Иванов Иван Иванович - Реформа общественных отношений во французской драме XVIII века

Реформа общественныхъ отношеній во французской драмѣ XVIII вѣка.

Среда революціонныхъ произведеній XVIII вѣка одно изъ первыхъ мѣстъ занимаютъ комедіи Бомарше, а наиболѣе опасными мѣстами въ нихъ считаются выходки противъ двора и высшаго сословія. Такъ поняла эти пьесы демократическая публика Франціи, такъ понимала ихъ проницательнѣйшая часть аристократіи и самъ Людовикъ XVI. Но дворъ и даже цензура совершенно не замѣтили опасности тамъ, гдѣ она дѣйствительно существовала. Фигаро производитъ впечатлѣніе такого безпечнаго и легкомысленнаго забавника, что казалось страннымъ ожидать отъ него какихъ-либо разрушительныхъ замысловъ. Именно въ такомъ смыслѣ высказался послѣдній изъ цензоровъ, рѣшившихъ судьбу Свадьбы Фигаро. Онъ тщательно разсмотрѣлъ, удовлетворительны ли сцены комедіи съ точки зрѣнія приличія, и безъ всякаго затрудненія пропустилъ всѣ сарказмы Фигаро противъ господъ, "дающихъ себѣ трудъ родиться". Цензоръ счелъ эти нападки, очевидно, вполнѣ невинными и даже знаменитый монологъ пятаго акта. Фактъ, едва вѣроятный послѣ того, какъ сама революція по части теоріи врядъ ли многое могла прибавить къ разсужденіямъ Фигаро и самъ Бомарше въ разгаръ переворота заявлялъ о несомнѣнно революціонномъ значеніи своихъ комедій. Фактъ странный, но объясняется весьма просто. Всѣ выходки Фигаро противъ двора и аристократіи, при всей рѣзкости и смѣлости, не могли поразить цензора новизною, показаться ему исключительнымъ свободомысліемъ. Напротивъ, всѣ тѣ рѣчи, гдѣ Фигаро издѣвался надъ придворными, крайне непочтительно описывалъ ихъ таланты и вообще нравственность знати,-- все это на цензора должно было произвести впечатлѣніе избитыхъ современныхъ истинъ. Фигаро не говорилъ рѣшительно ничего оригинальнаго,-- ни остроумныхъ замѣчаній о придворномъ секретѣ въ трехъ словахъ: "брать, получать и просить", ни злыхъ отвѣтовъ графу насчетъ негодности господъ быть добродѣтельными слугами, ни даже насмѣшекъ надъ министрами.

Все это цензоръ давно могъ прочесть въ произведеніяхъ, безпрепятственно проникавшихъ въ публику и цѣнимыхъ даже при дворѣ и у министровъ, могъ онъ то же самое слышать ежедневно въ какомъ угодно французскомъ театрѣ. Монтескьё былъ вполнѣ дозволеннымъ авторомъ, книга его даже являлась своего рода символомъ умѣреннаго либерализма, а въ предисловіи авторъ заявлялъ, что онъ отнюдь не хочетъ порицать (censurer) какое бы то ни было учрежденіе и въ какой бы то ни было странѣ. И дѣйствительно, здѣсь высказывается принципъ, враждебный всякимъ новшествамъ. "Древнія учрежденія,-- говоритъ авторъ,-- обыкновенно исправляютъ людей, а новыя оказываются злоупотребленіями", и въ силу этого Монтескьё щадилъ такія "древнія учрежденія", какъ смертная казнь, тѣлесныя наказанія, преслѣдованіе еретиковъ, отдачу государственныхъ налоговъ на откупъ. Ничего нѣтъ удивительнаго, что книга эта постепенно вытѣсняется другими, болѣе послѣдовательными произведеніями. За двадцать лѣтъ до революціи она считается устарѣлою, ее цѣнятъ только въ самыхъ знатныхъ фамиліяхъ судебнаго сословія. И въ этой слишкомъ консервативной и быстро забытой книгѣ современники могли прочесть замѣчанія, цѣликомъ предвосхитившія нѣкоторыя идеи Фигаро. Они могли прочесть одну изъ самыхъ безпощадныхъ характеристикъ, какія только были посвящены двору въ теченіе XVIII вѣка (кн. III). Они могли отъ политическаго мыслителя узнать, до какой степени заражены придворные всевозможными нравственными недугами.

Вообще,-- говоритъ авторъ,-- "придворная наука состоитъ въ томъ, чтобы человѣкъ отказывался отъ личнаго величія и жилъ чужимъ" (кн. IV). Министры подвергались не менѣе рѣшительной критикѣ. На этотъ счетъ достаточно одного характернаго замѣчанія: "Министры, -- пишетъ Монтескьё, -- обязанные въ Англіи дѣйствовать на виду у публики, оказываются здѣсь нѣсколько болѣе честными людьми" (кн. XIX).

Всю важность этихъ замѣчаній мы оцѣнимъ, вспомнивъ, что Монтескьё благоденствіе и самое существованіе монархіи ставитъ въ связь съ положеніемъ и нравственными качествами знати и ближайшихъ исполнителей воли монарха.

Въ книгѣ Монтескьё опредѣляются принципы, управляющіе различными политическими формами. Для монархіи такимъ принципомъ является l'honneur, чувство чести, "предразсудокъ каждой личности и каждаго состоянія", предразсудокъ въ дѣйствительности, конечно, свойственный только высшимъ сословіямъ. Въ республикахъ дѣйствуетъ vertu, и объясненіе, какое Монтескьё даетъ этому термину, въ высшей степени важно для оцѣнки политическаго развитія французскаго общества въ XVIII вѣкѣ.

Политическая добродѣтель есть любовь къ равенству и личной независимости, vertu c'est un renoncement à soi-même (кн. IV). Если тотъ или другой принципъ признается всѣмъ обществомъ, предъ нами совершенныя формы монархіи или республики. Но при извѣстныхъ условіяхъ оба принципа одновременно могутъ входить въ сознаніе гражданъ. Монтескьё не говоритъ о совмѣстномъ существованіи двухъ противуположныхъ принциповъ въ одномъ и томъ же обществѣ, но косвенно указываетъ, когда такія условія могутъ наступить.

"Монархія" и, слѣдовательно, монархическій принципъ "гибнетъ, когда государь, пріурочивая все къ своей личности, государство призываетъ въ столицу, столицу ко двору и дворъ къ собственной особѣ". Въ этомъ случаѣ "знать утрачиваетъ свой престижъ, становясь жалкимъ орудіемъ въ рукахъ произвольной власти" (vils instruments du pouvoir arbitraire). Основной принципъ при такомъ положеніи вещей утрачиваетъ нравственный смыслъ. L'honneur является уже не основой государства, а злоупотребленіемъ,-- не правомъ, а насиліемъ. Монтескьё, описывая въ такихъ мрачныхъ чертахъ высшую французскую аристократію, тѣмъ самымъ произноситъ приговоръ современному общественному строю. Называя l'honneur предразсудкомъ -- préjugé, онъ говоритъ гораздо больше, чѣмъ хочетъ сказать. Принципъ, дѣйствительно, остается только предразсудкомъ, если у него нѣтъ другихъ защитниковъ, кромѣ придворныхъ и министровъ, изображаемыхъ авторомъ. Не разсчитывая ничего осуждать и преобразовывать, Монтескьё высказалъ идею и далъ ей выраженія, усвоенныя всею просвѣтительною литературой. Автора Духа законовъ можно считать однимъ изъ первыхъ и авторитетнѣйшихъ критиковъ политическаго положенія общества и государства въ философскую эпоху. Монтескьё не подозрѣвалъ только, что указанный имъ республиканскій принципъ уже входилъ въ жизнь и немного спустя долженъ былъ сдѣлаться популярнѣйшею идеей новой литературы.

Vertu Монтескьё понимаетъ какъ стремленіе къ равенству, какъ сознаніе личнаго достоинства у каждаго гражданина отдѣльно. Это слово буквально заполняетъ литературу второй половины столѣтія. Нельзя раскрыть ни одного политическаго, нравственнаго, художественнаго разсужденія, нельзя встрѣтить ни одной драмы, чтобы слово vertu не повторилось у автора нѣсколько разъ. Оно иногда испещряетъ цѣлыя страницы. Публика придаетъ ему какое-то исключительное значеніе, -- по крайней мѣрѣ, она возмущается, когда его произносятъ съ бульварной сцены, и кричитъ, что произносить его здѣсь неумѣстно. Что же понимаютъ подъ этимъ словомъ? Конечно, не республиканскую virtue, но нѣчто такое, чего не знали въ предъидущую эпоху и что носитъ печать новой свободной мысли.

Vertu противуполагается всѣмъ преимуществамъ человѣка, въ которыхъ онъ лично не виноватъ: знатному происхожденію, богатству, всѣмъ общественнымъ предразсудкамъ. Vertu цѣнится какъ нѣчто личное, независимое отъ внѣшнихъ условій. "Всѣ химеры, созданныя людьми, исчезаютъ въ моихъ глазахъ, лишь только я начинаю сравнивать ихъ съ добродѣтелью". "Простая добродѣтель замѣняетъ собой знатное происхожденіе". "Если случайное происхожденіе создаетъ для насъ различные ранги, добродѣтель всѣ ихъ уравниваетъ". "Суетныя отличія происхожденія изобрѣтены гордостью затѣмъ, чтобы замѣнить ими добродѣтель и скрыть ея отсутствіе" {Génie, pièce de m-me Graffigny; Silvain, com. de Grétry; La Suivante généreuse, com. de Sablier.}. Это все рѣчи людей привилегированныхъ. Онѣ имѣли бы меньше значенія, если бы мы слышали ихъ только изъ устъ низшихъ и обдѣленныхъ. Но философскія идеи находятъ отголосокъ вездѣ и вмѣстѣ съ ними немедленно начинается прославленіе vertu, какъ силы, враждебной предразсудкамъ. Наверху общества еще царствуетъ старый принципъ, но снизу идетъ другое теченіе и захватываетъ съ собою прирожденныхъ носителей старой идеи. И мы видимъ, что эта непрестанно выдвигаемая vertu недалеко стоитъ отъ опредѣленія, даннаго у Монтескьё: гдѣ не хотятъ больше признавать предразсудковъ, тамъ, конечно, принципъ равенства встрѣтитъ сочувствіе,-- не республиканскаго равенства, не равенства гражданъ-законодателей, а равенства гражданъ-подданныхъ. Vertu на первый взглядъ только нравственное понятіе, и оно съ этой точки зрѣнія такимъ радикальнымъ писателемъ, какъ Руссо, отождествляется съ чувствомъ, съ чувствительностью. Въ такой формѣ vertu впервые появилось въ новой драмѣ. Раньше Руссо -- у Лашоссэ -- добродѣтельный человѣкъ значитъ чувствительный. Идеальные герои Дидро безразлично восхваляютъ vertu и sentiment. Вмѣсто vertueux, они говорятъ sensible: это качество свойственно идеальной супругѣ, идеальному отцу, идеальному юношѣ. Если человѣкъ попадаетъ въ несчастье, онъ разсчитываетъ найти помощь у людей добродѣтельныхъ и чувствительныхъ. Но мы здѣсь же видимъ, что это -- объясненный выше принципъ, идущій противъ людей нечувствительныхъ, порочныхъ, т.-е., по толкованію философовъ, зараженныхъ предразсудками. Герой хочетъ искать помощи у чувствительныхъ людей противъ враговъ, желающихъ подчинить его волю предразсудкамъ, и намъ прямо говорятъ, что чувство и "honneur de préjugé" -- двѣ воюющихъ другъ съ другомъ силы {"Voilà comme un honneur de préjugé étouffe les sentiments de la nature et de la reconnaissance". Le philosophe sans le savoir, com. de Sedaine.}. Ниже мы увидимъ, что эта война возгоралась на каждомъ шагу и была одною изъ сильнѣйшихъ опасностей для стараго общества.

Такимъ путемъ нравственное понятіе въ силу условій эпохи неминуемо превращалось въ общественное и политическое. Литература не различаетъ чувствительныхъ людей отъ добродѣтельныхъ и философовъ. Одного изъ чувствительнѣйшихъ героевъ Лашоссэ защитникъ старины характеризуетъ: "Philosophe un peu jeune et même trop ardent". Герой у другого писателя, считающій сердце лучшею нравственною книгой и убѣжденный врагъ феодальныхъ правъ, здѣсь же именуется "философомъ". Множество другихъ чувствительныхъ людею прославляютъ добродѣтель, чувство и равенство. Всѣ эти понятія входятъ въ составъ философскаго міросозерцанія -- одинаково "крестьянки-философа" и знатнаго сеньора-героя вольтеровской комедіи Nanine. Этотъ фактъ въ особенности важенъ. Онъ указываетъ на первоначальный источникъ общественныхъ и политическихъ стремленій въ XVIII вѣкѣ. Этотъ источникъ -- нравственное негодованіе низшихъ на привилегированныхъ. Первыми французскими революціонерами были моралисты, обнаружившіе пороки сильныхъ и правящихъ. Общество было построено на такихъ основахъ, что всякое искреннее нравственное поученіе превращалось въ политическій памфлетъ. Естественно, поэтому, что церковныя проповѣди лучшихъ проповѣдниковъ XVIII вѣка нерѣдко буквально совпадали съ самыми сильными нападками современной общественной комедіи и иногда поднимались на такую высоту гражданскихъ идей, что ихъ могли привѣтствовать такіе "врожденные революціонеры", какъ Мерсье. А, между тѣмъ, проповѣдники говорили только о гордости богачей и "великихъ міра сего" и противупоставляли скромныя добродѣтели бѣдняковъ. Массильонъ преимущественно такимъ темамъ посвящалъ свое краснорѣчіе и стоитъ прочесть одну его проповѣдь, чтобы почувствовать изумительное родство идей у придворнаго прелата и у философа энциклопедической школы. И Массильонъ -- не единственный примѣръ. Аббатъ Бовэ, только что посвященный епископомъ, произнесъ въ присутствіи короля и двора проповѣдь, за которую философъ неизбѣжно попалъ бы въ Бастилію. Проповѣдникъ, по словамъ современника, изобразилъ праздную и безполезную жизнь богачей и дѣятельную и полезную жизнь бѣдныхъ. Ораторъ представилъ по этому поводу патетическую картину бѣдствій народа и искусно далъ понять, что онъ лучше, чѣмъ кто-либо, знаетъ эти бѣдствія, такъ какъ самъ вышелъ изъ народа. Онъ напомнилъ королю объ его болѣзни, счастливѣйшемъ эпизодѣ его жизни, такъ какъ именно по случаю болѣзни сказалась восторженная любовь подданныхъ къ нему. Ораторъ указалъ, что эта любовь ослабѣла, что народъ, отягощенный налогами, стонетъ подъ бременемъ лишеній. Онъ далъ почувствовать монарху, что хотя у его трона и есть друзья, но лучшимъ его другомъ долженъ быть народъ. Епископъ закончилъ эту необыкновенную проповѣдь убѣжденіемъ, чтобы король не полагался исключительно на своихъ министровъ, склонныхъ къ корыстолюбію и обманамъ: пусть собственное сердце государя руководитъ имъ.

Призывъ былъ обращенъ къ Людовику XV, и излюбленныя идеи времени не могли, конечно, найти отголосокъ въ этомъ сердцѣ. Но для насъ важно отмѣтить, въ какой неразрывной связи стояли въ XVIII вѣкѣ мотивы нравственности и политики. Массильонъ шелъ еще дальше. На тему тѣхъ же пороковъ знатныхъ онъ представилъ Людовику XV настоящую теорію Общественнаго договора. Въ Sermon sur les ecueils de la pieté des grands знаменитый ораторъ напомнилъ королю о происхожденіи его власти. Онъ обязанъ этою властью первоначальному согласію націи. Его предки были избраны волей народа затѣмъ, чтобъ они и ихъ потомки, помня источникъ своей власти, пользовались ею только для блага того же народа.

Существенныя политическія идеи XVIII вѣка, очевидно, необходимымъ естественнымъ путемъ возникали на основаніи нравственныхъ. Путь моралистовъ, приходившихъ къ выводамъ и принципамъ, общимъ съ просвѣтельною литературой, въ подробностяхъ и частностяхъ, конечно, также совпадалъ съ новымъ движеніемъ мысли. Массильонъ въ своихъ проповѣдяхъ давалъ такія же характеристики высшаго общества, какія были представлены у Монтескьё и какая безпрестанно повторялась въ драматической литературѣ. Это совпаденіе идей въ различныхъ, даже противуположныхъ, областяхъ мысли доказываетъ неотразимый, удручающій реализмъ явленій и краснорѣчивѣе всякихъ доказательствъ оправдываетъ дѣятельность просвѣтителей.

Высшій классъ общества утратилъ нравственное право пользоваться исключительнымъ положеніемъ,-- эта очевидная и простая истина влечетъ цѣлый рядъ послѣдствій. Полнѣе всего они отражаются въ драматической поэзіи. Здѣсь авторы воплощаютъ идею и ея вліяніе на жизнь въ типичныхъ образахъ, соединяя силу идеи съ ясностью живой иллюстраціи и не отступая, подобно политикамъ и проповѣдникамъ, предъ изображеніемъ силъ, стремящихся разрушить предразсудки и водворить новый принципъ.

Крайне унизительное изображеніе на сценѣ двора и высшей аристократіи идетъ со временъ классической комедіи. Мольеровскія Marquis ridicules открываютъ галлерею комическихъ и ничтожныхъ героевъ сословнаго эгоизма и привилегій. Во времена классическаго поэта галлерея уже была неисчерпаема: по крайней мѣрѣ, Мольеръ не разсчитывалъ срисовать всѣ ея портреты до конца своей жизни. Его наслѣдники продолжали дѣло при еще болѣе благодарныхъ условіяхъ. Дворъ и его герои, очевидно, все падали ниже и возбуждали презрѣніе даже среди лучшей части аристократіи. Драматурги рисуютъ сцены и характеры едва вѣроятные въ культурномъ обществѣ. Реньяръ, ближайшій преемникъ Мольера, неоднократно изображаетъ одинъ и тотъ же типъ свѣтскаго фата. Въ комедіи Le Distrait шевалье выслушиваетъ такую рѣчь: "Вы считаете честью быть откровеннымъ распутникомъ. Вы гордитесь тѣмъ, что много пьете. Съ головой, переполненной винными парами, едва держась на ногахъ, вы являетесь въ театръ и здѣсь среди такихъ же пріятелей, какъ вы сами, вы дурачитесь, цѣлуетесь, какъ барышни, стараетесь, чтобы васъ видѣла вся публика, толкаете другъ друга, разсказываете свои похожденія, своимъ голосомъ покрываете рѣчь актеровъ, и весь Парижъ, видя ваши безумства, гораздо чаще смѣется надъ вами, чѣмъ надъ комедіей". Это говоритъ дядя своему племяннику. Отъ слугъ господамъ приходится выслушивать то же самое. Одинъ изъ нихъ говоритъ: "Довольно часто я видалъ васъ совершенно пьянымъ и принужденъ былъ за руки доводить васъ до постели".

Но кутежами не ограничиваются доблести благородныхъ героевъ. Мы видимъ ихъ въ качествѣ жениховъ, мужей, обольстителей и питомцевъ кокотокъ и молодящихся старухъ. Они простираютъ эксплуататорскія наклонности еще дальше. Эпоха регенства, повидимому, нанесла послѣдній ударъ сословной чести высшей аристократіи. Въ эту эпоху баснословнаго разврата, роскоши и разореній произошло настоящее нашествіе благородныхъ нищихъ на буржуазію. Процессъ, извѣстный въ высшемъ свѣтѣ подъ именемъ s'encanailler, совершается теперь съ особенною охотой: никогда, по словамъ современника, не было столько браковъ маркизовъ съ буржуазками, сколько въ годы регентства. Если вѣрить драматической литературѣ, эти маркизы дѣйствовали съ поразительною откровенностью.

Онѣ, прежде всего, заявляютъ, что онѣ выше всякихъ нравственныхъ соображеній.

"Я совершенно не вѣрю въ принципы",-- заявляетъ маркиза, сватающая богатую буржуазку за своего сына. Но она за то преклоняется предъ табуретомъ -- отличіемъ герцогинь при дворѣ -- и не можетъ понять, какимъ образомъ женщина можетъ толковать о принципахъ въ виду такого искушенія. Подобная же сцена происходитъ у графа съ крестьянкой, тоже разсуждающей о принципахъ, невѣдомыхъ ея благородному собесѣднику. А если у аристократовъ и оказываются принципы, то они въ свою очередь повергаютъ въ изумленіе всѣхъ честныхъ людей. У герцоговъ, маркизовъ и графовъ единственный идеалъ -- жить при дворѣ. Они приходятъ въ ужасъ при одной мысли похоронить себя въ провинціи. Но жизнь при дворѣ разорительна, деньги требуются безъ конца,-- остается доставать у буржуа, у провинціаловъ. Одинъ шевалье откровенно говоритъ богатому буржуа: "Какъ же вы хотите, чтобы поступала знать? Все золото въ рукахъ подобныхъ вамъ людей,-- чтобъ имѣть свою часть, намъ остается единственное средство -- много занимать и ничего не платить". И знать не брезгуетъ никакими средствами. Баронъ продаетъ свои пергаменты тщеславному буржуа, захотѣвшему пощеголять знатнымъ титуломъ. Герцогъ продаетъ дочь, зная, что его будущій зять -- поддѣльный графъ. Но это даже лучше: тѣмъ дороже отецъ возьметъ за дочь. Во время торга является баронъ и заявляетъ, что онъ "долженъ имѣть свою долю въ грабежѣ". Если не удается афера въ столицѣ, шевалье отправляется въ провинцію, называется какимъ угодно титуломъ -- и пользуется кошельками буржуа или устраиваетъ выгодную женитьбу. Аристократы не пренебрегаютъ и менѣе существенными услугами: толпой собираются на обѣды богатаго торговца, завѣряютъ его въ искреннѣйшей дружбѣ и немедленно разбѣгаются, лишь только дѣла амфитріона начинаютъ имъ казаться ненадежными. Бываетъ еще хуже. Маркиза живетъ на счетъ своего брата. Онъ -- изъ новыхъ и занятъ торговлей, считая это занятіе вполнѣ благороднымъ; но маркиза не прощаетъ ему такого униженія, беретъ у него деньги, бываетъ въ гостяхъ, но требуетъ, чтобъ онъ не называлъ ее своею сестрой и никому не говорилъ объ ихъ родствѣ.

Богатые аристократы, случается, поступаютъ до крайней степени позорно: отнимаютъ всѣми неправдами у родственниковъ наслѣдство и отдаютъ деньги въ ростъ, но все это не мѣшаетъ имъ играть роль благороднѣйшихъ въ мірѣ людей. Одни изъ этихъ господъ обобщаютъ эти дѣйствія въ такой нравственной сентенціи: "Что вы говорите мнѣ о друзьяхъ, о родителяхъ? Родители, если говорить по правдѣ, годятся только для фамильной галлереи. Въ единственномъ случаѣ ихъ можно цѣнить, когда они оставляютъ наслѣдство". Это совершеннѣйшій скептикъ: онъ рѣшительно ни во что не вѣритъ, ни въ честность мужчинъ, ни въ любовь женщиинъ, ни въ какія-либо обязательныя отношенія между людьми. Это -- представитель полной нравственной анархіи, или, по выраженію другой комедіи, идеальный l'homme du jour -- "герой времени".

Послѣ этого можно представить, какими насмѣшками и злыми нападками полна литература по адресу двора и высшей аристократіи. И литература на этотъ разъ только вѣрный отголосокъ дѣйствительности. "Дворъ зараженъ всѣми пороками ума и сердца" -- стало общепринятою истиной, пишетъ современникъ во второй половинѣ вѣка. Авторъ одной изъ самыхъ жестокихъ сатиръ на высшую знать -- академикъ Шабапонъ -- считаетъ нужнымъ оговориться, что онъ въ принципѣ сторонникъ аристократіи, но что въ послѣднее время она утратила всякое достоинство,-- честь и доблести исчезли, а гордость и привилегіи остались. Сочувствуя жалобамъ на такое неестественное положеніе вещей, авторъ и написалъ сатиру. Всѣ другіе авторы стоятъ на той же почвѣ. Сочиняя комедіи и драмы противъ знати, они стараются всѣ сословія и общественныя состоянія сдѣлать органами своего гражданскаго негодованія. Въ одной драмѣ, очень понравившейся Маріи-Антуанетѣ, императоръ нападаетъ на безполезное существованіе придворныхъ среди интригъ и лести и первыми гражданами считаетъ земледѣльцевъ, видитъ въ нихъ единственную опору трона. Это говорится въ лицо придворнымъ и министрамъ. Въ другой драмѣ королева сѣтуетъ на низкихъ придворныхъ льстецовъ, окружавшихъ ее въ молодости и воспитавшихъ въ ней своевольныя наклонности и легкомысліе. Старый аристократъ, отлично изучившій дворъ, рисуетъ его, какъ очагъ всевозможнаго притворства и клятвопреступленія. Въ драмѣ, посвященной исключительно характеристикѣ придворнаго, одинъ изъ героевъ -- поэтъ, секретарь придворнаго -- изображаетъ своего господина въ гораздо болѣе мрачныхъ краскахъ, чѣмъ Сганарель -- Донъ-Жуана. "Его положеніе,-- говоритъ секретарь,-- не болѣе, какъ печальное рабство. Судьба ремесленника во сто кратъ счастливѣе". И дальше краснорѣчиво описывается вѣчный страхъ придворнаго предъ каждымъ словомъ и взглядомъ монарха, нескончаемыя интриги, зависть, зависимость отъ каждой малѣйшей случайности. Но отъ этого не легче тѣмъ, кто ниже придворнаго. Всѣ свои униженія и разочарованія онъ вымещаетъ на слабѣйшихъ: "возвращаетъ намъ по мелочамъ то, что даютъ ему оптомъ". Въ той же комедіи герцогъ еще энергичнѣе нападаетъ на придворныхъ: они вдали отъ столицы играютъ роль самодержцевъ, угнетаютъ народъ, дѣлаютъ тысячу низостей, чтобы поддержать свой блескъ и, бравируя народною нищетой, разоряются на женщинъ.

Буржуа, столь часто попадавшіе въ-Благородныя когти маркизовъ, умѣютъ нерѣдко, по горькому опыту, оцѣнить достоинства знатныхъ друзей. Они въ лицо говорятъ шевалье и графамъ, что ихъ отнюдь не прельщаетъ унизительное право благородныхъ -- пользоваться деньгами глупцовъ, смѣяться надъ законами общества, поднимать шумъ и вести роскошную жизнь на чужой счетъ и, въ то же время, обманывать короля, грабить народъ и величаться своимъ бездѣльнымъ существованіемъ. Даже мужикъ на своемъ жаргонѣ умѣетъ сказать по адресу придворнаго весьма ядовитое замѣчаніе: "Queu chien de conte! èa vit à la cour et èa ne ment jamas! Eh! c'est mentir èa". Гораздо краснорѣчивѣе и богаче наблюденіями молодая бойкая крестьянская дѣвушка, проведшая нѣсколько времени при дворѣ. Она умѣетъ представить всѣ комическія стороны придворныхъ, скопировать ихъ сюсюкающій лепетъ, ихъ кукольныя физіономіи, ихъ манекенные жесты, посмѣяться надъ мелкими хитростями придворныхъ красавицъ и въ результатѣ высказать вполнѣ серьезное соображеніе. Она видѣла сеньора, весьма строгаго и грубаго съ крестьянами, надменнаго со всѣми, но при дворѣ онъ обыкновенно тихъ и любезенъ и, къ удивленію Нинетты, никому не внушаетъ страха. Она спрашиваетъ: "Развѣ дворъ дѣлаетъ ихъ лучшими?" Здравый смыслъ подсказываетъ отвѣтъ:"Нѣтъ! если они поступаютъ хорошо здѣсь, то, безъ сомнѣнія, только потому, что имѣютъ право дѣлать зло въ другомъ мѣстѣ". Общее впечатлѣніе Нинетты: дворъ -- рабство -- la cour n'est qu'un esdavage.

Замѣчательно, дворъ не спасается отъ сатиры со стороны авторовъ, менѣе всего склонныхъ создавать себѣ враговъ въ этой области. Мариво смѣется надъ дворомъ и противупоставляетъ испорченности высшаго общества простоту и нравственность крестьянъ. Мариво не пользовался благосклонностью ни у публики, ни у писателей философской эпохи. Вольтеръ отзывался о Мариво, будто "онъ въ теченіе своей жизни взвѣшивалъ пустяки на вѣсахъ изъ паутины", въ кругу энциклопедистовъ его находили невыносимымъ, публика, по словамъ Даламбера, ничего не понимала въ жанрѣ Мариво, и именно потому, думаетъ энциклопедистъ, что стала развитѣе и серьезнѣе. Самъ Даламберъ находилъ возможнымъ сказать о Мариво только одно: "у него были моменты чувствительности". Философъ, очевидно, не придавалъ большого значенія влюбленнымъ героинямъ Мариво, борьбѣ ихъ чувства съ предразсудками. Но архіепископъ Санскій, принимая Мариво въ академію, отмѣтилъ даже у этого нефилософскаго и малочувствительнаго драматурга любопытную черту: Мариво "изобличалъ лицемѣрныя добродѣтели, гордость и тщеславіе, скрывающія пороки у людей, которыхъ обманутый свѣтъ называетъ великими людьми, но которые часто бываютъ настоящими чудовищами". Но если Мариво и представлялъ въ такой формѣ сильныхъ людей, онъ дѣлалъ отсюда выводъ, совершенно неудовлетворительный для XVIII вѣка. У него есть пьеса L'ile des esclaves: изображаются печальныя послѣдствія общественнаго неравенства, и мораль пьесы такая: "Различіе сословій -- испытаніе, посылаемое богами. Больше я ничего не скажу". Для парижскаго партера такой выводъ могъ показаться насмѣшкой, и комедіи Мариво не имѣли никакого значенія во второй половинѣ XVIII вѣка. Онъ никогда и не искалъ, и не могъ искать демократической популярности, и тѣмъ краснорѣчивѣе его сатира на придворныхъ и "великихъ людей".

Парижъ пользовался всякимъ случаемъ выказать свое презрѣніе къ двору. Онъ апплодируетъ тѣмъ пьесамъ, которыя проваливаются при дворѣ, и дѣлаетъ это до такой степени тенденціозно, что современники напередъ могутъ предсказать судьбу того или другого спектакля. Всякій, кто находитъ покровительство при дворѣ, рискуетъ подвергнуться въ Парижѣ величайшимъ оскорбленіямъ. Именно вмѣшательство двора раздуло процессъ графа Моранжіэса и превратило его, по словамъ очевидца, въ борьбу патриціевъ съ плебеями. Графу нельзя было показаться въ театрѣ: толпа встрѣчала его криками: escroc! voleur!... Ничего подобнаго современники не помнили. Ненависть и крайнее недовѣріе ко двору были распространены по всей Франціи. Въ годъ революціи солдаты были убѣждены, что принцы и придворные желаютъ уморить парижанъ и приказываютъ бросать муку въ Сену.

Кромѣ родовой аристократіи, существовала другая, не менѣе хищная и едва ли не болѣе тягостная для народа и государства -- денежная аристократія, въ лицѣ крупныхъ откупщиковъ и финансистовъ. Старый порядокъ зналъ не мало такихъ аристократовъ, вышедшихъ изъ лакеевъ. Типъ -- въ высшей степени благодарный для комедіи, нарисованный впервые во всей красѣ Лесажемъ {Монтескьё и здѣсь можетъ считаться предшественникомъ комедіи. Въ Персидскихъ письмахъ онъ неоднократно принимается описывать лакеевъ, пробравшихся въ знать. Вотъ, напримѣръ, одно письмо: "Во Франціи сословіе лакеевъ гораздо болѣе уважается, чѣмъ въ другихъ странахъ: это -- разсадникъ вельможъ, они пополняютъ пробѣлы въ другихъ сословіяхъ. Принадлежащіе къ нему люди замѣщаютъ неудачниковъ-вельможъ, разорившихся судей, дворянъ, убитыхъ среди ужасовъ войны, а если они не могутъ замѣщать вакансіи лично, то спасаютъ знатные дома отъ всякихъ бѣдъ посредствомъ своихъ дочерей, изображающихъ нѣчто вродѣ навоза, удобряющаго каменистую и безплодную почву" (письмо XCVIIІ).}. Авторъ нѣкоторое время служилъ по откупамъ и видѣлъ собственными глазами бѣдствія, приносимыя откупщиками. Результатомъ опыта явилась комедія Titrcarei. О мѣткости ея содержанія можно судить по ужасу, охватившему финансистовъ при одномъ извѣстіи о ней: автору предлагали 100,000 экю, лишь бы онъ не ставилъ своей пьесы на сцену. Тюркаре, бывшій лакей, неизвѣстно какими путями разбогатѣвшій, является со всѣми пороками современной знати: расточителенъ, развратенъ, циниченъ въ вопросахъ нравственности и общественнаго приличія. Вокругъ него группируется достойное общество: баронесса, кокотка, маркизъ и шевалье -- типичные hommes du jonr. Взаимныя отношенія этой шайки характеризуетъ Фроптенъ, слуга шевалье, въ словахъ краткихъ, но сильныхъ: "Удивляюсь теченію человѣческой жизни. Мы щиплемъ кокотку, кокотка ѣстъ финансоваго дѣльца, финансовый дѣлецъ грабитъ другихъ. Выходитъ забавнѣйшій въ мірѣ рикошетъ плутовства". Здѣсь однимъ клеймомъ отмѣчены всѣ "великіе люди" XVIII вѣка.

Знать и дѣльцы находятся между собой въ тѣснѣйшемъ союзѣ. Деньги всегда нужны при дворѣ, ихъ съ каждымъ годомъ становится здѣсь меньше и въ половинѣ XVIII вѣка Тюркаре приняты не только у баронессъ -- это едва ли не вліятельнѣйшіе члены аристократическаго общества. "Когда-то финансистъ умѣлъ только считать,-- говоритъ герой комедіи,-- въ этомъ заключалась вся его наука, и онъ не смѣлъ показываться въ свѣтъ. Теперь его всюду принимаютъ съ наслажденіемъ, онъ проводитъ свои досуги въ избранныхъ салонахъ, онъ приноситъ туда утѣхи жизни и не только не вредитъ, но даже создаетъ новыя удовольствія".

Эти господа подражаютъ также аристократамъ въ ихъ презрѣніи къ низшимъ и слабѣйшимъ. Они ни во что не цѣнятъ личность бѣдняка. Это соціальные тираны, рядомъ съ сословными, и стремятся создать своихъ рабовъ. Одинъ изъ такихъ героевъ изображенъ въ драмѣ Бре Protecteur bourgeois, взятой изъ жизни извѣстнаго современнаго финансиста. Къ этому финансисту имѣлъ несчастье обратиться за помощью бѣдный поэтъ: финансистъ ссудилъ ему 50 луидоровъ и далъ мѣсто у себя. Поэтъ нѣсколько разъ пытался возвратить эти деньги, но его не принимали. Наконецъ, онъ добился аудіенціи и сталъ жаловаться своему покровителю. "Это потому, что вы -- глупы,-- отвѣтилъ тотъ:-- слѣдовало сказать моему привратнику, что вы принадлежите мнѣ" (vous êtes à moi). Оскорбленный поэтъ воскликнулъ: "Свидѣтель Богъ, я никому не принадлежу. Вотъ ваши деньги, и я не хочу больше служить у васъ". Таковъ дѣйствительный фактъ. Въ драмѣ прибавлены нѣкоторыя черты, характеризующія вообще представителей денежной аристократіи. Но правительство искони щадило ее больше, чѣмъ родовую знать. Мольеръ, получавшій отъ самого Людовика XIV мотивы для "смѣшныхъ маркизовъ", не трогалъ современныхъ ему Гурвилей, за комедію Лесажа долженъ былъ вступиться дофинъ, а драма Бре была безусловно запрещена.

Упадокъ аристократіи, прежде всего, конечно, должны были замѣтить люди, ближе всѣхъ къ ней стоящіе,-- слуги. Они къ XVIII вѣку утратили всякое уваженіе къ господамъ, въ лицо говорятъ имъ, чего стоитъ нынѣшняя аристократія. Графу приходится отвѣчать кислою улыбкой на рѣзкія реплики Фигаро,-- въ такомъ положеніи находились господа еще почти за сто лѣтъ до комедіи Бомарше. Сганарель еще боится говорить правду своему господину, онъ рискуетъ быть побитымъ и прогнаннымъ, но у преемника Мольера, Реньяра, слуги разговариваютъ съ господами совершенно свободно и часто съ явнымъ презрѣніемъ.

"Я подражаю вамъ во всемъ,-- говоритъ слуга господину,-- вы ругаетесь въ комнатѣ, я -- на лѣстницѣ". Но во всемъ подражать господамъ слуги считаютъ даже ниже своего достоинства. Маркизы изобрѣли словечко sencanailler для выраженія своихъ связей съ буржуазными семьями. У слугъ есть свое несравненно болѣе оскорбительное -- s'acoquiner, и сопровождается оно соображеніями несравненно болѣе серьезными, чѣмъ насмѣшки аристократовъ надъ мѣщанами. "Становишься плутомъ (on s'acoquine),-- говорить слуга,-- служа этимъ мошенникамъ"... "Они не платятъ жалованья, они ссорятся, нерѣдко дерутся. Ты, гораздо умнѣе ихъ, помогаешь имъ жить. Изобрѣтай сколько угодно плутовскихъ продѣлокъ,-- на ихъ долю непремѣнно придется большая половина барышей, и послѣ этого мы, все-таки, ихъ слуги, а они -- господа. Это несправедливо. На будущее время я хочу работать за свой счетъ. Кончено. Я также хочу сдѣлаться господиномъ".

Въ 1748 г. на сценѣ итальянскаго театра идетъ комедія Les valets-maîtres. Можно изумляться, какъ цензура стараго порядка могла пропустить такое безпощадное униженіе вліятельнѣйшаго сословія. На сценѣ слуги собираются устроить спектакль и представить своихъ господъ. Лизетта -- горничная президентши, старой кокетки, плутующей въ карточной игрѣ (слуги ея умираютъ съ голоду и остаются безъ жалованья, а она разоряется на любовника). Ла-Флёръ -- курьеръ маркиза, напыщеннаго моднаго глупца, сладкорѣчиваго, тщательно завитаго салоннаго комедіанта. Арлекинъ -- слуга шевалье, легкомысленнѣйшаго созданія въ мірѣ, "бездѣльника по общественному положенію и вѣчно занятаго на-показъ изъ чванства" (c'est l'oisif par l'état et l'affairé par faste). Онъ вѣчно въ бѣготнѣ и самъ разсказываетъ о себѣ: "У меня столько дѣлъ, что силъ не хватаетъ. Нужно десятокъ мужей повергнуть въ отчаяніе, обмануть мать, справиться съ двумя тетками, утѣшить трехъ вдовицъ, написать двадцать писемъ, представить четыре судебныхъ заявленія, велѣть переписать докладную записку, начать два процесса, наконецъ, полкъ, который я хочу купить. У меня уже все кончено, -- остается занять денегъ". Лизетта думаетъ, что ея госпожа и шевалье, можетъ быть, исправились бы, если бы увидали ихъ представленіе. Коломбина, горничная баронессы, не вѣритъ этому: "Старая кокетка и молодой фатъ никогда не могутъ ни покраснѣть, ни перемѣниться. Я имѣю честь слишкомъ хорошо ихъ знать. Еслибъ они могли краснѣть, они покраснѣли бы скорѣе отъ добродѣтели, чѣмъ отъ порока". Остальныя двѣ героини -- баронесса, старуха, жертва шевалье, и графиня, выбѣгающая на сцену съ крикомъ: "Point de reflexion et vive la folie!"

Было бы невѣроятно, если бы слуги продолжали серьезно относиться къ такимъ господамъ и работать на нихъ. Въ комедіи Реньяра слуга намѣренъ трудиться для себя, и онъ немедленно выполняетъ свое намѣреніе. У Лесажа лакеи шевалье, баронессы, финансиста работаютъ за свой счетъ, и такъ искусно, что Фронтэнъ занимаетъ мѣсто Тюркаре. Въ другой комедіи Лесажа -- Crispin rival de son maître -- лакей рѣшается на дерзкій замыселъ -- отбить у господина невѣсту и богатое приданое. Его нисколько не затрудняетъ мысль разыграть роль свѣтскаго франта и достигнуть успѣха, выпадающаго на долю аристократовъ. Мы видимъ, какой большой шагъ сдѣлали слуги съ тѣхъ поръ, какъ господа посылали ихъ играть заданную роль кавалеровъ и, когда не нуждались въ нихъ, прогоняли ударами палокъ. Теперь сословный авторитетъ исчезъ совершенно, барину приходятся серьезно бороться со своимъ лакеемъ и не трудно сказать, на чью сторону перейдетъ побѣда. Отчаяніе графа, безсильнаго справиться съ уловками Фигаро,-- одинъ изъ многочисленныхъ актовъ аристократической трагикомедіи. Всѣ эти Фронтэны, Жасмэны, Криспэпы задолго до Фигаро успѣли совершить тотъ самый путь, на которомъ заблудился графъ Альмавива.

Въ описанной борьбѣ дѣло идетъ объ энергіи и силѣ ума. Нравственный вопросъ рѣшается господами и слугами въ одномъ и томъ же направленіи; всѣ герои -- плуты и мошенники, и побѣждаетъ тотъ, кто искуснѣе и изворотливѣе. Правда, слуги жалуются, что они сдѣлались плутами на службѣ у господъ и въ своей дѣятельности часто подражаютъ имъ. Это справедливо, но, конечно, нисколько не возвышаетъ послѣдователей надъ ихъ вождями. Фронтэнъ прямо разсчитываетъ явиться новымъ Тюркаре. Это характерно для оцѣнки всей бездны разврата и безпринципности, созданной въ обществѣ Тюркаре и его пріятелями -- баронессой, маркизомъ и шевалье. Само общество нисколько не выигрывало, все равно, за кѣмъ бы ни оставалась побѣда, за Криспэномъ или его господиномъ, до тѣхъ поръ, пока борьба шла съ хищническими и эксплуататорскими цѣлями. Проигрышъ былъ несомнѣнный для высшаго сословія: оно упало до такой степени, что принуждено было или входить въ стачку со своими лакеями, какъ дѣлаетъ шевалье Лесажа, или покорно очищать имъ мѣсто, даже привѣтствовать ихъ, какъ поступаетъ родовая знать съ финансистами вродѣ Гурвиля и Буре. Истинное прогрессивное теченіе обнаруживалось не въ лакейскихъ и салонахъ, не въ этой темной свалкѣ низменныхъ инстинктовъ, а внѣ свѣтскаго общества, за предѣлами господскихъ замковъ и службъ, тамъ, гдѣ съ одинаковымъ презрѣніемъ относились и къ барину, и къ лакею. Презрѣніе это создалось тѣми же явленіями, какія заставили слугъ утратить всякое серьезное чувство по отношенію къ господамъ. Но здѣсь, вмѣсто того, чтобы вызвать такія же хищническія стремленія, какими были воодушевлены господа, оно выдвинуло новые нравственные принципы и опредѣлило основы грядущаго общественнаго строя. Фронтэнамъ и Криспэнамъ, людямъ, лишеннымъ почвы и самостоятельнаго положенія, естественнѣе всего пуститься въ приключенія и аферы и здѣсь выказать на благородныхъ союзникахъ свое превосходство. Среди подданныхъ старой монархіи, вооруженной безчисленными ограниченіями и пропитанной рабскими идеалами, конечно, не могло быть рѣчи о гражданскомъ равноправіи и открытыхъ гражданскихъ стремленіяхъ. Самое слово гражданинъ -- citoyen -- до конца XVIII вѣка звучитъ странно и слишкомъ либерально; произнесенное со сцены въ 1761 году, рядомъ со словомъ sujets, оно вызываетъ у публики тенденціозный восторгъ. Но и подъ властью Людовиковъ состояли милліоны подданныхъ, обладавшихъ извѣстною матеріальною независимостью и не обязанныхъ пресмыкаться въ лакейскихъ. Здѣсь господствовалъ другой нравственный строй, та vertu, которая прославлялась просвѣтительною и сантиментальною литературой и которая, какъ мы видѣли, естественнымъ путемъ превращалась въ политическій принципъ. Паденіе аристократіи рѣзко выдвигаетъ нравственныя достоинства низшихъ классовъ -- буржуа и крестьянъ. Эти достоинства, конечно, существовали и раньше, но для нихъ не было такого благодарнаго, исключительно мрачнаго фона, какимъ постепенно становились нравы высшаго сословія. Кромѣ того, и сами обладатели этихъ достоинствъ никогда не имѣли такихъ могущественныхъ побужденій и вполнѣ законныхъ основаній придавать имъ рѣшающее практическое значеніе, какъ въ XVIII вѣкѣ. Въ результатѣ,-- рядомъ съ развращенными, безпринципными маркизомъ и шевалье,-- мы видимъ новыхъ буржуа и крестьянъ, исполненныхъ сознанія личнаго достоинства и сословнаго значенія. Они такъ же, какъ и слуги аристократіи, отлично видятъ ея нравственное и общественное банкротство и ставятъ вопросъ: почему же послѣ этого эти люди -- господа, а мы только мужики и мѣщане? И здѣсь также объявляется война сословію, незаслуженно стоящему наверху общества, но во имя совершенно другихъ соображеній. Фронтэнъ велъ ее, потому что онъ болѣе умный и энергичный плутъ, чѣмъ его господинъ. Буржуа и крестьянинъ ведутъ ее, потому что они болѣе полезные граждане, несравненно болѣе достойные отцы и мужья и видятъ въ своей средѣ истинныхъ людей будущаго -- сильныхъ, принципіальныхъ, одушевленныхъ любовью къ отечеству и общему благу. Маркизы и шевалье должны очищать имъ путь не потому только, что знать лишена практическихъ талантовъ, а потому, что она -- мертвый и загнившій членъ общественнаго и политическаго организма. Лакеи боролись съ господами за право эксплуатировать общество, другіе борцы -- за право спасти его отъ эксплуатаціи шевалье-авантюристовъ, лакеевъ-дѣльцовъ и поднять на уровень гражданской политической силы.

Новый типъ крестьянина, подвергающаго критикѣ общественныя явленія, -- непосредственно-остроумнаго и простодушно-насмѣшливаго, -- появляется въ драматической литературѣ очень рано и независимо отъ философской пропаганды. Достаточно указать на Мариво. Въ его комедіи Le denouement imprévu происходитъ такой діалогъ: "Дорантъ. Ты не понимаешь меня. Я хочу сказать, что въ моей семьѣ нѣтъ благородныхъ. Пьеръ. Ладно! Развѣ это по-вашему такъ важно, чтобы изъ-за этого огорчаться? Дорантъ. Не въ этомъ дѣло, но слѣдуетъ быть благородной крови. Пьеръ. Благородной крови? Что за чортовская выдумка -- различать въ крови сорта, когда она течетъ изъ одного и того же источника!" Съ теченіемъ времени подобныя разсужденія все чаще слышатся въ деревенскихъ хижинахъ. Личности героевъ ясны изъ заглавія пьесъ: Socrate rustique, La paysanne philosophe. La Suivante généreuse. Ихъ отличительная врожденная черта -- сознаніе собственнаго достоинства. Они ни шагу не уступаютъ сеньору, его притязаніямъ, и совершенно не смущаются блескомъ его привилегированнаго положенія. Авторы влагаютъ въ уста крестьянъ простыя, но въ высшей степени краснорѣчивыя идеи личной чести. Одинъ изъ этихъ новыхъ героевъ говорить сеньору, затѣявшему съ нимъ неправый процессъ: "Вы, очевидно, считаете насъ очень нечувствительными, угнетая насъ до такой степени. Вы, благородные, полагаете, что мы должны спокойно переносить всѣ обиды, какія вамъ вздумается причинить. Разъ, ты -- мужикъ, ты -- ничтожнѣе собаки съ задняго двора, которую прогоняютъ пинкомъ ноги. Если бы мы воспротивились вашимъ притѣсненіямъ, мы немедленно попали бы въ тюрьму, къ позорному столбу, на каторгу и не дождались бы даже, чтобы судъ насъ выслушалъ. Подобные вамъ съ нами дѣйствуютъ смѣло. Они, не стѣсняясь, говорятъ: "Рисковать нечѣмъ. Съ деньгами мы укротимъ этихъ бѣдняковъ и они еще придутъ лизать намъ руки". Вотъ какъ вы обращаетесь съ нами, а мы еще такъ уважаемъ всѣ ваши права,-- уважаемъ до такой степени, что ваши кролики размножаются тысячами и съѣдаютъ насъ живьемъ. Вашъ сторожъ убилъ нашу собаку за то, что она погналась за кроликомъ, съѣвшимъ весь нашъ приварокъ. Я былъ при этомъ и не сказалъ ни слова... Вы хотите, чтобы мы были откровенны, господинъ графъ... Эти длинныя аллеи, эти большія дороги, эти загороди, гдѣ нѣтъ ни единаго плодового деревца, все это отнято у земледѣльцевъ. И я не могу безъ стона смотрѣть, когда мѣшаютъ привозу продуктовъ. Между тѣмъ, Богъ излилъ на эту землю такую благодать, что отнятаго пространства хватило бы на прокормленіе цѣлой провинціи. Вы оскорбляете самого Бога: вѣдь, это настоящая кровь народа, растраченная на дѣтскія забавы" {Le Juge, drame par Mercier.}.

Такимъ тономъ и такія истины говорятъ новые крестьяне своимъ сеньорамъ. Они больше не допускаютъ фамильярностей съ собой и немедленно протестуютъ при малѣйшей презрительной выходкѣ большого барина. "Ты мнѣ кажешься добрымъ собесѣдникомъ,-- говоритъ ему аристократъ,-- и я буду въ восторгъ познакомиться съ тобой". Мишо "хмуритъ брови" и говоритъ: "Съ тобой!... Да, вы фамильярны, господинъ королевскій офицеръ. Но мы, можетъ быть, стоимъ васъ. Чортъ возьми! Не тыкайте меня. Я не люблю этого". Ему отвѣчаютъ шутливымъ тономъ: "Тысячу извиненій, сударь, простите". Мишо и этимъ недоволенъ: "Э, нѣтъ не зубоскальте! Я не гордъ, но не допускаю только фамильярности съ кѣмъ бы то ни было, не зная, заслуживаетъ ли онъ ея. Вотъ въ чемъ дѣло". Такой же отпоръ встрѣчаетъ богатый городской джентльменъ. Въ разговорѣ съ бѣднымъ рабочимъ, сыномъ крестьянки, онъ обращается къ нему: "другъ мой", но тотъ быстро прерываетъ его: "Милостивый государь, я Жозефъ, рабочій, а не другъ вашъ. Еслибъ я былъ имъ, мы бы могли говорить другъ другу ты. Не заставляйте меня краснѣть. Я бѣденъ только потому, что слишкомъ много богатыхъ" {La partie de chasse de Henri IV, comedie par Collé; L'Indigent, drame de Mercier.}.

Мы видимъ, какъ чувство личнаго достоинства постоянно связывается съ общими идеями: сельскій житель переходитъ непосредственно къ обсужденію феодальныхъ правъ, горожанинъ -- къ соціальному вопросу. И это потому, что обладатели правъ и богатства въ ихъ глазахъ стоятъ ниже ихъ. Они лично не уступаютъ имъ ни одного шага,-- но хотятъ помириться съ ихъ преимуществами и на почвѣ общественной. Новый крестьянинъ не хочетъ ни въ чемъ быть обязаннымъ сеньору. Онъ любитъ родную деревню, уважаетъ свое сословіе и не хочетъ Слышать о городѣ и еще менѣе о подчиненныхъ отношеніяхъ къ господамъ. Городъ кажется ему очагомъ всевозможныхъ пороковъ, великолѣпные дома ничего не стоятъ въ его глазахъ, въ сравненіи съ деревенскими крышами. А жить можно и въ деревнѣ: "природа -- добрая мать, она обо всѣхъ заботится, и кто работаетъ, тому нечего бояться нужды". Когда крестьянина зовутъ изъ его лачуги и хотятъ измѣнить его общественное положеніе, онъ заявляетъ: "Я своими достоинствами, можетъ быть, и обязанъ только своему положенію. Оставьте вашу знатность при себѣ". "Хотя я и бѣденъ, -- говорить другой крестьянинъ,-- но у меня есть чувства, честь бываетъ и у бѣдныхъ людей". Крестьянинъ хочетъ только, чтобы сеньоръ оставилъ его въ покоѣ, и совершенно равнодушно относится къ смѣнѣ господъ въ замкахъ и имѣніяхъ. Онъ знаетъ свою землю. Ни за какія богатства онъ не покинетъ хижины, гдѣ родился. "Это счастіе, какого вы не знаете,-- говоритъ крестьянинъ феодалу.-- Съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ наша деревня, эта земля перемѣнила двадцать владѣльцевъ. Но мои виноградники не мѣняли хозяевъ, ихъ не вырвутъ затѣмъ, чтобы выстроить дворецъ". И всѣ предложенія богача купить родовую крестьянскую землю остаются безъ результата. Другой крестьянинъ, въ такомъ же положеніи, прибавляетъ еще укоръ въ легкомысленныхъ и мимолетныхъ капризахъ, одолѣвающихъ знатныхъ господъ {Les Amours de Bastien et de Bastrenne, op. com. de Favart; Le roi et le fermier, com. de Sedaine; Les Moissonneurs, corn, de Favart; Bose, com. par Beaunoir.}.

Въ деревнѣ крестьянинъ разсуждаетъ, что лучше перетерпѣть всѣ невзгоды, чѣмъ обратиться за помощью къ сеньору, а одна мысль о службѣ у господъ въ городѣ повергаетъ его въ отчаяніе. Новый крестьянинъ глубоко презираетъ лакейскую обязанность. Это презрѣніе -- одинъ изъ любимѣйшихъ мотивовъ драмы. Деньги, заработанныя въ услуженіи у господъ, кажутся крестьянамъ "дурно пріобрѣтенными". Это -- стыдъ для крестьянской дѣвушки и крайнее униженіе для парня. Одинъ изъ парней на приглашеніе маркизы поѣхать съ ней въ городъ отвѣчаетъ: "Богъ далъ намъ руки не затѣмъ, чтобы безпрестанно играть въ карты въ передней, или не затѣмъ, чтобы стоять на запяткахъ кареты и подпрыгивать, возбуждая смѣхъ всѣхъ встрѣчныхъ. Мы не хотимъ называться слугой, мы думаемъ, что имя земледѣльца или виноградаря гораздо лучше". Это пренебреженіе къ лакейству рисуется иногда въ самыхъ крайнихъ формахъ. Сынъ покупаетъ для своего отца ливрейный плащъ и приказываетъ ему немедленно спороть шитье, чтобы на его "почтенномъ отцѣ не увидѣли ливреи". "Онъ простой земледѣлецъ, орошалъ землю своимъ потомъ, но всегда питалъ отвращеніе къ низкимъ работамъ рабства" {Jardinier et son seigneur, op. com., перев. автора Le Campagnard ou le riche desabusé, drame par Mercier; L'Indigent, drame.}.

Феодальныя права не могли, конечно, избѣжать критики. Крестьяне пользуются всякимъ случаемъ заявить свое негодованіе. Объ этихъ правахъ безпрестанно напоминаетъ драма, они переходятъ на сцену комической оперы. Крестьянка поетъ куплеты о разорительности охотничьихъ увлеченій сеньоровъ: "чтобы затравить одного зайца, они опустошаютъ сорокъ десятинъ".Появляется комическая опера Droit du seigneur, тѣмъ болѣе интересная, что тема и заглавіе даны Вольтеромъ. Современный источникъ говоритъ даже о заимствованіи, но сравненіе обоихъ произведеній указываетъ только на общее сходство въ сюжетѣ,-- подробности различны. Во всякомъ случаѣ, важно отмѣтить, что Вольтеръ первый написалъ комедію на ту самую тему, которой позже воспользовался Бомарше, и Вольтеръ исчерпалъ основную идею раньше всѣхъ своихъ подражателей.

Комедія сначала появилась подъ названіемъ L'ecueil du sage и безъ имени Вольтера; первое представленіе ея состоялось на сценѣ Comédie Franèais 18 января 1762 года и партеръ восторженно привѣтствовалъ разсужденія о феодальномъ правѣ.

Молодой парень Матюрэнъ вздумалъ жениться. Бадьи предупреждаетъ его, что существуетъ феодальное право сеньора относительно брака его вассаловъ. Матюрэнъ крайне возмущенъ этимъ правомъ. "Довольно того,-- говоритъ онъ,-- что сеньоры пользуются частью нашего имущества, имъ еще нужны наши жены... Подлое право". Онъ хочетъ знать происхожденіе права, бальи объясняетъ ему: "предки сеньора были господами предковъ крестьянъ и царствовали надъ деревнями". Матюрэнъ замѣчаетъ, что предки крестьянъ, очевидно, были большими глупцами. И вообще почему существуютъ феодальныя права?-- спрашиваетъ Матюрэнъ,-- "Развѣ мы созданы не изъ одной глины, не питаемся молокомъ, также какъ и сеньоры? Развѣ у насъ не тѣ же руки, ноги, и еще болѣе стройныя, сильныя и ловкія, или мозгъ, которымъ мы думаемъ, и гораздо лучше, чѣмъ они, потому что мы ихъ часто проводимъ. Когда я остаюсь одинъ, я глубоко задумываюсь надъ этимъ вопросомъ. Я вижу -- рожденіе людей, смерть ихъ и въ городѣ, и въ деревнѣ похожи, какъ двѣ капли воды. Почему же жизнь различна? Я не вижу разумныхъ основаній. Меня это мучитъ. Матюрэны, волокиты и бальи, ей-Богу, всѣ равны".

Матюрэнъ не ограничивается теоретическими сомнѣніями. Онъ хочетъ принципъ равенства и своего личнаго достоинства осуществить въ дѣйствительности, насколько достанетъ у него силъ. У него есть деньги. Женившись, онъ купитъ должность королевскаго сборщика податей при соляной конторѣ. Его сынъ будетъ совѣтникомъ, а дочь спасетъ отъ разоренія какую-нибудь знатную фамилію. Внуки сдѣлаются президентами и потомки сеньора современемъ будутъ ухаживать за потомками Матюрэна. Карьера по существу не представлявшая ничего фантастическаго, и Матюрэнъ имѣетъ право еще больше сердиться, сравнивая эту перспективу съ феодальнымъ рабствомъ.

Въ комедіи не обходится безъ ядовитыхъ замѣчаній по адресу знати, независимо отъ феодализма. Колетта, будущая жена Матюрэна, не можетъ вынести замѣчанія, будто у благородныхъ умъ и чувства выше, чѣмъ у крестьянъ. "Да, -- говоритъ она, -- съ первыхъ лѣтъ съ великою заботой-образовываютъ ихъ душу. Наша, увы, прозябаетъ въ полномъ пренебреженіи. Свѣтскіе люди такъ же учатся думать, какъ пѣть и танцовать". Намъ еще придется встрѣтиться съ демократическими идеями Вольтера. Онъ подойдетъ къ нимъ съ другой стороны, чѣмъ трагическое положеніе феодальнаго подданнаго. Но и симпатія къ крестьянину не покинетъ вождя философовъ до послѣднихъ лѣтъ его дѣятельности; за три года до смерти онъ издаетъ брошюру подъ заглавіемъ: Diatribe à l'auteur des Ephémérides и вызываетъ страшный переполохъ въ цензурѣ и духовенствѣ. Здѣсь, между прочимъ, высказана такая истина: "Крестьянину и гугеноту мы обязаны прекраснѣйшими днями, какими мы наслаждались до эпохи Людовика XIV". Это заявленіе слѣдуетъ признать безусловно правдивымъ и считать его послѣднимъ словомъ при рѣшеніи вопроса о демократизмѣ и аристократизмѣ Вольтера. Среди многообразныхъ и часто крайне запутанныхъ отношеній Вольтеру приходилось многое скрывать и нерѣдко противорѣчить самому себѣ, поступать даже противъ убѣжденій, но при всемъ этомъ образъ передового защитника идей свободы и гуманности остается яснымъ и непоколебимымъ.

Опера Le droit du seigneur не представляетъ особеннаго интереса. Заслуживаетъ вниманія развѣ только сцена совмѣстнаго протеста всѣхъ подданныхъ сеньора противъ ненавистнаго права.

Драматическіе авторы всѣми средствами воплощаютъ на сценѣ презрѣніе крестьянъ къ дворянскимъ привилегіямъ и энергично развитое чувство личнаго достоинства. Въ пьесѣ Hose -- продолженіи столь популярной Fanfan et Colas -- герой молодой крестьянинъ, вступившій въ борьбу съ юнымъ сеньоромъ за свою невѣсту, является на дуэль съ палкой. Сеньору такимъ образомъ не удается отдѣлаться отъ своего соперника, хотя онъ и заявилъ со всею надменностью, что онъ, какъ маркизъ и офицеръ, не можетъ драться съ мужикомъ. Со второго представленія вызовъ этотъ былъ уничтоженъ: онъ, по словамъ современника, вредилъ успѣху пьесы. Къ сожалѣнію, у насъ нѣтъ болѣе опредѣленнаго извѣстія, въ чемъ заключался этотъ вредъ. А, между тѣмъ, весьма важно было бы указаніе, какъ та или другая публика отнеслась къ этому, дѣйствительно, слишкомъ смѣлому пріему. Можно думать, что даже демократическій партеръ, чуткій ко всѣмъ крайностямъ и противохудожественнымъ увлеченіямъ, не проявилъ особеннаго сочувствія къ герою-крестьянину. На самомъ дѣлѣ, авторъ пьесы врядъ ли былъ особенно далекъ отъ дѣйствительности. Незадолго до революціи крестьяне встрѣчали оскорбленіями аристократовъ и даже грозили имъ палками. Современники единодушно говорятъ о полномъ исчезновеніи былого почета низшихъ сословій къ высшимъ. И сцены революціонной эпохи, конечно, давно были подготовлены въ идеяхъ и чувствахъ угнетеннаго класса: этимъ объясняется быстрое распространеніе пожара по всей странѣ и тождественность настроенія народа всюду, гдѣ только предстояла борьба съ феодализмомъ.

Драматическая литература, давая такую полную картину нравственнаго переворота въ жителяхъ деревни, должна была еще ярче нарисовать подобный же переворотъ въ горожанахъ. И мы заранѣе можемъ угадать его основныя черты. Они вызваны были тою же причиной. Феодальные тираны въ деревняхъ въ городѣ являлись придворными авантюристами. Въ былое время крупная буржуазія считала особеннымъ счастьемъ пользоваться милостями этихъ господъ, вступать съ ними въ родство, подражать имъ въ образѣ жизни, въ нравственныхъ и общественныхъ взглядахъ. Мѣщанинъ во дворянствѣ -- одинъ изъ реальнѣйшихъ типовъ французской комедіи. Но аристократія слишкомъ быстро и открыто падала на глазахъ всей Франціи, слишкомъ цинически стремилась эксплуатировать буржуа, и если мольеровскій герой еще не умѣетъ оцѣнить по достоинству своего маркиза, то ближайшіе потомки его не только сдѣлаютъ эту оцѣнку, но по пути произведутъ переоцѣнку и собственнаго сословія, критическимъ взглядомъ посмотрятъ на претензіи и привилегіи маркизовъ, сначала попытаются стать на собственныя ноги рядомъ съ маркизами, а вскорѣ заявятъ въ лицо самимъ маркизамъ, что они, буржуа, болѣе почтенное и полезное для отечества сословіе, чѣмъ родовитые банкроты и искатели приключеній. Этотъ процессъ не можетъ занять много времени. Онъ начнется съ эпохи регентства и закончится въ половинѣ вѣка. Революція застанетъ поколѣніе буржуа, уже выросшее на почвѣ буржуазной сословной гордости и презрѣнія къ титуламъ. Она еще успѣетъ увидѣть, какъ лучшая, энергичнѣйшая часть французской родовой знати присоединится къ противникамъ старой аристократической исключительности и собственнымъ примѣромъ подтвердитъ несправедливость вѣкового униженія буржуазіи.

До конца XVII вѣка комедія продолжаетъ еще рисовать мѣщанъ и мѣщанокъ во дворянствѣ,-- по преимуществу мѣщанокъ. У Данкура такихъ героинь нѣсколько, у Лесажа жена Тюркаре изображаетъ графиню. Всѣ эти фигуры комичны до каррикатурности и среди другихъ кажутся уродливыми пережитками старины. Онѣ встрѣчаются на сценѣ до самой революціи, но уже перестаютъ интересовать публику: пьесы съ такими героями падаютъ,-- вѣрный признакъ, что жизнь перестала отвѣчать слишкомъ запоздалому вдохновенію поэтовъ. Публика узнала другихъ героевъ буржуазіи одновременно съ появленіемъ новой драмы. Это совершенно понятно. Драма назначалась именно для героевъ и героинь третьяго сословія, здѣсь хотѣли искать паѳоса, добродѣтели, положеній, равныхъ по значенію и серьезности трагическимъ комедіямъ. Драма не могла бы существовать, если бы современная буржуазія не представляла всѣхъ этихъ данныхъ. Драма была бы дискредитирована съ самаго начала, если бы преобладающею фигурой въ третьемъ сословіи былъ мѣщанинъ, изнывающій по дворянству и чувствующій стыдъ въ своемъ состояніи. Драма, наконецъ, не достигла бы своей цѣли, если бы въ средѣ третьяго сословія не могла найти независимыхъ, свободомыслящихъ, исполненныхъ достоинства гражданъ. Объявляя принципы новаго творчества, драма этимъ самымъ предвосхитила позднѣйшія идеи наказовъ третьяго сословія и политическихъ трактатовъ вродѣ брошюры Сійзса. Не могло быть сомнѣнія, что она должна была представить достойные типы тѣхъ людей, въ чью пользу будутъ потомъ ратовать вожди національнаго собранія. Это должно произойти независимо отъ философскаго движенія эпохи. Новая художественная литература неразрывно связана съ вопросомъ, вошедшимъ въ философскую программу, но поставленнымъ независимо отъ нея, такъ же, какъ и вопросъ о просвѣтительномъ значеніи театра и объ основахъ самой драмы. Мы снова встрѣчаемся съ именемъ Лашоссе.

Въ драмѣ L'homme de fortune взятъ типъ финансиста, но совершенно не похожій на Тюркаре. Брисъ -- богатый купецъ, сохранившій всю простоту и честность энергичнаго буржуа. Онъ обладаетъ добродѣтелями истиннаго гражданина, помогаетъ государству изъ чувства патріотизма, знаетъ нравственную цѣну своихъ услугъ и поэтому высоко цѣнитъ свое положеніе. Его предки -- крестьяне, и онъ гордится ими не менѣе, чѣмъ аристократы своею генеалогіей. "Тѣ, отъ кого я происхожу,-- говоритъ онъ,-- были фермерами близъ Ангулема, земледѣльцы, по крайней мѣрѣ, со времени потопа. По моему мнѣнію, я совершенно случайно съ молодости посвятилъ себя морской торговлѣ, Такова наша исторія. Но я могъ бы доказать пятисотлѣтнее существованіе земледѣльческаго сословія".

Брисъ -- скромный буржуа, признающій значеніе и достоинства за всякимъ сословіемъ и не желающій свое мѣщанство мѣнять ни на какой титулъ. Рядомъ съ нимъ буржуа другого типа, его сынъ. Онъ ушелъ гораздо дальше отца въ сословныхъ идеяхъ. Онъ не согласенъ признавать преимущества родовитой знати. Онъ смѣло ставитъ себя рядомъ съ ней и даже выше. Онъ съ негодованіемъ видитъ, какъ всѣ блага достаются на долю аристократамъ, даже если они лишены личныхъ талантовъ и заслугъ. Каждая мелочь, разъ она касается знати, способна создавать героевъ, а буржуа осужденъ на ничтожество и безсильную злобу. Брисъ-сынъ далеко не такъ равнодушно относится къ титулу, какъ отецъ. Онъ гордится именно благопріобрѣтенною, личною знатностью. Та, что достается по наслѣдству, по его словамъ, только жалкіе остатки заимствованнаго блеска, чужихъ заслугъ. Истинный дворянинъ обязанъ дворянствомъ только себѣ.

И этотъ юноша, конечно, энергически воспользуется всѣми преимуществами новаго положенія, не уступая ни единаго шага врожденнымъ аристократамъ,-- напротивъ, по принципу, оставляя ихъ позади и презирая ихъ не меньше, чѣмъ они презираютъ буржуа.

L'homme de fortune появился въ началѣ 1751 года. Вторая половина вѣка открылась, слѣдовательно, двумя представителями новой буржуазіи. Они принадлежатъ къ разнымъ поколѣніямъ и старшему, конечно, придется сойдти со сцены, а молодому внести свои идеи въ жизнь и дождаться съ ними великаго переворота. Какія это будутъ идеи и въ какой дѣятельности онѣ будутъ осуществляться, не трудно предугадать. Бриса давятъ привилегіи недостойныхъ людей, какъ личное оскорбленіе, какъ рабское ярмо. Аристократы для него являются незаконнымъ препятствіемъ на пути, какой соотвѣтствуетъ его энергіи и способностямъ. Онъ не можетъ помириться съ мыслью, что для этихъ способностей нѣтъ открытаго поприща, а еслибъ онъ, буржуа, и оказалъ услуги отечеству, на нихъ, навѣрное, не обратили бы вниманія. Если бы онъ даже въ двадцати сраженіяхъ отличился мужествомъ,-- его бы не удостоили награды, а знатнымъ ничтожествамъ почести и слава достаются ни за что. Негодованіе Бриса тѣмъ значительнѣе, что оно оправдывается и литературой, и жизнью. Имѣть полкъ -- самый распространенный идеалъ юной знати при старомъ порядкѣ и осуществлялся онъ какими угодно способами, только не путемъ личныхъ заслугъ и способностей. Въ комедіи аристократъ смѣется надъ такимъ командиромъ, своимъ внукомъ: "Онъ обнаружитъ предъ всѣми свою глупость и бездарность. Раньше, чѣмъ поучиться служить, онъ хочетъ командовать и заставлять себѣ повиноваться". Но это не мѣшало маркизамъ достигать всякихъ почестей. Если же буржуа удавалось выслужиться, его положеніе среди знати нисколько не улучшалось: "они помнятъ о моемъ происхожденіи,-- жалуется одинъ изъ этихъ офицеровъ,-- и забываютъ шрамы, которыми покрыта моя грудь". Дѣйствительность едва ли не превосходила драму. "Однажды,-- разсказываетъ современникъ,-- военный министръ, услышавъ имя одного генерала, добившагося этого чина исключительно своими заслугами, сказалъ: "Ахъ, да, это -- генералъ по счастливому случаю!" Разскащикъ прибавляетъ, что это замѣчаніе возбудило толки и надѣлало много зла. И это понятно,-- легко представить, какъ эти слова могли быть приняты людьми вродѣ молодого Бриса и сколько злобы должно было накопиться у нихъ до революціи. Въ собраніе генеральныхъ штатовъ они принесли неукротимую ненависть къ людямъ и правамъ, отравлявшимъ ихъ жизнь въ теченіе не одного поколѣнія. Въ революціонныхъ собраніяхъ такихъ Брисовъ, конечно, были сотни и у каждаго изъ нихъ была своя причина негодовать на ту или другую несправедливость, охраняемую спорнымъ порядкомъ {Les deux frères ou la prevention vaineuse, com. par Moissy; Le Deserteur, drame de Mercieur; Танъ: "Старый порядокъ", стр. 419,}.

У Лашоссе не было никакихъ соображеній насчетъ общественнаго значенія новыхъ типовъ и онъ, конечно, не задавался вопросомъ, какое будущее предстоитъ его героямъ. Общія идеи не входили въ талантъ и стремленія этого автора, и тѣмъ краснорѣчивѣе созданные имъ характеры. Другой поэтъ, также не помышлявшій на о какой пропагандѣ, одновременно съ Лашосее писалъ въ своемъ журналѣ слѣдующее: "Я только что видѣлъ человѣка, ожидавшаго важнаго сеньора въ залѣ. Я разспросилъ его, потому что на его лицѣ была написана честность вмѣстѣ съ какою-то робкою грустью. Его физіономія и его горе расположили меня въ его пользу. Увы,-- сказалъ я про себя,-- честный человѣкъ (l'honnête homme) почти всегда печаленъ, потому что онъ почти всегда бѣденъ и почти всегда униженъ. У него нѣтъ друзей, потому что его дружба не приноситъ выгоды. О немъ говорятъ: это -- честный человѣкъ, но, говоря о немъ это, избѣгаютъ его, пренебрегаютъ имъ, презираютъ его, даже краснѣютъ, встрѣчаясь съ нимъ. А почему?-- только потому, что все его достояніе ограничивается нравственными достоинствами" {Мариво въ Spectateur franèais, см. Histoire philos, et littéraire du th. fr., par Hipp. Lucas. Paris, 1843.}.

Это писалъ Мариво, не имѣвшій ничего общаго съ философіей и политикой, но его l'honnête homme для современнаго читателя значило буржуа. Honnêtes gens на языкѣ XVIII вѣкѣ все, что не принадлежитъ къ свѣту, le monde, что не знатнаго происхожденія, и если современникъ успѣхъ драмы приписываетъ ея героямъ,-- honnêtes gens, это значитъ -- онъ говоритъ о драмѣ съ героями изъ сословія буржуа. И мѣщанская драма называется le genre honnête. Мариво, слѣдовательно, изобразилъ отношенія между сословіями, вѣрнѣе -- между привилегированными и непривилегированными. Въ статьѣ Мариво и въ комедіи Лашоссе ничего нѣтъ тенденціознаго, но сами факты тенденціозны до крайней степени и свидѣтельствуютъ о наэлектризованной общественной атмосферѣ. Если honnête homme Мариво только жалуется и груститъ, молодой герой Лашоссе легко можетъ потерять терпѣніе.

Онъ до самой революціи не сходитъ со сцены. Въ комедіи Le bienfait rendu передъ нами снова два буржуа разныхъ поколѣній -- дядя и племянникъ. Пьеса на двѣнадцать лѣтъ моложе драмы Лашоссе, и представитель старшаго поколѣнія уже не довольствуется скромнымъ сознаніемъ буржуазной чести. Онъ не отрицаетъ извѣстныхъ преимуществъ знатнаго происхожденія, но честная и дѣятельная буржуазія рисуется ему въ такихъ краскахъ, что эти преимущества совершенно блѣднѣютъ. "Люди нашего сословія,-- говоритъ онъ графу,-- и безъ старыхъ пергаментовъ знати, подобно ей, имѣютъ право гордиться своею службой отечеству и множествомъ заслугъ. Въ Бордо вы сами можете увидѣть, мой милый графъ, должно ли внушать стыдъ мое положеніе. Вы увидите офицеровъ, солдатъ, матросовъ содержимыхъ мной въ такомъ количествѣ, сколько у сеньора вассаловъ. Ихъ успѣшный трудъ обогащаетъ провинцію и часто въ ущербъ врагамъ нашего государя. Наконецъ, если счастье благопріятствуетъ нашимъ заботамъ и посылаетъ намъ богатства сверхъ нашихъ нуждъ, то, вѣдь, они не плодъ темнаго промысла, источникъ ихъ не корыстолюбіе, не ростовщичество, не искусство грабить народъ и обманывать короля: всѣ эти постыдныя средства недостойны меня. Путемъ опасностей я пріобрѣлъ свое богатство и удѣлилъ часть его своимъ согражданамъ. Полагаю, это стоитъ благороднаго бездѣлья гордаго сеньора, надутаго своею знатностью и воображающаго, что всѣ преклоняются предъ сомнительною честью -- быть сыномъ своего отца".

Младшій герой держится взглядовъ, высказанныхъ Брисомъ-сыномъ: онъ не придаетъ никакого значенія случайности происхожденія, но не скрываетъ, что одушевленъ другою, несравненно болѣе благородною гордостью.

Полнѣе всего взгляды молодого поколѣнія буржуа высказаны героемъ комедіи Le faux noble. Это сынъ богача, купившаго титулъ маркиза; юноша считается графомъ. Но ему ненавистенъ титулъ. Онъ ведетъ съ отцомъ непрестанную борьбу по этому вопросу. Отецъ жалуется на сына: "Онъ хочетъ жить въ неизвѣстности. Онъ боится показываться. У него это цѣлая система. Онъ хочетъ, чтобы свое достоинство ка ждый полагалъ въ самомъ себѣ". Графъ доказываетъ отцу все безуміе его увлеченій: "Никогда человѣческая гордость не могла узаконить болѣе суетнаго предразсудка, чѣмъ права рожденія, удаляющія на такое разстояніе человѣка отъ его ближняго. Этотъ роковой предразсудокъ, усвоенный людьми, награждаетъ одного почетомъ, а десять тысячъ -- презрѣніемъ. Развѣ этому слѣдовало бы научать людей? Мы и безъ того игрушки страстей, а намъ еще хотятъ дать особое право дѣлать зло и презирать другъ друга". Графъ протестуетъ противъ явленій, возмущавшихъ и Бриса. Онъ считаетъ жестокимъ оскорбленіемъ гуманности полную возможность знатному глупцу достигнуть чего угодно, въ то время, когда человѣкъ талантливый, "дитя націи", живетъ подъ гнетомъ низкаго общественнаго положенія и чувствуетъ, какъ даромъ увядаютъ его дарованія.

Съ теченіемъ времени аристократамъ все труднѣе становится соблазнять буржуа своимъ блескомъ и отличіями. Искушеніямъ ихъ не поддаются даже женщины. Интересно, что почти одновременно съ типами новыхъ буржуа у Лашоссе на сценѣ появляется новый типъ женщины изъ мѣщанскаго сословія. Она также, какъ и Брисъ-отецъ, вполнѣ довольна своимъ положеніемъ, не хочетъ даже водить знакомства съ аристократками и по принципу не выйдетъ замужъ за аристократа. "Но вы будете съ табуретомъ, выйдя за него замужъ",-- говорятъ ей. Но и табуретъ ее нисколько не прельщаетъ. Еслибъ она не обладала утонченнымъ образованіемъ, она, вѣроятно, выразилась бы словами современнаго ей буржуа. Тотъ на предложеніе табурета для ея дочери отвѣтилъ: "Велика важность имѣть табуретъ гдѣ бы то ни было, когда у себя дома можно имѣть хорошее кресло!" {La veuve, comedie de Collé; Saurin: Les moeurs du temps, com.}

И. Ивановъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1894