Волконский Михаил Николаевич - О-сшька-сан

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столѣтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

Князь М. Н. Волконскій.

О-СШЬКА-САНЪ.

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ОЧЕРКОВЪ.

-- Шутъ ее знаетъ -- любилъ я ее или нѣтъ,-- только въ душѣ сложная гадость сидитъ. Смотрю, вотъ, какъ пароходъ поворачиваетъ и разобраться не могу въ этой сложности... Глупо въ мои годы, а?

Онъ нагнулся ко мнѣ и заглянулъ прямо въ лицо.

-- И вотъ стригся сегодня,-- поглядѣлъ въ зеркало -- сѣдые волосы въ бородѣ,-- а я стригусь для этой самой Японіи. Опять глупо... А мнѣ жаль... Вотъ, смотрите, видите огоньки, видите?..

Пароходъ въ это время повернулся носомъ къ выходу изъ бухты и сталъ кормою въ сторону Іеносы. Тамъ ясно засвѣтился домикъ на выдавшемся въ море выступѣ.

-- Вотъ въ угловой комнатѣ красная лампа зажжена, въ столовой свѣтъ и на балконѣ, на столѣ, свѣча, въ шандалѣ, должно быть... Вѣрно сидитъ кто нибудь... Ахъ, какъ глупо! опять повторилъ онъ, опуская бинокль,-- главное, глупо то, что въ жизни у меня всего было... Пора перебѣситься... Такъ нѣтъ же -- Японія понадобилась...

Огоньки, какъ звѣзды, унизавшіе берега, быстрѣе стали переходить между мачтами судовъ, оставшихся на якорѣ.

Пароходъ шевелился, какъ шевелится онъ всегда послѣ стоянки, точно живое, пробужденное существо, будто расправился и потянулся впередъ. Звякнулъ съ мостика въ послѣдній разъ звонокъ въ машину.

-- Полный ходъ дали... пошли, сказалъ онъ и сѣлъ на скамейку у штурвала.-- Прощай Японія!

-- Что-жъ, не пріѣдете развѣ больше сюда?

-- Не знаю, голубчикъ, ничего не знаю...

-- Если захотѣть, такъ можно и опять пріѣхать...

-- Въ томъ-то и дѣло, что я самъ не знаю, чего хочу. Вотъ теперь мнѣ разсказать все хочется... поговорить... И онъ неопредѣленно махнулъ рукою въ сторону удалявшейся съ своими огоньками бухты.-- Вотъ, видите, поѣхалъ я, такъ себѣ -- вольнымъ путешественникомъ, срывать цвѣты удовольствія... пріѣзжаю сюда -- Японія, любопытно!.. Прошу пріятеля, бывалаго здѣсь человѣка, показать мнѣ, что тутъ и какъ... Пообѣдали на пароходѣ. Ѣдемъ. Подплыли на фунешкѣ къ лѣсенкѣ каменной, поднялись... Пріятеля моего, какъ знакомаго встрѣтили, обрадовались. На дворѣ уже стемнѣло, въ столовой лампа горитъ. На балконѣ чай пили пріѣзжіе. За дверьми сдержанный смѣшокъ слышится. Прибѣжала, такъ, будто по своему дѣлу, мусмешка и скрылась. Стали чай пить въ садикѣ, у дома подъ обрывомъ въ море. Бухта съ кораблями, какъ на ладонѣ. Луна въ небѣ... Тишина... Горы кругомъ... Огоньки на нихъ жизнь даютъ. Тепло... Вода въ бухтѣ дышитъ точно, и точно отъ нея поднимается серебристый свѣтъ. Тамъ онъ далеко, наверху, въ зеленоватой синевѣ, сходится въ ясный серебряный кругъ. Понравилось мнѣ. И словно почуяли, что полюбилась мнѣ ихъ бухта, воздухъ и особенно ласковый свѣтъ мѣсяца... Принесла мусмешка печенье, кажется, взглянула, улыбнулась и опять ее нѣтъ. Прибѣжитъ, повернется и нѣтъ ея... По-русски понимаетъ. Принесла чай мнѣ. Глазки у нея добрые и улыбка милая. Я ни одной женщины не видалъ, чтобы такъ улыбалась. "Какъ зовутъ?" спрашиваю... Отвѣтила: Осшька-санъ... "Ну, Осшька-санъ, хотите въ театръ съ нами ѣхать?" За чаемъ рѣшено было ѣхать въ театръ. Присѣла она, колѣнями впередъ, опустивъ руки и, изогнувшись, кивнула головой особеннымъ, японскимъ поклономъ. Удивительно миль этотъ поклонъ. Онѣ, японки, вообще берутъ женственной кротостью, а эта Осшька-санъ и среди нихъ казалась особенно кроткою. Милая она, вотъ что!

Въ театрѣ отвели намъ ложу въ видѣ клѣти. Мусмешки усѣлись впереди на полу, на подушкахъ, поджавъ ноги. Намъ поставили скамейку сзади. Онѣ быстро-быстро замахали вѣерами и почувствовали себя очень хорошо. Сталъ я разглядывать Осшьку. Сидитъ, поджавъ ноги, котенкомъ такимъ -- обмахивается, на сцену смотритъ. Нанесли намъ въ ложу сейчасъ же всякой всячины: воды содовой, пирожковъ японскихъ, грушъ, винограду... Все въ корзиночкахъ, аккуратныхъ, маленькихъ, похожихъ на самихъ мусмешекъ. "Осшька-санъ, хотите пить?" Оглянулась и, не глядя, поклонилась изъ-за вѣера. Я вотъ зажмурю глаза и до сихъ поръ вижу этотъ поклонъ,-- полу-кивокъ, полу-поклонъ. Передалъ воду -- опять поклонъ, конфеты, вѣеръ -- опять то же самое, и все не глядя. Такъ у насъ кланяются только очень молоденькія барышни, которыя увѣрены, что у нихъ затылокъ красивъ. Только два раза поймалъ я ее, что она смотрѣла на меня, думала, что я не слѣжу за нею. и разглядывала. А я все время слѣдилъ. Такъ, будто наблюденія ради, а вышло весь вечеръ глазъ съ нея не спускалъ. Такъ, въ театрѣ, кромѣ Осшькинаго затылка и не видѣлъ я ничего хорошенько. Потомъ, когда послѣ театра стали въ темнотѣ по дженирикшамъ разсаживаться, я поймалъ себя на томъ, что думаю: а гдѣ-жъ Осшька? И сразу такъ прямо отличилъ, хоть темно было -- усѣлась въ колясочку, сидитъ... Подошелъ, постоялъ и ничего сказать не нашелся. Никогда въ такихъ обстоятельствахъ дуракомъ не стоялъ,-- злость взяла даже. Повернулся я, усѣлся въ свою двухъ-колеску -- пусть везутъ, тамъ посмотримъ, что дальше будетъ. Всю дорогу убѣждалъ себя въ глупости. Что, молъ, хорошаго въ ней? Обезьяна курносая и больше ничего. Улыбка хороша, да глаза кроткіе... Убѣждаю я себя, а выходитъ, -- про нее думаю и какъ-то помимо себя знаю, что вотъ она на второмъ джинирикшѣ ѣдетъ... И въ фунешкѣ забрались онѣ внутрь, а я тоже зналъ, въ который она тамъ уголъ прижалась. Пріѣхали къ лѣсенкѣ, опять самъ не знаю, какъ возлѣ нея очутился, хочу помочь выйти,-- а она какъ-то скользнула мимо, руку отняла и только въ темноту деревянными скамеечками на ногахъ застучала но каменнымъ ступенькамъ наверхъ... Опять на балконѣ чай пили послѣ театра. Ее тутъ не было. И вдругъ, какъ-то случилось, что разошлись всѣ. Оглянулся я, и показалось мнѣ, что вечеръ и вода серебристая и облачка, таявшія въ лунномъ сіяніи, смотрятъ на меня съ ласковой кроткой улыбкой, точно сказать хотятъ: кто бы ты ни былъ, а обидѣть насъ тебѣ незачѣмъ, потому что, не за что обижать насъ -- тихіе мы, простые, вотъ и все тутъ!..

Пріятель пришелъ за мной. Комната для васъ готова, говоритъ, -- пойдемте, покажу. Миновали коридоръ, повернули налѣво -- вотъ ваша дверь. Вошелъ. Полъ сплошь циновками обитъ. Направо, отъ двери, умывальникъ; налѣво, два стула и на одномъ изъ нихъ, свѣча въ подсвѣчникѣ. По серединѣ комнаты широкій тюфякъ на полу съ одѣяломъ и подушками, подъ четырехъ-угольнымъ пологомъ. Изъ синей кисеи сшита какъ бы вторая комнатка и повѣшена надъ тюфякомъ на четырехъ растянутыхъ къ угламъ развязкахъ. Окна, съ подъемными снаружи ставнями, затворены. Разглядѣлъ я это все, особенно пологъ интересенъ показался... Вдругъ она юркнула изъ двери и остановилась направо, спиною къ стулу, на которомъ сидѣлъ я, остановилась, опустивъ руки и втянувъ голову въ плечи... Долго она стояла такъ -- молилась, что-ли по своему...

На утро проснулся. И ново и странно, и вмѣстѣ съ тѣмъ, точно давно я ужъ тутъ, такъ давно, что, все, что до этой Японіи было, быльемъ поросло и забыто... Въ то же утро, мы во Владивостокъ уходили. Осшька-санъ показалась мелькомъ, только проститься приходила. Тутъ ужъ у меня полный сумбуръ въ мысляхъ начался... Совсѣмъ глупость пошла... Весь переходъ я японскіе дома строилъ, разводилъ сады вокругъ нихъ, лаковыя фунешки заказывалъ, да цвѣта керимоновъ подбиралъ, и Осшька-санъ въ этихъ керимонахъ ходила, въ домахъ жила и въ лаковыхъ фунешкахъ каталась...

Сильно интересовало меня, какими мнѣ теперь европейскія дамы покажутся? Во Владивостокѣ я всякихъ увидѣлъ. Только всѣ онѣ послѣ Японіи, были уже не прежними, а словно на нихъ сквозь увеличительное стекло смотрѣть пришлось... Двѣ недѣли стояли тутъ. Живу -- ничего, словно никакой Японіи не было, а гдѣ-то, глубоко внутри -- нѣтъ, нѣтъ, да и мелькнетъ, что, дескать, скоро опять въ Нагасаки пойдемъ, -- и такъ хорошо и весело станетъ. Вотъ тутъ и разсуждайте, какъ хотите! На возвратномъ переходѣ, вѣрите, я, какъ школьникъ считаетъ часы до отпуска, считалъ, сколько осталось времени итти намъ до Нагасаки...

Онъ вдругъ замолчалъ и отвернувшись сталъ глядѣть черезъ бортъ въ ту сторону, гдѣ еще темной полоской виднѣлись горы убѣгавшей отъ насъ Японіи.

-- Вы, вотъ думаете теперь, снова обернулся онъ ко мнѣ, что, все это совсѣмъ не замысловато, что, просто я почти на старости лѣтъ влюбился въ эту японку... Такъ вотъ сразу взялъ, да и влюбился,-- ну, а я вамъ скажу -- ошибаетесь!.. Я себя знаю и бывалъ влюбленъ на своемъ вѣку -- и ночей не спалъ, и на луну смотрѣлъ, и влеченіе къ стихамъ даже чувствовалъ; ну, а тутъ совсѣмъ не то, вѣрьте мнѣ; тамъ: безпокойство, волненіе, дрожь какая-то, голову теряешь, а тутъ, совсѣмъ не то, -- тутъ вовсе не ее хотѣлось видѣть скорѣе, совсѣмъ не ее, а какъ-то, все, что ее окружаетъ: и домикъ этотъ и все; не безпокойство тутъ было, а напротивъ, точно душа отдыха просила -- и тамъ-то для нея и былъ этотъ отдыхъ... Лица Осшьки я опредѣленно совсѣмъ не помнилъ. Думалъ, что и не узнаю ее. Другихъ японокъ всѣхъ могъ себѣ ясно представить и отличить, а ея -- нѣтъ, никакого представленія...

"Ну, вотъ, какъ пришли мы въ Нагасаки, я первымъ дѣломъ, разумѣется, на берегъ, вы думаете, туда, въ Іеносу? Нѣтъ,-- въ магазины, съ пріятелемъ. Неловко мнѣ показалось такъ, съ пустыми руками пріѣхать. Я, видите ли, замѣтилъ тотъ разъ, когда мы въ театрѣ были, что, у Осшьки вѣера своего не было, а у ея товарки былъ, дрянной хотя, бумажный, но, не такой, все-таки, какіе въ театрѣ подавали. Ну, такъ вотъ я ей хотѣлъ вѣеръ подарить. Да! Еще забылъ, на берегъ-то я съѣхалъ съ книжкой русско-японскихъ разговоровъ, тутъ же, на пароходѣ захватилъ... Осшька-санъ хуже другихъ по-русски понимаетъ. Книжечку эту купилъ впопыхахъ, -- конечно, оказалась она потомъ совсѣмъ негодною: не тѣ разговоры совсѣмъ, что мнѣ нужны были... И фразы нелѣпыя, въ родѣ: "ему минуло семьдесятъ лѣтъ, а онъ бодръ..". Да -- "судно плыветъ бокомъ", еще про войска что-то и про говядину. Никогда въ этихъ разговорахъ не найдешь именно того, что нужно. Вѣера такого, какъ я хотѣлъ, тоже не нашли: или бумажная дрянь, или такіе, что для европейцевъ понадѣланы. А тутъ еще пріятель говоритъ, что покупать ничего не нужно. Въ Іеносѣ мусмешки высыпали на встрѣчу. Сразу замѣтилъ я, что Осшьки нѣтъ. Пріятель встрѣтилъ свою японку, обнялъ... Они уже не впервой встрѣчаются. Вижу, суетъ онъ ей сверточекъ потихоньку. Подвелъ меня. Духи ей привезъ. Она духи ему привезти заказала. Обернулся я, словно толкнулъ меня кто въ это время. У двери будто Осшька-санъ стоитъ, руками рукавъ керимона перебираетъ, голову наклонила, не смотритъ. Ну, что-жъ, и я могъ подойти къ ней... Обнять, что ли... Я даже и направился такъ прямо, прибодрясь подойду, молъ, и сдѣлаю также, вотъ какъ пріятель со своей, вотъ и все тутъ, что въ самомъ дѣлѣ стѣсняться... Ну, а подошелъ, и руки не поднялись. Сказалъ только "здравствуйте". Замѣтьте, "здравствуйте", а не "здравствуй!" и руку протянулъ, да такъ неувѣренно, робко, точно сомнѣвался, протянетъ ли она мнѣ свою. Она протянула, подняла глаза, и лицо освѣтилось этой, ея кроткой улыбкой и скользнула въ дверь... Обидно мнѣ стало, зачѣмъ пріятель духи привезъ, а я ничего. Сталъ другой разсказывать, что цѣлое утро вѣеръ для Осшьки-санъ искалъ. Разсмѣялась она: "я вамъ принесу сейчасъ, говоритъ, что подарить вы можете..." Принесла гребенку черепаховую со шпильками въ коробочкѣ. Купилъ. Коробочка эта долго у меня изъ кармана торчала. Долго не было Осшьки-санъ, наконецъ, пришла. Улыбнулся я преглупо, очень глупо и протянулъ подарокъ. Взяла, поклонилась по своему и опять убѣжала. Знаете, что было потомъ? Послѣ этого подарка, она меня еще пуще дичиться стала. У всѣхъ, видите ли, были хорошія гребенки, а у ней нѣтъ, а это необходимая принадлежность прически у нихъ. Вышла она потомъ. Моя гребенка въ голову воткнута, а на меня почти не смотритъ. Какъ этотъ день прошелъ -- не помню хорошенько, все растянулось какъ-то и было медленно, покойно, счастливо... Точно баюканье какое-то... Вечеромъ, цѣлой компаніей поѣхали кататься. И Осшька съ нами. Держитъ со мной себя, точно нѣтъ меня тугъ; съ другими -- смѣется, болтаетъ по-японски, а меня точно нѣтъ для нея. Только, когда я съ лѣстницы къ морю сталъ сводить ее -- руки не отняла и свести себя позволила.

Рука у ней была холодна, какъ ледъ. "Холодно тебѣ, Осшька-санъ?" Ни звука, ни движенія, но руки, по прежнему, не отдергиваетъ. Заѣзжали мы въ чайный домъ чай пить на горѣ -- тамъ, въ саду, одинъ изъ нашихъ, милый молодой человѣкъ, веселый,-- дурачился съ ними, затѣялъ на одной ногѣ прыгать. И Осшька-санъ прыгаетъ, пріятеля моего за руку беретъ, показываетъ ему что-то, старается объяснить, только ни одного русскаго слова не говоритъ, а ко мнѣ не прикоснется. Подсяду къ ней -- насупится, точно застынетъ; подвину ей винограду, передамъ что нибудь -- ни улыбки, ни поклона даже... Очень мнѣ досадно было, вотъ когда она на одной ножкѣ прыгала, да пріятеля за руку брала. Послѣ этого, я все время помимо воли своей, слѣдилъ ужъ не за нею одной, а и за молодымъ человѣкомъ тоже. Странно показалось потомъ. Неужели я ревновать началъ? Къ чему? Черезъ два дня я въ Россію уѣзжаю, навсегда вѣроятно и не увижу ее никогда... Ну, что мнѣ? а словно ревную... Досадно, зачѣмъ она на одной ногѣ со мной не прыгаетъ. Хорошо еще, что удержался -- самъ не пошелъ прыгать... И только потомъ, промучивъ меня цѣлый вечеръ, она, когда остались мы одни, прижалась ко мнѣ и "холодно", говоритъ... На другой день керимонъ ей шелковый подарилъ. Довольна осталась, какъ ребенокъ игрушкой. Потомъ цѣлый день опять не разговаривали. Въ театрѣ были. Вернулись поздно вечеромъ изъ театра. Вся компанія разошлась по своимъ угламъ. Осшька-санъ на веранду, на лунный свѣтъ кресло тащитъ. Оно по крайней мѣрѣ, вдвое больше ея, а она его тащитъ. Помочь хотѣлъ -- не даетъ, поставила: сиди тутъ на лунномъ свѣту, подъ недвижной, тихой бухтой, а сама остановилась. Поманилъ -- подошла. Заглянулъ въ лицо -- улыбается...

Онъ опять замолчалъ. Искоса взглянулъ я на него. Онъ сидѣлъ, высоко поднявъ брови и сосредоточенно велъ тросточкой по аккуратной черной спайкѣ двухъ палубныхъ досокъ...

-- Что же дальше!

-- Дальше? Дальше вышло то, что мы поссорились. Пью сегодня чай утромъ на верандѣ. Славное утро было. Нашъ пароходъ на рейдѣ виденъ. Сижу это я и думаю, что уходить сегодня нужно. И такъ это досадно и тоскливо становится. А ея нѣтъ со мной. Всѣ двери изъ столовой въ садъ отворены. Ея не видать нигдѣ. Стали наши собираться тоже чай пить. Я съ другими постарался веселый разговоръ затѣять при помощи книжки на японскомъ языкѣ. Напали на слово "коному" -- это "любитъ" значитъ. Это "васъ Осшька-санъ коному", говорятъ мусмешки. Собрались на пароходъ ѣхать. И уѣхалъ я, бѣжалъ точно, и не простился съ нею...

-- Боялись остаться что ли?

-- А кто ее знаетъ! Можетъ быть...

Онъ всталъ со скамейки и облокотившись о планширь, сталъ смотрѣть на переливавшуюся въ лунномъ свѣтѣ, бурливую струю пароходнаго слѣда...

-- А вы знаете, что значитъ ея имя? спросилъ я у него. У нихъ всѣ имена имѣютъ значеніе...

Онъ пожалъ плечами.

-- Хотите посмотрѣть?

-- Гдѣ?

Я досталъ карманный японско-англійскій словарь. Онъ отнялъ его и сталъ искать на букву "О".

-- Не тамъ ищете. "О" у нихъ приставка, въ родѣ французскаго "de". Нужно смотрѣть просто "Сшька"...

Въ словарѣ значилось противъ этого слова: поэма, пѣсня...

-- Поэма, пѣсня, повторилъ онъ. "Санъ", значитъ госпожа. Госпожа -- поэма или пѣсня... А что-жъ, пожалуй... Все это было похоже на пѣсню...