оживляетъ...

-- Много танцуютъ, конечно?

-- Не очень... Больше винтимъ,-- серьезно отвѣтила дѣвушка.

-- И вы?

-- Она у меня первая винтерка,-- со смѣхомъ сказала мать.

-- Съ этихъ-то лѣтъ?

-- Ужь и не говорите... У насъ всѣ барышни въ винтъ играютъ... Зараза какая-то! Чуть собралось четверо, сейчасъ зеленое поле и пошли...

Софья Николаевна нервно вертѣла перчатку. Ей во что бы то ни стало надо было заговорить и разспросить о дочеряхъ, но она не знала, какъ начать, боясь выдать себя. Никакихъ подходовъ и хитростей она никогда не признавала, да и не умѣла хитрить. Воспользовавшись первымъ молчаніемъ, она прямо обратилась къ полной дамѣ:

-- А вы Ловчевыхъ въ Н. знаете?

-- Ловчевыхъ? Да какъ же не знать? Ихъ весь городъ знаетъ... А что?

-- Нѣтъ... Ничего...

-- Вы ихъ знакомая?

-- Д-да... Я слышала о нихъ много... Очень ихъ хвалятъ,-- сказала Софья Николаевна и покраснѣла отъ своей невинной уловки.

-- Еще бы! Такія дѣльныя, такія порядочныя дѣвушки...

-- А вы слышали, вѣдь, Алексѣй Петровичъ умеръ недавно,-- обратилась къ Софьѣ Николаевнѣ барышня.

-- Да... А что же онѣ? остаются въ Н.?

-- Конечно... Имъ обѣщаютъ выхлопотать приличную пенсію... Алексѣй Петровичъ былъ на такомъ хорошемъ счету... Да у него и прикоплено кое-что... Дочерямъ бѣдствовать не придется... Соня, вѣдь, работала только для туалетовъ...

-- За то и одѣвается куколкой,-- подхватила барышня.

Софья Николаевна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на мать и дочь и спросила:

-- Что же Соня дѣлаетъ?

-- Учительница. При покойномъ-то Алексѣѣ Петровичѣ ей, конечно, легко было мѣсто получить...

-- Она въ трехъ первыхъ классахъ гимназіи русскій языкъ преподаетъ,-- перебила мамашу дѣвушка.

Ей, очевидно, хотѣлось самой все разсказать о Ловчевыхъ.

-- И частныхъ уроковъ много у нея... Хорошія деньги зарабатываетъ, -- опять заговорила мать.-- Одѣваетъ себя сама... Умница!

-- У нея очень много ученицъ. И какъ хорошо платятъ! Правда, она очень добросовѣстно занимается,-- сказала дѣвушка.-- Никогда не только не пропуститъ урока, не опоздаетъ на пять минутъ.

-- А Лиля?...-- начала Софья Николаевна, но у нея сжалось горло и она не могла договорить.

-- Лиля?-- подхватила словоохотливая дѣвушка, не замѣчая волненія Софьи Николаевны.-- Лиля -- рукодѣльница большая!

-- Училась она не важно,-- перебила ее мать.-- Она съ Зиночкой одного выпуска,-- прибавила она, кивнувъ на дочь.

-- Нѣтъ, Лиля хорошо шла,-- вступилась дѣвушка.-- Конечно, не такъ, какъ Соня... Та первая золотая, а Лилѣ только книгу...

-- А руки золотыя у нея,-- продолжала мать.-- Вы бы посмотрѣли у нихъ въ квартирѣ... Гостиная... салфеточки, антимакасары, гардины, покрышечки... все Лилиными руками связано... И какое вязанье: ровное, тонкое!

-- Глазъ-то не жалко!-- иронически замѣтилъ докторъ.

"И времени,-- добавила про себя Софья Николаевна.-- Тогда бы сказать!... На сонъ жаль было жизнь тратить. Въ гробу наспимся, говорили... Каждые полчаса ловили... Ночи на пролетъ сидѣли, говорили, спорили, учились... Работали, а не зарабатывали... Впрочемъ, и теперь много такихъ... Мнѣ писали... И "мои" "очнутся." Навѣрное, очнутся".

Разговоръ пошелъ въ другую сторону. Докторъ сталъ смѣяться падь вязаньемъ крючкомъ, барышня отстаивала, говорила, что это очень красиво, когда "вродѣ венеціанскихъ кружевъ выходитъ". Мамаша поддерживала дочку.

Для Софьи Николаевны все это были чужія слова и ей вдругъ стало ужасно жаль дочерей, принужденныхъ жить въ Н.

"Скорѣе увезти ихъ надо,-- думала она.-- Поселимся въ Петербургѣ. Пусть поучатся, позаймутся... Бѣдныя мои! Какъ имъ, должно быть, тяжело и скучно съ такими"...

Она не нашла подходящаго слова и только взглянула на толстую даму. Та, очевидно, ждала ея взгляда, чтобы заговорить.

-- А вы тоже въ Н. ѣдете?-- спросила она.

-- Да.

-- Надолго?

-- Не знаю... Нѣтъ...

-- Погостить?

-- По дѣлу,-- отвѣтила Софья Николаевна и, чтобы прекратить допросъ, сказала:-- Ужь скоро?

-- Да, три станціи... Вы гдѣ остановитесь? У Ловчевыхъ?

-- Нѣтъ... Въ гостиницѣ... У васъ есть?

-- Да... Плохія! Въ "Петербургской" еще получше... а то грязь...

Софьѣ Николаевнѣ хотѣлось опять навести разговоръ на дочерей, но она не умѣла этого сдѣлать. Толстая барыня заинтересовалась ею и засыпала ее разспросами.

А ей такъ хотѣлось все знать о Лилѣ и о Сонѣ и отчего-то стало страшно говорить о нихъ. Но она не утерпѣла и спросила:

-- Онѣ хорошаго здоровья?

-- Кто? Барышни Ловцевы?

-- Да... Ловцевы...

-- Какъ вамъ сказать? Не хвораютъ... Блѣдныя очень... Думаю, отъ выѣздовъ... Очень много выѣзжаютъ... Конечно, не теперь, глубокій трауръ...

-- Куда же выѣзжаютъ?

-- Ахъ, Боже мой! Куда! Ихъ все общество принимаетъ... Въ русскомъ клубѣ вечера премиленькіе... Мало ли...

-- Онѣ имѣютъ большой успѣхъ,-- опять прервала дочка.-- Оттого ни за что изъ Н. не уѣдутъ... За ними очень ухаживаютъ... Могутъ и партію сдѣлать...

Софью Николаевну начало коробить не на шутку и она умолкла, боясь, что словоохотливыя спутницы совсѣмъ опошлятъ ея милыхъ дочурокъ.

"Скорѣе, скорѣе уѣхать съ ними изъ Н.!" -- заключила она про себя.

VI.

Густыя, рыхлыя тучи низко ходили надъ городомъ. На улицахъ стояли лужи отъ недавняго ливня. На бульварахъ не было ни души. Весь Н. точно заснулъ. Маленькіе домишки, деревянные мостки, изрытая мостовая, голые сучья деревьевъ, безконечные заборы между домами покорно ждали новаго ливня. Мартовскіе сумерки обволокли все мягкимъ, унылымъ свѣтомъ.

Въ одномъ изъ двухэтажныхъ домовъ, выходящихъ окнами на бульваръ, въ небольшой комнатѣ, бесѣдовали двѣ дѣвушки. Обѣ были въ черныхъ платьяхъ, широко обшитыхъ крепомъ, обѣ были средняго роста, съ очень тонкими таліями и одинаковыми прическами. Старшая сидѣла у окна и распарывала черную креповую шляпу. Младшая стояла передъ зеркаломъ, поставленнымъ на коммодѣ, и горячими щипцами завивала волосы надо лбомъ.

-- А вычеты? А всякіе поборы? Разные полковые праздники?... Посчитай-ка, много останется?-- продолжала старшая какой-то горячій споръ съ сестрой.

-- Знаю, Соня, знаю. Онъ и самъ говоритъ, что слишкомъ бѣденъ, чтобы жениться... Вотъ выйдетъ изъ полка, найдетъ какое-нибудь мѣсто...

-- Мѣсто! Легко сказать: найти мѣсто!

-- У него дядя на желѣзной дорогѣ служитъ. Онъ ему обѣщалъ...

-- Ныньче и инженеры безъ хлѣба сидятъ...

-- Такъ что же?-- задорно проговорила младшая.-- А онъ получитъ... У него протекція...

-- Дай Богъ. Тогда и можно будетъ говорить серьезно, а теперь ты обязана сказать ему, чтобъ онъ не бывалъ у насъ. Слышишь, Лиля?

Лиля вспыхнула, оставила щипцы и подошла къ сестрѣ.

-- Соня, опять ты съ принципами!...

-- Конечно. Ты и сама не малолѣтняя, понимаешь... Сама первая не признаешь "съ милымъ рая въ шалашѣ". Если сегодня Волковъ сдѣлаетъ тебѣ предложеніе, что ты скажешь?

Лиля молчала.

-- А если не хочешь выходить за него, то безчестно завлекать, подавать надежды...

-- Мнѣ съ нимъ весело,-- вотъ и все.

-- Тебѣ не шестнадцать лѣтъ, чтобы разсуждать такъ... Весело! А выйти замужъ и бѣдствовать всю жизнь весело? Дѣти, болѣзни, мамки, няньки, бѣднота, дрожаніе надъ каждою копѣйкой -- весело?

-- Да я и не думаю выходить за него, пока... Что же тебѣ надо?

-- Надо, чтобы ты до мелочей, до пустяковъ была пряма и честна... Уясни свое отношеніе къ Волкову, да такъ и дѣйствуй... А то всѣ въ городѣ считаютъ его за жениха... И все изъ-за твоего, двоедушія... Замужъ за него не пойдешь, бѣдности боишься, а оттолкнуть жаль... Это нечестно! Недостойно!...

Лиля сѣла у стола и грустно подперла голову рукой.

-- Ты не забыла, что тебѣ надо къ батюшкѣ?-- обратилась къ ней старшая сестра.

-- Не забыла,-- отвѣтила Лиля, не отрывая руки это лба.

-- Такъ ступай, а то не застанешь.

-- Не застану,-- завтра прямо поѣдемъ и закажемъ.

-- Ахъ, Лиля! Ну, что ты говоришь? Во-первыхъ, заупокойная обѣдня всегда заказывается заранѣе... Во-вторыхъ, надо, чтобы непремѣнно нашъ батюшка служилъ... Папа такъ не любилъ того, толстаго, отца Василія... Ужь лучше совсѣмъ не надо, чѣмъ отца Василія.

-- Что ты? Какъ не надо? Вѣдь, двадцатый день, -- сказала, встрепенувшись, Лиля и стала торопливо надѣвать шляпу.-- А ты пойдешь?

-- Мнѣ надо освѣжить крепъ на шляпѣ... Завтра въ церковь не въ чемъ будетъ... Потомъ распорядиться насчетъ завтрака... Навѣрное, съ паннихиды придутъ, папу вспомнить.

-- Конечно, Иванъ Ивановичъ съ Анной Васильевной ужь будутъ...

-- И Дмитрій Петровичъ придетъ, и Андрей Андреевичъ съ Маней. Только ты Волкова не зови, пожалуйста.

Послѣднюю фразу Соня сказала тихо и ласково взглянула на сестру. Она знала, что красивый офицеръ нравился Лилѣ, видѣла, какъ она охотно всю зиму принимала его ухаживанія, какъ оживлялась въ его присутствіи, и ей стало жалко сестренку. Но Лиля такъ хитро и беззаботно улыбнулась ей въ отвѣтъ, что Соня сейчасъ же успокоилась и вспомнила, какъ недавно сестра повторила фразу покойнаго отца: "выходить за бѣдняка -- плодить нищихъ".

-- Какъ ты копаешься! Опять дождешься ливня,-- сказала Соня и взглянула въ окно.-- Лиля, посмотри, пожалуйста, кто это? Новая какая-то...

Лиля подбѣжала къ окну.

-- Да... не н-ская...

-- Какая странная... Платье-то какое короткое...

-- А пальто? Мужское... Кажется, стриженая, не видно...

-- Знаешь, Лиля, кто это? Тетка Мани Кашиной. Она говорила, что у нея одна изъ тетокъ -- нигилистка... Навѣрное, она. Чего она нашъ домъ разсматриваетъ? Понравился.

Лиля весело расхохоталась.

-- Сюда идетъ... право. Въ ворота вошла,-- сказала Соня, прислонившись лбомъ къ стеклу.

-- Къ тебѣ, должно быть, насчетъ уроковъ...

-- Нѣтъ, ужь спасибо... Съ меня достаточно...

-- А если цѣну настоящую дастъ? Заяви ей: три рубля въ часъ и никакихъ.

-- Лиля!-- строго проговорила сестра.-- Когда ты бросишь твои офицерскія словечки?

Въ прихожей задребезжалъ звонокъ. Дѣвушки весело переглянулись.

-- Она. Посмотримъ, что за субъектъ,-- дѣловитымъ тономъ сказала Соня.

Вошла франтоватая горничная-полька и доложила на ломаномъ русскомъ языкѣ (Алексѣй Петровичъ требовалъ отъ прислуги обязательнаго знанія русскаго языка), что какая-то "пани" хочетъ ихъ видѣть.

-- Скажи, сейчасъ выйдемъ. Лиля, ты въ шляпѣ, пойди къ ней. Увидитъ, ты собираешься уходить, скорѣе дѣло изложитъ... Меньше двухъ я не возьму.

-- И никакихъ!-- со смѣхомъ поддразнила Лиля сестру и скрылась за дверью.

VII.

Софья Николаевна вошла въ гостиную и присѣла на первый же стулъ. Ноги не держали ее. Въ головѣ вдругъ все опустѣло, не осталось ни одной мысли. Она осмотрѣлась кругомъ и въ ея ушахъ зазвучали слова толстой спутницы: "салфеточки, антимакасары, гардины, покрышечки..." Въ глазахъ рябило отъ вязаныхъ кружковъ и звѣздъ. Спинки креселъ и дивана, столъ, тумбы съ дешевыми канделябрами,-- все было покрыто бѣлымъ вязаньемъ. Подъ лампой, передъ диваномъ, лежало какое-то многодѣльное "плато", абажуръ изъ шелковой матеріи былъ украшенъ бантиками и искуственными цвѣтами; на окнахъ висѣли занавѣси изъ связанныхъ полосъ и какой-то прозрачной ткани. На всемъ лежалъ отпечатокъ женской заботливости, мелкаго франтовства и мелкаго трудолюбія.

"Золотыя руки!" -- вспомнила опять Софья Николаевна. Ужь до бисерныхъ кошельковъ и башмачковъ подъ часы не далеко.

Надъ диваномъ вся стѣна была увѣшана фотографіями: гимназическія группы, вытянутыя лица, бѣлыя перелинки, искусственные позы, застывшія выраженія.

"Найду ли я моихъ?" -- подумала Софья Николаевна и подошла дивану.

Ей вдругъ бросился въ глаза черный креповый бантъ. Издали не разглядѣла его. Концы банта почти совсѣмъ закрывали блестящую рамку и оттѣняли серьезное лицо Ловцева. Софья Николаевна сейчасъ же узнала его. Онъ былъ снятъ въ мундирѣ и съ крестомъ на шеѣ. Вмѣсто прежней окладистой бороды, появились баки; густые волосы вылѣзли и открыли громадный лобъ; отъ носа сползали внизъ двѣ глубокія складки.

"Не могу даже представить себѣ,-- подумала Софья Николаевна,-- что ближе этого человѣка мнѣ никого не было когда-то".

-- Здравствуйте,-- раздался сзади Софьи Николаевны молодой голосъ.

Она обернулась и увидѣла дѣвушку въ большой черной шляпѣ, привѣтливо, но сдержанно улыбающуюся ей.

"Которая это? Соня или Лиля?-- въ одну секунду пронеслось у нея въ головѣ.-- Конечно, Лиля, конечно".

Ее покачнуло. Дѣвушка не замѣтила этого.

-- Садитесь, пожалуйста,-- оффиціально проговорила она.-- Что угодно?

Посѣтительница молчала.

"Какъ измѣнилась!... Лицо было круглое, какъ рѣпка, а теперь длинное. Носъ совсѣмъ другой, только глазки..."

Она хотѣла сказать что-то, но слова не вылетали изъ сжатаго горла.

-- Вы, навѣрное, къ сестрѣ? Насчетъ уроковъ?-- спросила Лиля.

У Софьи Николаевны, вмѣсто отвѣта, вырвался какой-то стонъ. Лиля встала съ мѣста, подошла къ ней и, низко склонившись надъ ней, спросила:

-- Вамъ, кажется, не хорошо? Не хотите ли воды?

Эти участливыя слова и ласковый голосъ Лили напомнили Софьѣ Николаевнѣ что-то такое далекое, родное, что у нея духъ захватило, въ глазахъ помутилось, она схватила обѣ руки дочери и, цѣлуя ихъ и обливая слезами, прошептала:

-- Я -- твоя мать... Понимаешь: мать... Ты, вѣдь, моя... Лиля, милая...

Дѣвушка стояла какъ остолбенѣлая.

-- А гдѣ Соня? Жива? Здорова? Гдѣ она?

Дѣвушка, не сказавъ ни слова, вырвала руки и бросилась изъ комнаты.

-- Сопя!--вскрикнула она, вбѣжавъ къ сестрѣ.

-- Что съ тобой? Съ ума сошла?

-- Соня... милая... тамъ мать пришла... Софья Николаевна тамъ...

-- Софья Николаевна?!-- съ ужасомъ вскрикнула Соня и поблѣднѣла, какъ полотно.-- Не можетъ быть!...

-- Она, Соня, она!

-- Зачѣмъ? Откуда?

-- Не знаю... Ничего не знаю... Я убѣжала...-- отвѣтила Лиля.

Она вся дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Соня вскочила съ мѣста и заметалась по комнатѣ.

-- Господи! Пріѣхала... Нашла!... Зачѣмъ?...

-- Она тамъ, въ гостиной,-- сказала Лиля.-- Выйди къ ней, Соня.

-- Ни за что!...

-- Я не знаю, какъ съ ней говорить,-- прошептала Лиля.

У нея горло перехватило и зубы стучали.

-- Да нечего и говорить, мы не должны съ ней разговаривать... А! Явилась!... Того недоставало, Господи!...

-- Ты только выйди, Соня...Ты съумѣешь ей отвѣтить... Она такая худенькая...

-- Пожалуйста безъ сантиментальностей, Лиля,-- строго сказала старшая сестра.-- Ты очень хорошо знаешь, что это за женщина...

Она подошла къ коммоду и отсчитала себѣ въ стаканъ валеріановыхъ капель. Руки ея дрожали. Это раздражало ее.

-- Мы не должны на порогъ пускать ее!... Пріѣхала! Кто приглашалъ?... Господи!... Пріѣхала!...

Соня совсѣмъ растерялась. Она ходила изъ угла въ уголъ, стараясь успокоиться, и не умѣла совладѣть съ собой.

-- Ага!... Явилась!... Вотъ не ждали!... Слышали: наслаждается прекраснымъ климатомъ... И продолжала бы!... Зачѣмъ пожаловала? Только разстраивать... Жестокая! Злая! Выслать Зосю выгнать ее...

-- Что ты?-- съ испугомъ проговорила Лиля.

-- Неужели ты можешь простить? Бѣдный папа!

-- Нѣтъ, Соня... Конечно, нѣтъ... Я знаю... Она ужасная... Невозможная... Но ты выйди... Она такая блѣдная, худенькая...

-- Чуть не двадцать лѣтъ знать не хотѣла... Сто разъ ужь умереть могли... Бросила!... Собака такъ щенятъ не броситъ!... Тебѣ только четыре года было... Хороша мать!... А папу какъ оскорбила... Имя его въ грязь втоптала... Чуть не убила измѣной... Всю жизнь ему испортила... Все изъ-за своей прихоти, изъ-за разврата...

-- Соня!-- съ укоромъ произнесла сестра.

-- Нечего кривляться... Надо называть вещи своимъ именемъ... Да, разврата! "Свободная любовь! Честное признаніе!"... Громкія слова, а все тотъ же развратъ!...

Она какъ-то особенно злобно и громко произнесла послѣднее слово.

-- Ахъ, Господи! Зачѣмъ она явилась?-- сказала Лиля.-- Не нужна она намъ совсѣмъ... Пусть бы жила попрежнему... а мы сами по себѣ.

Зубы ея стучали и она едва говорила.

Соня выпила воды.

-- Пойдемъ,-- сказала она сестрѣ.

-- Только ты помягче, Соня... Она такая худенькая...

-- Помягче! Какъ ты можешь такъ говорить? Вспомни папу... Какъ онъ ее ненавидѣлъ!... Въ ней ничего святого нѣтъ... Ничего, что намъ дорого, для нея не существуетъ... Помягче!... Я и разговаривать съ ней не желаю...

Она опять отсчитала валеріановыхъ капель и съ дѣловымъ видомъ выпила ихъ.

Софья Николаевна сидѣла на прежнемъ мѣстѣ; она вся похолодѣла и была блѣдна, какъ мертвая. Уже лѣтъ двѣнадцать не могла она вызвать въ себѣ яснаго представленія той радости, какую могутъ дать только дѣти родителямъ. Это не счастье, а именно радость. И сейчасъ, когда она увидѣла Лилю, услыхала ея голосъ, ее охватила та самая радость, какую она испы тала въ Лѣтнемъ саду, когда она пряталась за деревья, а дѣти увидали ее и бросились къ ней. Сколько разъ въ жизни вспоминала она эту сцену и только сейчасъ впервые пережила ее снова. Отъ этой радости у нея голова закружилась и сердце точно остановилось биться. Она уже не одною головой, а всѣмъ своимъ существомъ поняла, что ей какъ воздухъ необходима любовь, необходимо жить не для себя, необходимо отдать всю себя безъ остатка, и отдать безъ всякой награды, безъ всякой благодарности.

-- Соня!-- закричала она, какъ только увидала въ дверяхъ стройную фигуру старшей дочери, и бросилась къ ней на встрѣчу съ вытянутыми впередъ руками.

-- Софья Николаевна, -- взволнованно, но сдержанно заговорила дѣвушка,-- прошу васъ... пожалуйста, оставьте насъ...

Софья Николаевна опустилась на стулъ у стѣны. Соня встала за спинкой кресла, Лиля остановилась въ дверяхъ.

-- Соня, выслушай меня...-- начала Софья Николаевна.

-- Я не могу... Мы не должны... Софья Николаевна... Отцу было бы очень тяжело знать, что вы здѣсь.

-- Соня! Лиля!... Да вы только выслушайте... Выслушайте какъ друга, какъ мать вашу...

-- У насъ нѣтъ матери,-- стараясь быть спокойной и хладнокровной, проговорила Соня.

-- Кто виноватъ? Я развѣ?

-- А то кто же? Если замужняя женщина позволитъ себѣ влюбиться и ради личнаго счастья и любовныхъ наслажденій...

-- Соня!-- отчаяннымъ голосомъ вскрикнула Софья Николаевна.

-- Дайте мнѣ кончить,-- раздраженно и уже теряя самообладаніе проговорила дочь.--...И ради любовныхъ наслажденій броситъ семью, то она разъ навсегда отказывается отъ этой семьи... и не имѣетъ на нее никакихъ правъ.

-- Да не о правахъ я и пришла говорить съ вами... Я ѣхала сюда, чтобы отдать вамъ всю душу, все сердце открыть передъ вами... Вы молоды... Можетъ быть, полюбите кого-нибудь... А можетъ и полюбили уже... Вы поймете... простите...

-- Софья Николаевна, о какомъ пониманіи, о какомъ прощеніи можетъ быть рѣчь? Вы намъ чужая... Мы не имѣемъ ни права, ни желанія прощать васъ... И только просимъ оставить насъ въ покоѣ...

Всѣ замолчали. Стало тихо, какъ ночью. Ни съ улицы, ни изъ другихъ комнатъ не доносилось ни малѣйшаго звука. Софью Николаевну придавила эта тишина, точно надъ ней опустили крышку гроба. Не было силы ни заговорить, ни встать и уйти.

Прошло нѣсколько минутъ. Всѣ точно ждали чего-то. Лилѣ, какъ дѣвушкѣ свѣтской и общительной, было немыслимо не прервать эту тишину.

-- Вы сегодня пріѣхали?-- спросила она мать, точно занимая гостью.

Софья Николаевна съ благодарностью взглянула на нее и сказала:

-- Да, часъ тому назадъ.

-- Откуда?

-- Изъ Ниццы.

Чувство злобной обиды опять забилось въ сердцѣ Сони.

-- Воображаю: послѣ бирюзоваго моря и ницскихъ пальмъ -- этотъ жидовскій городишко!... Вы дня не прожили бы здѣсь послѣ той роскоши...

-- Роскошь?! Да развѣ ей придается значеніе?!-- горячо и искренно начала Софья Николаевна.

-- А вы будете говорить, что нѣтъ?

-- Буду.

-- Ахъ, это ваши-то?!...-- съ насмѣшкой проговорила Соня.

-- Да, наши. Могу множество именъ назвать... Все отдавали до гроша, всѣмъ жертвовали...

-- Мы не знаемъ ихъ... Да и знать не желаемъ этихъ...

-- Соня, Соня!-- опять съ полнымъ отчаяніемъ вскрикнула Софья Николаевна.

-- Что объ этомъ говорить,-- вступилась Лиля.-- Могутъ услышать...

-- И вообще пора кончить,-- сказала Соня.-- Ему,-- она указала на портретъ съ креповымъ бантомъ,-- больно видѣть насъ вмѣстѣ... Вы, конечно, не вѣрите въ загробную жизнь... Но позвольте намъ вѣрить... Ему больно... Уходите отъ насъ, Софья Николаевна.

-- Дѣти! Выслушайте меня!...

-- Вы не уйдете?

-- Соня! Если ты не хочешь признать во мнѣ мать, выслушай по человѣчеству...

-- Мы не можемъ и не хотимъ васъ слушать... Понимаете? Вы намъ чужая,-- сказала, все болѣе и болѣе раздражаясь Соня.-- Нѣтъ... Хуже, чѣмъ чужая... Не заставляйте же насъ быть грубыми...

-- Вы меня гоните?

-- Вы этого добиваетесь... Видно, вамъ мало одного разу въ жизни...

Софья Николаевна вся затряслась. Какой-то глухой крикъ вырвался у нея изъ груди, за нимъ другой порѣзче и рыданія жалобно и тяжело застонали въ комнатѣ.

-- Мелодрама!-- чуть слышно прошептала Соня.

Софью Николаевну разомъ отрезвило. И этотъ шепотъ, и какой то неуловимый жестъ, и холодный взглядъ прищуренныхъ глазъ, и жестокій намекъ дочери вызвали въ головѣ Софьи Николаевны всю ту ужасную ночь, когда, шестнадцать лѣтъ тому назадъ, отецъ этихъ дѣвушекъ такъ безчеловѣчно выгналъ ее.

"Господи! Да не ужели же всѣ такія?-- мелькнуло на минуту въ головѣ Софьи Николаевны.-- Нѣтъ, нѣтъ... Есть и настоящія. Я знаю... И я пойду къ нимъ".

Она встала и рѣшительными шагами вышла изъ комнаты.

Разорванныя клочьями тучи низко ползли надъ землей. Софья Николаевна вышла изъ воротъ и оглянулась кругомъ. На улицѣ не было ни души. Какая-то измокшая собака прижалась къ стѣнѣ дома Ловчевыхъ. Дождь лилъ сплошною сѣткой. Крупныя, частыя капли тяжело шлепали по размытой мостовой. Только гдѣ-то вдали алѣла яркая полоска заката.

Ек. Лѣткова.

"Русская Мысль", кн.VII, 1893