ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Прил. къ журналу "Нива" за 1906 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
НА ПУТИ КЪ ИЗВѢСТНОСТИ.
РАЗСКАЗЪ.
По широкой парадной лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ, поднимался очень молодой человѣкъ. На немъ было рваное пальто; изъ пальто виднѣлись клочья грязной, свернувшейся въ комки ваты. Широкія порыжѣвшія панталоны напоминали своимъ покроемъ портныхъ провинціи и толкучки, они оканчивались внизу бахромками и были слишкомъ коротки, точно они съежились отъ старости или просто ихъ обладатель переросъ ихъ во время ихъ долголѣтняго служенія. Изъ-подъ нихъ виднѣлись давно нечищенные, расползшіеся въ стороны сапоги; одинъ сапогъ уже успѣлъ лопнуть въ двухъ мѣстахъ и нескромно показывалъ клочки далеко нечистаго носка.
Молодой человѣкъ шелъ нетвердою, робкою походкою, какъ подходятъ очень незначительные, пришибленные судьбою людишки къ высокопоставленнымъ лицамъ. Онъ какъ-то съежился и казался ниже своего роста, когда его рука несмѣло прикоснулась къ бронзовой ручкѣ колокольчика у дверей бель-этажа.
Была минута, когда онъ боялся, что его примутъ за нищаго, за бродягу, за вора и вытолкнутъ вонъ, или пригрозятъ полиціей. Подобные случаи нерѣдко бывали въ жизни даже очень геніальныхъ людей, еще не успѣвшихъ сшить себѣ порядочнаго платья.
Лакей отперъ передъ юношею-оборванцемъ дверь и пропустилъ его въ просторную, свѣтлую переднюю, не сказавъ ни слова. Повидимому, лакей не впервые видѣлъ подобныхъ оборванцевъ въ этой передней.
Едва ли когда-нибудь у этого молодого человѣка было такое платье, какое было надѣто на этомъ лакеѣ и, вѣроятно, онъ счелъ бы себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, если бы ему отвели такое помѣщеніе, какъ эта передняя.
Посѣтитель торопливо и неуклюже, какъ человѣкъ, сильно сконфузившійся за себя, снялъ свое пальто, чтобы не дать времени лакею разсмотрѣть эти лохмотья, и поспѣшно прошелъ въ открытую дверь пріемной.
Этотъ молодой человѣкъ былъ я, Александръ Николаевичъ Аристидовъ. Я шелъ не за милостыней, я шелъ не съ просьбою о тепломъ мѣстечкѣ, я шелъ не къ какому-нибудь начальнику или высокопоставленному лицу. Я просто несъ въ редакцію первую часть написаннаго мною романа и входилъ въ квартиру такого же писателя, какъ я, Ивана Ивановича Терешина. Этотъ человѣкъ когда-то такъ же, какъ я, ходилъ съ прорванными локтями. Теперь у него были десятки тысячъ, модные экипажи, кровные рысаки, богатая мебель, дорогіе ковры. Быть-можетъ, это были плоды его трудовъ, его ловкости, его изворотливости, его плутовства. Быть-можетъ, это были плоды безсонныхъ ночей, плоды тяжелыхъ усилій сотенъ и тысячъ такихъ же оборванцевъ, какъ я, продавшихъ ему "на корню" свои произведенія, которыя онъ пускалъ потомъ въ оборотъ. Я понималъ все это и, повидимому, могъ бы войти съ поднятой головой, съ яснымъ взглядомъ въ эту пріемную, куда я несъ продать на выгодныхъ для покупщика условіяхъ свой трудъ. Но все же я ежился и робѣлъ: богатство, какимъ бы путемъ оно ни было пріобрѣтено, постоянно принижаетъ, подавляетъ бѣдняка.
Въ пріемной, когда я вошелъ въ нее, за столомъ, заваленнымъ рукописями, бумагами, газетами и счетными книгами, сидѣлъ какой-то господинъ,-- очень жирное, красное, угреватое созданіе, съ самодовольнымъ и въ то же время озабоченнымъ выраженіемъ лица. Такое выраженіе нерѣдко встрѣчается у секретарей, адъютантовъ, управителей, чиновниковъ по особымъ порученіямъ и тому подобныхъ господъ, заполучившихъ хорошія мѣстечки подъ крыломъ какой-нибудь "особы" и дѣлающихъ видъ, что у нихъ "дѣлъ по горло". Должно-быть, онъ пилъ хорошее вино, былъ любителемъ сыровъ и устрицъ, имѣлъ даръ сальничать съ легкими барынями и гнуться въ дугу передъ своимъ патрономъ.
Передъ нимъ стоялъ хилый и дряблый старичокъ съ облѣзлыми сѣдыми волосами и растеряннымъ полупомѣшаанымъ взглядомъ. Старичокъ, весь красный, съ проступавшимъ потомъ на лбу, жалко улыбался, какъ улыбаются запуганныя дѣти передъ учителемъ, и поминутно засовывалъ дрожащую, костлявую и красную руку въ боковой карманъ своего лоснящагося отъ ветхости и частой чистки сюртука съ прорванными петлями. Онъ то вынималъ изъ кармана, то засовывалъ туда какія-то аккуратно сложенныя вчетверо бумаги и что-то усиленно и торопливо разжевывалъ,-- должно-быть, свой послѣдній уже шатающійся зубъ.
-- Вотъ еще-съ... Опера "Джальма или обращенный богоотступникъ" въ пяти дѣйствіяхъ съ прологомъ въ аду и эпилогомъ на небесахъ... На музыку хочу положить, если найдется композиторъ,-- боязливой и просительной скороговоркой пояснилъ старичокъ.
-- Мы оперъ не принимаемъ,-- отвѣчалъ угреватый господинъ, озабоченно роясь въ бумагахъ и не глядя на старика, переминавшагося съ ноги на ногу.
Такъ всегда дѣлаютъ приказные, когда хотятъ показать, что у нихъ по горло работы, и что они маленькой взятки не берутъ.
-- Такъ-съ, такъ-съ!.. А она и цензурой пропущена, только вотъ четыре стиха зачеркнуто. Я ихъ здѣсь карандашикомъ отмѣтилъ съ обоихъ сторонъ... Для наборщиковъ, знаете.
-- Я вамъ говорю, что мы оперъ не принимаемъ,-- сухо повторилъ угреватый господинъ.
-- Жаль, жаль!-- вздохнулъ старичокъ.-- Прекрасная вещь. Многія вліятельныя особы одобряли... Это въ дидактическомъ духѣ-съ... Жаль!.. А вотъ... кажется, я захватилъ съ собою... "Ода на побѣды Александра Невскаго или размышленіе о премудрости Творца, проявляемой положеніемъ Невы". Это здѣсь, кажется... со мною...
Старичокъ началъ торопливо рыться въ своемъ карманѣ, еще усиленнѣе разжевывая свой зубъ.
-- Господинъ Шванвичъ-Родзевичъ, вы напрасно, кажется, безпокоитесь,-- рѣзко произнесъ угреватый господинъ, выходя изъ терпѣнія.-- Мы завалены стихами и...
-- У меня и проза, и проза есть!.. Прихватилъ съ собою,-- поторопился перебить его старичокъ.-- "Разоблаченный матеріализмъ" или...
-- И вообще ваши произведенія не подходятъ подъ направленіе нашего журнала,-- продолжалъ угреватый господинъ.
Старичокъ въ недоумѣніи взглянулъ на него своими выцвѣтшими, слезящимися глазами.
-- Въ чемъ-съ?.. Вы, пожалуйста, объясните. Я могу во всѣхъ направленіяхъ изобразить... это не трудно-съ!.. Теперь я легко пишу, руку набилъ, знаете,-- пояснялъ старичокъ.
-- Извините, меня ждутъ,-- отрѣзалъ угреватый господинъ, нетерпѣливо пожимая плечами, и обратился во мнѣ съ вопросомъ: -- Что вамъ угодно?
Старичокъ тоскливо поникъ головой и остался ждать, кажется, рѣшившись въ эту свободную минуту покончить со своимъ зубомъ.
-- Позвольте васъ спросить,-- пробормоталъ я, конфузясь и путаясь:-- не могу ли я видѣть редактора?
-- Вамъ что?-- оглядѣлъ меня съ ногъ до головы угреватый господинъ довольно нахальнымъ взглядомъ и снова принялся рыться въ бумагахъ.
Вопросъ былъ сдѣланъ такъ грубо, взглядъ, брошенный на меня, былъ такъ наглъ, что я невольно подумалъ: "Это, навѣрно, не геній, но ужъ во всякомъ случаѣ лицо, имѣющее немалый чинъ". Я подошелъ поближе къ столу, стараясь встать такъ, чтобы угреватый господинъ видѣлъ какъ можно менѣе мою одежду и совсѣмъ не видалъ носка моей лѣвой ноги, откуда совершенно некстати все болѣе и болѣе выглядывалъ большой палецъ.
-- У меня рукопись,-- промолвилъ я.
-- Оставьте! Отвѣтъ черезъ двѣ недѣли,-- коротко пробормоталъ угреватый господинъ, окончательно рѣшившійся переворотить всѣ до одной бумаги.
-- Нельзя ли поскорѣй... Рукопись не велика, а мнѣ...-- началъ я.
Я чуть-чуть не сказалъ, что мнѣ "нечего жрать".
-- У насъ правило-съ!-- рѣзко перебилъ меня угреватый господинъ внушительнымъ тономъ.-- Мы не можемъ-съ дѣлать ни для кого исключеній!
Кровь бросилась мнѣ въ лицо отъ этого наглаго, канцелярскаго тона.
-- А-а! у васъ, значить, насчетъ этого строго!-- усмѣхнулся я.-- Но мнѣ нужно бы поговорить съ редакторомъ.
-- Редакторъ занятъ...
-- Да вѣдь сегодня пріемный донь?
-- Придите за отвѣтомъ черезъ двѣ недѣли, тогда и переговорите.
-- Да тогда мнѣ и переговариваться будетъ не о чемъ...
-- Это не мое дѣло.
Я начиналъ сердиться.
-- А позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю-удовольствіе говорить?-- спросилъ я довольно рѣзко.
-- Я секретарь редакціи.
-- А-а! протянулъ я, подумавъ: "не велика птичка, да ноготокъ востеръ,-- далеко пойдетъ", и добавилъ вслухъ:-- Я такъ и думалъ, что говорю не съ писателемъ, а съ служащимъ въ редакторской канцеляріи...
Угреватый господинъ побагровѣлъ и вскочилъ.
-- Вы намѣрены дерзости дѣлать!-- почти крикнулъ онъ.-- Идите вонъ!
Кровь бросилась мнѣ въ голову, и на минуту я забылъ, что я нищій.
-- Что это вы въ газетную замѣтку попасть хотите, что ли?-- усмѣхнулся я, глядя на него въ упоръ.
Онъ мгновенно утихъ и перемѣнилъ тонъ. Онъ, вѣроятно, только теперь замѣтилъ и мой ростъ, и мои широкія плечи, и мои бурсацкіе кулаки.
-- Но согласитесь сами,-- началъ онъ гораздо тише.
-- Ну, до соглашенія-то съ вами я, вѣрно, никогда не дойду,-- сухо перебилъ я.-- А вы будьте повѣжливѣе, вѣдь, можетъ-быть, еще встрѣчаться придется. Неловко будетъ...
Я повернулся къ нему спиною и пошелъ изъ пріемной, слыша, какъ старичокъ, все время заботливо снимавшій съ сюртука едва замѣтныя пушинки, снова заговорилъ съ секретаремъ редакціи.
-- Вы мнѣ объясните только, въ какомъ духѣ нужно вамъ, а я ужъ постараюсь,-- слышались его слова, произносимыя вкрадчивымъ, молящимъ тономъ.
-- Да когда вы насъ оставите въ покоѣ.?-- почти кричалъ секретарь редакціи.-- Силу, что ли, съ вами употреблять.
Мнѣ стало жаль полупомѣшаннаго старика, и въ моей головѣ вдругъ промелькнула мысль: "а что если и я?.." Я не кончилъ фразы и торопливо сталъ натягивать на себя дырявое пальто. Рука же, какъ нарочно, попадала не въ рукавъ, а въ прорѣху между подкладкою и покрышкой пальто.
Возясь со своимъ несчастнымъ пальто, я случайно поднялъ глаза и увидалъ предъ собою отраженіе какой-то невообразимо-красной, покрытой потомъ физіономіи, какъ-то жалко и глупо улыбавшейся передо мною.
Я давно уже не любовался этою физіономіею за неимѣніемъ зеркала, но я тотчасъ же узналъ ее: это былъ мой большой открытый лобъ, мои добродушные, нѣсколько насмѣшливые голубые глаза, мои курчавые русые волосы, шапкой лежавшіе за большой головѣ. Три года тому назадъ на это лицо засматривались всѣ барышни, всѣ купчихи провинціальнаго города, когда оно появлялось за клиросѣ собора. Теперь самъ обладатель этого лица поспѣшно отвернулся отъ зеркала; чтобы не видать своей такъ жалко, такъ запуганно выглядѣвшей физіономіи.
Негодованіе на грубый пріемъ, страхъ за участь своего произведенія, стыдъ за свои лохмотья, все это перемѣшивалось вмѣстѣ и придавало мнѣ такой комически-жалкій видъ, что, глядя на меня, могъ не улыбнуться развѣ только какой-нибудь "видѣвшій виды" петербургскій лакей, въ родѣ лакея Терешина. Этотъ лакей холодно равнодушно выжидалъ, когда я справляюсь со своимъ пальто и не спѣшилъ облегчить мой трудъ. Онъ снималъ пальто и шубы только "съ господъ", а я былъ не болѣе, какъ "начинающій писатель". Но я не могъ справиться со своимъ пальто, я торопливо выдернулъ руку изъ прорѣхи и, накинувъ пальто на плечи, быстро скрылся за дверью.
А что Терешинъ, вспоминаетъ ли онъ когда-нибудь, что и онъ перешелъ по этому пути?..
Я выбѣжалъ на улицу, точно за мной гнались въ погоню и хотѣли обыскать, не унесъ ли я чего-нибудь изъ этой роскошной квартиры.
"А вѣдь сробѣй я еще немного, и онъ обругалъ бы меня,-- вертѣлось въ моей головѣ, при воспоминаніи о секретарѣ редакціи.-- Онъ говоритъ, что у нихъ правило давать отвѣтъ черезъ двѣ недѣли. Но неужели у нихъ также принято за правило быть грубыми?.. Впрочемъ, это съ одной стороны и недурно... По виду я, пожалуй, принялъ бы и его за литературнаго дѣятеля и не подумалъ бы, что это одинъ изъ писцовъ издательской канцеляріи, одинъ изъ барскихъ холоповъ. Теперь хоть нѣтъ возможности ошибиться, съ кѣмъ имѣлъ несчастіе говорить. И чего я сробѣлъ сначала?.. Устыдился своего рубища, точно ребенокъ, не понимающій, что одежды смѣшно стыдиться... И вѣдь всему виною наша забитость, приниженность... Стоишь передъ раззолоченнымъ болваномъ и знаешь, что онъ болванъ, а все-таки краснѣешь за свои лохмотья... Еще хорошо, что онъ раззадорилъ меня своимъ наглымъ, писарскимъ тономъ, а то онъ такъ и остался бы въ полномъ убѣжденіи, что имѣлъ удовольствіе осадить своею наглостью глупенькаго простачка, не понимающаго сути вещей... Вѣдь онъ навѣрное смотритъ на приносящихъ рукописи, какъ на просителей, и до конца жизни не спроситъ себя, какую роль играли многіе изъ этихъ людей въ созданіи богатства его патрона, въ созданіи того положенія, при которомъ и онъ можетъ занимать мѣсто за этимъ канцелярскимъ столомъ... А вѣдь, должно-быть, ему нерѣдко достаются головомойки отъ патрона... Люди, не слышавшіе распеканій, рѣдко распекаютъ другихъ. Нужно быть самому чьимъ-нибудь холопомъ, чтобы считать своими холопами другихъ... А дорожку себѣ все-таки пробьетъ, такіе далеко идутъ".
Я начиналъ успокаиваться и шелъ болѣе ровнымъ, болѣе мѣрнымъ шагомъ. Я приходилъ постоянно въ веселое расположеніе духа, когда мнѣ удавалось уловить комическую сторону той или другой человѣческой личности, того или другого жизненнаго явленія. Я улыбался теперь даже при воспоминаніи о томъ, какъ я возился со своимъ пальто въ передней, краснѣя передъ лакеемъ.
"И вѣдь стоило только погрубѣе сказать: возьми-ка пальто, да подержи, я его надѣну,-- и проходимецъ превратился бы въ барина въ лакейскихъ глазахъ",-- думалось мнѣ.
И передо мною ярко нарисовалась смѣшная картина, какъ угрюмо сталъ бы мнѣ подавать мое рваное пальто этотъ нарядный лакей.
"Лоску нѣтъ, нахальства нѣтъ!-- разсуждалъ я.-- А безъ этого далеко не уйдешь... Въ свѣтѣ нужно кричать или выслушивать крики другихъ, грозить кулаками или подставлять свою спину подъ чужіе кулаки... Однако, что же я буду жрать въ теченіе этихъ двухъ недѣль?" -- вдругъ промелькнуло въ моей головѣ (я чуть-чуть не написалъ: "въ моемъ желудкѣ", такъ какъ собственно голова старалась думать обо всемъ, но только не объ ѣдѣ, и послѣдней мыслью она была обязана единственно желудку, напомнившему ей о своемъ печальномъ существованіи).
Онъ былъ очень голоденъ...
Двѣ недѣли до славы -- это очень недолго; двѣ недѣли безъ хлѣба -- это цѣлая вѣчность. Можетъ-быть, черезъ двѣ недѣли плату за мой романъ можно будетъ употребить только на памятникъ умершаго съ голода автора этого романа.
А вѣдь это будетъ очень злая продѣлка со стороны судьбы, если я дѣйствительно умру въ эти двѣ недѣли, когда значительная часть романа кончена, переписана, сдана въ редакцію. Шутка будетъ тѣмъ злѣе, что прожилъ же я эти три года, когда обдумывался и писался романъ, когда плодъ моихъ думъ и трудовъ былъ еще такъ незрѣлъ, когда еще нельзя было опредѣлить дня жатвы...
А вопросъ: отчего бы судьбѣ и не подшутить въ послѣдній разъ надо мною? Вѣдь шутила же прежде!
Когда я начинаю думать о моемъ прошломъ, то оно мнѣ представляется сплошной шуткой судьбы, точно она поймала, что я очень люблю шутки, и тѣшила своего баловня.
Мой отецъ былъ дьякономъ при церкви села "Холодные Ключи" и долженъ бы былъ по своему званію подавать примѣръ терпѣнія, смиренія, воздержанія и любви, а между тѣмъ, онъ проклиналъ судьбу за свое вдовство, дрался съ ближними, пилъ безъ просыпу и любилъ одно вино. Я самъ росъ сорванцомъ, головорѣзомъ, буяномъ, а между тѣмъ меня отдали въ старую дореформенную бурсу, чтобы приготовить изъ меня духовнаго пастыря. Меня сѣкли, сѣкли, сѣкли и именно въ то время, когда изъ меня подъ розгами начали исчезать послѣдніе остатки буйныхъ наклонностей, когда я стать дѣлаться "смиренъ сердцемъ и кротокъ духомъ", когда я научился трепетать и ежиться предъ каждымъ, кто считалъ себя выше меня, меня исключили за неуспѣхи въ латинскомъ языкѣ и, главнымъ образомъ, за излишнее пристрастіе къ свѣтскимъ книгамъ, не имѣвшимъ ничего общаго съ семинарскою наукою, да за одну безыменную газетную статейку, имѣвшую уже слишкомъ много общаго съ семинарскою жизнью.
Легко сказать: исключили. Но каково было мнѣ, семнадцатилѣтнему юношѣ, когда я очутился на улицѣ и вполнѣ понялъ, что на всемъ земномъ шарѣ, за исключеніемъ одной бѣдной старухи, приходившейся мнѣ теткой, нѣтъ ни одной души, которая почему бы то ни было могла подумать о судьбѣ Александра Николаевича Аристидова. И вѣдь, какъ нарочно, въ это время въ моей головѣ уже сидѣло столько географическихъ свѣдѣній, что я могъ сообразить всю необъятность земли, всю массу обитающихъ на ней людей и весь ужасъ положенія человѣка, который никому не нуженъ, который является не болѣе, какъ червякомъ, букашкой, тлею на громадномъ пространствѣ земного шара.
Но прежде всего мнѣ хотѣлось "жрать".
Я прежде никогда не думалъ объ этомъ вопросѣ и, вѣроятно, еще долго пребывалъ бы въ полнѣйшемъ невѣдѣніи за этотъ счетъ, если бы не было на свѣтѣ латинскаго языка, непризнанныхъ семинаріею свѣтскихъ книгъ и обличительной статейки, авторомъ которой признали меня. Безъ этихъ губителей я, вѣроятно, сдѣлался бы духовнымъ пастыремъ овецъ и пасъ бы, по мѣрѣ возможности, свое стадо. Латинскій языкъ, объявленный главною причиною моего исключенія, долженъ былъ познакомить меня съ чистѣйшею классическою поэзіей и безукоризненно возвышенными идеями, а между тѣмъ дѣло вышло иначе, и, по милости этого языка, я познакомился съ чистѣйшею прозою и очень невозвышенными идеями. Мнѣ пришлось гранить мостовую, жить въ грязи, думать только объ ѣдѣ и придти къ тому заключенію, что человѣкъ во всякомъ случаѣ долженъ самъ отыскивать себѣ хлѣбъ. Попробуйте поискать его съ волчьимъ билетомъ, зная очень хорошо богословіе, философію, творенія св. отцовъ, но совсѣмъ не зная твореній новѣйшихъ ученыхъ.
Въ батраки не берутъ, потому что не мужикъ и крестьянскаго дѣла не знаешь.
Въ сидѣльцы не принимаютъ, потому что къ торговлѣ нужно "съ измальства" понавыкнуть, да и своихъ "дармоѣдовъ и лоботрясовъ" не знаютъ куда дѣвать.
Въ лакеи не возьмутъ, потому что все же изъ духовныхъ и образованный, да и всѣ "бурсаки пьяницы".
Въ ремесленники нельзя идти, потому что никакому ремеслу не учили.
Въ писцы куда-нибудь можно было поступить, чтобы прослужить мѣсяцевъ пять на испытаніи, а потомъ спиться съ круга на пятирублевомъ жалованьи.
Въ служители на желѣзную дорогу было бы, пожалуй, можно попасть, если бы въ нашемъ городѣ была въ тѣ годы желѣзная дорога и если бы былъ кто-нибудь, кто бы оказалъ протекцію и далъ рекомендательное письмо къ ея властямъ.
Приходилось стать "вольнымъ художникомъ",-- то-есть идти на большую дорогу или сдѣлаться наставникомъ людей,-- идти въ учителя или въ писатели.
Мои воззрѣнія подъ вліяніемъ окружающей среды сложились именно такимъ образомъ, что я не могъ безъ ужаса думать о себѣ въ роли вора или разбойника, но въ то же время я, не безъ радостнаго волненія, думалъ о томъ, что мнѣ удастся сдѣлаться учителемъ или писателемъ, однимъ словомъ, наставлять людей въ томъ, чего я самъ не знаю, и такимъ образомъ, быть убійцей ихъ умовъ.
Очевидно, судьба шутила со мной...
Сначала я сдѣлался наставникомъ дѣтей, то-есть учителемъ. Это легче, чѣмъ сдѣлаться наставникомъ взрослыхъ, то-есть писателемъ, такъ какъ тутъ не нужно тратить времени на подготовку, на процессъ писанія статьи.
Правда, я писалъ съ большими ошибками, очень превратно зналъ исторію, почти совсѣмъ не понималъ литературы. Но родители моихъ учениковъ знали еще меньше, такъ какъ исторія, грамматика и литература не входила въ число "входящихъ" и "исходящихъ" бумагъ ихъ департаментовъ, въ число "приходныхъ" и "расходныхъ" книгъ ихъ лавочекъ. Родительницы же малютокъ подъ исторіей подразумевали исторіи съ кухарками, при словѣ грамматика только повторяли со смѣхомъ оставшуюся для меня тайною остроту, что это "два солдатика, а третій барабанщикъ", при словѣ же литература замѣчали съ гримасой: "ахъ, эти писатели такіе критиканы!" Вслѣдствіе этого они считали меня очень ученымъ человѣкомъ; когда же я съ голода согласился взять невообразимо малую плату за уроки, тогда они признали меня не только ученымъ человѣкомъ, но и рѣдкимъ педагогомъ. Самая лучшая рекомендація работника въ глазахъ нанимателя -- это дешевыя условія.
Мои ученики были удивительныя дѣти, обѣщавшія очень много въ будущемъ. Когда я объяснялъ имъ склоненіе, они сидѣли, тупо тараща на меня глаза; когда я съ жаромъ разсказывалъ имъ исторію Спарты, они сидѣли, еще болѣе тараща на меня глаза; когда я имъ разсказывалъ, какъ Моисей превращалъ палки въ змѣй, они уже совсѣмъ превращались въ окаменѣвшія статуи. Собираясь отвѣчать урокъ, они прежде всего засовывали указательный палецъ въ ротъ и поднимали глаза къ потолку, надѣясь, что свыше имъ подскажутъ первое слово урока; обыкновенно оно подсказывалось не свыше, а снизу кѣмъ-нибудь изъ ихъ братьевъ и сестеръ, и затѣмъ урокъ лился, какъ вино изъ опрокинутой бутылки, если только я не прерывалъ ихъ на полусловѣ. За перерывомъ слѣдовало снова положеніе пальца въ ротъ и отыскиваніе перваго слова въ потолкѣ.
-- Что это вы не пріучитесь своими словами говорить?-- спрашивалъ я.
-- Какими своими словами?-- спрашивали геніальныя дѣти и послѣ долгихъ объясненій съ моей стороны, наконецъ, вполнѣ усваивали мое желаніе и... начинали попрежнему рапортовать урокъ въ зубрежку.
По окончаніи классовъ они проникались любовью ко мнѣ, вѣшались мнѣ на руки, кувыркались передо мной и наперерывъ спѣшили мнѣ повѣрять свои невинныя дѣтскія радости и надежды.
-- Мамася сегодня за косу насу Акульку оттаскала и подбила ей глазъ!-- въ восторгѣ разсказывать одинъ.
-- Папаса пустяковское дѣло концилъ, и намъ сегодня култочки заказали,-- съ оживленіемъ передавалъ другой.-- Папаса говолитъ, что если бы падлецъ Пустяковъ заалтачился и денегъ не далъ, то ему и по глобъ не забыть бы того, какъ его объеголили бы...
Несмотря на то, что это были необыкновенныя дѣти, что они подавали блестящія надежды, что я могъ бы прославиться впослѣдствіи, какъ первый наставникъ этихъ геніевъ,-- они мнѣ не нравились. Я чувствовалъ, что изъ этихъ дѣтей я ничего не сдѣлаю, что они такъ и останутся такими геніями, какими создала ихъ окружающая среда...
Эти ученики были не по мнѣ...
Наконецъ судьба послала мнѣ еще одного ученика. Это былъ девятилѣтній мальчикъ, съ большими черными, какъ бы бархатными глазами, задумчиво смотрѣвшими изъ-подъ рѣсницъ. Тонкій носикъ, мягкіе длинные волосы, бѣлизна и нѣжность кожи, прекрасно очерченный ротъ, ровные, ослѣпительно бѣлые зубы, меланхолическое выраженіе глазъ и ласковая улыбка, все это сразу привлекало къ ребенку. Я залюбовался имъ, какъ картиной. Я былъ въ восторгѣ, когда онъ слушалъ меня, впиваясь въ меня искрившимися въ эти минуты глазенками, когда онъ, по окончаніи урока, спрашивалъ съ удивленіемъ, почти съ сожалѣніемъ:
-- Развѣ вы уже уходите?
"Вотъ этотъ ученикъ по мнѣ,-- говорилъ я съ радостью, возвращаясь съ перваго урока.-- Такого ребенка весело учить".
На второй урокъ я шелъ уже, какъ на праздникъ, какъ на свиданіе съ другомъ. Я даже не замѣчалъ, что накрапывалъ дождь, что въ воздухѣ сверкаетъ молнія, и слышится громъ. Я вошелъ въ комнату моего новаго ученика, онъ стоялъ у окна и бросился ко мнѣ навстрѣчу.
-- А я все любовался тучами,-- сказалъ онъ.-- Отчего это бываетъ молнія, Александръ Николаевичъ?
-- Это электричество накопляется,-- отвѣтилъ я, почему-то смутившись.
-- Э-ле-ктри-чество,-- протяжно повторилъ онъ.-- А что такое электричество?
-- Это... это... сила,-- отвѣтилъ я, окончательно растерявшись.
-- Сила!-- протянулъ онъ.-- Сила -- электричество,-- какъ бы про себя разсуждалъ онъ въ недоумѣніи.
-- Нѣтъ, Миша, началъ я въ смущеніи, не всякая сила электричество, но само оно есть сила...
Онъ посмотрѣлъ на меня своими большими выразительными глазами. Я былъ красенъ, какъ ракъ.
-- Вы, вѣрно, не знаете этого, Александръ Николаевичъ?-- ласковымъ и мягкимъ тономъ спросилъ онъ, какъ бы жалѣя меня.
-- Нѣтъ, Миша, не то...-- забормоталъ я.-- Я-то знаю... Но видите ли... видите ли... вы не поймете этого.
Я лгалъ и чувствовалъ, что Миша, мой милый Миша понималъ, что я лгу. Я былъ готовъ расплакаться, провалиться сквозь землю, убѣжать, когда онъ молча взглянулъ на меня, вздохнулъ и пошелъ къ столу, за которымъ мы занимались. Но объяснить, ему понятнымъ для него образомъ заинтересовавшее его явленіе я не могъ, потому что объяснить ребенку можно только то, что самъ знаешь очень и очень хорошо. Я же не зналъ ничего...
"Такъ что же: это по тебѣ ученикъ? А? какъ ты думаешь, милѣйшій Александръ Николаевичъ?-- спрашивалъ я себя, возвращаясь домой.-- Ужъ гдѣ тебѣ, выгнанному семинаристу, учить подобныхъ дѣтей! Радовался бы, что есть еще на свѣтѣ непочатый уголъ дѣтей, "подающихъ большія надежды", въ родѣ твоихъ остальныхъ учениковъ. Вѣдь этотъ Миша-то не только неучемъ, но и лгуномъ тебя считаетъ".
Я чувствовалъ, что судьба снова смѣется надо мной: я могъ учить только тѣхъ дѣтей, которыя дальше зубренья не шли.
Но эти дѣти были мнѣ гадки. Я обрадовался возможности учить ребенка, интересовавшагося всѣмъ, что происходитъ вокругъ него. Оказывалось, что я не могъ отвѣчать на его вопросы. Съ одними я не могъ быть товарищемъ по излишней ширинѣ своихъ стремленій; съ другимъ я не могъ быть товарищемъ по ограниченности своихъ знаній.
-- Учиться! учиться!-- говорилъ я себѣ.-- Куплю книгъ, засяду дома...
Тьфу! Это чортъ знаетъ, что такое! Проклятый голодъ не далъ даже обдумать засѣвшаго въ головѣ плана: пришлось бѣжать на урокъ, выпросить впередъ два рубля серебромъ и купить чаю, сахару и колбасы. Покупку книгъ нужно было отложить до той поры, когда будетъ заплачено за квартиру, когда будутъ куплены сапоги и калоши, когда будетъ пріобрѣтено осеннее пальто... Сдѣлавъ все это, можно будетъ купить книги и засѣсть дома, если только что-нибудь останется изъ слѣдующихъ заработковъ, послѣ отдачи за квартиру и за столь.
Какая скверная это штука, что у человѣка два желудка: одинъ въ головѣ, другой въ брюхѣ. Въ этомъ отношеніи звѣри гораздо счастливѣе и думаютъ только объ одномъ желудкѣ, находящемся въ брюхѣ. Человѣку же приходится насыщать оба: чтобы быть сытымъ, нужно запастись знаніемъ; чтобы запастись знаніемъ, нужно быть сытымъ.
Порою мнѣ кажется, что судьба шутитъ не со мною однимъ, а со всѣмъ человѣчествомъ...
Я купилъ сапоги, купилъ калоши, купилъ пальто, а на книги денегъ все еще не было. Миша же съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе осаждалъ меня вопросами изъ жизни, изъ химіи, изъ ботаники. Онъ все болѣе и болѣе убѣждался, что я ничего не знаю. Мнѣ было тяжело сознавать, что, наконецъ, онъ потеряетъ ко мнѣ всякое уваженіе, перестанетъ любить меня и станетъ, можетъ-быть, тупо и безучастно слушать, что я ему говорю о склоненіяхъ, спряженіяхъ и тому подобной сухой части первоначальныхъ знаній. Я рѣшился отказаться давать уроки единственному ученику, котораго я любилъ. Я не имѣлъ силы сказать объ эгомъ лично родителямъ Миши и написалъ имъ письмо. Я думалъ, что этимъ все и кончится, но я ошибся. Ко мнѣ пришелъ отецъ Миши. Это былъ уже немолодой человѣкъ, жившій не по своей охотѣ, а по необходимости, въ нашемъ захолустьѣ.
-- Что это вы, Александръ Николаевичъ, съ нами дѣлаете?-- довольно ласково проговорилъ онъ.-- Вы вѣрно, чѣмъ-нибудь недовольны?
-- Нѣтъ-съ, я очень, очень доволенъ вами,-- началъ я въ смущеніи.
-- Ну, ужъ вѣрно недовольны, если отказываетесь,-- перебилъ меня отецъ Миши.-- Если вамъ мала плата за уроки, я готовъ ее увеличить, хотя мнѣ это будетъ трудно...
-- Зачѣмъ же. Плата достаточная-съ,-- заговорилъ я.-- Но я не могу-съ учить у васъ, у меня времени нѣтъ...
У меня языкъ не поворачивался сказать правду, и я лгалъ.
Отецъ Миши нахмурилъ брови.
-- Эхъ, Александръ Николаевичъ, нехорошо вы поступаете,-- сказалъ онъ, и въ тонѣ его упрека послышалось что-то задушевное.-- Надо было сначала обдумать, будетъ ли у васъ время или не будетъ для занятій съ Мишей. Вы знаете, онъ у меня единственное сокровище. Приглашая васъ въ учителя, я надѣялся, что вы подготовите его въ гимназію, что потомъ вы будете помогать ему въ приготовленіи уроковъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ росъ подъ молодымъ, свѣжимъ вліяніемъ одного человѣка.
Я совсѣмъ растерялся. Этотъ человѣкъ высказалъ взгляды, которые еще такъ недавно лелѣялъ и я самъ.
-- Вѣдь учителя не сапоги, не тряпки, которые можно мѣнять и бросать по прихоти,-- продолжать онъ.-- Если бы вы были отцомъ, то вы вѣрно серьезнѣе взглянули бы на дѣло и поняли бы, какое зло заключается въ смѣнѣ учителей. Ужъ я не говорю о томъ, что Мишѣ трудно будетъ подлаживаться подъ характеръ, подъ методу новаго учителя, привыкнувъ къ вашему характеру и къ вашей методѣ,-- это еще пустяки! Сдѣлаетъ усиліе -- привыкнетъ! Но какъ я объясню ему, почему вы отказываетесь отъ уроковъ? Потому что плата мала -- это наброситъ тѣнь въ его взглядѣ на учителей; потому что вы недовольны нами -- это заронитъ въ него сомнѣніе въ отношеніи къ намъ; потому что вы недовольны имъ -- это заставитъ его упасть духомъ.
Его слова раздавались, какъ полновѣсные удары, сыпавшіеся на меня.
-- Скажите... скажите, что я уѣзжаю,-- пробормоталъ я, и мои глаза забѣгали въ стороны.
-- А черезъ недѣлю онъ встрѣтитъ васъ на улицѣ, онъ узнаетъ, что вы учите дѣтей нашего сосѣда?-- горько усмѣхнулся отецъ Миши.-- Послушайте,-- задушевно произнесъ онъ, взявъ меня за руку:-- скажите откровенно, почему вы отказываетесь. Мнѣ не хочется думать, что вы рѣшаетесь на это по простому капризу, но вѣтрснности...
Я опустилъ глаза, я горѣлъ, какъ въ огнѣ; мнѣ было совѣстно сознаться въ честномъ поступкѣ и въ то же время мнѣ было тяжело, что меня будетъ подозрѣвать въ глупости или безчестности этотъ человѣкъ. Я колебался.
-- Видите ли что,-- почти шопотомъ началъ я, краснѣя до ушей.-- Вашъ сынъ удивительно умное, удивительно любознательное дитя... Ему нуженъ учитель, который бы зналъ очень много... Я... я... мое образованіе слишкомъ ограничено.
Я чуть не расплакался, сдѣлавъ это признаніе. Я былъ еще очень молодъ. Отецъ Миши молчаливо слушалъ меня. Когда я кончилъ, онъ прошелся по моей комнатѣ, что-то обдумывая.
-- Это ничего, что вы мало знаете,-- остановился онъ, наконецъ, передо мною.-- Продолжайте его учить. Лучше малознающій честный человѣкъ, чѣмъ глубокоученый подлецъ.
-- Нѣтъ, я не могу,-- горячо заговорилъ я.-- Я не могу, потому что это пытка для меня. Вы поймите, что я каждый разъ горю со стыда, когда я не могу отвѣтить ему. Мнѣ тяжело, что онъ постепенно теряетъ довѣріе ко мнѣ. Я очень полюбилъ вашего сына...
Отецъ Миши опять походилъ по комнатѣ въ безмолвномъ раздумьѣ.
-- Ну, прощайте,-- со вздохомъ промолвилъ онъ.-- Если вы когда-нибудь встрѣтите Мишу, скажите, что у васъ нѣтъ времени давать уроки, что вы только по необходимости оканчиваете подготовку дѣтей къ гимназіи въ домѣ нашего сосѣда.
Добрый человѣкъ протянулъ мнѣ руку.
-- Вы, вѣрно, зайдете къ намъ? Не забудете насъ? Я хотѣлъ бы, чтобы Миша и вы остались попрежнему друзьями.
Онъ говорилъ тепло, онъ относился и ко мнѣ, какъ къ сыну. Я горячо сжалъ его руку, поблагодарилъ его за приглашеніе, за радушіе.
"Кто поступаетъ честно, тотъ спокоенъ",-- сказалъ какой-то мудрствовавшій дуракъ, не знавшій ни жизни, ни человѣческаго сердца, а главное, никогда не голодавшій.
Я впервые сознавалъ ясно, что я поступилъ вполнѣ честно, а между тѣмъ никогда я не былъ въ такомъ тревожномъ состояніи, какъ теперь. Чтобы остаться честнымъ, мнѣ пришлось вырвать изъ своего сердца единственное утѣшеніе, пришлось отказаться отъ воспитанія единственнаго дорогого и милаго мнѣ маленькаго созданія.
На слѣдующій день у моего квартирнаго хозяина, портного "Трифонова изъ Парижа", была пирушка. Я былъ въ числѣ приглашенныхъ.
-- Не побрезгайте нашей компаніей, выпейте, батюшка Александра Николаевичъ,-- чопорно предлагала мнѣ супруга Трифонова рюмку поддѣльной мадеры.
Отказаться было нельзя.
-- А махните-ка лучше съ нами, Александра Николаевичъ, нашего родного "ерофеича",-- съ большею развязностью, чѣмъ жена, предложилъ Трифоновъ.
Отказаться было трудно.
Вдоль да по рѣчкѣ, вдоль да по Казанкѣ
Сизый селезень плыветъ...
Ишь ты, подишь ты.
Что-жъ ты говоришь ты,
Сизый селезень плыветъ.
Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому
Добрый молодецъ идетъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Добрый молодецъ идетъ...
заливалось въ углу чье-то широко разстегнутое горло и гудѣла гармоника.
-- Да что ты, Александра Николаевичъ, мракъ-то на себя нонѣ напустилъ?-- уже совсѣмъ развязно говорилъ мнѣ Трифоновъ, переходя на "ты".-- Ты вотъ все съ книгами возишься. А книга что? Отъ нея люди съ ума сходятъ, начитается это человѣкъ, зачитается, да и спятить съ ума-то, значитъ... Да, нѣтъ, ты прежде выпей. Это облегчаегь, форсу придаетъ!
Отказаться было совсѣмъ невозможно.
-- Онъ со русыми, онъ со кудрями
Разговариваетъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты.
Разговариваетъ.
Кому мои кудри, кому мои русы
Достанутся расчесать?
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Достанутся расчесывать...
заливался пѣвецъ въ углу, неистово передергивая гармоникой и притопывая ногами.
-- Ну, тоже самое и эти уроки,-- продолжалъ Трифоновъ: къ чему они ведутъ-то? Ни самъ ты съ нихъ не разжирѣешь, ни путнаго ничего не сдѣлаешь. Только этихь приказныхъ крысъ, стрекулятниковъ расплодишь... И что это за народъ, братецъ ты мой, плодющій! Никакимъ зальемъ ты его не вытравишь...
-- Извѣстно, крапивное сѣмя!-- глубокомысленно вставилъ кто-то.
-- Это ты правду!-- согласился портной Трифоновъ.-- Точно, что крапивное сѣмя! Да ты, Александра, пей! Что ты на штофъ-то смотришь? Ты думаешь, у насъ другого штофа нѣтъ? Отъ вина не отказывайся!
Я даже вовсе и не думалъ отказываться.
-- Досталися кудри, досталися русы
Старой бабѣ расчесать.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Старой бабѣ расчесать.
Какъ она ни чешетъ, какъ она ни гладитъ,
Только волосы деретъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Только волосы деретъ...
продолжала изо всѣхъ силъ надсаживаться гармоника, заглушая всѣхъ и все своимъ воемъ и визгомъ.
-- Ну тебя къ лѣшему съ кудрями твоими,-- крикнулъ Трифоновъ.-- Ишь у самого на головѣ плѣшина мѣсяцемъ свѣтится, а онъ о кудряхъ поетъ. Видно кудри-то твои старая баба расчесывала... Играй трепака! Плясать будемъ... Ты-то, братъ Сашка, пляшешь?
-- Не умѣю,-- отвѣтилъ я, дѣлая глупѣйшую улыбку.
-- Ну плевать, и одни пропляшемъ. А ты пей!..
Въ комнатѣ начался плясъ, топотъ, подъ ногами пляшущихъ то и дѣло щелкала скорлупа отъ орѣховъ.
-- Лихо!-- закончилъ Трифоновъ.-- Теперь выпить можно! А ты умѣешь пѣть, Сашутка?
-- Умѣю,-- безсознательно проговорилъ я.
-- Ну, спой что-нибудь!
-- Спѣ-ѣть,-- промычалъ я, глупо усмѣхаясь.
-- Да, чего ломаешься? Пой, коли велятъ, просфора желѣзная!
Я, совсѣмъ съежившись, сидѣлъ на стулѣ. Я не раздѣлялъ веселья портного, и въ моей головѣ гвоздемъ засѣла мысль о томъ, чти портной очень дурно обращается со мной, что онъ мною командуетъ.
-- Ахъ, ты шутъ гороховой, чего осовѣлъ!-- кричалъ портной.-- Пей!
-- Нѣтъ, ты... меня не смѣй... шутомъ называть. Я не шутъ,-- началъ я заплетающимся языкомъ съ горькой обидой въ сердцѣ.
-- А то кто же ты такой есть?-- захохоталъ портной.-- Какой такой націи? Шутъ ты, такъ шутъ и есть? Ишь какъ раскисъ!
-- Нѣтъ, ты не смѣй... Это мнѣ больно... обидно...-- бормоталъ я.
-- Ну, и плевать!
-- Нѣтъ, я не позволю... обидно!
-- Такъ тебя и спросятъ о позволеніи!
-- Нѣтъ... ты пойми, что мнѣ больно.... очень больно...
Я горько заплакалъ, свѣсивъ, какъ тряпку, свою львиную голову. Волоса свалились мнѣ на лицо.
-- Баба ты! Вотъ ты что!
-- Обидѣлъ ты меня, очень обидѣлъ!-- бормоталъ я, всхлипывая.
-- Плевать я хотѣлъ на твою обиду! Вотъ что!
Я плакалъ еще болѣе горько...
Потомъ я съ кѣмъ-то обнимался, кто-то цѣловалъ меня, потомъ меня свалили спать на какую-то кровать...
Говорятъ, "что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ",-- думалъ я на другой день. Неужели же въ самомъ дѣлѣ въ моемъ характерѣ столько тряпичности, плаксивости, бабьяго безсилія? Неужели бурса, нищета и безпріютность успѣли уже убить во мнѣ весь буйный задоръ, все дикое своеволіе моего дѣтства, моего бурсачества? О, мое дѣтство, мое свободное, гдѣ твоя отвага, твоя непокорность, твоя удаль! Неужели все это прошло безвозвратно и осталась одна способность хныкать подъ ударами судьбы? Нѣтъ, нѣтъ, къ чорту покорность, къ чорту слезы! Буду твердъ, буду снова грызться съ людьми, воевать съ судьбою! А какъ голова-то трещитъ! Неужели послѣ каждой попойки люди находятся въ такомъ состояніи? Или и тутъ виновата моя разбитая, изморившаяся въ старой бурсѣ, въ нищетѣ натура?
Я лежалъ почти въ теченіе всего дня, страдая головною болью. Я уже не думалъ о Мишѣ, но думалъ о прошломъ, я только придумывалъ, какъ устроить своо будущее. Я размышлялъ о немъ, размышлялъ о томъ, какъ мнѣ трудно пробить себѣ дорогу, размышлялъ, какъ часто вообще гибнутъ безпомощные люди на первыхъ шагахъ по жизненному пути. Въ моей головѣ роились вопросы: можетъ ли быть иначе? виноваты ли эти бѣдняки? дѣйствительно ли общество теряетъ въ лицѣ ихъ полезныя силы? Въ коей головѣ замелькали образы видѣнныхъ мною людей.
Вотъ гигантская фигура моего отца, кажущаяся еще выше въ своей длиннополой одеждѣ, прошла передо мною: я увидалъ эти могучія руки, занятыя обработкой скупой земли, отдающія навозомъ, покрытыя мозолями; я видѣлъ это широкое лицо въ поту, загорѣлое, съ потрескавшеюся отъ лѣтняго зноя кожею.
-- Это цѣлые романы? это цѣлыя драмы!-- воскликнулъ я, и въ моемъ воображеніи, какъ молнія, промелькнула: "а что если я нарисую эту картину?"
-- Что будетъ?-- спрашивалъ я себя, но я не могъ ни отвѣчать на этотъ вопросъ, ни думать о немъ, потому что знакомые образы и картины уже охватили меня, оторвали отъ настоящаго, отъ будущаго, и унесли въ свое далекое, далекое прошлое...
Ярко озаренныя солнцемъ поля, мужики и бабы въ полѣ, полунагіе крестьянскіе ребятишки на пыльной дорогѣ, покосившіяся, крытыя соломой избы, возы съ сѣномъ, цѣлое море ржи, ветхая церковь съ кладбищемъ, гдѣ подъ низенькими убогими березами виднѣются покосившіеся кресты, все это разстилалось вокругъ меня и вѣяло свѣжимъ воздухомъ, тепломъ и миромъ. "Писать, писать! Схватить и передать на бумагу всю эту яркую въ своемъ убожествѣ жизнь!" -- вихремъ неслась въ моей головѣ мысль.
Я, какъ пьяный, взялся за карандашъ и бумагу; я писалъ быстро, безостановочно; моя голова горѣла. Я не слышалъ ничего, ничего не видѣлъ, я писалъ какъ бы наобумъ.
Наконецъ физическія силы ослабѣли, я началъ писать тише, спокойнѣе. Я долженъ былъ остановиться. Когда я оглядѣлся кругомъ, было уже ясное утро. Я прописалъ всю ночь. Не поднимаясь съ постели, я уснулъ сладкимъ сномъ; во снѣ мнѣ снилось опять мое дѣтство.
Когда я проснулся, пообѣдалъ, сходилъ на уроки и вечеромъ пришелъ домой,-- я вздумалъ прочитать написанное: это была яркая лирическая поэзія въ прозѣ, это были картины, образы, воплощенные въ яркихъ словахъ, въ мѣткихъ выраженіяхъ... Тутъ не было содержанія, того содержанія, которое выражается описаніемъ любви Ивана Ивановича къ Марьѣ Ивановнѣ или объясненіемъ, какъ Николай Николаевичъ затѣялъ облагодѣтельствовать родину своими либеральными проектами. Тутъ не было вовсе героевъ и героинь, завязки и развязки. Это была просто пѣсня о родномъ гнѣздѣ занесенной на чужбину птицы...
-- Или у меня талантъ, или я потерялъ всякую способность отличать дурное отъ хорошаго,-- говорилъ я.-- Да нѣтъ, не можетъ быть, я еще не настолько испорченъ! Буду писать -- что будетъ, то будетъ. Можетъ-быть, мнѣ удастся создать что-нибудь недюжинное. Тогда...
Въ моей головѣ зароились планы будущаго: дѣятельность, слава, богатство. Это были опьяняющія мечты.
Но къ дѣлу, къ дѣлу прежде всего!-- говорилъ я себѣ и принялся снова за работу...
Это было самое счастливое время въ моей жизни. Я стоически переносилъ голодъ, я спокойно смотрѣлъ на вытаращенные глаза моихъ геніальныхъ учениковъ, я не обѣщалъ вниманія на свои продырявившіеся сапоги, на свое заплатанное платье, я жилъ весь въ прошломъ и постепенно рисовалъ одну за другою его картины, испытывая приливы любви и ненависти, умиленія и горечи.
Я помню живо тѣ минуты, когда, рисуя страданія маленькаго мальчика, дорогого мнѣ мальчика, я долженъ былъ останавливаться на нѣсколько минутъ и отирать тихія слезы, слезы объ этомъ маленькомъ, дорогомъ мнѣ дикарѣ...
Я не знаю, плакали ли потомъ читатели надъ этими страницами, но слѣды моихъ слезъ видны между строками этихъ страницъ.
Романъ зашелъ уже за половину, но конецъ былъ еще далекъ, а нужда, между тѣмъ, давала себя чувствовать все сильнѣе. Я начиналъ бояться, что она сломилъ меня окончательно, сломитъ въ то время, когда мой трудъ уже началъ обѣщать мнѣ счастливое будущее.
Однажды, настроенный на грустный ладъ, я задумался о судьбѣ многихъ изъ моихъ погибшихъ друзей, и передо мной ослѣпительно ярко воскресъ образъ одного крестьянскаго мальчугана, забитаго нуждой и родными.
-- Это тоже цѣлый романъ,-- подумать я.-- Не написать ли маленькій разсказъ объ этой поэтической личности? Это можно скоро сдѣлать, а, между тѣмъ, плата за этотъ разсказъ дастъ мнѣ возможность пріѣхать въ Петербургъ и кончить мое большое произведеніе.
Я рѣшился привести въ исполненіе свой планъ и горячо принялся за разсказъ. Въ три недѣли онъ былъ конченъ, переписанъ, отосланъ въ Петербургъ. Я подписался подъ разсказомъ "Ѳемистокловымъ" и написалъ въ редакцію избраннаго мною журнала, что у меня есть еще романъ, который я передамъ къ редакцію тогда, когда увижу напечатаннымъ свой разсказъ! Я не написалъ ни своего адреса, ни своей настоящей фамилія,-- я сдѣлалъ это изъ трусости, изъ стыдливости, изъ самолюбія: я боялся получить отказъ, боялся, что люди будутъ знать, что такой-то дрянной разсказъ принадлежитъ именно мнѣ, Александру Аристидову, боялся, что первая неудача можетъ повредить успѣху моего романа.
Съ стѣсненнымъ сердцемъ и лихорадочною дрожью взялъ я въ руки нумеръ журнала, полученный черезъ мѣсяцъ послѣ отсылки моего разсказа въ одномъ изъ домовъ, гдѣ я давалъ уроки. Я десять разъ прочелъ оглавленіе книжки. Просмотрѣлъ объявленія, какую-то замѣтку отъ редакціи, перечиталъ все это нѣсколько разъ и съ грустью отложилъ книгу. О моемъ разсказѣ не было нигдѣ и помину. Прошелъ еще мѣсяцъ; получилась еще одна книжка журнала,-- о разсказѣ ни слуху, ни духу.
-- Ну, и чортъ съ нимъ!-- рѣшилъ я.-- Буду дописывать романъ. Допишу, пѣшкомъ пойду въ Питеръ...
Время, между тѣмъ, подходило къ осени. Это была уже третья осень послѣ моего изгнанія изъ семинаріи. У меня уже окончились уроки, мои ученики поступили въ гимназію. Уроковъ болѣе не было. Приходилось снова искать работы. Но я уже не искалъ ея. Я рѣшился идти въ Петербургъ.
Легко сказать: "идти въ Петербургъ", а каково сдѣлать это. Я могъ идти на Москву и отсюда ѣхать по желѣзной дорогѣ, но за проѣздъ нужно было заплатить четыре рубля изъ скопленныхъ мною девятнадцати рублей. Это было невозможно. Мнѣ нужно было имѣть хоть что-нибудь на первое время пребыванія въ Петербургѣ. Я рѣшился идти пѣшкомъ, идти не по московскому тракту, не прямо, а по тѣмъ дорогамъ, гдѣ найдутся попутчики, обозы. Этотъ способъ путешествія былъ дешевле. Я шелъ отъ деревни до деревни; я присталъ къ обозамъ; я ночевалъ въ избахъ мужиковъ.
Да благословить небо всѣхъ этихъ темныхъ людей, давшихъ возможность будущему русскому "просвѣтителю" не погибнуть съ голоду и добраться до желанной цѣли. Я съ своей стороны, ничѣмъ не могъ и ничѣмъ не могу отплатить имъ за то, что они дѣлили со мною послѣдніе куски хлѣба, послѣдніе крынки молока, за то, что они позволяли мнѣ приваливаться на возъ, когда мои до крови истертыя ноги отказывались идти, за то, что они не считали меня, оборваннаго, выгнаннаго семинариста, за вора, за грабителя, и пускали въ свои избы въ темныя, ненастныя осеннія ночи.
Я пришелъ въ Петербургъ въ понедѣльникъ вечеромъ. Моя новая жизнь начиналась въ тяжелый день. Во вторникъ я сходилъ въ баню, купилъ сапоги на толкучемъ, купилъ бѣлую манишку, бѣлый воротничокъ и отправился въ редакцію съ первою частью моего романа. Лакей отворилъ передо мною дверь и грубо спросилъ меня.
-- Что вамъ?
-- Я рукопись принесъ.
-- Сегодня нѣтъ пріема. По субботамъ принимаютъ.
Дверь захлопнулась, и я въ недоумѣніи стоялъ передъ нею, раздумывая, что дѣлать. Денегъ у меня почти уже не было, между тѣмъ нумеръ, гдѣ я остановился, стоилъ 50 коп. въ день; обѣдъ, который я ѣлъ, стоилъ 25 копеекъ. Это было по по карману... Я рѣшился идти искать другого помѣщенія...
Оно, наконецъ, нашлось.
Пять копеекъ за ночь -- ночлегъ на нарахъ, три копейки за обѣдъ--щи пополамъ съ грязью... Кругомъ меня были оборванныя, грязныя, подозрительныя личности; онѣ говорили на совершенно непонятномъ мнѣ языкѣ, болѣе странномъ, чѣмъ языкъ бурсаковъ; онѣ, подзывая другъ друга, тихо посвистывали, какъ свищутъ лошадямъ, когда ихъ поятъ; онѣ смотрѣли на меня сыскоса, недовѣрчиво. Это были спившіеся съ круга, праздношатающіеся воры и мазурики. Что-жъ, отчего же и не жить съ ними будущему русскому писателю? Онъ безопасно можетъ спать здѣсь, такъ какъ у него нечего украсть.
Я былъ на своемъ мѣстѣ.