Волжский Алексей Павлович - Барон и мужичье сердце

АЛЕКСЕЙ ВОЛЖСКИЙ

МУЖИЧЬЕ СЕРДЦЕ

РАССКАЗЫ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1926 ЛЕНИНГРАД

БАРОН и МУЖИЧЬЕ СЕРДЦЕ.

В ту зиму ехали мы с крестьянином Иваном Квашневым до уездного города интересными деревнями: почти все хаты из красного кирпича, а крыши соломенные. Стоят хаты -- петухами красными. Туловище каменное, а голова -- крыша общипанная, раздерганная...

-- Что за постройка? -- спрашиваю Квашнева,-- видно, богатые деревни?

-- Какие богатые! Самая гольтяпа. А что дома каменные, так им в субботу будет сто лет. А построил их нам бывший помещик здешний фон барон Дервица...

-- Что ж это за доброта такая на него напала?

-- Какая доброта! Для славы. Любил наш барон себя повеличать. Сгорела как-то у одного мужика хатенка, и пошел он просить у барона помощи. Не дал. И разговаривать не стал. А другой мужик-погорелец был похитрей малость. Проследил, когда барон в хорошую погоду и в хорошем настроении по деревне проезжал в праздник. Ну, при народе, значит, встал со всей семьей перед его тройкой на колени и стал слезно молить о помощи, да так, чтобы весь народ видел и слыхал. Ну, барон сейчас остановился и велел управляющему своему отпустить ему на постройку хаты со своего кирпичного завода кирпича. Ну, так и построил погорелец хату. А железа нет, лесу тоже не на што купить. Покрыл соломой. Ясно--кирпичная хата прославилась на всю деревню. Другие стали завидовать -- каждому хочется иметь кирпичную хату, потому оно и от пожара лучше, и теплей и красивей будет. Вид совсем другой. Другой погорелец тоже сделал так, а за погорельцами уже стали сами некоторые поджигать свои мазанки и итти с поклоном к барону. Так и выстроилась вся деревня кирпичными хатами...

-- Ну, а у тебя тоже каменная?

-- Не-ет. Я хоть правда и горел по-настоящему, но к нему никогда не ходил и не пошел бы. Мужик я гордый -- мой карактер мне просить не дозволяет. Я лучше сдохну, а к барину просить не пойду. Да и лют я был на барона. Вот уже сколь время прошло с тех пор -- мне уж семьдесят пятый идет, и власть теперь наша над ним, а все про эту обиду забыть не могу.

-- Какая же это обида?

-- Работал я у него на кирпичном заводе, за двадцать верст от своей деревни. А в те поры и случись такое у меня несчастье: жена моя застудилась крепко и при смерти находилась. Ну, я как услыхал -- кончил работу, палочку в руки и заторопился домой с заводу-то. Иду в лаптишках-то по дороге, а барон наш на тройке шпарит, аж пыль столбом. Ну, не успел я посторониться, так кучер меня кнутом огрел и в канаву свалил. А барон обернулся и на меня кулаком: "чорт тебя тут носит, на дороге, обормот!" Так я ему этого и до сих пор забыть не могу. Даром, что он нам теперь пользу в учителях приносит...

-- Как, разве этот барон и сейчас у вас служит?

-- Служит. Куды ж ему деваться? Как вышла Эта завирюха, скрылся сначала неизвестно куда из имения-то, а потом, когда сердце наше мужицкое малость отошло, приходит в ревком -- рваный весь, босой и голодный. А я был в это время членом ревкома. "Примите, -- говорит, -- меня, пожалуйста, в школу учителем. Пользу вам большую принесу, потому я человек образованный. Россию, -- говорит, -- я очень люблю, потому -- патревот я и люблю русский народ. За границу,-- говорит, -- мог уехать, но не уехал, потому -- не хочу. Буду у вас работать"...

Старик остановил лошадь, замотал вожжу вокруг ноги и закурил.

-- Закурим, што ли...

-- Давай...

Затянулся Квашнев, чмокнул на лошадь, прозванную им "Колчаком", и продолжал:

-- Зол я на него был, ну, а тут, посмотрел я на него -- жалость напала. Попадись он мне в первые дни революции под горячую руку и когда еще все крестьянство в сердцах здорово было, -- не сдобровать бы ему. А тут пожалел... Ну, и с тех пор остался он у нас учителем. Куды как хорошо работал: всех ребят обучил арифметике, потому он в ниверситетах обучался и мастер, значит, в арифметике был. Все ребята так эту самую арифметику прошли -- хоть сичас в кипиратив за прилавок сажай. Не просчитаются на тыщи! Учителя тогда у нас все разбежались, а он орудует во всю. За двадцать верст пешком за книжками в город сам ходил. Потом мы его сделали заведующим отделом народного образования. Во, как! Молодец. А обиды той я ему все простить не могу...

-- А теперь он тоже заведующим?

-- Нет. Теперь уже наши мужицкие учителя есть -- коммунисты. Он теперь просто учителем арифметики в городе. Вот приедешь, увидишь...

Квашнев замолчал и засмеялся себе в бороду...

-- Ты о чем?

-- Чудак все-таки этот барон. Ты к нему зайди -- познакомься. Спроси, сколь у него жен было?

-- А что?

-- Ух, и падок он на баб был, страсть! У него было более десятка жен -- как у турецкого султана, право. И особый у него с бабами уговор был. Какая из девчат ему понравится -- зовет к себе и уговаривается при свидетелях: "жить,-- говорит, -- будешь у меня, как жена, пока не надоешь. А надоешь, я тебе тогда скажу, обеспечу на всю жизнь, и иди на все четыре стороны, без всяких, значит, претензиев". И, как одна надоест, берет себе новую. Поп у него был тоже особый: только и знал, что венчал, да развенчивал. Попы -- они известно за деньги, что хошь сделают. Так после от этого барона у нас в уезде столько этих соломенных вдов развелось. И все -- торговки, помещицы, да заводчицы -- спекулянтки разные. Каждой при разводе давал -- то завод кирпичный, то лавку с полным товаром, то денег тысяч двести. Ну, бабы и орудовали.

Минут пять ехали молча. Квашнев встал и пошел рядом:

-- Ты, товарищ, сиди. Я промнусь малость. Ноги что-то застыли, занемели. Старость собачья пришла. Ходить много не могу. И сидеть долго нельзя... Да,]--продолжал Квашнев, -- как жил раньше, а у нас за революцию-то -- в учителях и голодал! И вот однажды из Италии ему через уисполком письмо пришло от какого-то немецкого банкира. Банкир в этом письме просит его продать ему его имение в Италии и предлагает ему за него двести тысяч рублей...

-- Ну, и что же он?

-- Передали ему это письмо, а он и носом не повел. "Не желаю, -- говорит -- продавать и больше никаких!" -- "Вы ж, -- советуем ему,-- нуждаетесь, почему бы вам не продать?" "Нет, -- говорит и даже рассердился, -- если б -- говорит, -- вы мне все мое состояние вернули, тогда -- так, а эти деньги, -- говорит, -- мне : тьфу -- и больше ничего!" Так и не продал.

Квашнев промолчал, подумал и потом добавил:

-- Ну, я думаю, что он просто хитер здорово: перевести, мол, эти деньги-- большевикам на пользу пойдут, если их в банк положить, а на дому еще украдут...

Дорога пошла ухабами, с сугроба на сугроб. "Колчак" наш упарился, пошел совсем тихо, ` а потом стал... Слез и я с саней. Тронулись в гору и скоро перевалили высокий холм. Дорога пошла ровнее и вниз... Сели и поплыли по раскатистой дороге. Квашнев вдруг привстал и всмотрелся вперед:

-- Кажись, кого-то догоняем. Что-то похоже будто на барона?... Так и есть -- он! Пехтурой прет в город... Но-о, колчаковщина!.. Вот сейчас посмотришь. Гроза когда-то был нашему брату...

Хлестнул Квашнев "Колчака" -- догнали прохожего...

Высокий, здоровый еще старик в рамке заиндевевшей седой бороды, в лаптях и с котомкой за плечами -- он остановился, дал дорогу. Посмотрел на нас, упершись в сугроб палкой и снял шапку:

-- Доброго здоровья, Иван Петрович! -- приветствовал он Квашнева.

-- Здравствуй, здравствуй, Карла Карлыч. Ну, как живешь? Куды идешь? -- спрашивает Квашнев и чему-то, видимо, радуется.

-- Да в город, по делам школы. Подвези, пожалуйста. Устал...

Старческие красные, морщинистые и опухшие глаза его взглянули на Квашнева виновато и просительно. Обвисшие, когда-то жирные щеки и подбородок барона дрожали...

Квашнев как-то неловко сжался, потом засмеялся и натянул вожжи.

-- А, помнишь, Карла Карлыч, как ты на тройке когда-то при твоей власти летел по этой дороге, а я тебе попался на пути. Сбил ты меня тогда, да еще кулаком погрозил: чорт,! мол, тебя тут носит! А я к умирающей жене тогда торопился... Ну, а теперь наша власть стала. Ты тогда ездил -- раскатывался, а мы пехтурой шагали, а теперь -- ты уже походи, а мы поедем. Не прогневайся! Но-о, "Колчак"!...-- чмокнул смачно Квашнев, натянул вожжи, стегнул что есть силы коня, и мы далеко позади оставили опустившего голову барона...

-- Тпру! -- вдруг остановил "Колчака" Квашнев, когда мы отъехали от барона порядочно, и выругался:

-- Тьфу! Вот, ведь, какое у нас, у мужиков, сердце. Жалко мне его. Вот не посадил и жалко. И долго теперь жалеть буду, коли не посажу. А в те поры зол был -- убить мог.

Обернулся Квашнев назад и руками замахал:

-- Эй, Карла Карлыч, скорей! Садись, .што ли, чорт с тобой!...

Офтавший барон ускорил шаг и, подойдя, молча присел на край розвальней, усиленно отдуваясь и не глядя на нас...

Квашнев молча тронул с места, а потом обернулся к барону:

-- Ты уж меня извини, Карла Карлыч. В сердцах я очень был. А теперь отошло...

Потом свирепо налег на "Колчака", стегнул кнутом и залился ругательствами вскачь:

-- Но-о, чорт белогвардейский! Кнута захотел? Дам и кнута. Не пожалею. В нашей власти... Хочу гоню кнутом, хочу -- овсом... Только самому невыгодно гнать тебя одним кнутом -- сдохнешь, и пользы от тебя никакой... А нам еще поездить на тебе надо. Потому и овса тебе даем, чтоб нам польза от тебя была... Но-о!

Квашнев махает над спиной "Колчака" кнутом, а сам на меня косит хитрым глазом и, улыбаясь, подмигивает на съежившегося барона...