Вейнберг Петр Исаевич - Новые стихотворения Виктора Гюго

Новыя стихотворенія Виктора Гюго.

(Les Quatre Vents de l'Esprit).

Помимо нѣсколькихъ своеобразностей, налагающихъ на всѣ произведенія Виктора Гюго такую печать, которая необыкновенно рѣзко выдѣляетъ этого поэта изъ ряда другихъ, есть въ немъ еще одна особенность, на которую невольно обращаешь вниманіе: какимъ онъ былъ въ своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, такимъ остался и до настоящей минуты. Прочтите только-что вышедшіе "Les Quatre Vents de l'Esprit" и, вслѣдъ за тѣмъ просмотрите "Orientales", "Chants du Crépuscule" и т. п., т. е. произведенія тридцатыхъ-сороковыхъ годовъ, и если бы на заглавныхъ листахъ не стояло имя сочинителя, никто бы не усумпился признать въ немъ одно и то же лицо. Я говорю здѣсь не о политическихъ убѣжденіяхъ поэта, какъ извѣстно, мѣнявшихся и измѣнившихся самымъ радикальнымъ образомъ -- убѣжденіяхъ, заставлявшихъ его въ 1822 году, въ предисловіи къ своимъ "Odes et poésies diverses", заявлять, что "L'histoire des hommes ne présente de poésie que jugée du haut des idées monarchiques et des croyances religieuses", а въ послѣдующій періодъ его дѣятельности побудившихъ его выступить и навсегда остаться самымъ строгимъ, самымъ неограниченнымъ республиканцемъ. Вышеупомянутая особенность относится собственно къ поэтическому творчеству, къ внутренней и, еще больше, къ внѣшней сторонѣ его; въ этомъ отношеніи Гюго неизмѣнно сохранилъ всѣ свои пріемы, поражающія достоинства и громадные недостатки, все то соединеніе самыхъ противоположныхъ вещей -- глубокой мысли и очень поверхностнаго резонерства, захватывающихъ духъ лирическихъ порывовъ и холоднаго, реторическаго нанизыванія одного слова на другое, необыкновенной силы и глубины чувства и приторной сентиментальности или смѣшного размазыванія самыхъ ничтожныхъ ощущеній, великолѣпнѣйшихъ, грандіознѣйшихъ образовъ и до послѣдней степени натянутыхъ, вычурныхъ, иногда просто безсмысленныхъ картинъ, уподобленій и т. п.-- Все это, въ одно и тоже время, иногда на протяженіи нѣсколькихъ минутъ, заставляетъ читателя видѣть въ Гюго и первокласснаго, очень большого поэта, и вычурнаго стихотворца, съ истинною поэзіею не имѣющаго ничего общаго.

Послѣдній сборникъ его стихотвореній, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, въ этомъ отношеніи мало чѣмъ отличается отъ предъидущихъ; сходенъ онъ съ большинствомъ этихъ послѣднихъ и въ томъ, что перевѣсъ остается на сторонѣ истинно-поэтической, и что досада, (именно досада, лучшее слово здѣсь прибрать трудно), вызываемая разными уродливыми подробностями книги, щедро возмѣщается наслажденіемъ, вызываемымъ страницами, читая которыя съ трудомъ вѣрится -- особенно русскому читателю, не избалованному въ этомъ отношеніи своими писателями, что эта сила, эта свѣжесть, эта разносторонность чувствъ и ощущеній, эта удивительная энергія, это неистощимое богатство поэтическаго творчества принадлежатъ восьмидесятилѣтнему старику. Не знаемъ, съ умысломъ или нѣтъ соединилъ авторъ въ этой книгѣ произведенія самой послѣдней поры и нѣсколько такихъ, которыя относятся къ шестидесятымъ, даже пятидесятымъ годамъ, и почему-то до сихъ поръ оставались ненапечатанными; но во всякомъ случаѣ это сопоставленіе является очень кстати для подтвержденія вышесказаннаго о неизмѣнной вѣрности Гюго самому себѣ за все время его поэтической дѣятельности.

Еслибъ мы не были пріучены поэтомъ къ этой неизмѣнности, то уже одно заглавіе новаго сборника, а еще болѣе -- объясненіе этого заглавія непріятно смутило бы насъ, заставило бы съ недовѣріемъ приступить къ знакомству съ самимъ произведеніемъ. "Четыре вѣтра человѣческаго ума" (или, если хотите -- человѣческаго духа; перевести esprit духомъ, пожалуй, будетъ вѣрнѣе для выраженія мысли автора)! Что это за вѣтры такіе выискались въ нашемъ умѣ? Оказывается -- вѣтеръ сатирическій, вѣтеръ драматическій, вѣтеръ лирическій и вѣтеръ эпическій. Все это вы съ недоумѣніемъ усматриваете уже на обложкѣ книги, а на первой страницѣ поэтъ даетъ вамъ и объясненіе, послѣ котораго вамъ оставалось бы только развести руками, еслибы вы опять-таки не знали, что имѣете дѣло съ Викторомъ Гюго. Проходятъ передъ нимъ четыре вѣтра -- обыкновенныхъ физическихъ вѣтра, и онъ обращается къ нимъ съ увѣщаніемъ, что не слѣдуетъ имъ, молъ, особенно кичиться своею силою, свободою и т. п., потому что не они одни получили эти свойства;, душа человѣческая на этотъ счетъ тоже не обдѣлена природой. Она "какъ и небо, имѣетъ въ себѣ четыре дуновенія", она "имѣетъ полюсы", имѣетъ свои четыре страны свѣта. "Духъ человѣческій, восклицаетъ поэтъ, обращаясь къ вѣтрамъ: -- есть, какъ и вы, жизнь, любовь, радость и гнѣвъ... мысль человѣческая -- это орелъ о четырехъ крыльяхъ, несущійся отъ бездны, гдѣ плаваетъ Ной, до острова, на которомъ погружался въ мечтанія Іоаннъ" (попробуйте разобрать, что это означаетъ), и вотъ эти-то четыре крыла -- "эпопея, драма, ода, горячій ямбъ" (т. е. сатира). "Идеалъ, продолжаетъ поэтъ: -- прикрѣпляется, какъ безпредѣльной величины крестъ, къ четыремъ угламъ неба; громадная колесница человѣческаго духа катится на четырехъ осяхъ; наша душа, какъ вы, о! вѣтры, звучащая группа, имѣетъ свой сѣверъ, свой югъ, свой западъ, свой востокъ..." И такъ далѣе, все въ такомъ же родѣ.

Этой курьезной теоріи поэзіи, въ которой условно принятыя внѣшнія формы поэтическаго творчества выставляются какъ нѣчто органическое, врожденное человѣческому духу, не слѣдуетъ, однако, придавать особенно важнаго значенія, не за чѣмъ тратить на нее особенно сильныя стрѣлы осужденія, потому что и самъ поэтъ придумалъ все это больше, такъ сказать, для красоты слога, и тутъ же на практикѣ, можетъ быть и самъ того не замѣчая, показываетъ несостоятельность такого систематическаго разграниченія. "Четыре крыла орла", очевидно, должны были перепутаться между собою. Вотъ, напримѣръ, въ "Книгѣ Лирической", въ стихотвореніи "Къ птицамъ и къ облакамъ", поэтъ исчисляетъ въ очень поэтическихъ образахъ различныя свойства тѣхъ и другихъ и заканчиваетъ стихотвореніе такъ: {Предоставляя себѣ въ послѣдствіи предложить читателямъ "Отеч. Зап." стихотворный переводъ нѣсколькихъ изъ лучшихъ произведеній этого сборника, мы пока, для выигрыша времени, переводимъ прозой, стараясь какъ можно ближе держаться подлинника.}

"Вы, которыхъ рождаетъ день для безпредѣльнаго полета, вы, которыхъ свободный эѳиръ проникаетъ славою и лучезарнымъ блескомъ, вы, вѣчные путники въ лазури, видящіе суровую гору, свѣжее утро, темный вечеръ, все море, всю землю, скажите: что говорятъ въ ясной ночи, что думаютъ въ свѣтломъ пространствѣ обо всемъ этомъ человѣческомъ позорѣ, пресмыкающемся подъ безпредѣльностью?"

Почему же этому стихотворенію мѣсто въ "Книгѣ Лирической", а не "Сатирической"? Еще болѣе это замѣчаніе примѣняется къ отнесенному тоже въ область "чистой лирики" прекрасному стихотворенію "Звѣринецъ" (Bestiarium -- собственно дикихъ звѣрей). Къ клѣткѣ, гдѣ сидятъ эти "дикіе звѣри", т. е. люди, въ испугѣ подходятъ ангелы; они смотрятъ на чудовищъ, называютъ ихъ по именамъ и говорятъ:

"Такъ вотъ что называютъ человѣкомъ! Одна рука въ преступленіи, одна нога въ смерти! Вотъ гордость; вотъ коварство; вотъ зависть; самые дурные составляютъ большинство; они зловѣще бродятъ по безграничной могилѣ жизни, и земля вздрагиваетъ подъ ихъ мрачными шагами.

"Слабый подъ ихъ ногами -- какъ зерно подъ жерновомъ. Смотрите! Они -- ужасъ, они -- ничѣмъ не сдерживаемое зло; эти сердца -- драконы, у этихъ умовъ звѣриныя пасти, эти души съ хищными глазами имѣютъ желѣзные когти.

"...Этотъ властелинъ попираетъ ногами беззащитную женщину, или, какъ скверный слизень, забравшійся въ сердце, пачкаетъ слюною ея весну. Этотъ старикъ, чтобы обогатиться, привязываетъ къ работѣ младенчество и создаетъ восьмилѣтнихъ каторжниковъ.

"Онъ заставляетъ ихъ вертѣть мрачное колесо труда и, засыпанный золотомъ, валяется въ грязи всѣхъ своихъ похотей, между тѣмъ, какъ усталость сжимаетъ своими черными кулаками вздрагивающіе члены этихъ бѣдныхъ малютокъ.

"Эти, кидая на побѣжденныхъ суровый взглядъ, говорятъ: колите, рубите, убивайте до послѣдняго! И собаки сбѣгаются лизать ихъ ротъ, до такой степени рѣчи ихъ пропитаны запахомъ бойни.

"... Эти хотятъ все замораживать и жечь и дуютъ въ одно и тоже время на трепещущій свѣтъ разума и на старый, страшный факелъ костра.

"... Они накладываютъ ужасный вьюкъ ломового животнаго на умы, мыслящіе, какъ они, живущіе, какъ они. Человѣческое мясо сочится кровью въ человѣческихъ рукахъ; дикарь ѣстъ его, христіанинъ продаетъ.

"Слышите ли эти, по временамъ раздающіеся, страшные крики? Видите ли, какъ одни смѣются, а другіе трепещутъ? Не всѣ здѣсь злы, и у нѣкоторыхъ, погруженныхъ въ думу, есть крылья, на которыхъ имъ хотѣлось бы улетѣть..."

Такъ говорятъ ангелы (мы привели ихъ слова въ сокращеніи), а поэтъ заключаетъ стихами:

"И ангелы, скрытые подъ своими лучезарными покровами, вздрагиваютъ со слезами въ глазахъ и печалью на челѣ. Мы же стоимъ задумчивые, глядя на звѣзды сквозь желѣзныя рѣшетки нашего человѣчества".

Если Викторъ Гюго уже непремѣнно хотѣлъ подвести стихотворенія, собранныя въ этихъ двухъ томахъ, подъ какую-нибудь опредѣленную рубрику піитики, то наиболѣе точно было бы озаглавить ихъ: "Книга Сатирическая". Дѣйствительно, рѣдкая страница здѣсь не проникнута тѣмъ негодованіемъ, которое принято называть сатирическимъ, негодованіемъ, часто возвышающимся до необыкновенно поэтическаго паѳоса. Въ этомъ отношеніи Гюго (какъ и въ огромномъ большинствѣ своихъ произведеній) -- вѣрный сынъ своего времени. Старый романтикъ тридцатыхъ годовъ, создатель французскаго романтизма, не могъ утратить и не утратилъ связи съ этими традиціями своей юности, не могъ перестать носить въ сердцѣ тѣ влеченія, стремленія, идеалы, которые и сдѣлали его главою этой романтической школы, не могъ потому, что въ ту пору это не было у него нѣчто напускное, искуственно привитое; въ этомъ сказалась одна изъ существенныхъ сторонъ его натуры, не зависящая отъ того или другого направленія его политическихъ или соціальныхъ убѣжденій. Романтикомъ въ душѣ остается онъ и теперь, и прямо заявляетъ это, когда въ стихотвореніи "Oui, la terre est fatale" говоритъ, между прочимъ:

"Моя человѣческая форма, не чистая, не доведенная художникомъ до конца, оставшаяся только наброскомъ, моя плоть -- не мѣшаютъ тому, чтобы небо отражалось въ той пропасти, гдѣ я нахожусь; рядомъ съ этою гнусною гадиною, пресмыкающеюся и извергающею скверную слюну, сонмъ звѣздъ проливаетъ лучезарный блескъ въ глубину моего колодца".

Въ другомъ мѣстѣ это заявленіе сдѣлано еще опредѣлительнѣе, еще характеристичнѣе -- характеристичнѣе потому, что рядомъ съ нимъ, черезъ нѣсколько страницъ, черезъ нѣсколько строкъ, встрѣчаемъ мысли совсѣмъ иного рода. "Мы (т. е. поэты), говоритъ онъ въ стихотвореніи "Littérature" (написанномъ, впрочемъ, въ 1854 г.):-- срываемъ въ лазурномъ пространствѣ невидимыя розы. Тѣнь -- нашъ дворецъ. Мы -- слуги пчелы, тростника, питаемаго ручейками, бабочки, пьющей росу на цвѣткѣ. Наши души оспариваютъ у птицъ росу. Оставляя мертвое прошедшее въ исчезнувшихъ вѣкахъ, мы живемъ лучами, вздохами, ароматами, и упиваемся тою безконечною амброзіей, которую Гомеръ называетъ любовью, а Платонъ -- поэзіею".

Но намъ незачѣмъ смущаться этими строками; такихъ мѣстъ въ обоихъ томахъ весьма немного, и поэтъ самъ ясно сознаетъ невозможность оставаться въ этомъ романтическомъ царствѣ грезъ, ароматовъ и т. п. Въ этомъ отношеніи большое значеніе имѣетъ слѣдующее стихотвореніе:

"О, моя душа! Ища себѣ пріюта въ лазури, ты направляешь полетъ не туда, куда слѣдуетъ! Возвратимся въ долгъ; долгъ -- это жизнь. Возвратимся къ черному очагу людей; попытаемся поносить на себѣ цѣпь порабощенныхъ; въ этомъ мрачномъ мѣстѣ ты, о, дочь свѣтлыхъ лучей, сдѣлайся служанкой темноты!

"Возьмемся снова за трудъ святыхъ освобожденій; примемся за божественное служеніе страданіямъ; станемъ снова прикладывать къ устамъ губку, намоченную въ желчи; будемъ продолжать жизнь среди слезъ, траура, суровой борьбы! Спустимся на землю для того, чтобы возвратиться на небо!"

Та задача, которая въ этомъ стихотвореніи высказана нѣсколькими словами, представлена гораздо полнѣе и съ необыкновенной поэтическою силой, о которой можетъ дать лишь слабое понятіе самый близкій прозаическій переводъ, въ стихотвореніи, написанномъ въ знаменательный для Франціи день 2-го декабря, по напечатанномъ только теперь.

"До тѣхъ поръ, восклицаетъ поэтъ:-- пока любовь не перестанетъ плакать, ненависть -- смѣяться, зло -- господствовать... пока будутъ существовать народы, томящіеся въ оковахъ, и Прометеи, терзаемые коршунами; пока мое сердце, въ которомъ ничто не сокрушаетъ чувства гордаго долга, будетъ сознавать, что полетъ негодующей строфы приноситъ пользу въ общей тьмѣ, до тѣхъ поръ я не перестану биться! Я знаю, что сдѣлался бы подлецомъ, еслибы поступалъ иначе!.. Въ виду столькихъ націй, плачущихъ подъ голубымъ небомъ... въ виду васъ всѣхъ, живущихъ добычею гнусной лжи, плавающихъ въ грезахъ и, внѣ сновидѣній, не имѣющихъ ничего, кромѣ скорбей... въ виду золъ, преступленій и ошибокъ, долговременныхъ битвъ, позоровъ, надменности, столькихъ высоко поднятыхъ головъ и столькихъ низкихъ сердецъ -- до тѣхъ поръ, о Франція, пока нужно будетъ, чтобы лучъ свѣта освѣщалъ эту страшную бездну, я останусь вѣренъ своему мрачному гнѣву... я буду говорить безустанно и повторять безъ перерыва истину... я буду судьею, и печальный голосъ мой будетъ эхомъ той суровой трубы, противъ которой ничто не можетъ устоять въ Іерихонѣ!.."

Все это обращено собственно къ Франціи, но она здѣсь представительница всего человѣчества; такое же общечеловѣческое значеніе имѣютъ всѣ тѣ мощные звуки, которыми поэтъ будитъ своихъ современниковъ и которые находятся въ связи съ вышеприведеннымъ поэтическимъ заявленіемъ. Остановимся на нѣкоторыхъ изъ этихъ воззваній, принадлежащихъ къ лучшимъ украшеніямъ книги.

Вотъ поэтъ, находящійся въ это время у себя въ Готвиль-Гоузѣ (это было въ 1870 г.), насаждаетъ въ тамошнемъ саду "дубъ Соединенныхъ Штатовъ Европы" -- насаждаетъ съ такими же изгнанниками, какъ онъ самъ, и къ нимъ обращаетъ свои строфы. Этотъ дубъ -- символъ будущаго единенія, освобожденія народовъ. Бросая въ землю жолудь, вдохновенный сѣятель восклицаетъ: "Будемъ сѣять! Посѣемъ жолудь и пусть онъ сдѣлается громаднымъ дубомъ! Посѣемъ право -- пусть оно сдѣлается счастіемъ, славою и свѣтомъ! Посѣемъ человѣка -- и пусть изъ него взойдетъ народъ! Посѣемъ Францію -- и пусть изъ нея взойдетъ человѣчество!" желаніе сѣятелей -- чтобы этотъ дубъ. "сдѣлался сильнымъ, непобѣдимымъ, недостижимо-высокимъ, и не боялся ничего, стоя на краю безконечности", чтобы онъ "возрасталъ съ ночною темнотой въ своихъ корняхъ и утреннею зарею въ вѣтвяхъ", чтобы онъ обратился "въ дерево-вселенную, дерево-государство, дерево-человѣка!" Ничто не должно опрокинуть или согнуть его; "на этомъ суровомъ и обуреваемомъ вѣтрами берегу" онъ долженъ быть деревомъ "радости, отваги и добродѣтели!" -- "О, пусть -- такъ заканчивается стихотвореніе: пусть родъ человѣческій взойдетъ на гору! Земля, улыбнись, наконецъ, смѣлому человѣку и, столько времени бывши каторгой, обратись, наконецъ, въ Эдемъ!"

"Надо -- читаемъ въ другомъ стихотвореніи, принадлежащемъ къ той же категоріи и написанномъ тоже не теперь, а въ 1868 году: "Надо дѣйствовать, надо идти, надо хотѣть... Но погружаться въ самосозерцаніе, какъ турокъ, и спать, какъ хорекъ, гулять по полямъ, по лѣсамъ, ѣздить на балъ, оттуда къ дѣвушкамъ -- этимъ не будешь спасать наши семейства, возстановлять наши права, излечивать недугъ, которымъ мы страдаемъ... Я говорю вамъ, что наше священное отечество бьютъ по щекамъ и что теперь время не играть, а сражаться... Проснитесь! Я говорю вамъ, что отечество умираетъ, что этой матери, крики которой, увы, я слушаю, нуженъ Брутъ, а не Сибаритъ, что ей нужно больше суровыхъ и строгихъ лицъ, больше рукъ, сжимающихъ мечи, меньше розъ!.."

"Стыдъ -- (это опять другое стихотвореніе) -- стыдъ живущему робко, проходящему по землѣ безполезно, евнуху, который, добровольно подписываетъ свое отреченіе и уродуетъ себя, который видитъ долгъ и бѣжитъ отъ него, у котораго не хватаетъ смѣлости отворить дверь свѣтлаго дня и запереть дверь темной ночи! Человѣкъ слабый есть опора подымающагося злодѣя; боязливые создаютъ отвагу; они такіе же сообщники преступника, какъ ножны -- сообщники меча. Не говорите: "это дурно, но, по моему, тутъ ничего не подѣлаешь!" Не говорите: "я боюсь и потому ухожу къ себѣ; умри, жертва! рази, палачъ!.." Нѣтъ, нѣтъ!.. Кто, имѣя возможность воспрепятствовать, допускаетъ, тотъ соучастникъ. Держаніе себя въ сторонѣ -- сообщничество. Кажущееся атомомъ есть цѣлое преступленіе самаго гнуснаго свойства; въ нашемъ свѣтѣ самое чудовищное дѣло часто помѣщается на самомъ маломъ пространствѣ..."

Къ тѣмъ, которые, будучи не въ силахъ бороться съ жизнью, рѣшаются на самоубійство, которые берутъ себѣ за образецъ Брута и Катона, нашъ поэтъ обращается съ не менѣе мощными, не менѣе мужественными словами. Самоубійство, въ его глазахъ, позорное бѣгство; надо быть не Брутомъ, а Сократомъ, не Катономъ, а Іисусомъ; великій человѣкъ есть въ тоже время "великій страдалецъ, терпѣливо несущій свои страданія". И если вы хотите сдѣлаться великимъ, то "пейте и не разбивайте вашего стакана; будьте въ одно и тоже время архангеломъ съ улыбающимся взглядомъ и титаномъ съ печатью строгости на челѣ!"

Этою положительною стороною книги Виктора Гюго обусловливаются и характеръ, и подробности ея отрицательной стороны, т. е. того, что, какъ замѣчено выше, придаетъ ей преимущественно сатирическій характеръ. Сатира нашего поэта -- мрачная, негодующая, ювеналовская; служители этой сатиры, по опредѣленію Гюго, "мстители, заставляющіе затмѣваться всякую лазурь тамъ, гдѣ они проходятъ"; "они убиваютъ чудовища и преступленія"; они -- "исполины, осуществляющіе Божьи кары"; они "шествуютъ въ сопровожденіи грома и на стальныхъ доскахъ списываютъ огненными буквами неисповѣдимые приговоры неба". Иною сатира и не можетъ быть въ наше время: если она сдѣлалась теперь "желѣзными устами, изъ которыхъ вылетаетъ сострадательное рыданіе", если она. теперь не та, какою была въ дѣтствѣ нашего поэта, то это потому, что "жизнь въ этомъ безпокойномъ вѣкѣ сдѣлалась, шагъ за шагомъ, серьёзною и мрачною, и обнаженная истина, съ тѣхъ поръ, какъ ее замуровали въ одномъ колодцѣ съ ложью, призываетъ къ себѣ на помощь мысль". Время тяжелое и безотрадное! "Право и обязанность -- такъ характеризуетъ его поэтъ -- лежатъ повергнутыми во прахъ, съ раною въ груди; подлое солнце улыбается черному свистящему дракону; человѣкъ кидаетъ въ море старый компасъ -- честь; побѣжденный утѣшается тѣмъ, что лижетъ побѣдителя; вся исторія заключается въ одномъ словѣ: успѣвать; успѣхъ -- султанъ, а убійство -- его визирь..." Съ удивительной силой исчисляетъ поэтъ въ нѣскольких-ъ стихахъ тѣ явленія, которыя "усложняютъ негодованіе теперешней сатиры и обращаютъ ее въ дѣло общественной пользы", и очень метко характеризуетъ отличіе ея отъ прежней тѣмъ, что "полемъ для нея уже не могутъ служить маркизы или врачи, какая-нибудь опредѣленная каста, опредѣленная профессія; ей нуженъ весь человѣкъ (l'homme entier); она преслѣдуетъ подлое, а не смѣшное..."

Еслибы мы захотѣли теперь указать на тѣ частности въ сферѣ политической, общественной и т. п., которыя клеймитъ стихъ Гюго, какъ нельзя болѣе "желѣзный, облитый горечью и злостью", то намъ пришлось бы, пожалуй, переписать полъ-книги; притомъ, это была бы работа крайне трудная, потому что эти сатирическіе взрывы у нашего автора очень часто проявляются въ какомъ-нибудь отдѣльномъ словѣ, отдѣльномъ стихѣ, въ большинствѣ случаевъ, однако, стоющемъ цѣлыхъ картинъ, цѣлыхъ страницъ другого поэта. А что касается до полныхъ изображеній, то и въ нихъ у Гюго, въ новомъ его произведеніи, нѣтъ недостатка. Я не знаю, напримѣръ, почти ничего сильнѣе и пластичнѣе (въ сатирическомъ смыслѣ) характеристики царствованія Людовика XIV:

"Этотъ герой, этотъ король съ лучезарнымъ челомъ, былъ великолѣпенъ; онъ былъ властелинъ несравненный; полный гордости, онъ имѣлъ подъ собою жалкую толпу, голодъ, трауръ, отчаяніе, слезы, цѣлый хаосъ убогихъ одровъ болѣзни, горячекъ, страданій; онъ, какъ кудесникъ, вывелъ на свѣтъ изъ этихъ дикихъ кустарниковъ колоссальный и прелестный цвѣтокъ -- Версаль; онъ былъ король-избранникъ, залитый могуществомъ; онъ имѣлъ Кольбера, имѣлъ Мольера, имѣлъ Конде; онъ былъ свѣтъ, какъ Ваалъ въ Вавилонѣ; тронъ его поднялся такъ высоко, что сдѣлался единственнымъ трономъ, и всѣ монархи были передъ нимъ тѣнью; земля поставила себѣ цѣлью разгонять его скуку; всемогущество, и владычество, и слава, и любовь, и гордость образовывали надъ его головой, среди густой темноты, бездну, усѣянную звѣздами. Слава ему! Въ то время, какъ онъ -- богъ, одѣтый покровомъ всѣхъ великолѣпій, соединившихся на его челѣ, человѣкъ-солнце, лучами которому служили геніи, облеченный въ золото, торжествующій, счастливый, не дѣлающій ни одного шага, который не распространялъ бы вокругъ себя блеска, представляющійся пламенемъ, звѣздою, въ то время, какъ онъ покрывалъ пурпуромъ свой великолѣпный Олимпъ -- народъ, не имѣя хлѣба, ѣлъ траву, нагота выла и ломала себѣ руки, голодные валялись на дорогѣ съ предсмертнымъ хрипѣніемъ, рабѣ-Франціи ливреею служило рубище. Одною зимой дѣло дошло до того, что нищета, приведенная въ отчаяніе, не находя больше себѣ для ѣды ни одного клочка травы, не зная что дѣлать, обглодавъ весь чертополохъ на поляхъ, накинулась на мрачныя катакомбы. По вечерамъ перелѣзали черезъ печальную стѣну, ограждавшую могилы; изъ угрюмыхъ кладбищъ человѣкъ выгонялъ волковъ; въ гнилыхъ гробахъ отрывали гвозди, и народъ рылся ногтями въ могилахъ; женщины съ плачемъ проклинали свою беременность, маленькія дѣти грызли кости мертвыхъ; матери старались открыть края гробовъ, ища что бы можно было съѣсть, рыли, кусали, такъ что мрачные покойники, подымаясь въ разрушенныхъ могилахъ, спрашивали: чего вамъ здѣсь надо?.. Но что за дѣло до этого! Онъ былъ великъ, онъ объялъ міръ пламенемъ, онъ стяжалъ себѣ то побѣдоносное имя, которое разноситъ громъ небесный; и развѣвающіяся знамена, барабаны, пушки, долины, расширенныя смертью городовъ, сверкающая сѣть обширныхъ стратегическихъ плановъ, Тюрепь, Люксамбуръ, Шомберъ, Лоржъ, Бриссакъ, и умерщвленный Намюръ, и разграбленное Куртре, пожаръ въ Брюсселѣ и грабежъ въ Фюрнѣ, рѣки, окрашивающія кровью свои темные бассейны, Гентъ, Мастрихтъ, Безапсонъ, Гейдельбергъ, Монмеди, бойня на сѣверѣ, рѣзня на югѣ, Европа опустошенная, раздавленная, задушенная -- все это составило ему въ его Луврѣ колоссальный трофей изъ развалинъ, тьмы, пепла и могилъ..."

Эта великолѣпная (если отбросить нѣкоторыя вычурности языка) картина, которой мы привели только отрывокъ и въ которой удивительно хорошо изображеніе религіозныхъ войнъ этого царствованія, составляетъ часть большого стихотворенія подъ заглавіемъ "La Révolution", отнесеннаго авторомъ въ "Книгу Эпическую". Въ рѣдкомъ произведеніи можно найти такое гармоническое сочетаніе элементовъ романтическаго и реальнаго, сочетаніе, которое можетъ удасться только такому мастеру, какъ Гюго.

Передъ нами площадь, на которой помѣщается статуя Генриха IV. Ночь такая мрачная, такая зловѣщая, что, кажется, какъ будто день никогда уже не займется; отъ описанія этой ночи на васъ вѣетъ могильнымъ холодомъ и ужасомъ. Бронзовый всадникъ неподвижно сидитъ на своемъ желѣзномъ конѣ, и вдругъ чей-то невѣдомый голосъ, "пролетающій какъ ледяное дуновеніе", шепчетъ ему на ухо: "Поди, посмотри, все ли еще на своемъ мѣстѣ твой сынъ?" И статуя медленно сходитъ со своего пьедестала и отправляется въ путь. Съ глубокимъ изумленіемъ глядятъ на это шествіе улицы, тысячи крышъ, мрачные переулки, вывѣски; печальная Сена вздрагиваетъ подъ своими мостами; все на землѣ и водъ землею трясется подъ ужаснымъ всадникомъ. А за нимъ, въ видѣ чернаго призрака, встаетъ, по естественному закону, вся его историческая обстановка. Просыпается старый Парижъ, Парижъ той эпохи. "То былъ какъ бы дикій и торжественный крикъ старой нищеты и стараго рабства, какъ бы завываніе тысячи взбунтовавшихся лѣтъ, какъ бы голосъ прошедшихъ бѣдствій... Въ этомъ печальномъ шумѣ былъ плачъ всего прошедшаго... Въ этомъ зловѣщемъ ропотѣ раздавался трескъ картечи, слышались торжественные звуки побѣдоносной власти; глазъ различалъ тутъ мужа, и дѣвушку, и дитя; пули осаждающихъ свистали въ бойницахъ крѣпостей; для осужденныхъ на пытки растапливались жаровни; стонъ стоялъ въ темницахъ, тюрьмахъ, и въ ужасномъ С.-Лазарѣ, и въ Бисетрѣ, этомъ мрачномъ предкѣ всѣхъ паріевъ стараго міра; отчаяніе проходило въ сопровожденіи своихъ прокаженныхъ, смерть -- своихъ палачей, королевская власть -- своихъ доблестныхъ рыцарей..."

И вотъ бронзовый всадникъ, совершивъ свой фантастическій и въ то же время страшно-реальный путь, приблизился къ другому всаднику -- мраморному. Это статуя Людовика XIII. И Генрихъ IV говоритъ ему: "Пойдемъ, посмотримъ, все ли еще на своемъ мѣстѣ твой сынъ!" Теперь они уже вдвоемъ совершаютъ шествіе и останавливаются передъ статуей Людовика XIV. Надменный, царственно-прекрасный, спокойный, будто самъ ослѣпленный своимъ величіемъ, стоитъ этотъ "бронзовый богъ" на своемъ пьедесталѣ; "безъ голоса, безъ движенья, онъ повелѣваетъ; кажется, будто онъ протягиваетъ королямъ свою гордую шпагу, Богу въ этой пустынной лазури -- свою руку, земнымъ поцѣлуямъ -- палецъ своей обнаженной ноги". И вдругъ слышитъ онъ громкій голосъ Генриха, обращающагося къ нему со словами: "Людовикъ четырнадцатый! Проснись, Людовикъ, и, пока не разсвѣло, пойдемъ посмотримъ, все ли еще на своемъ мѣстѣ твой внукъ!" Тогда онъ сошелъ со своего царственнаго пьедестала, и они двинулись втроемъ, не слыша ядовитыхъ насмѣшекъ, которыми осыпаютъ ихъ каріатиды Луврскаго моста, каріатиды, изображенію которыхъ поэтъ посвятилъ нѣсколько страницъ, поразительныхъ и по глубинѣ мысли, и по яркости и силѣ внѣшней формы... Та характеристика царствованія Людовика XIV, которую мы привели выше, вложена авторомъ въ уста одной изъ этихъ каріатидъ; она же характеризуетъ своимъ каменнымъ товарищамъ царствованія остальныхъ двухъ спутниковъ его и того, къ кому направляются послѣдніе, кого рабская Франція прозвала Louis le Bien-Aimé. Презрѣніе, негодованіе истиннаго патріотизма, скорбь истиннаго гражданина доходятъ на этихъ страницахъ до самаго высокаго паѳоса, на какой способна поэзія... Но вотъ бронзовые спутники на площади, и тамъ, гдѣ они ищутъ "Возлюбленнаго", возвышается гильотина и надъ нею надпись: "1793 годъ". "Кто соорудилъ это?" въ ужасѣ спрашиваютъ они; и появляющійся тутъ же окровавленный призракъ Людовика XVI отвѣчаетъ имъ: "Вы, о, отцы мои!"

Наше изложеніе этого произведенія представляетъ собою самый блѣдный, безцвѣтный скелетъ блистательнаго подлинника, и это потому, что тутъ главное достоинство въ деталяхъ, не поддающихся, по многимъ причинамъ, ни пересказу, ни тѣмъ менѣе близкому русскому переводу. Собственно въ исторической точкѣ зрѣнія, на которой стоитъ поэтъ въ вышеприведенномъ заключеніи, нѣтъ ничего новаго, оригинальнаго; ее можно, пожалуй, признать даже общимъ мѣстомъ, давно уже вошедшимъ во всѣ учебники исторіи; но развѣ въ этомъ дѣло? Развѣ мало намъ того, что поэтъ съ такою необыкновенною реальностью, съ такимъ, можно смѣло сказать, геніальнымъ умѣньемъ схватывать наиболѣе характеристическія черты, воскрешаетъ передъ нами, возсоздаетъ то, что въ видѣ сухого факта завѣщала намъ исторія?..

Почти такимъ же гармоническимъ соединеніемъ элементовъ романтическаго и реальнаго отличается и "драматическій" отдѣлъ книги, заключающей въ себѣ двѣ пьесы подъ однимъ общимъ заглавіемъ "Двѣ находки Галлуса"; первая -- комедія (какъ ее называетъ авторъ) "Маргарита", вторая -- драма "Эска". Я остановлюсь на второй, какъ болѣе замѣчательной и по содержанію, и по формѣ.

Главное дѣйствующее лицо -- Галлусъ, и "Эска" есть вторая его "находка", (первая -- Маргарита). Галлусъ -- узурпаторъ: онъ воспользовался тѣмъ, что его сдѣлали регентомъ за малолѣтствомъ владѣтельнаго князя, его племянника, устранилъ этого послѣдняго отъ власти и самъ занялъ его мѣсто. Таково политическое положеніе нашего героя; но изъ него не слѣдуетъ заключать, что для Галлуса престолъ, котораго онъ добился такими неправдами, составляетъ нѣчто заманчивое. Напротивъ, ему тяжело, скверно, скучно въ этой сферѣ -- да, именно скучно. Онъ въ этомъ отношеніи нѣсколько напоминаетъ, только въ болѣе, такъ сказать, величественномъ видѣ, взятомъ съ болѣе глубокой стороны, короля въ романѣ Альфонса Доде "Les rois en exil", съ чертами, впрочемъ, чисто романтическими. Онъ говоритъ, напримѣръ, одному изъ своихъ приближенныхъ, товарищу и повѣренному его глубокой испорченности: "Знаешь, чего бы мнѣ хотѣлось? Жить въ Парижѣ. Гимъ имѣетъ свой карнавалъ, Стамбулъ имѣетъ своихъ гурій, но Парижъ!.. Да, туда бы мнѣ слѣдовало переѣхать, чтобы сдѣлаться бездѣльникомъ (chenapan), не переставая быть владѣтельною особою... Но объ этомъ нечего и думать. Я прикованъ къ моему трону. Въ качествѣ принца, я зѣваю. Ахъ, быть простымъ буржуа -- какое блаженство! Кутишь, веселишься, валяешься въ грязи... друзья, вино, ромъ, джинъ! И никакихъ титуловъ, никакого декорума! Пей въ волю, веселье прибѣгаетъ и отдается тебѣ съ руками и ногами, дѣлается твоею наложницею!.." Тотъ характеръ скуки Галлуса, который мы назвали выше романтическимъ и который, замѣтимъ кстати, далеко не въ первый разъ является въ литературѣ съ различными, болѣе или менѣе крупными видоизмѣненіями, заставляетъ обладателя ея искать соотвѣтствующихъ средствъ къ излеченію. Галлусъ, говоря его словами, "голоденъ", у него "нѣтъ ничего подъ зубами"; ему "хотѣлось бы встрѣтить какое-нибудь независимое существо" (конечно, женскаго рода), "которое имѣло бы въ немъ своего деспота и, вмѣстѣ съ тѣмъ, держало бы его въ рукахъ". Развращенный до мозга костей, прошедшій черезъ всѣ ступени порока, пресыщенный женщинами высшаго свѣта, онъ направляетъ теперь свои поиски туда, гдѣ первобытная природа, первобытные люди, куда не проникла еще такъ называемая утонченность вкусовъ. "О, лѣса! восклицаетъ онъ: -- дайте мнѣ дѣвственницу!" Но она, конечно, нужна ему не для идиллической любви. Онъ ищетъ "дѣвственницу-демона", онъ ищетъ "существо съ зловредными наклонностями", "чудовище въ состояніи невинности". Имъ руководитъ въ этомъ случаѣ, по его собственному заявленію, простое любопытство. ".Понимаешь ли ты, говоритъ онъ все тому же повѣренному своему: -- что значитъ пріобрѣсть ангела, который въ зародышѣ -- гулящая дѣвчонка? (une coquine). Понимаешь ли ты? Наблюдать за нею! Видѣть, какъ невинность, бродящая ощупью въ животномъ инстинктѣ, попадаетъ, наконецъ, въ зло, присутствовать при разсвѣтѣ въ душѣ порока -- знаешь, я не золъ, но такое зрѣлище доставило бы мнѣ удовольствіе!.. Какое наслажденіе, въ самомъ дѣлѣ, говорить себѣ: Ага, чудесно! Она лѣнива, она ненавидитъ работу, она любитъ брильянты, она будетъ надувать меня для безобразныхъ обезьянъ, она съ каждымъ днемъ становится хуже, съ каждымъ днемъ умаляется, съ радостью чувствуетъ, что въ ней зарождается Фрина, ей незнакомы честь, долгъ, разумъ... Видѣть, какъ мало по малу сбрасываются всѣ покровы, отстраняются всякія угрызенія совѣсти, всякая женская стыдливость -- и изъ дѣвственницы съ чистымъ челомъ выходитъ куртизанка! И при этомъ сказать себѣ: прекрасно! теперь я проглочу ее!" По характеристическому выраженію Галлуса, его мечта -- "акклиматизація женщины лѣсовъ въ придворной сферѣ!"

Послѣ первой неудачной попытки (въ комедіи "Маргарита"), онъ наталкивается (въ пьесѣ "Эска") на простую деревенскую дѣвушку Лизу, которая именно обладаетъ такими инстинктами и наклонностями, какія онъ ищетъ. "Это, право, мой идеалъ, говоритъ онъ: -- дьяволъ, очевидно, создалъ столько совершенствъ для того, чтобы дать въ нихъ помѣщеніе порокамъ. Такая встрѣча -- одна изъ большихъ услугъ, какія можетъ оказывать адъ скучающему человѣку. У нея есть все: задумчивый лобъ, дикій видъ, глубокій взглядъ, ротъ съ мышиными зубками, вѣроятно, ненавидящій постничанье, руки, которыя, конечно, ненавидятъ грубую работу..." И онъ во многихъ отношеніяхъ угадалъ. Лиза встрѣчается съ нимъ именно въ тотъ день, когда должна состояться ея свадьба съ крестьяниномъ Тару. Тару богатъ, она очень бѣдна и только поэтому выходитъ за него; онъ далеко не соотвѣтствуетъ ея мечтаніямъ, почерпнутымъ ею отчасти въ ея природныхъ наклонностяхъ, отчасти въ сказкахъ, какихъ не мало наслушалась она на вечернихъ деревенскихъ посидѣлкахъ -- про волшебныхъ принцевъ, внезапно появляющихся передъ бѣдными крестьянками и подносящихъ имъ, вмѣстѣ съ своею рукою и сердцемъ, великолѣпнѣйшіе чертоги и неисчерпаемыя сокровища... Ее ни мало не прельщаетъ перспектива ихъ будущей жизни, которую рисуетъ ей женихъ, пріѣзжая къ невѣстѣ за нѣсколько часовъ до свадьбы на телегѣ, нагруженной навозомъ, и возмущая ее этимъ запахомъ, который онъ, однако, находитъ весьма недурнымъ. "Вы должны, объясняетъ онъ ей: -- считать себя очень счастливой тѣмъ, что я женюсь на васъ; не одна вамъ позавидуетъ! Вы понимаете, что такого богатаго жениха невѣсты наперерывъ одна передъ другой ловятъ... Но ужь за то, не прогнѣвайтесь, работать придется хорошенько. У насъ вѣдь коли ты барыня, такъ ты и служанка. Надо вставать съ пѣтухами, ходить въ поле, умѣть хорошо косить и хорошо хозяйничать, мыть стѣны, кровати, бѣлье... когда дорога длинная и ухабистая, нести башмаки въ рукахъ, потому что ноги не такъ скоро изнашиваются, какъ башмаки..." И такъ далѣе, въ такомъ же родѣ.

А она, начитавшаяся даже рыцарскихъ романовъ -- потому что знаетъ господина Амадиса -- по уходѣ этого честнаго, но пропитаннаго навозомъ жениха, разсуждаетъ иначе. "Любить! говоритъ она: -- какъ это хорошо! безпрерывно обожать другъ друга и при этомъ не быть слишкомъ бѣдной! Ахъ, богатство -- это такая славная вещь! Настоящее богатство! До-полна. Да, все!.. Не то грубое понятіе о богатствѣ, которое имѣетъ этотъ бѣдный мясникъ. Его жена будетъ ходить босикомъ... вѣдь башмаки изнашиваются!.. Что-жь, я нисколько не противъ того, чтобъ ходить съ голыми ногами, но только но бархатнымъ коврамъ..."

Въ эту самую минуту является демономъ-соблазнителемъ Галлусъ, въ такой фантастической обстановкѣ, которая, при настроеніи Лизы въ это время, заставляетъ ее видѣть въ немъ одного изъ тѣхъ принцевъ, которые являются въ сказкахъ крестьянскимъ дѣвушкамъ со звѣздою во лбу и брильянтами въ рукахъ. У Галлуса звѣзды во лбу нѣтъ, но брильянты въ рукахъ очень цѣнные; тутъ же и волшебная музыка, и куреніе ароматовъ, и прислужники-карлики. Принцъ не оставляетъ ея, впрочемъ, долго въ сказочномъ заблужденіи. Онъ объясняетъ ей свое званіе, объясняетъ источникъ всей этой обстановки, зоветъ ее съ собою -- и хотя въ ней еще есть кое-какая борьба, хотя, глядя на него, она находитъ его не совсѣмъ молодымъ, т. е. не удовлетворяющимъ ея идеалу, и говоритъ, что "больше молодости и меньше золотого шитья пришлись бы ей лучше по вкусу", но, какъ справедливо замѣчаетъ Галлусъ, "дьяволъ уже гладитъ ее своимъ ноготкомъ..." Притомъ же, въ ту самую минуту, когда она слышитъ невдалекѣ хлопанье бича ея жениха, ѣдущаго со своими поѣзжанами для того, чтобы препроводить невѣсту въ церковь, когда уже явственно стучатъ колеса тележки, передъ нею какъ изъ-подъ земли выростаетъ позолоченная карета, запряженная четверкою превосходныхъ лошадей. "Чей это экипажъ?" съ изумленіемъ спрашиваетъ она Галлуса и слышитъ: "Башъ!.. это -- ваша свадебная карета!" Въ совершенномъ забытьѣ машинально садится она въ эту карету, а во второмъ дѣйствіи драмы Лиза уже не существуетъ: ўна преобразилась въ маркизу Забетъ.

Галлусъ сразу поставилъ ее въ самую великолѣпную обстановку и самую гнилую, испорченную среду -- въ общество окружающихъ его вельможъ, смотрящихъ на женщину грубо-циническимъ образомъ. Новая маркиза -- предметъ ухаживанья всей этой компаніи, но ухаживанья такого, которое должно вызывать глубокое негодованіе въ порядочномъ женскомъ сердцѣ. Лиза (будемъ называть ее ея прежнимъ именемъ) видитъ цинизмъ этихъ отношеній, слышитъ вокругъ себя и на свой счетъ рѣчи, въ высшей степени оскорбительныя для ея женскаго достоинства, и мало по малу сознаніе женскаго достоинства, неудовлетворенная потребность той любви, о которой она, мечтательная дѣвушка, грезила -- берутъ верхъ надъ опьяненіемъ, въ которомъ она находилась въ первое время. Ея негодованіе, ея протестъ еще усиливаются отношеніемъ къ ней Галлуса. Онъ полюбилъ эту дѣвушку, онъ, незамѣтно для самого себя, поддался обаянію этой нетронутой, первобытной натуры, но онъ слишкомъ испорченъ для того, чтобы сознаться въ этомъ нетолько другимъ, но и самому себѣ. Онъ тщательно скрываетъ, напримѣръ, что многіе драгоцѣнные подарки, наиболѣе удовлетворяющіе ея вкусамъ и эстетическимъ наклонностямъ, она получаетъ отъ него, и устраиваетъ дѣло такъ, чтобы эти поднесенія приписывались разнымъ неизвѣстнымъ поклонникамъ; онъ даже сочиняетъ стихи въ честь ея, но пришелъ бы въ ужасъ, еслибы кто-нибудь въ авторѣ платоническихъ и сантиментальныхъ сонетовъ призналъ холоднаго, вѣчно насмѣшливаго, вѣчно циническаго принца Галлуса. Одинъ только человѣкъ проникъ его въ этомъ отношеніи, проникъ потому, что лучше всѣхъ знаетъ его. Это тотъ повѣренный и приближенный его, съ которымъ мы уже встрѣчались. "Что-то, говоритъ онъ принцу:-- происходитъ въ глубинѣ вашего сердца. Вы -- плѣнникъ, драпирующійся побѣдителемъ. Это -- странная болѣзнь, свойственная людямъ очень развращеннымъ, разочарованнымъ, съ тонкими вкусами: покланяться женщинѣ, выказывая пренебреженіе къ ней, попадаться въ сѣти, иногда слишкомъ сильно, говоря въ то же время: я смѣюсь! Вода, которую человѣкъ подливаетъ самъ въ свой огонь этого рода, только раздуваетъ и усиливаетъ его..." Онъ называетъ принца "набожнымъ человѣкомъ, стыдящимся своей церкви", человѣкомъ, "закрывающимъ свое сердце, чувствуя, что ему, волку, грозитъ опасность выказать себя въ глазахъ общества чувствительнымъ пастушкомъ!" Галлусъ энергически отталкиваетъ отъ себя эти обвиненія. "Я могу, возражаетъ онъ: -- отречься отъ престола, когда ужь онъ очень надоѣстъ мнѣ, но сложить съ себя достоинство умнаго человѣка -- никогда!" Онъ готовъ "скорѣе совершить преступленіе, чѣмъ выказать себя смѣшнымъ", а для него, въ его годы, послѣ его житейскаго опыта, при всей его обстановкѣ -- влюбиться, да что же можетъ быть смѣшнѣе этого? Притомъ вѣдь его задача, какъ мы знаемъ уже, развратить эту женщину, развить тѣ дурные "аппетиты", присутствіе которыхъ онъ открылъ въ ней съ перваго раза. И ему кажется, что онъ достигъ своей цѣли: онъ "созерцаетъ свое произведеніе и воздвигаетъ семи смертнымъ грѣхамъ этотъ храмъ -- маркизу7 Забетъ. Онъ, "какъ нѣкогда Соломонъ, съ упоеніемъ видитъ, какъ изъ жемчужины выходитъ демонъ"; она вполнѣ удовлетворяетъ его въ этомъ отношеніи, и онъ даже съ удовольствіемъ -- если не въ душѣ, то, по крайней мѣрѣ, по внѣшности -- видитъ, какъ она мѣняетъ любовниковъ. Но чаша переполняется, и мы присутствуемъ при сценѣ, которая очень напоминаетъ знаменитый монологъ шута Трибуле къ вельможамъ въ "Roi s'amuse", напоминаетъ и по своему соціальному значенію, и по идеѣ, и по формѣ, такъ какъ и здѣсь стихъ Гюго, его умѣнье извлекать изъ языка всѣ его затаеннѣйшія сокровища проявляются во всемъ своемъ великолѣпіи.

"Принцъ, говоритъ ему новая маркиза: -- вы осыпали меня вашими благодѣяніями... Я жила въ невѣдомыхъ мѣстахъ, въ бѣдности и ходила босикомъ; изъ жалости меня выучили гранатѣ. Такъ какъ я не имѣла уже ни отца, ни матери, и работала много для того, чтобы заработывать мало, то часто мнѣ приходилось сидѣть безъ хлѣба, безъ дровъ, и не было у меня даже зеркала. Однажды вы, принцъ, явились ко мнѣ. Вы съ веселой улыбкой взяли меня въ хижинѣ и помѣстили во дворцѣ. У меня вдругъ очутились лакеи, фрейлины; на меня, дѣвушку, ходившую въ грубомъ холстѣ, хлынулъ съ радостнымъ шумомъ потокъ золота и шелка, океанъ лазури, жемчугу, сафировъ; къ моимъ услугамъ явились весна, и зефиры, и утренняя заря, и эдемъ со всѣмъ, что искушаетъ и чаруетъ -- и я сдѣлалась женщиною, о которой заговорилъ весь свѣтъ. Прикоснувшись ко мнѣ, вы меня озолотили... Я имѣю все... я великолѣпна, благодаря вамъ, я блистаю, я сіяю, я богата... И, несмотря на все это, я проклинаю васъ!.." -- "Однако, какъ вамъ къ лицу этотъ гнѣвъ!" любезно замѣчаетъ Галлусъ, слегка изумленный, но и не подозрѣвающій, какой страшной катастрофѣ предшествуетъ это вступленіе. А она продолжаетъ:

"Душа, падая, просвѣтляется. Да, вы правы, отъ голода, отъ холода, это всего, что давитъ, душитъ, мертвитъ несчастныхъ, лишенныхъ крова -- меня защищаетъ золотая застава; да, принцъ, вы окружаете меня попеченіями -- какой цѣной, это все равно,-- и предохраняете меня отъ всего, кромѣ... презрѣнія!" -- "Знаете ли? восклицаетъ она далѣе.-- Знаете ли, принцъ, что нужно женщинѣ? Ей нужна любовь. Я лишена этого святого хлѣба души и чувствую себя ненавидимою, вижу себя гнусною. Будьте прокляты"! И, указавъ на тѣ оскорбленія, которымъ она подвергается со стороны всѣхъ этихъ маркизовъ, герцоговъ, графовъ, повидимому относящихся къ ней самымъ любезнымъ и утонченнымъ образомъ, повидимому считающихъ за счастіе поцѣловать кончикъ ея жальца, но на самомъ дѣлѣ, -- это ей хорошо извѣстно, она это слышала собственными ушами -- смотрящихъ на нее ни больше, ни меньше, какъ на публичную женщину, une fille, une drlesse, она продолжаетъ (я выбираю только наиболѣе характеристическія мѣста):

"Боже мой, что я сдѣлала этимъ господамъ? Я ничего не знала; имъ все было извѣстно. Я, трепещущая, наивная, вдругъ увидѣла себя на днѣ позора! О, это преступленіе, это мрачное оскорбленіе Бога, это убійство души -- и для васъ это игра! До какой степени это черно, вы сами не знаете! Не всегда можно угадать, что выйдетъ изъ зерна, которое кидаешь въ землю. Вы воображаете, что имѣете право забавляться, и за то, что покрываете насъ золотомъ, можете и разбивать насъ! Вы, однако, не злы, но для васъ такой праздникъ, когда вы можете довести до паденія насъ, жалкихъ женщинъ!.. Принцъ, вы -- позолоченная тріумфальная колесница; но знаете ли, въ чемъ вина ваша? Въ томъ, что вы раздавили ничтожную песчинку. Она сломаетъ эту колесницу, у которой осью служитъ надменность... Вы видѣли во мнѣ только подчиняющуюся рабу, плоть безъ души... вы ошиблись. Я имѣла сердце..."

И все больше и больше приходя въ экстазъ негодованія, срывая съ себя и топча ногами всѣ свои украшенія, высказавъ въ не менѣе сильномъ монологѣ, чѣмъ бы она могла быть, если бы не ступила на этотъ путь, она подноситъ къ губамъ скрытый у нея на груди перстень, который она прежде украла у принца и въ которомъ заключается одинъ изъ самыхъ смертельныхъ ядовъ. Она раскусываетъ стекло этого перстня и со словами: "выпить смерть -- ничего не значитъ, когда напился позора... прощайте... печальная лѣсная птичка улетаетъ... никто не любилъ меня..." -- умираетъ. А онъ кидается къ ея ногамъ, и только теперь вырывается изъ его груди искренній крикъ: "я обожалъ тебя!"

Такова эта "драма" по внѣшней формѣ, и, какъ видимъ, все та же лирическая сатира по содержанію. "Общія мѣста, давно избитый мотивъ въ новой варіаціи" -- скажутъ, вѣроятно, да и говорятъ, дѣйствительно, нѣкоторые. "Романтизмъ тридцатыхъ годовъ, оскорбленіе справедливо царящаго теперь въ литературѣ реализма" -- замѣтятъ другіе. На первое замѣчаніе возражать не стоитъ; зачѣмъ говорить съ людьми, смотрящими на писателя только со стороны "чего-нибудь новенькаго" и напоминающими мнѣ въ этомъ отношеніи одного моего знакомаго музыканта, который все хотѣлъ извлечь изъ своей віолончели какой-то "новый" звукъ и такъ на этомъ и помѣшался, едва не сведя съ ума и тѣхъ, которыхъ онъ заставлялъ слушать это извлеканіе. Что касается до второго возраженія, которое, конечно, въ настоящее время найдетъ много приверженцевъ, то надо быть совершенно слѣпымъ, умышленно или неумышленно, насквозь проникнутымъ извѣстнымъ esprit de parti, чтобы въ томъ, что мы разсказали, не видѣть -- если отбросить нѣкоторыя подробности внутренняго и внѣшняго свойства -- самаго поражающаго реализма, въ лучшемъ значеніи этого слова. Очень кстати подвертывается намъ въ эту минуту статья "Мысли о романтизмѣ и романтикахъ", которую началъ только что печатать въ "Revue des deux Mondes" одинъ французскій критикъ, выступающій здѣсь защитникомъ французскаго романтизма отъ нападеній современныхъ "натуралистовъ". Есть ли надобность въ этой защитѣ и въ какой мѣрѣ успѣшно выполняетъ критикъ свою задачу -- это другой вопросъ, которымъ заниматься здѣсь не мѣсто; но есть въ этой статьѣ нѣсколько строкъ, которыя, кажется, привести здѣсь будетъ не лишнимъ. "Эти, говоритъ авторъ: -- знаменитые термины: идеализмъ, реализмъ и натурализмъ, въ сущности совсѣмъ не такіе антагонисты между собою, какими намъ хотятъ представить ихъ. Искуство, въ которомъ господствовалъ бы исключительно идеализмъ, или исключительно реализмъ -- немыслимо. Даже восторженный и живущій въ заоблачномъ мірѣ Фра-Анжелико становится натуралистомъ, когда ставитъ самыя наивныя изъ своихъ созданій въ обстановку дѣйствительной жизни, и, напротивъ того, произведеніе искуства, въ которомъ отсутствовала бы всякая идеализація, перестало бы быть произведеніемъ искуства. Въ этомъ смыслѣ Теньеръ и Поль Поттеръ -- идеалисты, и не будь они ими, вы не выстояли бы и десяти минутъ передъ ихъ картинами; потому что тутъ интересуетъ и приковываетъ васъ, volens-nolens, воспроизведеніе, душа автора, его идея, а не простой фотографическій снимокъ. Искуство есть выбранная правда. Еслибъ первое достоинство искуства состояло только въ самомъ точномъ изображеніи правды, то панорама стояла бы выше "Снятія со Креста". Стало быть, здѣсь вопросъ только количественный -- о большей или меньшей степени. Что касается до разъединенія двухъ принциповъ, то объ этомъ нечего и думать. Дерево, животное, стѣна имѣютъ свою индивидуальность, и еслибы мнѣ нужны были примѣры, то за ними весьма недалеко ходить: такъ, въ одномъ очень недавно появившемся романѣ, весьма прозаическій птичій дворъ, только благодаря вмѣшательству идеи, превращается въ земной рай, гдѣ крестьянская пятнадцатилѣтняя дѣвушка, засыпающая въ невинныхъ грезахъ на стогѣ сѣна, просыпается ослѣпительною Евой. Авторъ этихъ сильныхъ страницъ, яркихъ и поэтическихъ, какъ изображенія Готье, считаетъ себя чистымъ натуралистомъ; мы утверждаемъ, что онъ романтикъ..." "Когда я сравниваю, говорится въ статьѣ далѣе: -- теорію стараго романтизма, (и авторъ излагаетъ ея сущность), съ литературнымъ догматомъ, имѣющимъ ходъ въ наше время, то спрашиваю себя: изъ-за чего такъ сильно возстаетъ противъ нея натурализмъ? Уничтожьте нѣсколько устарѣвшихъ выраженій, замѣните мѣстный колоритъ такъ называемою "теоріею серединъ" (théorie des milieux) и "человѣческимъ документомъ" (document humain) -- и разногласіе между ними почти уничтожится". Авторъ дѣлаетъ здѣсь между прочимъ любопытное указаніе на писателя, котораго нынѣшняя натуральная школа признаетъ однимъ изъ своихъ выдающихся авторитетовъ и который, однако, былъ, во время своей литературной дѣятельности самымъ ревностнымъ приверженцемъ тогдашней "романтической" теоріи. Это знаменитый Стендаль, авторъ "Chartreuse de Parme". Уже въ ту эпоху, т.-е. за полстолѣтіе назадъ, онъ писалъ о необходимости "подражанія природѣ, которая одна классична" (дѣло шло о борьбѣ съ теоріею классицизма); уже тогда романтическая школа его устами заявляла, что исключительная задача писателя "быть яснымъ, быть простымъ, быть живымъ, идти прямо къ цѣли"; и далѣе: "я приглашаю моихъ читателей не довѣрять никому, даже мнѣ; вѣрьте только тому, что вы сами видѣли, удивляйтесь только тому, что вамъ самимъ доставляетъ удовольствіе, и всегда предполагайте, что разговаривающій съ вами сосѣдъ -- человѣкъ, которому платятъ за то, чтобы онъ лгалъ". Идя дальше въ своихъ выводахъ, цитируемый нами критикъ доходитъ до того, что признаетъ -- и во многихъ отношеніяхъ совершенно справедливо -- романтикомъ даже Флобера, да еще какимъ романтикомъ: мастеромъ номенклатуры изъ школы "Orientales" В. Гюго, мастеромъ въ дѣлѣ образнаго выраженія, не находившаго достаточно яркихъ и смѣлыхъ красокъ для своихъ странныхъ боговъ, ихъ храмовъ, ихъ пагодъ и необычайныхъ животныхъ, въ этихъ храмахъ обитающихъ {Объ этомъ же присутствіи романтизма въ произведеніяхъ Флобера говоритъ извѣстный критикъ Брандесъ въ недавно напечатанной, превосходной характеристикѣ автора "Госпожи Бовари".

По словамъ Брандеса, "оригинальность Флобера основывалась на томъ, что въ его умѣ стеклись и образовали новый источникъ два главныя литературныя теченія (любимый терминъ Брандеса). Въ юности онъ получилъ одновременно, или почти одновременно, два импульса, обусловившіе дальнѣйшее направленіе его дѣятельности.

Первымъ по времени теченіемъ былъромантически-описательный характеръ литературы, созданный Шатобріаномъ, тотъ лирически-подвижной и великолѣпно-яркій слогъ, который впервые очаровалъ французовъ въ "Atala" и "Les Martyrs", а позднѣе въ "Orientales" и "Notre Dame de Paris" B. Гюго пріобрѣлъ еще болѣе твердый и мощный ритмъ и гораздо болѣе живописную силу... Вторымъ теченіемъ было направленіе, данное Бальзакомъ въ сторону новаго, его страстная склонность къ дѣйствительности и вѣрность наблюденія. Оба эти потока слились, съ теченіемъ времени перемѣшались между собою въ умѣ Флобера и такимъ образокъ получили новую окраску и новое названіе..."}..."

Возвращаюсь къ книгѣ В. Гюго.

Уже изъ того, что приведено нами, ясно вид^о, что господствующій характеръ этой книги политически-соціальный. Упрекать автора за это, какъ уже успѣли сдѣлать нѣкоторые рецензенты, находить, что такимъ характеромъ уничтожается или подрывается "чисто поэтическое" достоинство произведенія, конечно, дико, тѣмъ болѣе, что нигдѣ не видимъ мы на этихъ страницахъ той узкой тенденціозности, которой избѣжать такъ трудно въ этого рода поэзіи и которая, дѣйствительно, со словомъ "поэзія", въ истинномъ его значеніи, несовмѣстима. Только въ двухъ-трехъ мѣстахъ поэтъ черезъ чуръ поддается своему предмету, теряетъ на нѣсколько минутъ способность держаться на надлежащей художественной высотѣ и черезъ это дѣлаетъ художественныя безтактности, способныя, полагаемъ, непріятно подѣйствовать (повторяю въ художественномъ отношеніи) своею фальшью.

Преобладаніе политически-соціальнаго характера, и притомъ въ сатирической формѣ, не исключаетъ присутствія въ книгѣ стихотвореній и другаго рода, въ которыхъ исключительную роль играетъ простое человѣческое чувство, чуждое какихъ бы то ни было общественныхъ отношеній. Здѣсь опять Гюго все тотъ же, что и былъ, неувядаемый, глубоко задушевный поэтъ, который создалъ нѣкогда "Feuilles d'Automne" и "Voix Intérieures". Прочтите, напримѣръ, стихотвореніе "A ma fille", которое даже жалко переводить прозой:

"Еще совсѣмъ ребенкомъ, ты спала около меня, розовая и свѣжая, какъ маленькій Іисусъ, задремавшій въ своихъ ясляхъ. Твой чистый сонъ былъ такъ спокоенъ и такъ прелестенъ, что ты не слышала, какъ птичка пѣла въ тѣни деревьевъ. А я, погруженный въ задумчивость, вдыхалъ въ себя всю темную мягкость таинственнаго воздуха...

"И я слушалъ, какъ надъ твоею головою пролетали ангелы; и я смотрѣлъ на тебя, и на твое одѣяльце сыпалъ я безъ шуму листья жасминовъ и гвоздикъ; и я молился, оберегая твои закрытыя вѣки; и мои глаза увлажались слезами при мысли о томъ, что ожидаетъ насъ ночью.

"Настанетъ и моя очередь заснуть; и мое ложе будетъ такое мрачное и такое непривѣтное, что я тоже не буду слышать, какъ поетъ птичка; и ночь будетъ темная; тогда, о моя голубка, ты отдашь моей могилѣ то, что я приносилъ къ твоей колыбели -- слёзы, молитву и цвѣты."

Уже въ началѣ этого отчета о новой книгѣ Гюго мы замѣтили, что онъ является въ ней со всѣми своими достоинствами и со всѣми недостатками. Съ первыми, читатель, надѣемся, достаточно познакомился; во-вторыхъ недостатка тоже нѣтъ, хотя, правда, въ гораздо меньшей степени. На ряду съ мыслями самыми глубокими, обличающими истиннаго философа, вы встрѣчаете, напримѣръ, quasi-философское стихотвореніе, производящее самый комическій эффектъ. Дѣло идетъ о собакѣ, издыхающей отъ горя по неизвѣстно куда отлучившемся господинѣ; но вотъ онъ вернулся, собака взглянула на него, въ послѣдній разъ пошевелила хвостомъ и издохла. Все это разсказано картинно, съ чувствомъ; но автору понадобилось и философское заключеніе. "Это было, говоритъ онъ: -- въ тотъ часъ, когда, подъ голубымъ сводомъ неба, подобно факелу, выходящему изъ мрачной бездны, блещетъ планета Венера. И я спрашивалъ: скажи, о ночь, откуда приходитъ звѣзда? куда уходитъ собака?" -- То вы встрѣчаетесь съ великолѣпнѣйшими, въ высокой степени поэтическими картинами, образами, сравненіями, въ родѣ, напримѣръ, описанія бури, гдѣ одни слѣдующіе два стиха чего стоятъ: "l'eau bat le roc qu'elle insulte, le vent bat l'eau qu'il poursuit...", или въ родѣ слѣдующихъ словъ, относящихся къ мученикамъ, погибавшимъ въ исторіи за свое о луженіе человѣчеству: "слава этимъ бойцамъ Голгоѳы! Ихъ чело тѣмъ болѣе ясно, чѣмъ жестче тернъ, обвивающій его; они были, велики; они страдали, они любили; свѣтъ, которымъ они свѣтятъ, пробивается сквозь саванъ, покрывающій ихъ тѣло, и тяжелая дорога мучениковъ усѣяна каплями ихъ крови, которыя принимаешь за звѣзды",-- и на ряду съ множествомъ такихъ же мѣстъ, вдругъ васъ поражаетъ невѣроятное, по своей чудовищности и даже безсмысленности, сравненіе выдающихся въ море мысовъ съ "громадными пятками опрокинутыхъ въ бездну архангеловъ", или курьезное сравненіе двухъ деревьевъ, машущихъ вѣтвями одно на другое, съ "двумя адвокатами, говорящими за и противъ", или совершенно непостижимая характеристика поэтомъ самого себя, которую мы приводимъ слово въ слово: "Такимъ образомъ, я магнитъ природы, и создающая сила наполняетъ меня, свое созданіе, и Богъ течетъ въ моей крови; такимъ образомъ, о, глубокое небо, суровый зенитъ изливается въ мой черепъ, а надиръ касается моей трепещущей пятки!". Или... но довольно, всего не перечтешь.

Пусть, однако, остаются всѣ эти недостатки; они такого свойства, что имъ не принести -- да они и не приносятъ -- ни малѣйшаго ущерба тому, что дѣлаетъ Гюго безспорно очень большимъ поэтомъ вообще и весьма важнымъ поэтомъ по отношенію къ своему времени. Оставляя въ сторонѣ чисто поэтическое высокое значеніе произведеній В. Гюго, нельзя упускать изъ вида благотворной необходимости появленія въ наше дряблое время такихъ мощныхъ, благородныхъ звуковъ, какіе вылетаютъ изъ-подъ пера вѣчно юнаго поэта. "On ne sait pas toujours, quel est le grain, qu'on sиme", скажемъ мы его же словами, уже нами приводившимися; теперь больше, можетъ быть, чѣмъ когда либо, найдетъ благотворное примѣненіе та "доктрина", которую проповѣдывалъ другой великій поэтъ, Гейне, когда говорилъ:

"Буди барабаномъ уснувшихъ,

Тревогу безъ устали бей!.."

П. Вейнбергъ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1881