ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
"Да оставитъ человѣкъ отца и матерь свою и прилѣпится къ женѣ своей и будутъ два плоть едина". Къ этимъ словамъ я должна была прислушиваться въ ту минуту, когда я навсегда соединялась съ Максимомъ. Но я ихъ не слыхала тогда. Я только недавно, прочла ихъ случайно, задумалась надъ ними. Только теперь я поняла ихъ глубокій смыслъ, только теперь я поняла, что все счастье супружеской жизни зависитъ отъ исполненія этой заповѣди, и что исполнить эту заповѣдь не могли ни Максимъ, ни я. Вотъ почему мы оба были несчастны. Впрочемъ, нѣтъ. Несчастна была только я, а онъ даже и не подозрѣвалъ о моемъ несчастіи..."
Часъ тому назадъ я прочиталъ эти строки въ тетради, исписанной мелкимъ почеркомъ моей жены.
Я прочиталъ ихъ совершенно случайно, отыскивая въ ея столѣ чистый конвертъ. Я прочелъ ихъ совершенно невольно, безъ задней мысли, безъ всякихъ подозрѣній.
Дочитавъ послѣднюю строку, я какъ-то безсмысленно положилъ тетрадь снова на старое мѣсто и хотѣлъ выйти изъ комнаты. Я дошелъ уже до дверей и, словно что-то внезапно вспомнивъ, опять вернулся назадъ, опять взялъ эту тетрадь и сталъ перелистывать ея страницы.
"Я не вдругъ поняла, что я не пара Максиму, что я не могу быть съ нимъ счастлива,-- говорилось въ дневникѣ.-- Онъ человѣкъ закаленный въ нуждѣ, нашедшій себѣ опредѣленное, полезное дѣло, а я вполнѣ дѣвочка, съ неопредѣлившимися стремленіями, съ какими-то смутными порывами.
Онъ цѣлый день занять своей практикой, посѣщеніемъ бѣдныхъ больныхъ, учеными изысканіями, а я -- я цѣлый день остаюсь одна дома, не зная, что съ собою подѣлать. Выѣзжать въ общество одной, веселиться на балахъ, когда онѣ трудится и для пользы человѣчества, и для поддержанія своей семьи,-- мнѣ стыдно. Играть роль благотворительницы, ѣздить по филантропическимъ комитетамъ -- я не могу: онъ пріучилъ меня не вѣрить въ пользу нашей филантропіи, да мнѣ и неловко было бы тратить на благотворенія его деньги, добываемыя упорнымъ трудомъ и нужныя на болѣе полезныя его предпріятія. Я могла бы заняться домашнею работою, работой жены и хозяйки, но развѣ я могу это сдѣлать? У него есть мать, у него есть тетка. Эти добрыя и честныя старушки давно уже посвятили ему всю свою жизнь и дѣлаютъ все, что нужно дѣлать въ домѣ. Отнять у нихъ право на эти хлопоты и заботы, лишить ихъ значенія хозяекъ было бы съ моей стороны безсердечіемъ,-- да я и не сумѣла бы исполнить все то, что исполняютъ онѣ. Меня не пріучили ни къ чему: я была барышней и только; теперь играю роль любовницы своего мужа, и не болѣе того. Да, я во жена, не хозяйка, а любовница своего мужа. Я живу у него на содержаніи и отплачиваю за это только тѣмъ, что позволяю ему ласкать себя въ то время, когда онъ свободенъ отъ занятій. Эти часы рѣдки. Иногда мнѣ даже кажется, что онъ могъ бы вовсе обойтись безъ этихъ ласкъ, такъ какъ онѣ уже не составляютъ для него необходимой потребности; онѣ, можетъ-быть, гораздо нужнѣе мнѣ, чѣмъ ему. И то сказать, я еще такъ молода, а онъ уже пожилъ, онъ уже почти отжилъ. Я чувствую иногда какое-то униженіе. Я краснѣю отъ стыда, когда порою я вхожу къ нему въ кабинетъ, обнимаю его, ласкаюсь къ нему, какъ ребенокъ, а онъ, цѣлуя меня нѣжно въ голову, говоритъ маѣ:
"-- Ну, голубка, у меня еще есть спѣшная работа...
"Я ухожу смущенная, сконфуженная; я мѣшаю ему своею любовью... Впрочемъ, я всѣмъ мѣшаю въ этомъ домѣ, и если меня здѣсь не оскорбляютъ, такъ это только потому, что всѣ люди здѣсь безконечно добры. Вмѣшиваясь въ хозяйство, я мѣшаю его матери; принимаясь за шитье, я мѣшаю его теткѣ; начиная скучать, я безпокою и тревожу всѣхъ, потому что они но понимаютъ на моей тревоги, ни моей скуки и, любя меня, стараются доискаться причины моего недовольства жизнью, боятся за себя, полагая, что они сдѣлали какую-нибудь непріятность мнѣ... А я не могу успокоить ихъ, сказать имъ правду, сказать имъ, что я стрекоза въ муравьиномъ гнѣздѣ, что для нашего общаго счастья нужно одно: мнѣ нужно уйти отъ нихъ",
Я сталъ вдумывался въ каждую фразу, перечитывалъ каждое слово. Я, кажется, хотѣлъ заучитъ все написанное наизусть, какъ старается школьникъ заучитъ трудный урокъ.
Въ комнатѣ послышались чьи-то шаги... и я поспѣшно сунулъ тетрадь въ столъ. Въ моей головѣ мелькнула мысль, что что идетъ жена.. Но я тотчасъ же горько усмѣхнулся, вспомнивъ, что моя жена не можетъ придти въ эту комнату теперь, что, можетъ-быть, она не придетъ сюда никогда.
-- Отвѣть-съ будетъ?-- раздался позади меня голосъ нашей горничной.
-- Отвѣть? Что же я могу отвѣчать!-- воскликнулъ я, не сознавая, что говорю.
-- Такъ прикажете лакею идти?-- спросила еще разъ горничная.
-- Лакею?-- пробормоталъ я, потирая лобъ и стараясь понять въ чемъ дѣло.
-- Вы приказали ему ждать вашего письма,-- пояснила горничная.-- Онъ уже часа два ждетъ.
-- А! да, да!-- вспомнилъ я.-- Сейчасъ, сейчасъ... Я искалъ конверта...
Я взялъ конвертъ, надписалъ адресъ, вложилъ написанное мною письмо и отдалъ его горничной.
Я никакъ не думалъ, что провелъ въ кабинетѣ моей жены такъ иного времени. Два часа! Мнѣ казалось, что его была одна минута, тяжелая, мучительная минута, въ теченіе которой я передумалъ обо всей нашей прошлой жизни. Да, эта тетрадь, какъ молнія, внезапно озаряла предо мною картину моего прошлаго, и я съ ужасомъ отступилъ предъ этою картиною. Я въ ней не узналъ копіи съ коей мирной, счастливой, спокойной семейной жизни. А между тѣмъ, это была вполнѣ вѣрная, вполнѣ правдивая копія съ этой жизни. Гдѣ же у меня были глаза прежде? Почему я не видалъ прежде того, что я угадалъ теперь? Отчего я не понималъ совершающейся въ моемъ домѣ драмы? И развѣ трудно было ее понять?
Вѣдь все совершившееся, все, о чемъ говорится въ запискахъ моей жены, было въ порядкѣ вещей, было неизбѣжно; если бы дѣла сложились иначе -- это было бы чистою случайностью. Я долженъ былъ понять все это раньше. Но не понялъ, не считалъ нужнымъ понимать, наниматься этими мелочами жизни. Я, во что бы то ни стало, хотѣлъ быть счастливымъ; я хотѣлъ наслаждаться счастьемъ безъ думъ, безъ размышленій; я анализировалъ все постороннее мнѣ, судилъ обо всемъ не касавшемся нашей семейной жизни, являлся строгимъ критикомъ людскихъ отношеній и закрывалъ глаза только передъ тѣмъ, что совершалось у моего домашняго очага, закрывалъ ихъ такъ плотно, такъ упорно, что понадобились эти записки, чтобы я очнулся, чтобы я трезво взглянулъ на самого себя, на свое поведеніе. Конечно, все равно, самъ ли проснется человѣкъ, или его разбудятъ, но не все равно, въ какое время настанетъ пробужденіе. Иногда могутъ разбудить слишкомъ поздно. Это случилось и со мною: меня разбудили, быть-можетъ, слишкомъ поздно и хуже всего то, что я проснулся только для того, чтобы понять, что я почти убилъ любимое, дорогое мнѣ существо -- свою жену. И съ какою чисто "мужскою", чисто "докторскою" тупостью, съ какою безсердечностью, съ какимъ отсутствіемъ всякой чуткости совершалъ я это дѣло! Я видѣлъ заплаканные глаза и говорилъ: "вѣрно нервы расходились", "погода вліяетъ". Я видѣлъ блѣдность лица и ораторствовалъ "о недостаткѣ моціона", "о вредной привычкѣ женщинъ сидѣть дома", "о пользѣ рюмки краснаго вина за столомъ", "о необходимости сырой говядины", "о женщинахъ, по своей винѣ страдающихъ малокровіемъ", "объ узкихъ корсетахъ". Я слышалъ первые припадки кашля и сердился на легкіе наряды, въ которыхъ такъ не трудно простудиться послѣ бала, послѣ театра. Скажу болѣе, я ощущалъ даже какое-то радостное чувство, замѣтивъ однажды, что у жены являются какіе-то новые капризы, что ея лицо получило какой-то особенный цвѣтъ,-- и осторожно старался вывѣдать, не объ испытываемыхъ женою страданіяхъ, а о томъ, не готовитъ ли судьба для меня новой радости, не буду ли я отцомъ. А внутренняя жизнь жены? О, о ней я не подумалъ, не спросилъ ни разу! И что было спрашивать? Жену всѣ любятъ, мы обожаемъ другъ друга, она не терпитъ недостатковъ, она полная хозяйка въ домѣ. Чего же спрашивать о ея внутренней жизни? Это свѣтлый рай. И вотъ теперь я узнаю, что этотъ свѣтлый рай былъ мрачнымъ адомъ для моей жены.
Она подробно описала эту жизнь, и это описаніе является обвинительнымъ актомъ въ отношеніи ко мнѣ. Я ничего не стану, не могу отрицать изъ того, въ чемъ обвиняетъ меня этотъ документъ. Я просто, какъ подсудимый, только разсказу свою предшествовавшую жизнь,-- разскажу ее, впрочемъ, не для того, чтобы получить прощеніе -- тутъ дѣло не въ прощеніяхъ и наказаніяхъ -- а для того, чтобы разсѣяться. Мнѣ тяжело молчать, мнѣ нужно говорить, разсказывать, бесѣдовать, иначе я сойду съ ума въ эти безсонныя, безмолвныя ночи, тишина которыхъ только изрѣдка прерывается хлопотами около постели моей жены, да рѣдкими вздохами моей матери и моей тетки, попеременно сидящихъ у постели больной. Сколько разъ пробовалъ я уговаривать старушекъ возложить на меня обязанность сидѣлки, но онѣ постоянно замѣчали мнѣ:
-- Полно, голубчикъ, кому же и ходить за нею, какъ не намъ!.. Душу бы за нее отдали!..
Да, онѣ не лгутъ: онѣ, добрыя, простыя созданія, отдали бы за нее душу. Я боялся, что женѣ тяжело слышать, какъ иногда вырываются у нихъ изъ груди тяжелые, невольные вздохи, и спросилъ, не хочетъ ли она, чтобы у ея постели сидѣлъ кто-нибудь изъ прислуги, изъ ея родни, изъ постороннихъ.
-- Нѣтъ, мой другъ, онѣ такія добрыя, онѣ такъ ухаживаютъ за мной!-- говоритъ она.-- И я такъ люблю ихъ.
И она не лжетъ. Да, мы всѣ любимъ другъ друга и, между тѣмъ, мы убили ее.
Мой отецъ, Иванъ Дмитріевичъ Гридинъ, былъ жалкій, бѣдный чиновникъ, удаленный новымъ начальникомъ со службы за какую-то невѣрно переписанную бумагу. Впрочемъ, его сослуживцы говорили, что невѣрно переписанная бумага была тутъ ни при чемъ и что главною причиною отставки была "звѣроподобная" физіономія моего отца, не нравившаяся вообще никому и еще болѣе не понравившаяся его новому начальнику. Отецъ же, когда онъ бывалъ пьянъ, а онъ пилъ постоянно послѣ отставки, говорилъ, что онъ "пострадалъ за честность". Людскіе взгляды даже на самыя микроскопическія явленія всегда бываютъ различны, и я не берусь рѣшить, который изъ этихъ трехъ мотивовъ выдалъ отставку моего отца, такъ какъ это для меня не имѣетъ ровно никакого значенія.
Я помню только одно, что вслѣдствіе этой отставки мы остались почти нищими и имѣли несчастіе ежедневно слышать, съ бушевалъ отецъ, угрожая избить до полусмерти меня, моихъ двухъ младшихъ братьевъ и мою маленькую сестренку.
-- Нарожала!-- кричалъ онъ нашей матери, точно она была единственной виновницей нашего существованія.
Въ эти минуты нашимъ ангеломъ-хранителемъ являлась наша мать.
Это была простая, худенькая, рано состарившаяся женщина, неспособная обидѣть и мухи, боявшаяся домовыхъ, трехъ свѣчей на столѣ, просыпанной за обѣдомъ соли, воющей подъ окномъ собаки, черной кошки, перебѣжавшей дорогу, писавшая мѣломъ кресты наканунѣ "Крещенья", но позабывавшая всѣ ужасы, когда дѣло шло о защитѣ дѣтей. У нея являлся громкій голосъ, у нея являлась сила, у нея являлось геройское мужество, когда нужно было стать грудью за насъ. И сколько разъ приходилось ей быть героиней.
Люди, хорошо знавшіе ее, говорили, что "Марья Петровна недалекая женщина",-- говорили такъ, главнымъ образовъ, потому, что она не умѣла смолоду прибрать къ рукамъ мужа, потому нее она не умѣла пролѣзать въ дома разныхъ благодѣтелей, потому что она не умѣла обсуждать чужихъ дѣлъ и говорила, слушая исторіи про ближнихъ:
-- Богъ съ ними! не намъ другихъ судить!
Дѣйствительно, ея умъ не принадлежалъ къ числу сильныхъ практическихъ умовъ: она не умѣла "извернуться" въ тяжелыя минуты, она не могла сразу сообразитъ, какъ выгоднѣе поступить въ томъ или другомъ случаѣ, она была неспособна изобрѣтать средства для своего спасенія подобно тому маленькому еврею, которому его отецъ далъ "злотый", приказавъ прокормиться въ теченіе дня и вечеромъ принести "злотый" обратно. Но когда нужно было спасти насъ отъ голода -- мать спасала. Когда нужно было опредѣлить меня въ гимназію -- мать опредѣлила. Это явленіе довольно трудно понять, но это было такъ; умъ этой женщины просыпался, когда, ей нужно было являться въ роли матери.
Почему сошлась сна съ моимъ отцомъ -- я не могу опредѣлить вполнѣ ясно. Вообще въ заключенія большей части супружескихъ союзовъ трудно найти какой-нибудь здравый смыслъ, какія-нибудь логическія основанія. Люди, къ сожалѣнію, слишкомъ легко относятся къ этому важному шагу въ жизни. Быть-можетъ, отецъ разжалобилъ мать тѣмъ, что былъ одинокимъ безроднымъ бобылемъ, толковавшимъ довольно пространно и чувствительно съ семинарскимъ краснорѣчіемъ о "казняхъ враговъ", о "гоненіи" со стороны начальства", о "превратностяхъ судьбы", превратившихъ его имъ безшабашнаго бурсака въ мелкаго чиновника. Быть-можетъ, ее увлекла его артистическая натура: отецъ любилъ рисовать и изображать масляными красками какія-то мрачныя убійства, говоря, что это сцены изъ "Отелло", изъ "Гамлета", хотя герои этихъ сценъ выходили у него постоянно съ очень черными лицами, съ очень длинными руками, съ неизмѣнно косыми, вытаращенными глазами, и Шекспиръ, вѣроятно, не узналъ бы въ нихъ созданныхъ имъ образовъ; отецъ иногда любилъ принимать участіе въ любительскихъ спектакляхъ, изображая постоянно героевъ съ звѣрскими инстинктами и пламенными страстями, при чемъ онъ считалъ необходимымъ размахивать руками и не говорить, а рычать нечеловѣческимъ голосомъ; отецъ очень часто, подыгрывая на гитарѣ, пѣвалъ мрачнымъ носовымъ тономъ о томъ, какъ "дубъ, одинъ, одинъ бѣдняжечка" растетъ "на гладкой высотѣ", или какъ "подъ вечеръ осени ненастной" дѣва несла "плодъ несчастной любви". Быть-можетъ, мать сошлась съ нимъ просто потому, что онъ первый сказалъ ей, одинокой, бѣдной швеѣ, страстное: "я тебя люблю". Какъ бы то ни было, но мать полюбила его и вышла за него замужъ, несмотря на всѣ возраженія его сестры, Дарьи Дмитріевны Черепниной. Дарья Дмитріевна, женщина серьезная, рѣзкая и не стѣснявшаяся говорить людямъ въ глаза правду, безъ церемоніи сказала молодой невѣстѣ, что она лѣзетъ сама въ петлю.
-- Да вы съ ума сошли, что идете за моего брата,-- говорила она.-- Онъ и самъ погибнетъ, и васъ погубитъ.
-- Я его люблю!-- отвѣчала застѣнчиво невѣста.
-- Есть кого любить! Много такихъ-то подъ заборами умираетъ.
Невѣста простодушно передала эти слова своему жениху и онъ, "гонимый всѣми", устроилъ бурную сцену своей сестрѣ, вслѣдствіе чего произошелъ полный разрывъ между братомъ и сестрой. Послѣ разрыва съ сестрою, брать поторопился свадьбою, и ни онъ, ни его жена не дѣлали никакихъ попытокъ для встрѣчи или сближенія съ Дарьей Дмитріевной. Мужъ разсказывалъ разные ужасы о "властолюбіи этой безсердечной женщины"; простодушная жена вѣрила ему на-слово и составила себѣ понятіе объ этой женщинѣ, какъ о воплощеніи какой-то ужасающей суровости и холодности.
Когда мы, дѣти, слишкомъ сильно шалили, отецъ говорилъ:
-- Васъ бы къ теткѣ Дарьѣ отправить. Она бы васъ вышколила.
И миѳическая тетка дѣлалась для насъ пугаломъ.
Но судьба привела насъ къ сближенію съ ней, когда отецъ потерялъ свое мѣсто и началъ пить безъ просыпу.
Я помню тотъ день, когда мать пошла со мною, чтобы просить одну важную особу о моемъ опредѣленіи въ гимназію. Покровительство этой особы было нашею послѣднею надеждой. Мать всю дорогу шептала какія-то молитвы, поминала царя Давида съ его кротостью, крестилась на каждомъ перекресткѣ, твердила имена Козьмы и Демьяна безсребренниковъ и повторяла мнѣ:
-- Молись, Максимушка, молись, голубчикъ!
Она была сама на себя не похожа, когда она входила въ богатыя комнаты важной особы.
-- Вы бы его лучше ремеслу какому-нибудь учиться отдали,-- посовѣтовала особа, окинувъ глазами наши убогіе наряды и, вѣроятно, замѣтивъ на моемъ сапогѣ ту предательскую дырку, съ которой я все время не спускалъ глазъ.
-- Забьютъ, забьютъ его тамъ, ваше превосходительство. Я вѣдь знаю эту жизнь,-- произнесла мать.-- А онъ сынъ, сынъ мнѣ!
-- Да, а въ гимназіи онъ все равно не кончитъ курса,-- совершенно основательно сообразила особа:-- вамъ его содержать будетъ трудно, да и ему учиться будетъ неудобно. Вы, вѣроятно, тѣсно живете.
-- Да я на улицѣ жить буду, только бы ему не мѣшать,-- воскликнула мать.-- Я лучше по-міру пойду, только бы онъ учился.
-- Но я... я, право, не могу принять его на казенный счетъ,-- затруднялась особа.
-- Будьте отцомъ роднымъ, ваше превосходительство,-- плакала мать.
-- Эхъ, какія вы, право!-- начинала сердиться особа.-- Говорятъ вамъ, это невозможно!
-- Ну, ради самого Создателя! Ради...
Особа уже окончательно разсердилась на навязчивость моей матери.
-- Меня ждутъ-съ другіе просители!-- рѣзко проговорило его превосходительство.
-- Батюшка, для матери!-- простонала мать и хотѣла, словить руку особы.
Генералъ быстро пошелъ прочь.
-- Да сжальтесь же! Вѣдь есть же и у васъ дѣти!-- простонала мать и рухнулась на полъ.
Ее кое-какъ привели въ чувство и вывели на улицу. Она не могла понять, что она требовала невозможнаго.
-- Да нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ ты мой, не погубятъ они тебя!-- рыдала она.-- Не дамъ я погубить тебя! Пойдемъ къ теткѣ Дарьѣ, пойдемъ, въ ногахъ у нея выкланяюсь, а тебя опредѣлю...
Я вытаращилъ свои глазенки и съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на мать. Мнѣ казалось, что я ослышался. Я зналъ, что моя тетка имѣла кое-какое состояніе, доставшееся ей послѣ смерти ея мужа. Я слышалъ, что она была женщина нѣсколько образованная, съ твердымъ характеромъ, очень самолюбивая и недовѣрчивая. Всѣ эти качества ея характера выработались въ тяжелой школѣ: она провела молодость въ гувернанткахъ третьяго сорта. Когда-то она была дружна съ отцомъ, она помогла ему подняться на ноги, то-есть окончить ученье въ бурсѣ. Потомъ она настаивала, чтобы онъ шелъ въ университетъ, но отецъ влюбился въ мою матъ и женился на ней. Съ этого времени, братъ и сестра перестали видѣться. Сестра, слыша, какъ плохо идутъ дѣла отца, стала обвинять мою мать за то, что та не умѣла "поддержать" мужа. Мать очень хорошо знала, какія чувства питаетъ къ ней Дарья Дмитріевна, и боялась даже попадаться на дорогѣ этой женщинѣ. Теперь же она шла къ ней въ домъ,-- шла, вполнѣ зная, какъ могутъ ее встрѣтить въ этомъ домѣ.
Когда мы переступили порогъ гостиной Дарьи Дмитріевны, матушка, блѣдная и похолодѣвшая отъ страху, но полная рѣшимости, робко и тихо перекрестилась. Дарья Дмитріевна вышла къ намъ изъ другой комнаты. Это была коренастая, невысокая женщина въ большомъ чепцѣ, шумѣвшая на ходу крѣпко накрахмаленной юбкой и сурово сдвигавшая брови.
-- Съ братомъ случилось что-нибудь?-- быстро и отрывисто спросила она, и въ ея голосѣ послышалось худо скрытое волненіе.
-- Нѣтъ, Ваня, слава Богу,-- начала матушка.
-- Слава Богу, слава Богу!-- грубо и скороговоркой передразнила ее Дарья Дмитріевна и еще болѣе нахмурила брови.-- Загубили человѣка, да теперь и поете: "славу Богу!"
-- Ну, за это меня Богъ накажетъ, а не людямъ судить,-- тихо замѣтила матушка.-- Я къ вамъ за милостыней пришла.
-- А! милостыню сбирать начали!-- ѣдко замѣтила Дарья Дмитріевна.
-- Не сбирала еще, а вотъ у васъ просить хочу,-- продолжала матушка.
-- Ну, я нищимъ не подаю! Руки есть, такъ пусть работаютъ!
-- Какія руки-то? Что онъ можетъ работать?-- указала матушка на меня.-- Выучить прежде надо.
-- Ну, и учите!-- пробормотала Дарья Дмитріевна, отвернувшись въ сторону.
-- Я и пришла просить... помогите,-- кротко промолвила матушка.
-- То-то: помогите!-- тетка вздернула голову и взглянула на меня зоркими и суровыми глазами.
Я стоялъ, угрюмо потупивъ голову и недружелюбно смотря исподлобья на нее.
-- Ишь, волчонкомъ какимъ смотритъ!-- проговорила Дарья Дмитріевна, и по ея лицу скользнуло что-то въ родѣ улыбки.
-- Онъ робокъ... въ первый разъ васъ видитъ,-- начала боязливо мать оправдывать меня.
-- Глупости!-- перебила ее сквозь зубы тетка.-- Въ меня, потому такъ и смотритъ...
Она взяла меня за подбородокъ широкою, почти мужской рукою и грубо вздернула мою голову кверху.
-- Ты учиться-то будешь? Или такъ на вѣтеръ за тебя деньги будутъ бросать?-- спросила она меня.-- А?
-- Буду учиться,-- хмуро отвѣтилъ я и движеніемъ головы упрямо освободилъ свой подбородокъ изъ ея руки.
-- Что, не любишь этого?-- усмѣхнулась она.-- Ужъ счастье ваше, что онъ въ меня, -- обратилась она къ матери.-- Отдавайте, буду платить...
Мать стала изливаться въ благодарностяхъ.
-- Ну, ну, нечего миндальничать!-- перебила ее тетка.-- Сапоги-то, сапоги у него какіе, вы взгляните!
Мать растерялась и не знала, что сказать; она давно уже знала, какіе у меня сапоги.
-- Что-жъ, вы его въ этой амуниціи въ гимназію-то поведете, что ли?-- спросила Дарья Дмитріевна.
-- Ужъ гдѣ же...-- вздохнула мать.
-- Ну, такъ и договаривали бы, чего у него недостаетъ. Тоже не на посмѣшище школьникамъ его вести будетъ надо...
-- Добрая вы, добрая женщина!-- заплакала мать.
-- Оно и видно, что доброй вы меня считали: въ десять лѣтъ жъ первый разъ пришли!-- сурово произнесла Дарья Дмитріевна и отвернулась.
-- Да вѣдь все равно, не стали бы вы вѣрить, что я изъ расположенія къ вамъ хожу въ вашъ домъ; за деньгами, думали бы,-- проговорила мать.
-- А вотъ, пришли же.
-- Не для себя,-- послышался тихій отвѣтъ.
-- Не для себя! Вотъ и видно, какою доброю вы меня считаете,-- рѣзко пробормотала тетка и обернулась ко мнѣ:-- Ты, волчонокъ, оставайся здѣсь. Пойдемъ сапоги покупать, обмундировываться... Бѣлье есть?-- отрывисто обратилась она въ моей матери.
Мать только русой махнула.
Черезъ полчаса я шелъ съ теткой на рынокъ. Мнѣ пришлось почти бѣжать за нею, такъ сакъ она маршировала по-солдатски, крупными, твердыми шагами. Я долженъ былъ не только бѣжать за нею, но и слушать ее, потому что она говорила безъ умолку, отрывисто, рѣзко.
-- У тебя честная мать, вотъ и будь такимъ, какъ она,-- говорила она, не глядя на меня и точно рубя что-то топоромъ:-- никому не жаловалась, ни къ кому не таскалась съ протянутой рукой, а жилось-то не сладко. Ой, ой, ой, какъ не сладко! Она вонъ жиденькая, худенькая, плачетъ, такъ ты думаешь, что у нея и силъ нѣтъ. Неправда! Тоже такую-то жизнь вынести, да въ чужіе дома не идти со своимъ горемъ, на это нужна сила... Тоже твоего отца я знаю: крикунъ, буянъ, дикобразъ, а что онъ, на дѣлѣ -- тряпка, его поддерживать было надо, отъ перваго горя пить начиналъ. Съ другой женой онъ давно бы ужъ спился съ круга или взяточникомъ сдѣлался бы, да подъ судъ попался бы. А она его десять лѣтъ спасала. Я отговаривала его жениться, потому ее было жаль. Мало знала я ее, а жаль было. Его-то я знала. Знала, что онъ все равно въ университетъ не пойдетъ и такъ свою жизнь загубитъ у женской юбки. Думала только, лучше пусть на какой-нибудь богатой дурѣ-купчихѣ женятся, хоть безъ нужды жить будетъ. Зло меня брало, когда твоя матъ не послушалась и пошла за него; "петлю, говорю, надѣваете",-- а она: "я его люблю". Ну, вотъ я помучилась за любовь... И ужъ какъ же высохла-то, старуха-старухой стала, лица на ней нѣтъ! А что за женщина была!
-- А развѣ вамъ ее жаль?-- сквозь зубы спросилъ я, исподлобья взглянувъ на тетку.
-- Что-жъ ты не сказалъ: сапожную лавку прошли, а ты молчишь!-- сердито проговорила она вмѣсто отвѣта на мой вопросъ и шумно высморкалась.
Минуть черезъ десять, мы маршировали дальше. Тетка въ эти десять минутъ уже успѣла назвать купца, торговавшаго сапогами, и христопродавцемъ, и Каиномъ, и Іудой, и мошенникомъ, нисколько не стѣсняясь въ выборѣ эпитетовъ.
-- Ты у меня смотри, учись, не то дуракомъ вырастешь,-- продолжала она говорить мнѣ.-- А дураковъ-то и безъ тебя непочатой уголъ. По-моему, лучше подлецъ, чѣмъ дуракъ. Съ подлецомъ хоть остерегаешься, а дурака не боятся, онъ же и себя, и другихъ губитъ. Мать вотъ твоя была не умна. На путь истины ее некому было въ дѣтствѣ наставить. Я ее такъ и считала пустой дѣвчонкой. Рукой на нее махнула. Пусть гибнетъ, если сама петлю на себя надѣла. Но годы-то ее умудрили. Человѣкъ изъ нея вышелъ. А какъ вышелъ? Ночей не спала, спину весь вѣкъ гнула надъ работой, со слезами каждый кусокъ хлѣба ѣла. Наука-то дорого обошлась. А вотъ, если учиться будешь, если умомъ съ дѣтства запасешься, такъ легче будетъ сдѣлаться человѣкомъ. И себя не загубишь, и другимъ пользу принесешь. Тоже мать на старости лѣтъ отдохнетъ подъ твоимъ крыломъ, горе старое забудетъ, станетъ судьбу свою благословлять, пойметъ, что недаромъ умудрялъ ее опытъ.
-- Значитъ, вы ее любите, маму-то?-- спросилъ я опять, болѣе пристально взглянувъ на тетку.
-- Ты себѣ-то подъ ноги смотри, себѣ!-- проговорила она, взглянувъ въ сторону влажными глазами.-- Какое тебѣ до другихъ дѣло!.. Вотъ за бѣльемъ нужно зайти сюда,-- круто перемѣнила она разговоръ.
Черезъ нѣсколько минутъ мы снова шли, и снова тетка наставляла меня на путь истины. Посторонніе люди могли подумать, что она сильно журить меня за что-то, и, можетъ-быть, удивились бы моей безчувственности, такъ какъ подъ звуки этихъ суровыхъ рѣчей, выбиваемыхъ, какъ маршъ на барабань, я становился все веселѣе и веселѣе. Я начиналъ любить эту женщину, про которую потомъ говаривала моя мать:
-- Языкъ-то у нея, какъ бритва, а сердце золотое.
Терпѣть и молчать, считать свою избу съ краю, не соваться въ чужой монастырь со своимъ уставомъ, признавать, что весь свѣтъ не переучишь, не исправлять горбатаго, котораго одна могила исправитъ, думать, что и всѣ-то мы "хороши", "ой, какъ хороши!" быть увѣренной, что на томъ свѣтѣ "всѣмъ Господь воздастъ по дѣламъ ихъ" и что "Онъ одинъ всѣхъ насъ судья", это были правила моей матери.
"Оборвать человѣка", "рѣзать всю правду-матку", "выводить подлеца на свѣжую воду", "ткнуть дурака носомъ, куда слѣдуетъ", "вывести мошенника за ушко, да на солнышко", это все было правиломъ моей тетки.
Обѣ эти женщины, столь различныя по характерамъ, каждая по-своему, умѣли бороться съ жизнью, умѣли честно пройти свой путь.
Когда онѣ сошлись послѣ десятилѣтней холодности, даже враждебности, можно было думать, что онѣ никогда не уживутся вмѣстѣ, а между тѣмъ, уже черезъ три, черезъ четыре мѣсяца не было дня, когда бы онѣ не сходились вмѣстѣ. Черезъ годъ умеръ мой отецъ, и тетушка настояла, чтобы моя мать перебралась съ нами къ ней въ домъ, и въ этомъ домѣ прошли самые счастливые годы моего дѣтства, моей ранней юности.
Тетка была не бѣдна, но и не богата. Она должна была разсчитывать каждый грошъ, чтобы воспитать меня, моихъ братьевъ и мою сестру. Но она ничего не жалѣла для насъ, и я увѣренъ, что она снова принялась бы за неблагодарный трудъ мелкой учительницы, если бы это было нужно для поддержанія насъ. Моя мать сознавала, что содержать насъ не легко, и помогала Дарьѣ Дмитріевнѣ, чѣмъ могла: она была въ домѣ и экономкой, и кухаркой, и швеей.
-- Да полноте вы работать, наработались ужъ довольно,-- ворчала нерѣдко Дарья Дмитріевна.-- Ишь, спина-то какая горбатая стала!
-- Оставьте меня! Довольно и того, что на вашу шею сѣли,-- отвѣчала грустно моя мать.-- Безъ насъ жили бы въ свое удовольствіе!
-- Да я вамъ жаловалась, что ли, что мнѣ тяжело?-- сердилась Дарья Дмитріевна.
-- Не жаловались, а сама я знаю.
-- Ничего вы не знаете, а просто неуживчивый вы человѣкъ, фанаберія у васъ. Ужъ поссоримся мы когда-нибудь.
-- Вы думаете?-- спрашивала мать, поднимая на нее свои добрые глаза.
-- Ишь голубкой какой смотритъ,-- уже улыбалась тетка:-- никто и не подумаетъ, что она у меня на шеѣ сидятъ, да кровь мою высасываетъ.
Мать съ улыбкой качала головой, а Дарья Дмитріева толкала кого-нибудь изъ насъ къ матери и говорила:
-- Цѣлуйте руки-то у матери, вонъ она весь вѣкъ не складываетъ ихъ ради васъ!
Сама Дарья Дмитріевна никогда не нѣжничала, и когда мы, дѣти, бросались къ ней на шею я покрывали ея шершавое лицо поцѣлуями, она говорила, упорно отбиваясь отъ насъ:
-- Ну, ну, пошли прочь, лизунчики!
Только разъ тайкомъ, изъ-за угла видѣлъ я, какъ она припала головой къ одному изъ насъ, это было въ то время, когда умерла моя сестра. Дарья Дмитріевна прошла въ комнату, гдѣ лежала на столѣ сестра, остановилась въ слезахъ около маленькаго холоднаго трупа и тихо прильнула губами къ холодному лбу моей бѣдной сестренки. Она такъ долго не поднимала головы, что мнѣ показалось, что съ ней сдѣлалось дурно. Когда она подняла голову, я увидалъ, что ея глаза были полны слезъ. Она молча, заботливо отерла лицо покойницы, смоченное ея слезами, и тихо вышла изъ комнаты. На другой же день, когда хоронили мою сестру, Дарья Дмитріевна не плакала, утѣшала мою мать и была по обыкновенію холодна и сдержанна. Эта выработка характера была, вѣроятно, слѣдствіемъ долгаго пребыванія въ молодости въ чужихъ домахъ, среди чужихъ людей, которымъ "нѣтъ дѣла до нашего горя и до нашихъ радостей"; эта выработка была слѣдствіемъ долголѣтнихъ занятій съ чужими дѣтьми-учениками, при которыхъ нужно было скрывать свои личныя невзгоды, волненія и тревоги; эта выработка была слѣдствіемъ тяжелой брачной жизни, среди грубой и дикой купеческой семьи, пилившей свою новую родственницу изъ "учительшъ", съ самодуромъ-мужемъ, ломавшимся долгое время надъ женою и только исподволь, черезъ долгіе годы, подчинившимся окончательно ея твердому характеру.
Подъ вліяніемъ этихъ двухъ женщинъ выросъ я.
Смотря на мать, я рано началъ чувствовать, какъ много несчастій приходится переживать людяхъ. Слушая тетку, я рано началъ сознавать, какъ много на свѣтѣ дурныхъ и глупыхъ "людишекъ", тетка иначе не называла людей. Раньше всего я понялъ необходимость труда и уже на пятнадцатомъ году давалъ уроки, переписывалъ бумаги, чтобы облегчить трудъ этихъ двухъ женщинъ, платить за себя къ гимназію, одѣвать себя. Дѣтства, съ его безшабашнымъ весельемъ, съ его беззаботною рѣзвостью, съ его вѣтреными промахами, у меня не было: одиннадцати лѣтній мальчуганъ, я былъ уже "старшимъ мужчиной" въ домѣ, я уже присутствовалъ на всѣхъ совѣщаніяхъ матери и тетки, я уже несъ въ своей душѣ "всѣ заботы жизни". Это наложило на мою душу особую печать: я не умѣлъ увлекаться весельемъ, дурачествами, шалостями и сторонился отъ тѣхъ кружковъ, гдѣ дѣти, счастливыя дѣти, были вполнѣ дѣтьми. Быть-можетъ, такая жизнь преждевременно убила бы и мое физическое здоровье, если бы я не былъ работникомъ въ домѣ: принести воды, наколоть дровъ, сходить рано утромъ на базаръ, вбить дома, гдѣ надо, гвозди, построгать и попилить, если въ этомъ встрѣчалась необходимость, все это входило въ кругъ моихъ обязанностей и содѣйствовало развитію моихъ физическихъ силъ. Я былъ рослый, крѣпкій и здоровый юноша, съ загорѣлымъ лицомъ, съ густымъ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, съ большими мозолистыми руками.
Окончивъ ученье въ гимназіи, я поступилъ въ медицинскую академію въ Петербургѣ и жилъ здѣсь одинъ, безъ семьи, не прося помощи у тетки и матери, которымъ приходилось возиться съ моими братьями. Одинъ изъ братьевъ былъ вѣчно больнымъ, вѣчно требовавшимъ расходовъ на докторовъ и лѣкарства ребенкомъ, другой плохо подвигался впередъ въ гимназіи, не имѣя особенно блестящихъ способностей.
Годы студенчества были трудными годами моей жизни. Я былъ немного дикъ, я сторонился отъ людей, какъ человѣкъ, видѣвшій отъ нихъ не мало горя. Посторонніе люди, въ сущности, не дали мнѣ ничего: иногда они дорожили мной, ухаживали за мной, но это дѣлалось только потому, что я хорошо дѣлалъ каждое дѣло, и они наваливали на меня работу за троихъ и, видя мою застѣнчивость, платили меньше мнѣ, чѣмъ самымъ плохимъ работникамъ.
Товарищи не могли завлечь меня въ свои кружки, гдѣ вино, молодая веселость, юношескій развратецъ отталкивали меня, пугали меня. Каждая невинная пирушка казалась мнѣ "пиромъ во время чумы"; въ каждомъ взрывѣ молодого смѣха я слышалъ горькія слова: "après bous le déluge!" мнѣ, казалось, что все это юношество слишкомъ легко смотритъ на жизнь, считаетъ ее "пустою и глупою шуткой". Не знавъ дѣтства, я, можетъ-быть, не узналъ бы и юности, если бы мнѣ, въ эти дни увлеченія нѣкоторыми стихотвореніями Пушкина, Лермонтова и, главнымъ образомъ, Некрасова не пришлось встрѣтиться съ кружкомъ юношей, гдѣ слышалось броженіе молодости, гдѣ кипѣла молодая кровь, но не при толкахъ о театрѣ Берга, не при разсказахъ о любовныхъ похожденіяхъ, не при сборахъ на юношескій кутежъ. Въ этомъ кружкѣ горѣло юношеское пламя, но это не было пламя веселья. Я всецѣло отдался этому кружку. Здѣсь было у меня во время студенческой жизни пять-шесть горячо любимыхъ друзей, но эти люди, "волнуясь и скорбя", блеснули въ моей жизни какими-то яркими метеорами и исчезли... куда? какъ?-- что кому до этого теперь за дѣло! Это было такъ давно! Довольно сказать, что они пробудили во мнѣ страстность молодости, что воспоминанія о нихъ и до сихъ поръ растравляютъ во мнѣ старыя, ноющія раны, и что порою я жалѣю, что случай, рано задувшій огонекъ ихъ жизни, пощадилъ меня и не далъ мнѣ возможности сгорѣть разомъ, а не истлѣвать медленно, свѣтя грошовымъ свѣтомъ своимъ ближнимъ. Искренно и честно, кромѣ этихъ людей, не сходился со мною никто, потому что меня считали гордецомъ, упрямцемъ, грубіяномъ и вообще "озлобленнымъ и скучнымъ человѣкомъ". Я не встрѣтилъ. кромѣ ихъ, ни одного человѣка, который понялъ бы, что я не гордецъ, не упрямецъ, не грубіянъ, а просто довольно здоровая и прямая, нѣсколько мѣщанская натура, пробившая себѣ дорогу безъ всякой посторонней помощи и смотрящая серьезно на задачи жизни. Нѣкоторые товарищи, сошедшіеся со мною позже, не взлюбили меня за то, что я, быть-можетъ, рѣзко и сурово, но всегда честно и искренно обрывалъ ихъ безконечныя мечты и ихъ воздушные замки, указывая имъ на болѣе практическіе, на болѣе вѣрные пути и цѣли. Я говорилъ имъ:
-- Не стройте безконечныхъ плановъ, а дѣлайте дѣло.
Они называли меня прозаикомъ, мѣщаниномъ, узкимъ и даже струсившимъ человѣкомъ и. конечно, не соглашались, когда я говорилъ, что самые широкіе планы пышнаго дворца ничтожнѣе небольшой построенной лачуги. Они говорили, что я противорѣчу себѣ, когда я самъ увлекался великими теоріями, гипотезами и утопіями, созданными человѣчествомъ, и никакъ не могли понять, какъ велика разница между не основанною ни на чемъ мечтою невѣжественнаго болтуна и великимъ идеаломъ глубокаго мыслителя, созрѣвшимъ послѣ долгаго житейскаго опыта, послѣ долгаго изученія людей, природы и книгъ. Они воображали себя Колумбами, а я видѣлъ въ нихъ мальчиковъ, которые, по недостатку образованія, мечтаютъ въ девятнадцатомъ столѣтіи объ открытіи шестой части свѣта. Сначала они спорили со мной, потомъ я пересталъ имъ возражать. Они выносили мои противорѣчія, но не вынесли моего пренебреженія. Я нажилъ въ нихъ не враговъ, но шипящихъ клеветниковъ. Они отрицали во мнѣ все доброе и, главнымъ образомъ, искренность.
-- Это человѣкъ себѣ на умѣ, съ этимъ человѣкомъ нужно держать камень за пазухой, это ходячее самолюбіе, измученное недостатками,-- говорили они про меня.
Они не отрицали во мнѣ только ума, но при этомъ они прибавляли, что я не только уменъ, но и хитеръ. Они говорили, что я дойду до степеней извѣстныхъ и сколочу деньгу. Въ послѣднее предположеніе они стали такъ твердо вѣрить, что у меня вдругъ очутилось множество не друзей, а пріятелей. Какъ это случилось, я не знаю, но знаю я только то, что эти пріятели начали очень исправно обирать меня, и иногда мнѣ приходилось просиживать безъ свѣчей и чаю, когда мои пріятели на мои деньги гуляли въ трактирѣ, перечисляя за бутылкой вина всѣ мои смертные грѣхи и, главнымъ образомъ, черствость, сухость и скупость. Впрочемъ, яснымъ доказательствомъ послѣдняго порока могло служить и мое отсутствіе на ихъ пирушкѣ. Я слышалъ даже, что какой-то остроумецъ, во время одной изъ подобныхъ пирушекъ, нарисовалъ картину того, какъ провожу я, второй Плюшкинъ, вечеръ въ это время, какъ я сижу безъ свѣчи, какъ я разсуждаю, что вечеромъ можно лечь и безъ чаю,-- жаль, что онъ позабылъ прибавить, что я при лунномъ свѣтѣ просматриваю свою записную книжку и отмѣчаю въ ней, что я отдалъ ему послѣдніе пять рублей, жаль и то, что онъ не спросилъ своихъ друзей:
-- Кто, господа, изъ васъ устоитъ отъ искушенія и не передастъ Максиму всего того, что здѣсь говорилось о немъ?
На послѣдній вопросъ всѣ могли бы отвѣтить:
-- Конечно, но мы, не мы!..
Скверное время пришлось мнѣ пережить, господа, послѣ разлуки съ моими единственными друзьями. Это было время какого-то шатанья молодежи изъ стороны въ сторону, безъ опредѣленной цѣли, безъ руководящей идеи, безъ властительнаго вождя. Вмѣсто идей въ обществѣ слышались пререканья и брань, вмѣсто стремленія опредѣлить цѣль замѣчаютъ стремленіе выдвинуть свою личность, вмѣсто заботы объ общемъ дѣлѣ слышались сплетни о костюмѣ такого-то, о любовникахъ такой-то. Когда начиналось это время, одинъ поэтъ написалъ къ нему эпиграфъ:
Слава намъ! въ поганой лужѣ
Мы давно стоимъ
И чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже
Все себя грязнимъ.
Когда оно начало приходить къ концу, другой поэтъ написалъ ему эпитафію:
Бывали хуже времена,
Но не было подлѣй.
Въ такія времена люди, какъ улитки, почувствовавшія приближеніе врага, уходятъ въ свою раковину и ищутъ душевнаго успокоенія въ семейной жизни, въ наукѣ, въ искусствѣ, въ пьянствѣ, въ развратѣ, во всемъ, кромѣ бурной общественной дѣятельности. Моей раковиной сдѣлалась наука. Я блистательно окончилъ курсъ, я остался въ Петербургѣ, я предался ученымъ изысканіямъ. Меня окружали попрежнему чужіе и чуждые мнѣ люди, занимавшіеся своими дѣлишками, своими дрязгами, своими сплетнями. Я презиралъ людей этого времени, я сердился на нихъ, но вытолкать ихъ отъ себя, запереть отъ нихъ и домъ свой, и свой кошелекъ я не могъ. Я, какъ тетка, называлъ ихъ "людишками" и, какъ мать, считалъ ихъ "несчастными". Я волновался въ душѣ при каждой ихъ подлости, я иногда дѣлался боленъ послѣ ихъ новыхъ продѣлокъ,-- но когда они являлись снова ко мнѣ, когда они лисили передо мной, когда они жались и ежились, выслушивая мои рѣзкости, ради полученія нѣсколькихъ рублей взаймы; когда а понималъ, что они потому только и переносятъ эти рѣзкости, что, уже занимая, они твердо намѣреваются не отдать и чувствуютъ, что я сознаю это, что я не обманываюсь на ихъ счетъ; когда они клеветали другъ на друга, стараясь выставить на видъ свою преданность мнѣ,-- они мнѣ казались не злодѣями, не гнусными мошенниками, а дѣтьми, больными, жалкими, изуродованными дѣтьми, обреченными на жалкое существованіе и на скорую смерть. Да, я думалъ въ эти минуты, что они должны завидовать мнѣ, должны раздражаться при видѣ меня, должны капризничать, глядя на меня, потому что я здоровъ, потому что я надѣюсь прожить долго, потому что у меня есть сила -- сила переносить нападеніе врага и протягивать руку помощи ему, когда онъ утомится отъ борьбы со мною,-- сила идти своимъ путемъ, несмотря ни на свистъ, ни на нападенія, ни на преграды, идти съ твердымъ убѣжденіемъ, что все это когда-нибудь кончится или я "кончусь самъ", то-есть, что во всякомъ случаѣ меня ждетъ отдыхъ отъ невзгодъ. Мое твердое спокойствіе -- это былъ тотъ красный цвѣтъ, которымъ дразнятъ быковъ: они забываютъ о блестящихъ передъ ними шпагахъ, они не чувствуютъ ранъ, они не слышать, какъ сочится ихъ кровь, и видятъ только этотъ ненавистный красный цвѣтъ, мелькающій передъ ихъ глазами. То же дѣлалъ я, дѣлалъ совершенно невольно со своими врагами. Они помирились бы съ самыми крупными моими недостатками, лишь бы только замѣтить, что я оскорбляю ихъ враждою, что я сержусь на ихъ выходки, что я волнуюсь ихъ нерасположеніемъ ко мнѣ. Но хлопотать, волноваться, измышлять интриги, унижать себя до клеветы, марать свои руки грязью, бросая ее въ ближняго, кривить душою и знать, что все это дѣлается даромъ, что этотъ ближній остается спокоенъ, что онъ ихъ не считаетъ даже врагами, что онъ выражаетъ сожалѣніе о нихъ, о ихъ неудачахъ -- это невыносимо. Сначала они еще имѣли утѣшеніе -- они говорили, что я притворяюсь, что я рисуюсь своимъ равнодушіемъ и своимъ спокойствіемъ. Но шли дни,-- я былъ здоровъ, румянъ, бодръ и дѣятеленъ, я ничѣмъ не проявилъ своего раздраженія, своей желчности, своего недовольства жизнью. Я не оттолкнулъ никого отъ себя, никому не высказалъ своего негодованія. Тогда пришлось назвать меня или героемъ, стоящимъ на недостижимой высотѣ надъ чернью, или пройдохою, желающимъ жить въ мирѣ со всѣми рада своихъ личныхъ интересовъ. Но какъ же назвать героемъ врага? Какъ объяснить, что ловкій пройдоха ради личныхъ выгодъ терпитъ около себя обиралъ-клеветниковъ? Враги раздѣлились тогда на два лагеря, одни признали меня безсердечнымъ и бездушнымъ циникомъ, у котораго нѣтъ ни симпатій, ни антипатій, который готовъ жать руку каждому, не любя и не ненавидя никого, готовъ при случаѣ бросить рубль, сорвать десять, воспользоваться чужою женою и отдать другому свою жену, если бы она была; другіе сочли меня фанатикомъ идеи, который живетъ только ею, видитъ только ее, стремится только къ ней и смотритъ на міръ сквозь нальцы, не возмущаясь ничѣмъ, не радуясь ничему. Но гдѣ же были у первыхъ факты, что я готовъ обобрать другого, охотно отдавая и свое, что я готовъ погубить человѣка такъ же равнодушно, какъ помогаю ему? Гдѣ были у вторыхъ свѣдѣнія о той идеѣ, во имя которой я оставляю безъ вниманія все совершающееся вокругъ? Первые видѣли, что до сихъ поръ я не воспользовался ничѣмъ чужимъ, не погубилъ никого; вторые видѣчи, что я покуда просто изучаю гигіену и лѣчу людей и никакой особенной идеи не провожу въ жизнь. Но, какъ бы то ни было, пришедши къ этимъ выводамъ, враги нѣсколько успокоились: одни начали остерегаться меня, какъ матеріалиста, безбожника, другіе начали ждать, какое чудо совершу я, чтобы разъяснить всѣмъ, что дѣло, совершенное мною, не чудо, что оно выѣденнаго яйца не стоитъ, однимъ словомъ, поразить меня въ самое чувствительное мѣсто. Но я все еще не запускалъ руки въ чужой карманъ и не поражалъ міра чудомъ, а работалъ въ больницѣ, въ своемъ кабинетѣ, среди больныхъ бѣдняковъ...
Такимъ образомъ я сдѣлался "интереснымъ человѣкомъ",-- человѣкомъ, о которомъ говорятъ, за которымъ слѣдятъ, котораго хотятъ разгадать. Барыни дѣлали мнѣ глазки, ихъ мужья держали ухо востро. Болѣе другихъ ухаживала за мною жена моего собрата по профессіи, Антонида Павловна Симоненко.
Докторъ Симоненко былъ бы самымъ несчастнымъ и жалкимъ человѣкомъ, если бы ему не удалось, какъ онъ самъ выражался, "дошутиться до благосостоянія".
Мать-природа создала его человѣкомъ широкимъ въ кости, съ огромной пастью, и онъ былъ крайне смѣшонъ въ то время, когда эти широкія кости обтягивались тощей кожей, а эта огромная пасть рѣзала глаза, помѣщаясь на худомъ, костлявомъ лицѣ.
За докторомъ, опять-таки по его же выраженію, "не водилось никакихъ качествъ", кромѣ двухъ,-- одного отрицательнаго, а другого -- положительнаго. Первое заключалось въ его волчьемъ аппетитѣ, второе -- въ его способности балагурить во всякое время дня и ночи. Онъ понялъ, что ему нужно воспользоваться своимъ положительнымъ качествомъ, чтобы удовлетворить потребности своего отрицательнаго качества, и сталъ "вышучивать" себѣ завтраки, обѣды и ужины. На его счастье, одинъ изъ его пріятелей, Петръ Ивановичъ Гриневъ, ввелъ его въ домъ нѣкоего барона фонъ-Тифензее, близкаго родственника очень богатыхъ князей Грачовыхъ. На счастье же доктора Симоненко, у князей Грачовыхъ опасно заболѣлъ единственный наслѣдникъ и доктора пригласили жить при больномъ.
Больной скучалъ, былъ раздражителенъ и привередливъ, и веселый нравъ доктора былъ здѣсь какъ нельзя болѣе у мѣста. Докторъ Симоненко, какъ человѣкъ себѣ на умѣ, пустилъ въ ходъ весь запасъ своей природной веселости, своего остроумія и дошутился до того, что пріобрѣлъ расположеніе всѣхъ родныхъ больного и послѣ смерти послѣдняго пріютился подъ крылышкомъ его матери, втерся черезъ нее въ аристократическіе дома, составилъ выгодную партію, женившись на довольно перезрѣлой, но богатой дѣвѣ.
Время его "бурь и порывовъ", заключавшихся въ стремленіи завоевать на всю жизнь право отлично обѣдать, оставило на немъ свою неизгладимую печать. Судьба отвѣсила ему на аптекарскихъ вѣсахъ и запасъ желчи, и запасъ злобы. Но, завоевывая себѣ обѣды, онъ все болѣе и болѣе сознавалъ, что и эти микроскопическіе запасы желчи и злобы могутъ служить помѣхой для достиженія завѣтной цѣли и потому постарался освободиться отъ нихъ совершенно. Кромѣ того, вращаясь среди разнохарактерныхъ личностей, онъ, но необходимости, привыкъ подлаживаться къ различнымъ взглядамъ, убѣжденіямъ и направленіямъ, сознавая, что у иного радикала подается такое бургонское, какъ нигдѣ, а у иного ретрограда готовится такая кулебяка, какой не ѣдалъ и самъ блаженной памяти Петръ Петровичъ Пѣтухъ. Вслѣдствіе этого, съ теченіемъ времени, изъ него выработался совершенно своеобразный типъ всегда и всѣмъ улыбающагося человѣка.
Онъ считалъ себя другомъ всѣхъ и ставилъ себѣ въ обязанность знакомить всѣхъ, всѣхъ примирять, всѣхъ сватать, у всѣхъ крестить. Это былъ жирный, лоснящійся человѣкъ, вѣчно пожимавшій кому-нибудь руки, вѣчно убѣждавшій кого-нибудь въ чьихъ-нибудь добрыхъ качествахъ.
Постоянно обливаясь потомъ и постоянно потирая отъ удовольствія жирныя руки, онъ былъ счастливъ, воображая себя центромъ обширнаго кружка друзей, пріятелей, сослуживцевъ и знакомыхъ и не замѣчая, что центромъ служить не онъ, а его открытый столъ. Онъ судилъ со всѣми и обо семъ, хотя, въ сущности, онъ давно все перезабылъ, давно ничѣмъ не интересовался и понималъ толкъ только въ хорошемъ винѣ, въ хорошихъ сигарахъ, въ хорошемъ ростбифѣ и хорошемъ сырѣ. Впрочемъ, у него была одна завѣтная идея: онъ былъ убѣжденъ, что всѣ болѣзни происходятъ отъ желудка и что разумный медикъ долженъ лѣчить исключительно одинъ желудокъ.
-- Э, да у васъ желудочекъ пошаливаетъ!-- говорилъ онъ паціенту, страдавшему зубною болью, и принимался разъяснять средства для возстановленія правильнаго пищеваренія.
-- Но что же дѣлать съ зубною-то болью?-- нетерпѣливо прерывалъ его паціентъ.
-- А вотъ возстановимѣсъ пищевареніе, успокоимъ желудокъ, тогда и зубы болѣть не будутъ. Причина-съ болѣзней одна!-- говорилъ, потирая свои жирныя руки, докторъ и принимался писать рецептъ.
-- Но вѣдь это очень долго, тутъ прежде съ ума сойдешь,-- возражалъ больной.
-- Ну, ну, не сойдете. Это не такъ легко! Барыня вы, что ли?-- шутилъ докторъ.-- Нужно принять лучше медленно дѣйствующія, но зато радикальныя мѣры... Зубы лѣчить -- это паліатива.
-- Радикальная мѣра до новаго разстройства желудка,-- сердился больной.
-- А вы его не портите! Вы его берегите, и онъ васъ сбережетъ,-- поучалъ медикъ.
Несмотря на это, докторъ Симоненко разстраивалъ чужіе желудки, какъ никто. Не нуждаясь болѣе въ чужихъ обѣдахъ и понимая всѣ недостатки этихъ обѣдовъ, онъ сталъ устраивать у себя разныя "закусочки", заботясь только о томъ, чтобы на нихъ было все "тонко". Эти "тонкія закусочки" были самые человѣкоубійственные, самые непереваримые завтраки, обѣды и ужины, съ блюдами "холоднаго", "раковъ", "ростбифовъ", "устрицъ", "стерляжьей ухи", "сыровъ", "пикантныхъ соусовъ", "каенскаго перца", "англійскихъ пикулей". Докторъ, возвращаясь домой съ "визитовъ", не могъ не заѣхать къ Смурову, къ Колчину, къ Елисѣеву и не справиться, нѣтъ ли чего-нибудь "новенькаго". Если "новенькое" находилось, докторъ осклаблялся и уже эта улыбка не сходила съ его лица вплоть до той торжественной минуты, когда онъ собиралъ всѣхъ своихъ друзей, пріятелей и знакомыхъ, заявляя всѣмъ и каждому:
-- А уже какой я штучиной васъ нынче угощу!-- и докторъ при этомъ цѣловалъ кончики своихъ почти уже не сгибающихся пальцевъ.
Затѣмъ всѣ гости съ нетерпѣніемъ ждали этой "штучины", наконецъ, она появлялась, я они приступали къ таинству пробы новаго кушанья.
-- Ну, что?-- съ торжествующимъ видомъ спрашивалъ докторъ.
-- Что, братъ, дрянь!-- отзывался кто-нибудь изъ гостей, чувствуя чуть не тошноту отъ этой "штучины".
-- Эхъ ты, профанъ!-- съ пренебреженіемъ отзывался докторъ, и самъ съ сіяющими глазками приступалъ къ пробѣ новинки.
-- А вѣдь дѣйствительно дрянь!-- отзывался другой изъ гостей.
-- Ну, вотъ еще!-- почти сердился докторъ, едва осиливая кусокъ неудобосъѣдаемой диковинки.-- Съ непривычки такъ кажется. Вы разберите, какой ароматъ!
-- Просто, брать, вонь, а не ароматъ!-- уже смѣялись гостя.
-- Ну, да!.. Вамъ кислая капуста ароматнѣе кажется!-- совсѣмъ негодовалъ докторъ, съ трудомъ проглотивъ открытую имъ дрянь.
-- Да вѣдь ужъ чего скрываешься, самъ давишься.
-- Вовсе не давлюсь, а чего же одному ѣсть!
Докторъ на нѣкоторое время омрачался, какъ омрачаются творцы геніальныхъ произведеній, слыша свистъ и насмѣшки толпы. Но слѣдующее блюдо и стаканъ вина успокаивали доктора, и онъ уже начиналъ хохотать.
-- А что, господа, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ штучина-то вышла дрянь?-- говорилъ онъ.-- И чортъ дернулъ меня взять ее!.. Нѣтъ, вы понюхайте ее, какъ она, бестія, воняетъ-то!
И докторъ разражался жирнымъ, захлебывающимся снѣговъ.
Видя его колоссальныя "закусочки", каждый могъ заподозрить его въ преступномъ своекорыстіи и предположить, что онъ нарочно хочетъ этими завтраками, обѣдами и ужинами перепортить желудки всѣхъ своихъ гостей, чтобы искусственнымъ образомъ увеличить число своихъ паціентовъ. Нечего и говорить, что доктору и въ умъ не приходили такіе злодѣйскіе планы и что онъ кормилъ гостей съ самою благонамѣренною цѣлью -- съ цѣлью аппетитнѣе поѣсть самому, при видѣ чужого аппетита.
Глядя на него, я часто думалъ, что судьба посмѣялась надъ нимъ, сдѣлавъ его докторомъ, тогда какъ онъ родился трактирщикомъ.
Въ жизни доктора Симоненко, по его собственнымъ словамъ, было три періода: періодъ, когда онъ облизывался и глоталъ слюнки, смотря издали, какъ кормятся другіе люди; періодъ, когда онъ кормился за чужими столами; наконецъ, періодъ, когда онъ кормилъ и себя, и другихъ, и званыхъ, и незваныхъ. Я зналъ его во всѣ періоды его жизни -- въ первый періодъ я слышалъ его надрывавшіе сердце вздохи о чужихъ обѣдахъ; во второй періодъ я внималъ его восторженнымъ описаніямъ съѣденныхъ имъ въ томъ или другомъ домѣ деликатныхъ блюдъ; въ третій періодъ я получалъ отъ него ежедневныя неотступныя приглашенія на его "тонкія закусочки". Вслѣдствіе этого, несмотря на различіе нашихъ лѣтъ, характеровъ и привычекъ, мы тѣсно сблизились съ нимъ.
Что онъ любилъ меня -- это неудивительно, потому что онъ любилъ всѣхъ, у кого хотя сколько-нибудь могъ работать желудокъ, онъ презиралъ только людей, у которыхъ желудки уже не варили.
Но почему я его любилъ -- это объяснить труднѣе: можетъ-быть, тутъ большую роль играла привычка къ этому человѣку; можетъ-быть, повліяла на мою привязанность къ нему оригинальность его личности, доставлявшей неисчерпаемый матеріалъ для наблюденій. Правда, я любилъ его не безъ примѣси снисходительности, не безъ примѣси ироніи и юмора, но все-таки любилъ. Иногда я просиживалъ у него цѣлые часы, слушая его остроумные или шутовскіе разсказы о его былыхъ похожденіяхъ во время поисковъ за обѣдами, о его визитахъ къ разнымъ паціентамъ, о его открытіяхъ по части гастрономіи. Мнѣ было интересно слушать эти трагическіе эпизоды изъ его прошлаго, когда нерѣдко онъ уже обонялъ носомъ "тонкій обѣдъ" въ томъ или другомъ домѣ и не получалъ приглашенія; мнѣ было любопытно смотрѣть на оживленіе и паѳосъ неглупаго человѣка во время описанія имъ какого-нибудь откормленнаго грецкими орѣхами индюка, мнѣ было занимательно смотрѣть, какъ этотъ богатый человѣкъ выбивался изъ силъ и хлопоталъ до поту въ лицѣ, чтобы созвать возможно большее число людей, примирить враждующихъ, познакомить незнакомыхъ, угодить каждому, и все это только для того, чтобы они съѣли до-чиста какой-нибудь изъ его невообразимыхъ ужиновъ.
Впрочемъ, въ домѣ Симоненко достоинъ наблюденія былъ не одинъ хозяинъ. Не менѣе интересна была его жена.
Антонида Павловна вышла замужъ за доктора въ то время, когда она начинала терять всякую надежду на замужество, то-есть около тридцати двухъ лѣтъ. Почему она не вышла замужъ ранѣе -- это трудно рѣшить. Мнѣ кажется, что единственная причина ея долгосрочной дѣвственности заключалась въ романтизмѣ этой величественной особы, съ томно поднимавшимися къ небу глазами и протяжными вздохами, исходившими изъ ея груди, какъ изъ бездонной пропасти. Всматриваясь въ ея характеръ, каждый могъ бы подумать, что она родилась не въ нашъ, вѣкъ, а во времена рыцарства, когда женщины высшихъ классовъ общества имѣли своихъ пажей, своихъ трубадуровъ, своихъ рыцарей. Но, конечно, такое предположеніе было бы ошибочно: Антонида Павловна родилась въ нашъ вѣкъ и просто провела семь лѣтъ затворнической жизни въ институтѣ, а потомъ нѣсколько лѣтъ въ домѣ богатой старой дѣвственницы тетки, жившей во вдовьемъ домѣ. Въ институтѣ она читала тайкомъ романы и обожала всѣхъ мужчинъ, начиная съ учителя чистописанія, "имѣвшаго божественный почеркъ", и кончая швейцаромъ, "похожимъ на древняго патріарха". Въ домѣ старухи тетки она тоже читала романы и обожала всѣхъ мужчинъ, начиная съ глухого и слѣпого генерала, князя Грачова, казавшагося ей "великимъ героемъ", хотя онъ всю жизнь провелъ въ своемъ кабинетѣ, и кончая чахоточнымъ отцомъ Василіемъ Крестовоздвиженскимъ, служившимъ въ ихъ домѣ молебны и вечерни и казавшимся ей похожимъ "на пустынника". Всѣ эти годы своего дѣвичества Антонида Павловна, или Тото, какъ ее называли ея подруги и ея тетка, была замужемъ, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, конечно, мысленно, и каждый ея новый мужъ былъ, по крайней мѣрѣ, величайшій полководецъ, или геніальнѣйшій геній. Одному изъ этихъ мужей она перевязывала кровавыя раны, и онъ умиралъ на ея груди, другого она находила гдѣ-нибудь на чердакѣ "съ печатью мрачной думы и отверженья на челѣ" и падала передъ нимъ на колѣни со словами: "я твоя", но онъ смотрѣлъ на нее мрачно, блуждая очами, и подносилъ ко лбу пистолетъ; третій мужъ,-- но нѣтъ, это былъ не мужъ -- Тото краснѣла и смущалась, потому что этотъ третій, юный, какъ мальчикъ, свѣжій, какъ роза, стройный, какъ пальма, былъ ея "пажъ",-- пажъ, съ которымъ она проводилъ цѣлыя ночи, мечтая, любуясь луной и уча его поцѣлуямъ, такъ какъ онъ былъ такъ юнъ и невиненъ, что даже не умѣлъ цѣловать женщинъ. Постоянное пребываніе среди сентиментальныхъ дѣвственницъ и неутѣшныхъ вдовицъ вдовьяго дома, вѣчныя тревоги по поводу мысленныхъ замужествъ и похоронъ воображаемыхъ мужей, страстное и неудовлетворенное ожиданіе встрѣчи съ идеаломъ, все это не могло не отозваться вредно на здоровьѣ Тото. Она уже порядочно похудѣла, стала зеленѣть и страдать малокровіемъ, когда внезапно ей, какъ съ неба, упало значительное наслѣдство, и случай столкнулъ ее съ докторомъ Симоненко, лѣчившимъ какую-то вдовствующую генеральшу во вдовьемъ домѣ. Самъ по себѣ докторъ Симоненко никакъ не могъ показаться Тото за рыцаря, но судьба устроила такъ, что Тото открыла и въ докторѣ рыцарскія достоинства. Она трагически разсказывала въ его присутствіи, какъ ей сдѣлалось дурно, такъ она не могла пробраться среди массы народа изъ храма.
-- Жаль, барышня, меня не было тамъ. Я бы васъ, какъ перышко, поднялъ на руки и пронесъ бы надъ этой толпой,-- пошутилъ докторъ.
-- А развѣ вы такой сильный?-- закатила глазки Тото.
-- Ничего-съ, съ медвѣдемъ справлюсь!-- засмѣялся докторъ. показывая свою здоровенную руку.
Тото задумалась: ей представилась картина -- массы народа, она въ обморокѣ, и докторъ Симоненко, несущій ее надъ толпою среди облаковъ дыма отъ "ѳиміама", какъ называла обыкновенно Тото ладанъ.
"Ахъ, онъ настоящій Самсонъ!" -- съ сердечнымъ замираніемъ подумала Тото.
Съ этой минуты участь доктора Симоненко была рѣшена. Онъ сдѣлался героемъ Тото, ея Самсономъ. Облысѣвшій Самсонъ очень ясно понялъ это изъ долгихъ и чувствительныхъ рукопожатій Тото и сообразилъ, что ея имѣніе будетъ не лишнею прибавкою къ его доходамъ, а она...
-- Ее откормить еще можно!-- говорилъ мнѣ Симоненко, развивая свои планы насчетъ женитьбы.
Они повѣнчались послѣ полугодового знакомства и жили довольно мирно, потому что докторъ не стѣснялъ ни въ чемъ свою жену и только старался ее откормить.
Антонида Павловна была тоже очень довольна своею новою жизнью, такъ какъ около нея теперь вертѣлось много народу, она ѣздила на балы и въ театры, она могла дѣлать глазки кому ей угодно. Несчастная страсть мысленно мѣнять жениховъ не оставила ее и теперь, и грозила переходомъ отъ теоріи къ практикѣ, изъ области воображенія въ дѣйствительность. Антониду Павловну даже очень занимала мысль о томъ, что скажетъ ея Самсонъ, узнавъ о ея измѣнѣ, какая драма послѣдуетъ затѣмъ, какъ онъ будетъ ревновать и сохнуть.
Съ нѣкоторыхъ поръ я началъ замѣчать, что Антонида Павловна особенно сильно вздыхаетъ при мнѣ и смотритъ на меня такими взорами, какъ будто у меня на лицѣ нарисованы какіе-то особенные узоры. Меня это начинало сердить, потому что эти вздохи и эти взгляды ставили меня въ крайне неловкое положеніе. Я предчувствовалъ, что мнѣ не удастся избѣгнуть объясненія съ Антонидой Павловной. Такъ и случилось.
Однажды мнѣ стало тошно смотрѣть на суетню доктора, потѣвшаго и вылѣзавшаго изъ кожи, услуживая гостямъ и ублажая ихъ, примирявшаго спорившихъ и сводившаго враждующихъ. Я ушелъ въ его кабинетъ и сѣлъ на диванъ.
Въ кабинетѣ царствовалъ полумракъ, слабо озаряемый едва вспыхивавшими угольями въ каминѣ и матовымъ бѣлымъ фонаремъ, висѣвшимъ въ углу, въ бесѣдкѣ, сдѣланной изъ плюща. Слушая смутно доносившійся до меня говоръ гостей, я какъ-то устало думалъ въ этой полутьмѣ о разныхъ людскихъ глупостяхъ, о ихъ безсмысленной враждѣ, о ихъ безсмысленной дружбѣ, наконецъ, я услышалъ, что около меня кто-то вздыхаетъ -- вздыхаетъ такъ, что нужно обратить вниманіе. Я обернулся -- на креслѣ сидѣла Антонида Павловна.
-- Максъ, я вамъ помѣшала,-- робко спросила она; дѣлая видъ, что хочетъ уйти, и въ то же время желая, чтобы я ее удержалъ.
-- Нисколько,-- отвѣтилъ я.-- Вы видите, я ничего не дѣлаю.
-- Ахъ, не церемоньтесь со мной, не скрытничайте,-- томно замѣтила она.-- Я знаю, вашъ умъ былъ занять.
Я взглянулъ на ея закатившіеся глазки и устыдился за нее, чувствуя, что она скажетъ какую-нибудь глупость, и потому поспѣшилъ заговорить.
-- Я думалъ, что бы мнѣ сдѣлать нынче на зиму: пальто или шинель,-- отвѣтилъ я, улыбаясь.
-- Зачѣмъ вы напускаете на себя эту прозу?-- вздохнула она.-- Развѣ вы похожи на моего Жана, на этотъ ходячій матеріализмъ?
-- Кто это, Иванъ Иванычъ-то матеріалистъ?-- засмѣялся я.-- Да онъ поэтъ изъ поэтовъ, идеалистъ изъ идеалистовъ! Помилуйте, кто же, какъ не идеалистъ и не поэтъ, можетъ предполагать у людей такія любвеобильныя сердца, которыя могли бы вмѣстить дружбу ко всѣмъ, встрѣчаемымъ въ его гостиной, такіе идеальные желудки, которые могли бы переваривать всѣ блюда его ужиновъ.
-- Вы все шутите, все смѣетесь!
-- О чемъ же плакать?
-- И то сказать, довольно того, что за васъ плачутъ другіе,-- вздохнула она.
-- За меня?-- изумился я.
-- Максъ, вы глубоко несчастны,-- вздохнула она.
-- Не больше, не меньше, чѣмъ другіе,-- отвѣтилъ я.-- Каждый несчастливъ и счастливъ по-своему. Впрочемъ, я уже счастливѣе другихъ потому, что очень хорошо понимаю и выгоды и невыгоды своего положенія и не томлюсь безпредметными мечтами, не стремлюсь построить воздушные замки и поселиться въ этихъ головоломныхъ обителяхъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, вы не правы!-- съ чувствомъ заспорила она.-- Вполнѣ сознавать все, видѣть пропасть, надъ которою стоишь, до мелочей понимать тѣхъ гадовъ, которые кишатъ въ ней,-- это ужасно.
Я засмѣялся.
-- Вы ошибаетесь: я вижу гадовъ и знаю, насколько они безвредны; а если бы я не зналъ этого, то, можетъ-быть, боялся бы даже таракановъ, какъ ихъ боятся иныя барыни, воображая, что тараканы очень больно кусаются.
-- Но развѣ васъ не мучитъ, Максъ, то, что васъ никто не понимаетъ?-- спросила хозяйка.
-- Во-первыхъ, я не справлялся, понимаютъ ли меня, или нѣтъ; а во-вторыхъ, люди не понимаютъ, по большей части, даже самихъ себя -- и какой-нибудь сѣдовласый мужъ, рожденный пажомъ танцовщицъ и прислужникомъ гаремныхъ обитательницъ, воображаетъ себя администраторомъ и громовержцемъ, а какая-нибудь барыня, рожденная кокоткой, представляетъ себѣ, что она идеалистка, поэтъ въ душѣ и непризнанное высшее существо. Я всегда имѣю это въ виду и не забочусь, понятъ я, или нѣтъ. Впрочемъ, меня и понять-то не трудно: изъ той же глины сдѣланъ, какъ и всѣ.
Я хотѣлъ встать, но она остановила меня.
-- Нѣтъ, напрасно вы надѣваете эту маску равнодушія, Максъ,-- съ участіемъ замѣтила она.-- Вы измучены, вы истерзаны, вы страдаете недостаткомъ сочувствія, любви, преданности. Вы, утомленные дневными встрѣчами съ глупцами, негодяями и злодѣями, приходите въ пустой уголъ, васъ никто не встрѣчаетъ...
-- Вы ошибаетесь,-- началъ я, но она уже закусила удила и остановить се было невозможно.
-- Вы остаетесь одни, одни на весь вечеръ,-- продолжала она.-- Вамъ невкусенъ вашъ чай, вамъ жестка ваша постель. Около васъ не слышно ласковаго голоса, не видно веселаго я добраго лица...
-- У меня есть мать...
-- Ваша матушка стара. Она, можетъ-быть, не сегодня, такъ завтра умретъ. Тогда вы будете совершенно одинъ, одинъ на всемъ свѣтѣ. Не явитесь вы завтра въ обществѣ,-- никто не спросить, почему, что съ вами, гдѣ вы? Вы можете уѣхать,-- безъ васъ не станетъ пусто въ обществѣ. Вы можете умереть,-- ваша смерть пройдетъ безслѣдно. И для кого вы живете?
-- Можетъ-быть, для пользы человѣчества,-- шутливо замѣтилъ я.
-- Ну, нужно сдѣлать очень много, чтобы принести пользу человѣчеству. А кто считалъ ваши дни, кто знаетъ, что вы успѣете сдѣлать? Можетъ-быть, вы не успѣете ничего сдѣлать для человѣчества, а покуда вылѣчите отъ желудочнаго катара презираемаго вами ростовщика Семена Ивановича, спасете отъ тифа гадкаго ловеласа Матвѣя Матвѣевича, однимъ словомъ, поможете всѣмъ тѣмъ, которые, по вашему внутреннему убѣжденію, сдѣлали бы больше пользы человѣчеству, если бы поскорѣй удалились со сцены. Право, вы должны согласиться, что покуда вы приносите пользу только этимъ господамъ и, въ концѣ-концовъ, можетъ-быть, больше вредите человѣчеству, чѣмъ приносите ему пользы. А между тѣмъ, въ этомъ пока заключается вся ваша жизнь, на это вы тратите покуда всѣ свои силы.
Я не отвѣчалъ: Антонида Павловна отчасти бродила ощупью около правды.
-- Вамъ нужна любящая, понимающая васъ женщина, съ возвышенной душой, съ нѣжной заботливостью. Другъ мой, вы не знаете, сколько блаженства можетъ дать женщина...
Антонида Павловна взяла меня за руку. Ея рукопожатіе ясно говорило, что этою любящею женщиною желаетъ быть она. Въ эту минуту изъ залы донесся оглушительный смѣхъ Ивана Ивановича.
-- Да, вы правы, любящая женщина можетъ довести человѣка до высшаго блаженства,-- отвѣтилъ я.-- Вотъ вашъ мужъ смѣется такъ задушевно, какъ, конечно, никогда не смѣяться мнѣ. Вы умѣли сдѣлать его счастливымъ, и я съ глубочайшимъ уваженіемъ жму вашу руку, въ благодарность за счастье, доставленное вами моему другу.
Грудь Антониды Павловны заколыхалась, по ея лицу пошли пятна.
-- Чѣмъ же вы меня считаете, если думаете, что я могу любить такого человѣка?-- рѣзко спросила она.
-- Умною женщиною, которая знала и видѣла, какого мужа выбираетъ она и которая не измѣняетъ своихъ чувствъ къ нему, зная, что онъ остается все тѣмъ же Иваномъ Ивановичемъ, какимъ былъ во время женитьбы.
Тото въ кровь закусила свои губы.
-- Я всегда завидовалъ Ивану,-- продолжалъ я.-- Въ васъ онъ нашелъ именно такую женщину, какую долженъ желать каждый. Вы умны, вы были уже не ребенкомъ, когда шли за него. Вы долго были съ нимъ знакомы до свадьбы, вы не могли сомнѣваться ни относительно его достоинствъ, ни относительно его недостатковъ. Вы знали, что ждетъ васъ впе реди, и потому не боялись, не могли ошибиться. Это великое благо. Съ вами не можетъ случиться того, что бываетъ съ тѣми вѣтреными, молоденькими дѣвочками, идущими за перваго встрѣчнаго черезъ три дня знакомства, по волѣ папеньки или маменьки, и оправдывающими себя потомъ тѣмъ, что онѣ не видали лучшихъ людей, не видали тѣхъ, для кого онѣ вздумали измѣнить мужу. Я это зналъ впередъ и потому съ сочувствіемъ выслушивалъ всѣ безконечные восторги и изліянія Ивана передъ его женитьбою на васъ.
-- Я никакъ не думала, что вы считали такою идеальною нашу супружескую жизнь,-- съ раздраженіемъ и ироніей замѣтила Антонида Павловна.
-- Если бы я даже и не считалъ ее идеальною прежде, то послѣ сегодняшняго разговора съ вами я долженъ былъ придти къ этому заключенію,-- замѣтилъ я.-- Вы, конечно, но стали бы мнѣ, вашему другу, совѣтовать жениться, говорить о сладостяхъ любви, если бы сами испытали горечь семейной жизни, если бы знали по опыту, какимъ гнетомъ становится супружество, когда мужъ или жена мечтаютъ только о выходѣ...
Въ эту минуту въ комнату вошла племянница Антониды Павловны. Хозяйка шумно отодвинула свое кресло и встала.
-- Тетя, а я васъ искала,-- проговорила племянница.-- Мы опоздали сегодня, пріѣхали изъ театра. Maman прошла въ твой будуаръ.
-- Я иду къ ней. Мы тутъ заговорились о супружеской жизни. Мосье Гридининъ имѣетъ о ней такія идеальныя понятія,-- съ ироніей отвѣтила хозяйка и вышла изъ комнаты, шумя шелковымъ платьемъ.
Мы остались вдвоемъ.
-- Вы говорили о семейномъ счастіи, а я сейчасъ смотрѣла на картину семейнаго несчастія,-- замѣтила племянница Антониды Павловны, опускаясь въ кресло.
Племянница Антониды Павловны, Софья Николаевна Бѣлевцева, была высокая, стройная и граціозная дѣвушка, лѣтъ двадцати трехъ. Она поражала сразу не своею красотою, хотя она и была хороша собою, но своею врожденною способностью держать себя съ особеннымъ достоинствомъ. Это качество не имѣло источникомъ надменности или чопорности, но являлось у нея, какъ у каждаго человѣка, который рано побѣдоносно выдержалъ безмолвную, но тяжелую борьбу, привыкъ самостоятельно думать и выработалъ извѣстный тактъ, извѣстную сдержанность. Она говорила неторопливо, какъ бы взвѣшивая свои слова, какъ бы разсуждая сама, съ собою. Каждая неумѣстная шутка со стороны разговаривающаго съ нею обрывалась на полусловѣ при ея спокойномъ и пристальномъ взглядѣ, какъ бы говорившемъ: "меня этимъ нельзя удивить, и потому лучше не тратьте даромъ своего остроумія".
-- А что давалось въ театрѣ?-- спросилъ я ес.
-- "Подруга жизни".
-- А, эту пьесу не безполезно смотрѣть молоденькимъ дѣвушкамъ.
-- Отчего же только дѣвушкамъ? Я думаю, и молодые мужчины могутъ смотрѣть ее не безъ пользы. Вѣдь если героиня виновата, то виноватъ еще болѣе и герой. Онъ увлекся хорошенькимъ личикомъ, онъ не подумалъ даже, на комъ онъ женится, въ какой семьѣ росла его невѣста, какая жена будетъ стоять около него. Зло было чистѣйшимъ mésalliance.
-- А вы противъ всякихъ mésalliances?-- насмѣшливо спросилъ я ее.
-- Вы, кажется, не такъ меня поняли,-- замѣтила она, чутко уловивъ мой тонъ и пристально взглянувъ на меня.-- Я думаю, что княжна можетъ выйти за мѣщанина, если они одинаково развиты, и это не будетъ mésalliance. Но я думаю, что развитой мѣщанинъ, женясь на неразвитой мѣщанкѣ, сдѣлаетъ mésalliance. Мужъ и жена должны имѣть одни взгляды, одни убѣжденія, одно развитіе.