Книговод

Лаборатория Дубльвэ

Беляев Александр Романович


Александр Романович Беляев
Лаборатория Дубльвэ

Иллюстрации художника Ст. Забалуева


   Нина Никитина вошла в большой прохладный вестибюль. На его пороге кончалась власть климата, времен года и суток. Бушевала ли над Ленинградом зимняя вьюга, или беспощадно палило июльское солнце, в новом здании Института экспериментальной медицины был свой постоянный климат с твердо установленной температурой и влажностью. После уличного зноя начисто отфильтрованный воздух освежал, как морской бриз.
   Никитина огляделась вокруг: лифт-экспресс ("Первая остановка на десятом этаже"), слева -- медленно ползущий вверх пологий эскалатор, прямо -- широкая мраморная лестница. Нина решительно двинулась к лестнице. Кабинет Зайцева был на десятом этаже, но ей хотелось выиграть время: еще немного подумать перед тем, как дать окончательный ответ...
   Нина Никитина -- аспирант, еще не имеющий звания кандидата биологических наук, -- должна сегодня до некоторой степени решить свою судьбу: будет ли она работать с профессором Сугубовым. "Друзья-соперники", как их называют, оба крупные ученые, оба работают в одной области: над "узловой" проблемой медицины -- проблемой долголетия, но у каждого своя школа, свое направление... И какие разные у обоих характеры!
   Нина охотно пошла бы к Лаврову, но друг ее Семен Зайцев настойчиво советует работать со своим шефом -- Сугубовым.
   -- Лавров -- мечтатель, а Сугубов прочно, обеими ногами стоит на земле.
   Нина медленно поднимается вверх, этаж за этажом. Ей видны длинные светлые коридоры, серосеребристые двери с надписями: "Сывороточно-вакционный отдел", "Отдел физиологии", "Лаборатория по изучению лучей", "Отдел микробиологии"...
   Бесшумно прокатились электровагонетки с оперированными больными. Мелькают фигуры в белоснежных халатах.
   Но вот и десятый этаж. У двери кабинета Зайцева маленький микрофон.
   -- Семен, можно?
   -- Нина? Входи, входи!
   В кабинете темно. Только на большом столе, перед которым сидит Зайцев, одно за другим вспыхивают матовые стекла. Рядом -- медицинская сестра, а перед нею -- маленькая лампочка, освещающая только одну страницу тетради.
   -- Сейчас кончаю. Садись, Нина.
   Зайцев занят "обходом" больных своего отделения. На матовых экранах появляются то кривая температуры и давления крови, то изображения пульсирующего человеческого сердца и дышащих легких. Одновременно слышатся удары сердца, сердечные шумы, легочные хрипы. Хитроумные приборы дают возможность видеть движение сосудов, рельеф слизистой оболочки желудка, печени и желчного пузыря, спинного и головного мозга...
   Быстро мелькают анализы крови, мочи, выделений желез внутренней секреции. В несколько минут организм человека открывает перед врачом свои сокровеннейшие уголки.
   Как ни слаба еще врачебная опытность Никитиной, она прекрасно понимает, что на небольших матовых экранах возникают и исчезают изображения органов старых людей: старческие, уставшие, расширенные сердца и легкие, склеротические сосуды, гипертрофированные простаты... Целый ряд болезней, порожденных преждевременной, патологической старостью.
   -- Ну, вот и все!
   Зайцев быстро выключил аппараты. Экраны погасли, открылись металлические шторы, солнечный свет залил комнату. Зайцев дал сестре несколько дополнительных указаний и, широко улыбаясь, повернулся к Никитиной.
   -- Еще раз здравствуй, Нина! Подсаживайся поближе.
   Зайцев и Никитина -- друзья с детства. Зайцев на шесть лет старше Нины. Он высок, худощав, черноволос.
   -- Ну, как решила? Сугубов или Лавров? Конечно, Сугубов? Да?
   -- Видишь ли...
   -- Так ты еще не решила? Колеблешься? Неужто опять повторять все сначала? Ну, слушай же...

* * *

   В вестибюль вошел высокий, плечистый молодой человек с усами и остроконечной бородкой. На нем белый костюм, широкополая шляпа -- панама.
   Швейцар принял шляпу.
   -- Здравствуй, Миша. Когда рыбу удить поедем?
   -- В выходной день, Леонтий Самойлович.
   -- Профессор Лавров здесь?
   -- Нет еще.
   Молодой человек взглянул на свои часы-браслет.
   -- Так. Ну, смотри, чтобы все было готово. Полетим на Чудское озеро. -- И направился к лифту.
   -- Здравствуйте, Леонтий Самойлович, -- поздоровался с ним научный сотрудник. -- На последней олимпиаде в парке были?
   -- Нет, я теперь все свободное время за городом пропадаю. А кто победил? Разумеется, Самохин! Ведь это я указал ему настоящую дорогу. Раньше парень увлекался выжиманием тяжестей да бросанием диска!.. Ознакомился с особенностями его ног, с их строением, с влечениями самого Самохина. "Послушайте, товарищ Самохин, -- говорю я ему, -- да ведь вы самой природой созданы для бега и прыжков". Самохин послушался моего совета, а теперь, видите, в мировые чемпионы выходит.
   Сугубов (это был он, известный профессор Сугубов) вошел в лифт, сел в удобное кресло, нажал кнопку и быстро понесся вверх.
   Тем временем в вестибюль вошел новый посетитель -- бодрый, жизнерадостный старик с большими нависшими усами. Казалось, все его лицо излучало улыбку. Улыбались голубые глаза, улыбались морщинки вокруг глаз, улыбались усы. Глядя на это румяное, оживленное лицо, молодой швейцар невольно улыбнулся.
   -- Здравствуйте, товарищ Лавров! -- весело воскликнул он.
   -- Здравствуйте, маэстро! -- ответил профессор и шевельнул правой бровью. -- Когда реванш?
   -- Через выходной день, Иван Александрович, если вы свободны, -- ответил "маэстро".
   Швейцар был одним из лучших мастеров шахматной игры и нередко состязался с Лавровым.
   -- Почему не в следующий? -- спросил Лавров.
   -- В ближайший выходной едем на рыбную ловлю с Леонтием Самойловичем.
   -- Вот и попадете под дождь за измену шахматам!
   -- Дождь нам не страшен, Иван Александрович.
   Мы с Леонтием Самойловичем закаленные рыболовы и охотники.
   -- А он здесь?
   -- Пришел.
   -- Точен, как всегда. А меня в пути девочка задержала. Маму, изволите ли видеть, потеряла. Ну, пришлось покататься с ней на моем электромобиле. Хорошо, хоть скоро маму нашли... Так через выходной день у вас на квартире?
   Лавров поднялся на десятый этаж. Он шел по широкому светлому коридору, и все встречные уже издали начинали улыбаться, как будто ожидая, что профессор вот-вот отпустит одну из своих обычных шуток.

* * *

   -- Уверяю тебя, Нина, ты не пожалеешь. Сугубов не только крупный ученый, но и великолепный педагог. Вот мы и пришли...
   Зайцев и Никитина стояли перед дверью кабинета профессора Сугубова. Получив в микрофон разрешение войти, Зайцев открыл дверь и... Нина так смутилась, что быстро отступила назад, готовая вот-вот убежать. Оба профессора, Сугубов и Лавров, сидели в кабинете и горячо о чем-то спорили.
   -- Да входите же, чего вы испугались? -- не совсем любезно крикнул Сугубов, недовольный тем, что спор прервался на самом интересном месте.
   -- Мы зайдем в другой раз... -- дипломатично откликнулся Зайцев, но Сугубов настойчиво предложил им войти.
   Зайцев учел обстановку и быстро изменил план действий. Никитина до последней минуты колебалась... Отлично, так и запишем!
   -- Я воспользовался тем, что вы здесь вместе, Иван Александрович и Леонтий Самойлович. Мне хочется, чтобы вы совместно решили один вопрос. Суд Соломона, так сказать. Вот эта аспирантка...
   -- Видал, видал, -- перебил его Сугубов, -- вы слушали у меня лекции? Ваша фамилия...
   -- Никитина.
   -- Так вот, -- продолжал Зайцев, -- Никитина не может решить вопроса, с кем ей работать: с профессором Лавровым или с профессором...
   -- Но мы же за нее решать не можем, -- снова перебил Сугубов. -- И соперничать нам не пристало. Кто ей кажется краше, пусть того и выбирает.
   Лицо Лаврова, как всегда, излучало улыбку. Он по очереди переводил взгляд с одного собеседника на другого и, наконец, заговорил:
   -- Леонтий Самойлович! Мне кажется, что здесь самым правильным будет именно соломоново решение...
   -- Разрубить этого младенца пополам? -- Сугубов насмешливо кивнул головой в сторону Никитиной.
   -- Зачем же рубить? Пусть поработает и у вас и у меня. Ну, скажем, по четным дням у вас, по нечетным у меня... или по пятидневкам. Когда она ближе познакомится с работой каждого из нас, ей легче будет сделать окончательный выбор. Правильно я говорю, товарищ Никитина?
   Нина утвердительно кивнула головой.
   -- Как же это так, работать и у вас и у меня? -- возразил Сугубов. -- Вы что-то совсем странное предлагаете, Иван Александрович.
   -- Соглашайтесь, Леонтий Самойлович, -- сказал Зайцев. -- В самом деле, это лучший выход: Никитина только выиграет, ознакомившись с методами двух школ.
   Сугубов широко развел руками.
   -- Ну ладно, пусть будет так. Соломоново решение принимаю, но за благие результаты не ручаюсь.
   Так, неожиданно и вопреки обычаю, Никитина стала помощницей двух ученых, двух "друзей-соперников".

* * *

   Сугубов правил сам. Никитина сидела с ним рядом. Маленький светло-серый, блестящий, как зеркальное стекло, аккумуляторный электромобиль бесшумно двигался по широчайшему проспекту, выложенному гладким настилом из желтых полос разных оттенков -- от бледно-желтого до бурого. Каждая полоса была обсажена липовыми, каштановыми или сосновыми деревьями.
   -- Красота! -- проникновенно сказал Сугубов. Он был в великолепном настроении. -- Гляжу и не нагляжусь, не налюбуюсь на наш Ленинград.
   Авто Сугубова двигалось со средней скоростью по светло-желтой полосе в липовой аллее. Профессор не спешил, он хотел подышать утренним воздухом. Рядом, по более темной полосе, в аллее каштанов (садоводы привили им благоухающие цветы белой акации и садовой сирени) быстро двигались более торопливые машины. Посредине улицы, в сосновой аллее, столь же бесшумно катились двухэтажные электрические вагоны на больших колесах с толстыми резиновыми шинами. Перекрестки не задерживали движения: автомобили и вагоны переходили перекресток, поднимаясь по пологому перекрытию-путепроводу или же спускаясь в пологую выемку пути под перекрытием. Для перевода машин с одной полосы скорости на другую были устроены подземные тоннели.
   Дома стояли не угрюмой сплошной стеной, как в старых, отживающих свой век кварталах города, они как бы росли на просторе, окруженные светом, воздухом, зеленью. Цветы устилали подножия домов, пестрели на окнах, уступах, балконах, красовались на плоских крышах, свисали с арок, обвивали колонны.
   Раннее утреннее солнце золотило белоснежные вершины домов. Зеркала новых каналов отражали необычайно прозрачное для Ленинграда голубое небо. Великолепный проспект уходил вдаль, незаметно поднимаясь к Пулковским высотам. Несмотря на оживленное уличное движение, тишина стояла такая, что можно было разговаривать вполголоса.
   -- Чувствуете? Ведь липой пахнет! А тут еще на каштанах белая акация и сирень в цвету. Что делает наука! Цветы с весны до поздней осени! Пчеловодство -- в центре города!
   В самом деле, над цветущими деревьями и над газонами с гудением летали пчелы. На газонах кое-где стояли синие и красные ульи, сделанные в виде моделей многоэтажных домов затейливой архитектуры. Хорошо регулированное уличное движение не мешало пчелам, и пчелы не мешали людям.
   -- Радостно сознавать, что в этом замечательном преобразовании Ленинграда есть и твоя доля труда, -- продолжал Сугубов. -- Чудак Лавров посмеивался надо мной, говорил, что я размениваюсь, что я превратил себя в санитарного врача. А хоть бы и так!.. Мы объявили войну пыли -- домашней, уличной, производственной. Мы объявили войну дыму -- печному, заводскому, фабричному. Вы видите, чем кончилась эта война!
   Никитина знала о том, что Сугубов в водолазном костюме опускался на дно старых каналов, чтобы и там навести чистоту и порядок, что он заглядывал на задние дворы и в канализационные трубы, путешествовал по тоннелям подземного Ленинграда...



   За эту работу Сугубов был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
   -- Теперь нам дано все не только для счастливой, но и для долгой жизни, -- продолжал Сугубов. -- Проблема долголетия, нормальной, здоровой старости решена Октябрьской революцией. И если тем не менее многие из нас умирают преждевременно, так это только потому, что сами допускают в круг своей жизни какие-то вредности. Вот эти-то вредности мы, врачи, и обязаны устранять.
   К примеру, вчерашний случай с Прониной, работницей завода "Синтез". Молодая девушка -- и вдруг непорядок в легких! Похоже на отравление газами. Вот мы и посмотрим, не осталась ли какая-нибудь вредность на том производстве, где работает Пронина...
   Электромобиль подошел к перекрестку, откуда надо было свернуть в сторону, и Сугубов направил машину в специальный тоннель. И здесь, под землей, свет казался естественным, солнечным. Воздух такой же чистый и теплый, как и на поверхности...
   Тоннель шел некоторое время в том же направлении, как и надземная дорога.
   Никитина вздрогнула: навстречу двигался электромобиль... Столкновение неизбежно! И... тотчас же улыбнулась: во встречных пассажирах она узнала себя и Сугубова.
   -- Ф-фу, никак не могу привыкнуть к этим зеркалам перед поворотами!
   Сугубов затормозил. Но если бы он зазевался, то за него ход машины затормозил бы автоматический тормоз с фотоэлементом.
   Далее тоннель разветвлялся. Сугубов свернул налево, и вскоре авто поднялось на улицу, пересекавшую проспект.
   В этом квартале, среди домов оригинальной архитектуры, Никитину давно интересовал многоэтажный дом, построенный в виде уступчатой пирамиды. Каждой квартире принадлежала часть уступа, представлявшего собой большую площадку. С внешнего края она была огорожена изящной решеткой серебристого цвета, а от соседних участков отделялась густыми стенами ползучих растений. В дождь, в зимнюю и осеннюю погоду эти сады-площадки могли прикрываться прозрачными, как стекло, шторами из пластмассы, прекрасно защищающими от холода. Здесь росли не только цветы, но и плодовые растения, кусты ягод, клубники.
   В это летнее утро все шторы были открыты, и дети заполняли сады-площадки. Ребята качались на качелях и качалках, пели, играли. Но их звонкие голоса не только не долетали до улицы, но и не мешали занятиям взрослых обитателей дома-пирамиды. Об этом позаботились советские ученые-акустики, создавшие остроумные изоляционные завесы-звукопоглотители.
   Никитина в последний раз оглянулась на дом-пирамиду. Издали он был похож на изумительный водопад, зеленые воды которого ниспадали вниз.
   -- Хотела бы я жить в этом доме! -- сказала Никитина.
   Она уже побывала в доме-пирамиде у своей подруги и ознакомилась с его своеобразным устройством. Немало трудных задач пришлось разрешить архитекторам, проектируя здание. Жилые квартиры занимали только поверхность пирамиды. Вся внутренняя часть была занята универмагом, кинотеатром, клубом, библиотекой, амбулаторией, аптекой. Отличное искусственное освещение ничем не отличалось от солнечного. Прекрасная вентиляция, водопровод, отопление, канализация с необычной проводкой труб -- все это доставило строителям немало хлопот. Зато счастливые обитатели квартир чувствовали себя в центре города, как на даче: принимали солнечные и воздушные ванны или же, сидя в плетеных креслах где-нибудь под вишней, грушей или яблоней, пили чай с вареньем из ягод, собранных в собственных садах...
   -- Не угодишь человеку, -- отозвался Сугубов. -- Вы говорили, что у вас прекрасная квартира? Так нет, дай лучше! За чем же дело стало? На Пулковском проспекте закладываются две новые пирамиды. Подайте заявку, и к ноябрю ваше желание исполнится. Буду у вас на новоселье.
   Открылся гранитный берег Невы, обсаженный соснами. По реке вверх и вниз сновали голубые "автобусы" речного транспорта.
   Сугубов и Нина подъезжали к новому мосту. Как и все другие, он имел перекрытие в виде цельного полуцилиндра из пластмассы, прозрачного и прочного.
   При въезде на мост Сугубов задержал ход машины, а Никитина немного нагнула голову, как будто желая уберечь ее от невидимого препятствия. И в самом деле, в тот же момент она почувствовала на руках, голове, плечах, спине легкий тепловой удар, подобный удару струй теплой воды из душа. Удар повторился трижды.
   Они проезжали воздушные завесы, предупреждавшие возникновение сквозняка на мосту. Воздух падал под значительным давлением, и поэтому невидимая завеса обладала заметной упругостью. Приходилось даже несколько сдерживать ход машины при въезде на мост.
   -- На таком мосту, -- сказал Сугубов, -- простуды не схватишь. Тепло и ниоткуда не дует, воздух свежий и чистый. Кажется, мелочь, но и эта мелочь на какую-то долю процента увеличивает среднюю продолжительность жизни ленинградца. Погодите, мы еще и не то... -- Сугубов не кончил фразы, въехав в полосу воздушных завес на другом конце моста.
   За мостом начинался рабочий город завода "Синтез": жилые дома, магазины, школы, библиотеки, кино, театры, в том числе большой телевизорный театр, передающий постановки академических театров Москвы и Ленинграда.
   Но вот квартал жилых домов кончился, и автомобиль, продолжая двигаться по той же прекрасной дороге, въехал в настоящий дремучий лес. Повеяло свежестью и смешанным запахом мха, папоротника, сосны и ели. Щебетали лесные птицы. Возле самой дороги на стволах деревьев усердно стучали дятлы, и белки прыгали с ветки на ветку.
   Несколько лет тому назад лес был посажен как защитная зона, отделяющая жилой рабочий город от заводов с его дымными трубами. Теперь трубы перестали дымить, а лес стал местом прогулок.
   Но вот и конец леса. Открылось широкое поле, покрытое густой золотистой пшеницей. За нивой виднелась ажурная железная решетка, за нею -- купы деревьев, а над ними -- стеклянные громады завода "Синтез".
   Когда Сугубов вошел в цех, в котором работала больная Пронина, его встретили инженер и представители рабочкома. Вскоре сюда же подошли секретарь партийного комитета и заведующий охраной труда. Сугубов был для них не только суровым критиком, но и добрым советником.
   -- Опять по нашу душу, Леонтий Самойлович? -- спросил инженер.
   -- Что поделаешь! -- засмеялся Сугубов. -- За вами следи да следи! Производство ваше сложное. Тут и ацетон, и бензин, и сернистый ангидрид...
   -- Помилуйте, Леонтий Самойлович, -- вступил заведующий охраной труда, -- не вы ли сами раз двадцать вымывали и прочищали наш воздух! У нас тут фильтры, циклоны, вентиляторы... Да вы понюхайте, пожалуйста! Разве тут пахнет чем! Не цех, а курорт...
   Все рассмеялись.
   Сугубов сам не без удовольствия окинул взглядом огромный цех и глубоко вдохнул чистейший воздух. Да, это был его идеал: рабочий у станка должен дышать таким же чистым воздухом, каким дышит горный пастух или рыбак в море.
   Никитина с интересом рассматривала цех, огромный, как зал столичного вокзала. Сложные агрегаты, перегонные кубы, змеевики, мешальные машины...
   Блестящий паркетный пол, зеленые кустарники и целые деревья у стен. Только не цветы! Сугубов был против цветов: их аромат мог замаскировать проникновение вредных газов.
   Но больше всего заинтересовали Никитину свет, тишина и воздух. Слепящие и прямые солнечные лучи сюда не допускались -- только рассеянные. Когда солнце заходило за тучу или садилось за горизонт, контролеры-фотоэлементы включали дополнительное искусственное освещение ровно столько, чтобы поддержать силу света на одном уровне. Звукопоглотители уничтожали все производственные шумы.
   Профессор Сугубов недоверчиво бросил:
   -- Нос наш -- плохой контролер. Вредные вещества могут и не иметь ощутимого запаха. Ведь это факт, что ваша работница, товарищ Пронина, лежит в моей клинике. Очень похоже, что ее легкие пострадали от какого-то отравляющего вещества.
   Председатель рабочкома был явно смущен. После некоторого колебания он решительно заявил:
   -- А, пожалуй, вы правы, Леонтий Самойлович. Подруга Прониной -- Лиза Серова -- тоже заболела и жалуется на легкие...
   -- Вот видите! -- воскликнул Сугубов. -- Товарищ Никитина, возьмите-ка пробу воздуха!
   Никитина надломила тонкий кончик запаянной стеклянной трубки, воздух цеха вошел в сосуд, и трубку снова запаяли.
   -- Я был у Серовой, -- сообщил секретарь парткома. -- Ее квартира рядом с квартирой Прониной. Вот я и думаю: нет ли какой вредности, каких-нибудь ядовитых газов в доме, где живут обе подруги? Ведь у нас в цехе других случаев заболеваний не было.
   -- Обследуем и дом и квартиру, -- сказал Сугубов. -- Но только откуда быть вредным газам в квартире? О других заболеваниях не слышно?
   Сугубов прошел по цехам завода, проверил работу фильтров, вентиляторов, дал несколько указаний заведующему охраной труда и, попрощавшись, вышел с завода. Никитина за это время взяла еще несколько проб воздуха.


   По приезде в ВИЭМ Никитина тут же отдала первую пробу воздуха в лабораторию для анализа. Затем вместе с Сугубовым направилась в палату, где лежала Пронина. Сугубов учинил Прониной форменный допрос, но та по-прежнему упрямо твердила, что не знает причины своего заболевания.
   -- Ваши легкие отравлены каким-то ядовитым газом, -- сердито сказал ей, наконец, профессор. -- Пока не узнаю каким, не могу лечить. Придется выписать вас из больницы.
   Тут Пронина не выдержала и рассказала совершенно неожиданную историю. У подруги ее, Лизы Серовой, есть жених, молодой химик завода "Синтез" Рябинин. Живет он в одном доме с ними. Рябинин любит химию, устроил у себя в квартире домашнюю лабораторию и проделывает там разные опыты. Недавно он объявил Серовой и Прониной, что изобрел необычайный газ, и притом совершенно безвредный... На себе проверил! "Понимаете, человек грезит наяву! Никакое кино не доставит столько удовольствия, как этот безвредный наркоз". И Рябинин тут же пригласил подруг к себе на сеанс. Все шло хорошо. Но тут под влиянием наркоза Серова замахала руками -- ей показалось, что она летает, -- задела и разбила баллончик с каким-то другим газом. С каким именно газом, Пронина не знает. Рябинин тоже пострадал, но меньше. Обо всем этом они с Серовой решили не говорить, боясь навлечь на Рябинина неприятности, -- жених ведь...
   И Пронина заплакала: обидно стало, что пришлось выдать тайну друзей.
   Никогда еще Никитина не видела Сугубова таким взбешенным.
   -- Скажите-ка мне адрес этого вашего жениха... Да не плачьте вы, ничего с ним не будет! Его можно застать дома? Едемте, Никитина!
   Подошел лаборант и подал бумажку.
   -- Анализ воздуха.
   Сугубов наскоро просмотрел анализ.
   -- Азот, кислота, аргон, двуокись углерода, вот... 0,01 -- даже меньше средней нормы... Водород, неон, криптон, гелий, озон, ксенон... Все в порядке.

* * *

   В этот день Никитина возвращалась домой в аэробусе. Она сидела возле окна и задумчиво смотрела на лучи проспектов и каналы новых районов города. Когда-то мелководные речки: Черная, Волковка, Пулковка, Большая и Малая Кировка, Дудергофка, Красинька и другие -- были соединены друг с другом, наполнены водой из Невы, закованы в гранит и превращены в новые каналы, по которым сновали бесчисленные суда водного транспорта.
   День медленно угасал.
   "Какой интересный, содержательный день!" -- думала Нина.
   И как хорошо, что она работает с Сугубовым! Широчайший охват тем, внимание, чуткость к человеку... Взять хотя бы Пронину. После признания девушки выяснилось, что причина ее болезни -- "частный случай", который никак не может повлиять на "продолжительность жизни ленинградца". Тем не менее Сугубов не поручил этого дела никому другому и не успокоился до тех пор, пока сам не расследовал его до конца. Да, он любит и жалеет людей, хотя умеет и бранить их. Неудачливый изобретатель "психического кино на дому" Рябинин, вероятно, до конца своих дней не забудет той головомойки, которую закатил ему Сугубов. Зато легкие Прониной, Серовой и самого Рябинина будут излечены в кратчайший срок... Замечательный человек Сугубов! Он умеет совместить борьбу за продолжение жизни всех ленинградцев с борьбою за сохранение и продление жизни каждого человека в отдельности. Зайцев был прав, рекомендуя работать с Сугубовым. У него действительно можно многому научиться. Она останется работать у него.
   Аэробус опустился по вертикали и плавно, без толчка, сел на плоскую крышу большого здания.
   Открылись двери, автоматически выдвинулись лесенки. Пассажиры вышли из вагона. В двери с противоположной стороны уже входили новые пассажиры. Спустя минуту все лесенки снова были убраны, двери захлопнулись, и аэробус бесшумно поднялся вверх.
   Никитина спешила к своему дому по легкому и узкому пешеходному мостику, переброшенному через дорогу на высоте второго этажа. Лифт спустил ее с мостика возле самого дома, другой лифт поднял на пятый этаж, в коридор, широкий и длинный. Вот и дверь ее квартиры. Она не заперта: кражи давно отошли в область преданий.
   Во внутреннем стенном ящике возле двери Нина нашла ужин, заказанный ею в "Гастрономе", взяла горячей воды, которая всегда была наготове в чистой, как лаборатория, кафельной кухне, заварила чай и принялась ужинать в своей уютной столовой. Рядом -- рабочий кабинет с удобным письменным столом из черного дуба, с мебелью, обитой коричневой кожей. Тут же в шести вместительных шкафах помещалась библиотека девушки. Пол был устлан мягким ковром. Стены оклеены легко моющимися обоями темно-коричневого цвета. Стены спальни, наоборот, были светлые, почти белые, с серебристым узором, яркий свет заливал все уголки спальни. Посреди комнаты на ковре -- синяя кровать с белоснежной постелью, в углу -- туалетный столик с зеркалом в синей раме, возле кровати -- два легких синих стула. Последняя небольшая комната служила то комнатой для приезжающих -- здесь стояли два дивана, то лабораторией -- в нескольких стенных ящичках помещались химикалии, микроскоп, инструменты для биологических опытов, то просто "рабочей комнатой". Ящики помещавшегося в углу простого стола были наполнены разными столярными и слесарными инструментами и материалами. Нина в шутку называла иногда эту комнату еще и "зимним садом". Возле окна на столе находился японский карликовый сад с толстыми деревьями двухсотлетнего возраста, но всего двадцати-тридцати сантиметров высоты.
   ...С ужином кончено. Остатки отправлены в мусоропоглотительную трубу. Руки вымыты. В кондиционной установке повернута ручка, чтобы усилить обмен воздуха и проветрить комнату после ужина, телефон включен. И в тот же момент Никитина слышит голос Зайцева. Она может разговаривать с ним, не беря в руку телефонной трубки и продолжая спокойно сидеть в мягком кресле: репродуктор и микрофонная установка на столе хорошо переносят звуки в ту и другую сторону.
   -- Нина! Я говорил с тобой, но ты не отзывалась.
   -- Аппарат был выключен. Не люблю разговаривать с цыплячьим крылышком в руке.
   -- Скажи мне, чем кончилось ваше расследование по делу об отравлении Прониной? И какому наказанию подвергнут преступник? Наверно, добрейший Леонтий Самойлович у этого Рябинина все колбы перебил?
   -- И колбы и ребра, -- смеясь, ответила Нина и рассказала о поездке к Рябинину.
   -- А каково твое решение: попробуешь еще поработать с Лавровым или останешься с Сугубовым?
   -- К Лаврову мне теперь переходить незачем. Остаюсь у Сугубова.
   -- Очень рад... Сегодня вечером никуда не идешь? Нет? Ну, до свиданья! -- И голос Зайцева умолк.
   Нина поднялась, прошла в кабинет, села за стол и раскрыла толстую книгу. Многочисленные микроскопические фотоснимки вдоль широких полей книги поясняли почти каждую строчку. Пристроив аппарат, проецирующий эти рисунки в увеличенном виде на небольшом настольном экране, девушка углубилась в занятия. В движении, в красках видела она на экране и работу желез, выделяющих гормоны, и разрушение красных кровяных телец, и превращение в новые кровяные тельца кровяных клеток-эритробласт, и причудливые блуждания лейкоцитов. Иногда картины пояснял голос самого автора книги.
   Вот Нина видит кожный покров пальца, как бы изнутри его. Вдруг покров прорывается, и в прорыв проникает конусообразное тело, похожее на нос межпланетной ракеты, но с очень грубо "обтесанной" поверхностью. Появляется и исчезает. Это швея уколола себе палец иглой. С "ракеты" -- острия иглы -- свалились на края и на дно образовавшегося отверстия огромные глыбы камня, целые утесы (в действительности это ничтожные пылинки, молекулы твердых частиц). Вместе с ними проникли сквозь брешь прокола и странные тельца в виде шариков, соединенные в цепочки. Это страшные стрептококки, которые могут вызвать у человека и рожу, и заражение крови, и различные гнойные процессы. Враг проник в организм! Какой-то неведомый "беспроволочный телеграф" сейчас же разносит эту весть по окружающим тканям и сосудам тела. И вот целые полчища лейкоцитов уже спешат навстречу врагу. Они то вытягиваются в ниточку, проникая сквозь стенки сосудов, то собираются в комочек, то выпускают бесформенные ножки, чтобы быстрее двигаться через ткани тела и нащупывать дорогу, и тогда начинают походить на диплодоков, неуклюжих животных минувших эпох. Наконец они добираются до места, отрывают от цепочки один смертоносный шарик, медленно обволакивают его своим телом -- плазмой и... "съедают", переваривают, растворяют... В ожесточенном бою массами гибли кокки, но гибли и лейкоциты, убитые ядами, которые выбрасывали из себя бактерии. На этот раз победили лейкоциты. Враг уничтожен. Жизнь швеи спасена. А швея? Она и не подозревала о напряженной схватке, в которой участвовали миллионы бойцов под кожей ее пальца. Она заметила лишь небольшое нагноение...
   Но -- изумительное дело! -- те же самые лейкоциты становятся врагами стареющего человека, внося в его организм болезненные изменения. Можно часами смотреть на эти полные захватывающего интереса картины, забыв о еде, о сне, обо всем...
   "Радиогувернер", заведенный самой же Ниной, уже несколько раз напоминал ей о позднем времени, с каждым разом все громче, все настойчивее.
   -- Да иду! Вот надоедливый! -- наконец не выдержала она, улыбнулась, сладко зевнула, погасила аппараты и закрыла увлекательную книгу, подсунув под нее стопку исписанных листов бумаги. Нина писала научный труд на соискание ученой степени кандидата биологических наук.
   "Восемь часов! Пора вставать!" -- произнес отчетливо радиобудильник.
   Нина открыла глаза. В спальне стоял сумеречный свет ленинградского осеннего утра. По железному подоконнику стучали капли дождя. Ленинградцам удалось значительно улучшить климат своего города, но изменить его более решительно они не могли. Переделка климата в пределах одного города невозможна, а борьба за изменение климата в мировом масштабе еще только начиналась.
   Вековечный спор европейского ледника -- Гренландии -- с печкой Европы -- Гольфштремом -- продолжался: ленинградская погода оставалась неустойчивой, осень и зима несли с собой дожди и туманы вперемежку с заморозками, морозами и нежданными оттепелями.
   Нина проснулась в плохом настроении. Отчего бы это? Действие осени, дождя, серого утра? Нет, не то: ее настроение было испорчено еще вчера... И вдруг она вспомнила: Лавров!
   Вчера утром, как всегда, она вошла в кабинет Сугубова. Леонтий Самойлович, сердито нахмурив брови, ходил по комнате. За столом сидел улыбающийся Лавров.
   При появлении Нины он поднялся с кресла и, подойдя к ней, сказал:
   -- Товарищ Никитина, позвольте вам напомнить о вашем первом появлении в этом кабинете. Тогда, помните, вы колебались, с кем вам работать, со мною или с Леонтием Самойловичем. И мы решили: будете работать попеременно у профессора Сугубова и у меня. Вместо одной пятидневки вы непрерывно проработали у профессора Сугубова более двух месяцев. Но не пора ли вам поработать и у меня?
   В этот момент Никитина почти ненавидела Лаврова: нетактично! Неужели старик не понимает, что она уже сделала выбор? Как бы отвечая на ее мысли, Лавров улыбнулся.
   -- Насильно мил не будешь, и я не напоминал бы вам о нашем договоре, если бы не одно обстоятельство. Мой лаборант, моя правая рука, уехал в длительную командировку, и вся моя работа стала. Вот тут-то я и вспомнил о вас. Ну, думаю, и вы сама и профессор Сугубов, конечно, не откажете мне в товарищеской услуге...
   Вот как поставил вопрос этот хитрый Лавров! И возразить нечего... Нина в последней надежде обратила умоляющий взгляд на Сугубова. Но форма просьбы, видимо, и его обезоружила...
   И вот сегодня Нина должна начать работать с Лавровым. Она сердито бьет ногой по кровати, нехотя встает и направляется в ванную. Гидроэлектромассаж изгоняет дурное настроение. Вчерашняя сцена в кабинете уже не кажется ей столь неприятной.

* * *

   -- А где же профессор Лавров? -- спросила Никитина, обводя глазами кабинет.
   Из-за бюро в углу кабинета выглянула женщина.
   -- Товарищ Никитина? -- спросила она. -- Профессор Лавров пошел в лабораторию регенерации. Он просил вас разыскать его, как только вы придете.
   Никитина кивнула головой и вышла из кабинета.
   Направо и налево по коридору -- двери, двери без конца... Но сколько же у него лабораторий! У Сугубова только одна -- химическая, и в ней производятся самые разнообразные анализы. "Моя лаборатория -- весь Ленинград", -- говорит Сугубов.
   "Лаборатория КВ", "Лаборатория УКВ", "Лаборатория...", "Лаборатория..." -- читала Нина надписи на дверях. А вот, наконец, и "Лаборатория регенерации".
   -- Можно войти? -- спрашивает Нина в микрофон у двери и слышит в ответ:
   -- Нельзя.
   -- Но мне нужно видеть профессора Лаврова.
   -- Профессора Лаврова срочно вызвали в рентгеновский кабинет.
   Нина досадливо пожала плечами. Встречная санитарка указала ей, как пройти в рентгеновский кабинет. Оказывается, их несколько десятков, но главный находится в подвальном помещении. Никитина решила пойти в главный кабинет.
   Не без труда разыскала она в лабиринте широких коридоров и залов подвального этажа огромную стальную дверь. Над ней ярко-красным светом горели зловещие слова:

НЕ ВХОДИТЬ! ВКЛЮЧЕНО 3 000 000 ВОЛЬТ!

   На вопрос, в кабинете ли профессор Лавров, Нина получила ответ:
   -- Да, он здесь и просит вас подождать. Аппарат будет скоро выключен.
   Через три минуты красные буквы погасли, и тяжелая стальная дверь открылась.
   Лавров сидел в кресле перед высокой стеной, не доходящей до потолка. Эта толстая стена из бетона и свинца должна предохранять врача от действия чудовищного аппарата. Над стеной поднимается перископ.
   -- Вы еще не видали эдакой тяжелой артиллерии? Не хотите ли заглянуть в перископ? -- предложил Лавров Нине.
   Никитина посмотрела и увидела: такой же пустой зал, посредине -- сложный аппарат с огромной двенадцатиметровой стеклянной лампой. Больного не видно. Вероятно, он уже увезен автоматической вагонеткой...
   -- Ну, вы еще насмотритесь на все это, Нина. Идем в лабораторию!

* * *

   Лаборатория регенерации несколько напоминала магазин живой природы. На высоком столе у одной из стен в несколько этажей были установлены аквариумы, террариумы, клетки с птицами и белыми мышами. За стеклами виднелись морские звезды, гидры, лягушки, дождевые черви, раки, пауки, ящерицы, полипы. У многих ящериц были двойные и тройные хвосты. У лягушек раздвоенные ноги, у асколотла пятая нога на спине -- результат действия регенеративных сил...
   На столе, расположенном посреди комнаты, заведующий лабораторией Марин с ассистентом, рыжеволосой девушкой, производили какую-то сложную операцию на спине асколотла. На длинном столе возле другой стены -- стеклянная посуда, приборы химической лаборатории. В углу шкаф с химикалиями.
   Осмотрев лабораторию, Нина с недоумением обратилась к Марину:
   -- Я не совсем понимаю, какое отношение имеет изучение регенерации к проблеме старости...
   -- Косвенное, -- коротко ответил Марин.
   -- Знакомитесь с нашим хозяйством? -- обратился к Никитиной Лавров.
   -- У вас много помощников? -- ответила Нина вопросом на вопрос.
   -- У них у всех своя работа. А мне нужна такая помощница, которая ходила бы за мной, как нянька. Работа найдется, не беспокойтесь. Разве этого мало? О, если бы можно было работать дни и ночи! Но... голова начинает уставать. -- Он похлопал по своему высокому лбу. -- Работы бесконечно много. Вы сами знаете, что, несмотря на все успехи, медицина страшно отстала от общего прогресса страны. Медицина в неоплатном долгу у народа. И каждый недожитый день каждого гражданина СССР увеличивает этот долг.
   И Лавров с горячностью стал доказывать, что неизлечимых болезней нет. Дело лишь в том, что медицина еще не нашла средств для излечения этих болезней.
   -- Но мы найдем эти средства, обязательно найдем!
   Никитина внимательно слушала Лаврова. Перед ней был как будто совершенно другой человек. Ее поразили не слова ученого -- нет, она и сама не раз об этом думала. Ее поразила глубокая убежденность Лаврова. Так вот какой огонь пылал под холодным пеплом старости!
   -- Я вовсе не хочу преуменьшать достижения нашей медицины, они велики. Именно благодаря им с каждым годом все больше граждан доживает до старости. Не в этом дело. Дело в том, что в большинстве случаев старость и является самой страшной и неизлечимой болезнью. Вы знаете, что именно здесь я расхожусь с профессором Сугубовым. В самом деле, даже и при самых благоприятных условиях, какие у нас сейчас имеются, предел человеческой жизни -- семьдесят -- семьдесят пять лет. А теория говорит, что жить мы должны сто двадцать -- сто пятьдесят лет и при этом почти до конца дней своих быть бодрыми, здоровыми, работоспособными, обладать светлым умом и твердой памятью. Откуда же появляется эта "собачья старость", с ее специфической дряхлостью, старческим слабоумием?.. В чем тут корень зла? Может быть, капитализм и предшествующие ему эпохи испортили гены людей, создали вредные мутации? Как бы то ни было и что бы ни утверждал профессор Сугубов, стариков одолевает склероз, лейкоциты размножаются и поедают благородные ткани, всяческие отбросы, "шлаки" организма постепенно засоряют его, размножаются вредоносные бактерии, работа желез разлаживается, а неразрывно с этим и весь организм расшатывается. Вот что делает нашу старость патологической, болезненной, вот что отравляет наши последние дни! Теперь, надеюсь, вам понятна моя "школа", линия моих работ? Я веду активную борьбу с патологическими явлениями старости: со "шлаками", лейкоцитами, бактериями. Я стремлюсь достигнуть "великого очищения" старческого организма от всех вредоносных факторов, а тем самым продления счастливых дней наших соотечественников... Ну-с, а теперь скажите, следует мне в этом помочь? -- заключил Лавров, и добрая, лукавая улыбка заиграла на его губах.
   Работа у Лаврова захватила Никитину.
   Ей действительно приходилось неотступно ходить за Лавровым. Она записывала в блокнот указания профессора многочисленным научным сотрудникам, новые мысли, которые рождались у него во время работы, проверяла исполнение работ. Затем отправлялась в лабораторию ультракоротких волн или в главный рентгеновский кабинет и помогала Лаврову производить опыты. Для каждого класса и вида бактерий, живущих в организме, он старался подобрать такой вид лучистой энергии, который убивал бы только эти определенные бактерии и был совершенно безвреден для других, а также и для клеток организма. Работа чрезвычайно тонкая и сложная!
   Опыты производились исключительно над животными.
   Нина была хорошо осведомлена почти о всех работах своего патрона. Только в лаборатории Z и W Лавров никогда не заходил вместе с ней. Однажды Нина поинтересовалась, что помещается в этих лабораториях.
   -- Много будете знать -- скоро состаритесь, -- отшутился Лавров. Но неожиданно сам открыл перед Ниной дверь лаборатории Z: -- Входите!
   Темно...
   Щелкнул выключатель, вспыхнул свет под потолком, и Нина увидала комнату, напоминающую купол обсерватории. Стены, постепенно переходившие в круглый потолок, были сплошь покрыты свинцовыми листами, так же как и дверь. Окна отсутствовали. Пол из блестящей, немного эластичной при нажиме ногой массы.
   Лавров прикрыл дверь. Щелкнула задвижка, и сверху до полу опустилась мелкая металлическая сетка.
   -- Прислушайтесь: здесь тише, чем в знаменитой павловской "Башне молчания". Сюда не долетает ни один звук. И ни один ток, ни одно электроколебание не могут проникнуть из внешнего мира. Сюда нет доступа даже космическим лучам.
   Нина слушала и смотрела с огромным вниманием. Вот она, та научная романтика, о которой она мечтала еще на школьной скамье!.. А Лавров тем временем бесшумно ходил по комнате и знакомил девушку с новой для нее обстановкой и приборами.
   Посреди комнаты стоит глубокое кожаное кресло с очень отлогой спинкой. Перед креслом на уровне головы висит маленькая лампочка рубинового стекла. Над головой, впереди, сбоку и сзади, нечто вроде купола из металлических прутьев.
   -- Радиоантенна, -- пояснил Лавров.
   От антенны идут провода к аппарату, установленному на высоком столике позади кресла.
   -- Приемник. Настраивается на длину волны от ноль одной до пяти метров. Электромагнитные волны, излучаемые мозгом испытуемого, воспринимаются антенной и передаются в детектор приемника. Здесь они настолько усиливаются, что могут уже воздействовать на механические части аппарата: вот осциллограф -- прибор, записывающий кривую колебаний; вот высокочувствительный панцирный гальванометр, а вот аппарат, трансформирующий электроколебания в звуковые колебания.
   Теперь осмотрите место экспериментатора. Оно, как видите, находится за аппаратом и представляет собою металлическую сетку или клетку. В эту клетку я сажусь сам... Чего не сделаешь для науки! Клетка заземлена. Следовательно, волны, излучаемые моим собственным мозгом, не могут достичь антенны и смешаться с волнами мозга испытуемого. Волны моего мозга, достигнув металлической сетки, уходят в землю... Итак, я вхожу в клетку, закрываю дверь, сажусь на этот стул перед этим небольшим столиком. Аппараты на столе соединены с приемником проводами. Вот радионаушники. Я надеваю их во время опыта себе на голову. А эти циферблаты дают характеристику излучаемой волны: длину, ампераж, вольтаж и прочее.
   -- Ну, а теперь не хотите ли сесть, или, вернее, прилечь, на это кресло? Не бойтесь, это не электрический стул.
   -- Я нисколько не боюсь и охотно подвергну себя опыту, -- ответила Нина и сейчас же уселась в кресло, откинувшись на отлогую спинку.
   -- Вот так! Свободнее! -- поощрял Лавров, окидывая девушку таким взглядом, как будто собирался ее фотографировать. Затем он подошел к двери, выключил лампу под потолком и зажег маленькую лампочку, висящую перед креслом. Комната стала похожа на лабораторию фотографа.
   -- Красный свет больше всего способствует сосредоточенности, а она необходима в нашем опыте. -- Лавров еще раз испытующе осмотрел Нину и затем прошел к своему месту. Захлопнулась железная дверь клетки, щелкнул выключатель... Нина смотрела на рубиновый огонек, и ее клонило ко сну.
   -- Полное спокойствие чувств, мыслей и тела, -- как будто из-за стены послышался голос Лаврова, -- ослабьте все ваши мышцы. Никакого напряжения. Так...
   Голос Лаврова умолк. Тишина невероятная, сверхъестественная... Нине становится даже жутко. Уж не гипноз ли это?
   -- То-то молодость! -- вновь слышит она голос ученого. -- Волна-то какая! Стрелку прибора вон куда метнуло! Но и мы, старики, еще не сдаемся!..
   Снова пауза.
   -- Теперь сложите в уме двадцать девять и восемьдесят восемь... Перемножьте шестнадцать на тридцать семь... Что-о? Еще не сосчитали? Вот так штука!
   -- Что же делать... -- оправдывается Нина. -- Говорят, великий математик Пуанкаре и тот путался в устном счете.
   -- Ну хорошо, оставьте счет. Займемся другим. Вспомните какой-нибудь страшный случай из вашей жизни.
   -- Страшный? Кажется, ничего страшного не было. Вот разве во время одного полета ночью, когда мы потеряли ориентировку и наш аппарат задел летящий дирижабль... Вы знаете эту конструкцию, каждая кают-кабина автоматически "проваливается", затем у нее выбрасываются крылья, и она планирует. Так вот, когда я "провалилась", а затем наша каюта, превратившаяся в планер, задела другой такой же планер и мы начали кувыркаться вниз друг через друга, тогда... тогда, помнится, действительно было страшно. Но ведь это длилось секунды, пока не раскрылся запасной парашют.
   -- Ну, вот вы и постарайтесь так ярко представить эту жуткую картину, чтобы сердце усиленно забилось.
   Снова пауза.
   -- Фу! Кажется, я достаточно напугала себя! -- воскликнула Нина.
   -- Отлично, отлично!
   Лавров вышел из клетки, зажег лампу под потолком, вынул из аппарата узкую длинную ленту -- цереброрадиограмму -- и показал ее Нине.
   -- Видите, какая ровная ниточка? Ваш мозг спокоен. И вот "узелки": амплитуда колебаний увеличилась. Это вы счетом занимались... А вот здесь снова тонкая линия и -- внезапный размах! Рисунок кривой напоминает воронку. Это вы с поднебесных высот падали. Ну, вот и весь опыт... -- Лавров задумался, затем решительно встряхнул головой, как бы отгоняя непрошеные мысли, и сказал: -- Идем дальше.
   Они вышли в коридор. Возле двери лаборатории W Лавров приостановился, протянул было руку, но тотчас же быстро отошел от двери и зашагал дальше.
   Лавров посмотрел на большие часы, висевшие в коридоре, приостановился, как-то странно взглянул на Никитину, немного подумал и, наконец, сказал:
   -- Вот что, Нина. Сейчас я спешу на заседание ученого совета, а мне нужно поговорить с вами по очень серьезному делу. Не зайдете ли вы ко мне запросто на квартиру? Часов в восемь. Кстати, познакомитесь с моей семьей, с ребятами.
   Нина была несколько удивлена этим приглашением, но охотно приняла его.

* * *

   Был туманный осенний вечер. Но Нина не боялась простуды и ехала в открытом электротакси рядом с шофером, плотным мужчиной средних лет.
   Новый проспект был ярко освещен, но фонарей нигде не было видно. Мягким голубоватым светом светились фасады зданий с колоннами и статуями, отчего они казались воздушными, словно сотканными из световых лучей. Светились колонны портиков между зданиями. Большие площади освещались одним "солнцем" в несколько миллионов свечей. "Солнце" висело в центре двух перекрещивающихся дуг так высоко, что не беспокоило глаз. А в такие туманные дни, как сегодня, площади освещались очень эффектно и необычайно: "солнце" не горело над головой, но зато весь воздух, наполненный туманом, светился зеленовато-лиловым светом, как газонаполненная трубка. Дело в том, что на самой земле между клумбами были установлены электрические дуговые лампы с направленным вверх светом. Ломкие фиолетовые лучи вольтовой дуги, встречая молекулы тумана, многократно преломлялись, рассеивались, и весь насыщенный туманом воздух начинал светиться...
   Повернувшись к шоферу, Нина спросила его:
   -- Чем вы занимаетесь, товарищ?
   Шофер серьезно ответил:
   -- Веду машину.
   "Не сообразил", -- подумала Нина. А ведь ее вопрос так прост и понятен. Разве современный человек не многогранен по своей культуре, запросам, интересам, занятиям? Вот, например, колхозник Зорин -- прекрасный астроном: недавно он открыл новую переменную звезду; Габрилович -- математик с мировым именем, одновременно отличный скрипач; про Лаврова рассказывают, что он виртуоз работы на токарном станке... А уж о людях вроде шоферов и вагоновожатых, голова которых в свободное от работы время не слишком занята заботами основной профессии, -- о них и говорить не приходится. Все они имеют "вторую жизнь", какие-то другие интересы. А руль -- это ясно. Об этом и спрашивать нечего. Нет, ты мне скажи, что еще, помимо руля, наполняет твою жизнь...
   -- А вы чем занимаетесь? -- неожиданно спросил шофер.
   -- Стихи пишу, -- полунасмешливо, полусерьезно отозвалась Нина.
   -- Нет, правда?
   -- К сожалению, правда, -- ответила Нина уже с некоторым смущением. -- Я только никому об этом не говорю. Вот вам сказала: ведь вы случайный собеседник...
   -- Стихи! Это же очень интересно. Быть может, и сонеты пишете?
   -- Пишу. Отвратительные... и знаю, что плохо, а тянет.
   -- Может быть, не так уж плохо, -- сказал шофер. -- Прочитайте что-нибудь на память.
   -- А вы понимаете в этом деле? -- спросила Нина.
   -- Немножко понимаю. В итальянских сонетах эпохи Ренессанса, во всяком случае, неплохо разбираюсь.
   И шофер, наконец, рассказал, чем он занимается: уже много лет он увлекается историей искусств; его специальность -- эпоха Возрождения.
   -- Несколько моих работ о флорентийских художниках -- мастерах раннего Возрождения -- уже напечатано... Сколько радости дает искусство! Прочитайте же мне одно из ваших стихотворений. Если можно, сонет.
   -- Как-нибудь в другой раз... по телефону!
   И они обменялись номерами телефонов.
   Машина въезжала в пределы старого города. Нина попросила шофера проехать по проспекту 25 Октября. Уже давненько не заглядывала она сюда.
   Новое время наложило свою печать и на проспект 25 Октября. Давно исчезли паутина проводов и "аллеи столбов", исчезли грохочущие трамваи и даже троллейбусы. Только бесшумные двухэтажные автобусы и авто на аккумуляторах двигались по улицам, а возле тротуаров медленно катились удобные одноместные кресла-самоходы -- любимый способ выезда в город пожилых людей, одиноких старух и стариков пенсионеров. Молодые люди скользили по тротуарам на автороликах -- этот способ передвижения был изобретен совсем недавно.
   Стены домов солнечной стороны были выложены блестящими полированными листами из нержавеющего металлического сплава. Летом эти листы время от времени промывались. Из того же полированного и блестящего, как стекло, металла были сделаны прожекторы, укрепленные на краю крыши. Особые механизмы передвигали эти рефлекторы вслед за солнцем. Таким образом, в солнечные дни рефлекторы отражали солнечные лучи прямо в окна домов теневой стороны.
   Перед Ниной открылся Кировский проспект. Он мало изменился. Только кое-где на месте старых неуклюжих "доходных" домов появились новые здания, выстроенные по проектам талантливого архитектора Марии Титовой.
   Пластмассовая мостовая проспекта не была разделена цветными полосами и аллеями. Большие деревья росли только по краям проспекта, вдоль тротуаров. Не было здесь и подземных тоннелей для поворота и перехода с полосы одной скорости на другую. Шоферу пришлось, озираясь налево, повернуть машину поперек улицы и переехать на противоположную сторону, к  26/28.
   -- Я буду ждать вашего звонка! -- крикнул шофер, провожая Нину глазами. Так хотелось узнать ее имя, но... побоялся, что девушке не понравится такая навязчивость.

* * *

   Дверь автоматически открылась перед Ниной. Она вошла в просторную переднюю, и тотчас же где-то под верхним карнизом вспыхнул свет.
   Семья Лавровых, очевидно, была довольно большая. На паркетном полу, в углу возле зеркала, стояло несколько пар электророликов разных размеров, а возле окна -- "стариковское" электрокресло.
   На вешалке висели пальто и непромокаемые плащи из "стеклянной шерсти", мягкие, белые, отливающие серебром.
   Из внутренних комнат в переднюю донесся разноголосый собачий лай. Чей-то резкий, крикливый голос картаво спрашивал:
   -- То там? То там? То там?
   -- Это я, Никитина!
   В переднюю вбежали две белые собачки. Вслед за ними, мягко переступая с ноги на ногу, вошли леопард и молодая львица, крадущейся походкой приблизились к Нине и начали обнюхивать ее.
   -- Вадик! Зачем ты выпустил Найфа и Пойнт? Они могут испугать... -- послышался из внутренних комнат женский голос.
   -- То там? То там? То там? -- монотонно кричал картавый голос.
   -- Они сами, бабушка! -- И в переднюю быстро вошел черноглазый мальчик лет восьми, с бронзовым от загара лицом, в белой рубашке с короткими рукавами и в штанишках по колени. Мальчик вежливо поздоровался и спросил, не напугали ли Нину звери.
   -- Дедушка просит вас в столовую... Идем, Пойнт, Найф! -- Мальчик ухватил львицу за клок мягкой шерсти и пошел вперед; маленькие собаки убежали; леопард следовал за Ниной, замыкая шествие и как бы отрезая девушке путь к отступлению.
   Так, торжественным цугом, вошли они в столовую.
   Эта комната, с тремя окнами и гардинами на них, казалась уголком музея старого быта и культуры. Она переносила посетителя в прошлое, лет на сто назад. Тяжелая мебель черного дуба с резными украшениями, огромный буфет, стулья с высокими спинками. Возле окон и на подоконниках цветы в горшках, на стенах -- клетки с птицами, в углу -- большая клетка серого попугая, все еще продолжавшего выкрикивать свое "то там?".
   На большом чайном столе, накрытом вышитой по краям скатертью, возвышался самовар, возле него -- чайник, а на чайнике -- теплый матерчатый футляр в виде курицы-наседки. По столу были расставлены старинный чайный сервиз -- синий с золотыми каемками, темно-коричневая деревянная хлебница в виде блюда с надписью по краям славянскими буквами: "Хлеб, соль ешь, да правду режь".
   Возле самовара сидела полная пожилая женщина со стрижеными седыми волосами, на противоположном конце -- профессор Лавров, слева от старухи -- молодая женщина с Вадиком, справа -- бритый тридцатилетний полковник, который при входе Нины сейчас же поднялся. Собачки улеглись возле старухи, Найфа и Пойнт увели в соседнюю комнату.


   -- Знакомьтесь, -- сказал Лавров, -- моя жена, Варвара Николаевна. Глава семьи. Ведь у нас дома матриархат.
   -- Нина Васильевна может подумать, что я тебя под башмаком держу, -- с улыбкой отозвалась старуха.
   -- И еще как держишь! -- невозмутимо продолжал Лавров. -- А это моя дочь Лиза. Студентка физико-математического института. Мать сего младенца Вадика и жена, полагаю, небезызвестного вам исследователя Антарктики Степанова... Сейчас он в научной командировке... Вадик -- пионер, отличник учебы и изобретатель летающей торпеды, которая, впрочем, пока что никак летать не хочет. И, наконец, полковник Лавров, мой сын Максимушка, авиаторпедист. Его радиоторпеды летают, и, кажется, довольно удачно.
   Нину усадили рядом с Максимом, Варвара Николаевна подала чашку душистого чая и спросила:
   -- Вас не напугали наши звери?
   Нина не успела ответить, как Лавров со смехом заговорил, указывая глазами на жену:
   -- Это она из квартиры зверинец устроила! А чтобы объяснить, как она дошла до жизни такой, придется начать издалека. -- И Лавров рассказал чуть не всю биографию своей жены, пересыпая рассказ шутками и прибаутками. Старуха слушала со снисходительной улыбкой.
   Оказалось, что жена Лаврова тоже была профессором -- крупным специалистом в области ветеринарии. Лет тридцать тому назад Варвара Николаевна, будучи еще молодой ученой, вела упорную борьбу с весьма распространенной в то время повальной болезнью рогатого скота. Но вот настал день, когда Лаврова нашла, наконец, радикальное средство против болезни.
   Эпизоотии совершенно прекратились. Специальные лаборатории пришлось закрыть, сотрудников распустить.
   -- Так Варвара Николаевна сама себя довела до безработицы, -- посмеивался Лавров.
   Впрочем, тотчас же нашлось новое дело. В то время через пустыни и степи Монголии прогоняли многотысячные гурты скота. В пути особый вредоносный вид клещей заражал животных. И вот на борьбу с опасным клещом в Монголию была отправлена большая научно-исследовательская экспедиция во главе с Варварой Николаевной. Экспедиция была великолепно оборудована и снабжена всеми средствами передвижения в пустыне, вплоть до аэропланов. Работа шла успешно, но как-то раз аэроплан, на котором летела Лаврова, неудачно сел в песках, и при этом Варвара Николаевна сильно повредила ногу. Пришлось не закончив работу, вернуться в Ленинград. "Пусть они там ловят клещей, а я здесь возьмусь за разрешение проблемы совсем с другого конца", -- решила Лаврова и принялась за опыты над анабиозом теплокровных животных...
   -- Анабиоз, как вам известно, произвел переворот в транспорте животных. А тут подоспели и грузовые мощные цельнометаллические дирижабли. На клещей можно было махнуть рукой, и моя Варвара Николаевна снова осталась как бы безработной. Да, кроме того, к этому времени... "укатали сивку крутые горки": прыгать по всему СССР стало трудновато. Вот она и взяла работу полегче -- в зоопарке. Ну, и если там родится какой-нибудь слабенький львенок, медвежонок или же какая-нибудь мамаша отказывается кормить своих сосунков -- в неволе это бывает, -- Варвара Николаевна тащит обиженных на квартиру и здесь из рожка выпаивает, выкармливает, выхаживает.
   Несмотря на шутливый тон, Лавров с большой теплотой рассказывал о своей старушке жене. Они прожили рука об руку хорошую трудовую жизнь.
   Разговор постепенно стал общим. Максим рассказал несколько интересных историй из своей летной практики... Но Лавров-отец нетерпеливо заерзал на стуле, посмотрел на часы и обратился к Нине:
   -- А ведь у меня к вам одно дельце есть. Прошу ко мне в кабинет.

* * *

   В кабинете было тихо. Сюда не долетали ни собачий лай, ни крик попугая.
   Лавров усадил Нину в кресло возле письменного стола. Лицо его было необычно серьезно.
   -- Вы знаете, что Михеев очень болен?
   -- Я знаю, что он очень стар, -- ответила Нина.
   -- Стар, да. Увы, старость, конечно, его главная болезнь... Мы, врачи, в частности Сугубов и я, делали все, чтобы поддержать и продлить драгоценную жизнь Михеева. Мы уберегли его от многих опасностей, предохранили от многих болезней и недомоганий и таким образом дали ему возможность продолжать работу. А вы понимаете, что это значит? Каждый час работы гениального мозга обогащает человечество на века. И вот нужно же было произойти такому несчастью: в то время как Михеев был уже совсем близок от цели, завершая свои гениальные работы в области получения атомной энергии, старость сказала: стоп! У него обнаружились признаки слабоумия...
   -- Но ведь у Михеева много талантливых молодых помощников, и они...
   -- Закончат дело без него, хотите вы сказать? Да, в этом не может быть никакого сомнения... Но тут имеется и другая сторона вопроса. Вы подумайте только! Пятьдесят лет человек упорно шел к цели. Преодолел бесчисленное множество препятствий, тяжелых сомнений, ошибок, пока не вышел, наконец, на верный путь. И вот, когда цель уже была видна, так сказать, осязаема, силы вдруг стали изменять ему... Меня пригласили к Михееву. Я никогда не забуду этой сцены... Он сидел в своем кабинете за письменным столом. Он еще продолжал работу, но, по-видимому, уже ясно представлял, какое несчастье надвигается на него. Он долго смотрел на меня, потом... с мольбой протянул руки: "Иван Александрович! Обещайте мне сделать все, чтобы поддержать мои угасающие умственные силы хотя бы только на год. По моим расчетам, этого вполне достаточно. Я должен... понимаете, я должен закончить дело моей жизни прежде, чем уступлю последней старческой дряхлости и... неизбежной смерти". Глаза его сверкнули былым боевым задором, и он в упор спросил меня: "Неужели мы не оттесним, не задержим врага хоть на несколько месяцев, мой старый друг?" И я дал слово исполнить его просьбу.
   -- Что же вы хотите предпринять и чем я могу помочь вам? -- спросила Нина.
   -- Вот... вот и дошли до главного, -- сказал Лавров и забарабанил пальцами по столу. -- Вы уже видели аппарат, регистрирующий электромагнитные волны, излучаемые работающим мозгом, -- начал он. -- Так вот, в лаборатории Дубльвэ, куда мы с вами еще не заглядывали, стоит другой аппарат, сконструированный под моим наблюдением. Этот аппарат воспроизводит электромагнитные колебания такой же природы, длины и частоты, как и работающий человеческий мозг. Технически, вы понимаете, в этом нет ничего трудного. Моя гипотеза такова: работающий мозг, излучая электромагнитные колебания, безусловно, затрачивает на это некоторую энергию. Представьте же теперь, что мозг получит извне электромагнитные колебания, которые прежде он вырабатывал сам. Ясно, что у работающего мозга должна получиться какая-то экономия в расходовании энергии. Иначе говоря, работа мозга будет облегчена, мозг начнет работать, то есть мыслить более интенсивно. Понятно? Ума электрическим током не прибавишь, но облегчить напряженную умственную работу, я полагаю, вполне возможно. Нормальному мозгу этого не нужно, а вот для старческого "электризация" может оказаться полезной, как палка или костыли при слабости ног...
   -- И вы производили опыты?
   -- Производил. Над старыми крысами.
   -- Над старыми крысами?! -- удивилась Нина. -- Но как же узнать об угасании умственных способностей старой крысы и о возрождении их под влиянием лучистой энергии? У крысы ведь не спросишь?
   -- Это не так уж трудно, -- ответил Лавров. -- У циркового дрессировщика животных я взял дрессированную крысу. Она умела поднимать флаг, но забыла свой номер, состарившись и ослабев умом. Я начал электризовать ее мозг, и она подняла флаг. К сожалению, память возвращалась к ней только во время электризации мозга... Но ведь для человека не представит особых неудобств ношение в часы умственной работы этакой легкой тюбетейки с электродами на висках.
   -- Если ваши теоретические предположения оправдались на опыте, значит задача разрешена!
   -- С крысами. С крысами, деточка, а не с людьми!
   -- Но, мне кажется, это дает вам право...
   -- Подвергнуть риску жизнь человека? Таким правом я не воспользуюсь, даже если мне его и предоставят.
   Наступила неловкая пауза. Нина была сбита с толку и никак не могла понять, куда же клонит Лавров. Вдруг она вспомнила, что в отделение безнадежных хроников недавно прибыл новый больной -- слабоумный старик Сурков, несчастное, неопрятное существо, одновременно возбуждающее и жалость и отвращение. Не его ли Лавров решил подвергнуть первому опыту?.. Быть может, профессор ждет теперь моральной поддержки, одобрения со стороны? Что ж, надо помочь ему, если дело только в этом. И Нина с горячностью заговорила:
   -- Иван Александрович! В отделении хроников имеется больной Сурков, старик-полуидиот...
   Но Лавров не дал Нине договорить. При первом же упоминании имени Суркова он нахмурился и, явно взволнованный, горячо заговорил:
   -- И вы, молодой врач, предлагаете мне такие вещи? Нехорошо, стыдно, Нина! Не возражайте: я прекрасно знаю ход ваших мыслей. С одной стороны -- Михеев, высочайший пик ума современного человечества, с другой -- какой-то безвестный Сурков, бесполезное, грязное полуживотное, и так далее и так далее...
   -- Но ведь с завершением работы Михеева связаны интересы родины! -- воскликнула Нина, задетая упреком Лаврова. -- Разве каждый из нас не отдаст с радостью всю свою жизнь на благо родины?
   -- Свою, Нина! Свою собственную жизнь, а не чужую. Буду говорить прямо. Я решил начать опыт с самого себя. Но так как быть одновременно в двух ролях -- подопытного кролика и экспериментатора-наблюдателя -- трудно, то здесь я рассчитываю на вашу помощь и... вашу скромность. Я долго присматривался к вам: вы девушка не болтливая и дельная... Теперь вам все понятно? Дайте же мне ответ, согласитесь ли вы быть моей помощницей в этом деле.
   -- А если лучистая энергия разрушит клетки вашего мозга, вызовет кровоизлияние?
   Лавров иронически прищурил глаз.
   -- Без некоторого риска здесь не обойдешься.
   -- Что ни говорите, но жизнь разных людей не равноценна...


   -- Каждый дает обществу по способностям, и в этом смысле полезность людей различна, но сама жизнь, всякая жизнь бесценна, -- серьезно возразил Лавров. -- Я допускаю право распоряжаться для блага родины лишь своей жизнью.
   -- А если вы погибнете, разве интересы родины в этом случае не пострадают? Я уж не говорю о вашей научной работе. Но ведь никто, кроме вас, не сможет вернуть Михееву работоспособность, а в этом сейчас весь вопрос... Нет, воля ваша: я не могу взять на себя ту роль, которую вы мне предлагаете!
   -- Значит, вы отказываетесь помочь мне?
   -- Не отказываюсь, но хочу предложить вам иное. Вы сами говорили, что общественная полезность людей различна. Давайте говорить прямо: в этом смысле ценность вашей и моей жизни несоизмеримы... Словом, я предлагаю для опыта себя. Ведь каждый может распоряжаться своею жизнью, не так ли? Так пусть буду я подопытным кроликом, а вы экспериментатором.
   Лавров посмотрел на Нину с удивлением. Несколько минут просидели они в глубоком молчании. Наконец Лавров твердо заявил:
   -- Вы хотите пожертвовать науке свою молодую жизнь? Это очень трогательно, но я ни в коем случае не соглашусь на ваше самопожертвование!.. Да вы и не годны для этого опыта. То, что может перенести ваш молодой мозг, окажется непосильным для мозга Михеева... Нет, разговор может идти только обо мне и ни о ком другом. Если вы откажетесь помогать, придется мне работать одному. Это несколько снизит шансы на успех, ну, и понятно... увеличит риск эксперимента.
   Они долго смотрели друг другу в глаза. Наконец Лавров поднялся, протянул руку и сказал:
   -- Завтра в институте вы дадите мне ответ.
   Когда на другой день Нина вошла в кабинет Лаврова, старый профессор внимательно посмотрел ей в лицо и, ничего не спросив, сказал: "Вот и отлично", -- и повел ее в лабораторию. За всю свою жизнь никогда еще Нина так не волновалась. Но ничего страшного не произошло. Все оказалось проще, чем она ожидала. Лавров уже давно изучил природу электромагнитных колебаний своего мозга, и аппарат был настроен соответствующим образом. Ученый надел на голову металлический колпак, поправил электроды у висков, протянул было руку к выключателю, но, не включив аппарата, обратился к девушке:
   -- Не исключена возможность, что я вдруг почувствую себя худо. Тогда вы должны помочь мне: выключить аппарат, снять колпак, оказать первую помощь... Но ваша роль этим не ограничивается: вы понадобитесь мне в качестве экспериментатора. Как только я поверну выключатель и электроволны пройдут через мой мозг, я превращусь в подопытное животное -- и только. Вы будете наблюдать за мною и говорить в диктофон все, что заметите. Вот он перед вами. Садитесь. Итак, начинаем...


   Нина заговорила срывающимся от волнения голосом. Ее слова немедленно ложились невидимыми знаками на тончайшей проволоке.
   -- Десять часов шестнадцать минут. Профессор Лавров включает аппарат. Его лицо спокойно. Он улыбается. Говорит, что не испытывает никаких изменений в работе мозга.
   ...Семнадцать минут! Все то же.
   Девятнадцать! Нетерпеливое движение в кресле. На лице озабоченность.
   Двадцать минут! Лицо проясняется. Улыбаясь, говорит, что "как будто посвежело в мозгу". Начинает вспоминать забытые имена, фамилии: "Вот тот, что приходил дней семь тому назад из Института мозга. Аспирант. Такая длинная фамилия..." Пауза пять секунд. "Скоробогатов! И приходил не семь, а девять дней тому назад... Как фамилия больного, который выписался двадцать дней назад?.." Пауза три секунды. "Воробьев".
   Двадцать две минуты! "Мозг работает молодо. Совсем молодо. Попробую умножить в уме двадцать два на двадцать два..." Пауза одна секунда. "Четыреста восемьдесят четыре". "Двадцать девять на тридцать семь..." Пауза, четыре секунды. "Тысяча семьдесят три". "Удивительно проясняется в голове! Сейчас я попишу, Нина. Набросаю кое-какие мысли..."
   Вынимает перо, записную книжку, сосредоточенно пишет.
   Десять часов тридцать одна минута. "Ну вот, на первый раз и довольно. Потом прочту". Прячет перо и книжку, выключает аппарат, снимает с головы колпак, проверяет пульс. Просит меня помочь ему определить давление крови. Пульс нормальный. Давление немного повышено, "как всегда..."
   -- Ну, вот и окончен наш опыт, -- говорит Лавров, поворачивая к Нине улыбающееся лицо. -- Знаете, у меня даже сейчас остается ощущение свежести мысли... Ну, я иду на обход больных, а вы тем временем заставьте диктофон медленно повторить ваши слова... Запишите все вон в тот журнал... После обхода я зайду за вами, и мы вместе отправимся к товарищу Михееву.
   -- К Михееву?
   Нина обрадовалась, ей еще не приходилось встречаться с этим великим человеком.
   -- Ну, разумеется. Опыт удался, и я больше не хочу медлить ни одного часа. Понятно, нужна большая осторожность: Михеев много старше меня! Сейчас мы возьмем с собой только аппарат из лаборатории -- определим характер волн, излучаемых мозгом Михеева.
   И он вышел веселый и бодрый.
   "Как удача молодит людей!" -- невольно подумала Нина и под диктовку собственного голоса принялась записывать в журнал ход опыта.

* * *

   На улице разыгралась метель. Нина сидела рядом с Лавровым и задумчиво смотрела сквозь прозрачные стенки электромобиля. Мелькали и уносились назад дома, сосны и серебристые ели, арки, колоннада, статуи, башни...
   Машина нырнула в тоннель путепровода, круто повернула вправо и въехала на автостраду, проложенную к Институту физических проблем имени академика Михеева. По сторонам этой загородной дороги виднелись нарядные коттеджи, окруженные садами, огородами и грандиозными оранжереями пригородного плодоовощного хозяйства. Отсюда каждое утро во всякое время года двигались вереницы машин, снабжавших ленинградцев свежими овощами, фруктами и ягодами.
   На автостраде движение было незначительное, и шофер пустил электромобиль со скоростью ста двадцати километров в час.
   Лавров снял со стенки трубку радиотелефона, вызвал коменданта института и сказал:
   -- Мы приедем через пятнадцать минут. Предупредите семью Семена Григорьевича. Профессор Сугубов еще не приехал?
   -- Семья уже предупреждена. Вас ждут. Профессор Сугубов только что говорил со мной. Он едет следом за вашей машиной.
   -- Ах, вот как! -- воскликнул Лавров и повесил трубку радиотелефона. -- Едет за нами и не подает о себе вести? Ну, мы сами сейчас его вызовем. Алло! Леонтий Самойлович?
   -- Я, -- услышала Нина голос Сугубова так отчетливо, как будто он сидел рядом с нею.
   -- Что же вы, дорогой мой, не предупредили, что поедете следом за мной?
   -- А зачем? Приедем -- увидимся!
   -- Как зачем? Поговорили бы: летучий консилиум, так сказать.
   -- Какие тут разговоры на скорости в сто двадцать километров! У вас шофер, а я сам правлю.
   -- Риска-то никакого нет, -- убеждал Лавров. -- Вот вы институт вызывали, на несколько секунд управление оставляли же, и ничего: "автоматический шофер" сам управлял... В чем же дело?
   -- А вот вы сами садитесь за руль, Иван Александрович, тогда я вам отвечу, -- не совсем любезно отозвался Сугубов.
   -- Экий вы, право! -- проворчал Лавров и выключил радиотелефон.
   Дорога начала полого подниматься вверх. По сторонам виднелся густой сосновый лес. Просеки открывали вид на швейцарские домики, английские коттеджи, белые виллы с колоннами, верандами, балконами.
   -- Въезжаем в михеевскую республику, -- шутливо сказал Лавров, обернувшись к Нине.
   Институт физических проблем был расположен на лесистом холме. Это был целый город, на строительство которого правительство не жалело никаких средств. Лаборатории низких температур, сверхвысоких давлений, сверхвысоких напряжений и электромагнитных полей и многие другие лаборатории занимали огромные здания. Стоили они десятки миллионов рублей. Целая армия научных работников, опытных экспериментаторов обслуживала эти лаборатории.
   Для Михеева ни в чем не было отказа, и он не оставался в долгу: в его лабораториях были созданы микроаккумуляторы необычайно большой емкости. Они произвели настоящую революцию в транспорте и сохранили для синтетической химии драгоценное жидкое топливо. На широких проспектах городов Советского Союза появились первые бесшумные электромобили. На площадях и на автострадах вместо станций и колонок для заправки горючего возникли изящные киоски с маленькими "шоколадными плитками" и "папиросными коробками" аккумуляторов, хранивших энергию на многочасовое движение электромобиля. Вслед за электромобилями родились бесшумные электроаэробусы и электропланы. Механизмы машин и их управление упростились. Этим дело не ограничивалось: микроаккумуляторы находили все новое и новое применение...
   С помощью своих ближайших сотрудников Михеев практически осуществил проблему передачи электроэнергии на далекое расстояние без проводов. Он создал совершенно новый тип генератора с простым металлическим диском, без всяких обмоток, вместо ротора. Изготовление генераторов чрезвычайно упростилось и удешевилось. Немало сделали и сотрудники института.
   Молодой талантливый помощник Михеева -- Малинин изобрел новые фотоэлементы с таким высоким коэффициентом полезного действия, что промышленное использование их как двигателей получило самое широкое распространение. Другой сотрудник Михеева справился с задачей создания на земле "сверхтяжелой материи", вызвавшей целый переворот в технике. Третий создал невесомый и "летающий" металлы, которые внесли коренные изменения во все виды транспорта и строительства. Четвертый изобрел новый тип солнечного двигателя.
   В демократической "михеевской научной республике" каждый получал по заслугам и никто не тонул в лучах славы мирового ученого. Но все же целый ряд ценнейших изобретений и открытий института по праву принадлежал самому Михееву.
   За последнее время Михеев подошел к высочайшей вершине своей многолетней творческой деятельности -- к овладению внутриатомной энергией. Рука об руку со своими верными помощниками он упорно и верно подвигался к цели, направляя силу своего необычайного ума и остроумие своих молодых сотрудников на твердыни самой укрепленной и неприступной крепости -- природы.
   Весь мир следил за напряженной, титанической борьбой.
   И вот в это самое время природа, словно для того чтобы спасти свою великую тайну, нанесла сокрушительный удар командиру научной армии: Михеевым начала овладевать старческая дряхлость. Силы быстро падали.
   Успеет ли великий ученый довести свое дело до конца?..
   Вскоре Михееву стало трудно передвигаться по научному городку, спускаться в подвалы, подниматься по лестницам. Михеев обратился за помощью к врачам. Началась великая борьба со старостью академика Михеева. Советское правительство отпустило на эту борьбу специальные средства.
   Квартиру Михеева соединили с лабораториями, расположенными в отдельных домах, теплыми, крытыми переходами и специальными лифтами. Михеев снова получил возможность, не сходя с удобного электрокресла, посещать все уголки научного города. В то время голова его была еще свежа, в слабом теле заключалось еще немало энергии. Глуховатый голос ученого стал снова слышаться то тут, то там.
   Среди молодых было несколько выдающихся, исключительно одаренных экспериментаторов. С ними старик академик особенно охотно делился своими мыслями.
   Работа в институте вновь пошла полным ходом.
   Квартира академика была превращена в своеобразный санаторий. Чтобы дом не слишком нагревался летом, бригада молодых инженеров облицевала стены металлическими пластинами, как рыбьей чешуей. Одна сторона пластин была белая, полированная и блестящая, другая -- темная, матовая. Эти пластины в зимние морозы поворачивались к солнцу своей темной стороной -- для наибольшего поглощения слабых тепловых лучей, летом -- белой и блестящей -- для отражения солнечных лучей. Крышу дома сделали совершенно плоской и покрыли ее слоем воды в пятьдесят сантиметров. Летом вода поглощала тепловые лучи, зимою же, смерзаясь в лед, она служила прекрасной изоляцией от холода.
   Особое внимание было обращено на кондиционные установки внутри здания. Воздух в квартире беспрерывно обновлялся, очищался от пыли, промывался, пропускался через особые фильтры статического электричества (для уничтожения вредной ионизации воздушных молекул) и, наконец, подогревался. По желанию Михеева воздух в одну минуту мог быть напоен ароматами моря, цветущего поля, хвойного леса.
   Врачи нашли, что полная тишина необходима Михееву только в часы умственных занятий. В часы же отдыха работу нервов и мозга ученого необходимо поддерживать умело подобранными звуковыми, световыми и другими раздражителями.
   Кроме того, мышцы Михеева должны работать во что бы то ни стало.
   Молодые инженеры удачно справились и с этой сложной задачей, применив завоевания кино и радиотехники. Пока ноги Михеева еще не слишком ослабели, он совершал довольно длительные и интересные прогулки, "не сходя с места": под его шагающими ногами медленно и незаметно подвигался в обратную сторону транспортер. Михееву казалось, что он идет берегом моря. Он видел далекий горизонт, яхты, электроходы, движение облаков, переливы синих и зеленых пятен на поверхности воды, слушал шум прибоя, шуршание гальки по песку и всей грудью вдыхал свежий морской воздух. Мягкие волны бриза ласкали его лицо.
   Иногда он "отправлялся" в сосновый лес, "всходил" на небольшие пригорки -- это необходимо было для укрепления работы сердца -- и обозревал окрестность.
   С этих прогулок ученый "возвращался" освеженный, бодрый, с хорошим аппетитом.
   Но "пешеходные" прогулки становились все короче и короче. Настал день, когда Михеев заявил, что его утомляют даже поездки в кресле по институту, в особенности лифты. Как ни медленно опускались и поднимались они, Михеев уверял, что это действует ему на сердце. Пришлось еще раз призвать на помощь технику. Приемные и передающие телевизоры были установлены во всех лабораториях, перед всеми аппаратами и в лекционном зале. Михеев продолжал "бывать всюду" и руководить работой из своего кабинета, не сходя с кресла.
   Руководство ученого в это время приносило уже мало пользы. Многое он путал, забывал, делал ошибки. Но сотрудники и виду не подавали. С обычным вниманием выслушивали они его и не сетовали, если Михеев за Ивана бранил Петра или же приказывал сделать то, что уже давно было сделано. Они слишком любили и уважали своего старого учителя и друга.
   Врачи неослабно следили за здоровьем Михеева.
   Но старость непреклонно разрушала гениальный мозг.
   Настал день, когда Михеев вдруг забыл свою фамилию и заявил, что ему совершенно неинтересно заниматься какими-то атомами. Он предпочитает им манную кашу с клубничным вареньем.
   А работа была уже совсем близка к окончанию. Сотрудники института, от заместителя директора до юного лаборанта, переживали дни и часы глубочайшей скорби...

* * *

   Снег перестал падать. Сквозь разрывы в тучах проглядывали голубые пятна неба. Машина въехала на холм. Сосны расступились, открыв вид на серомраморный фасад главного корпуса института. Длинное здание делилось на части тремя огромными нишами, достигавшими высоты третьего этажа. В средней нише была дверь для пешеходов. К боковым нишам, на высоту второго этажа, через всю площадь поднимались мосты-путепроводы для автомашин, похожие на висящие в воздухе полотнища.
   Электромобили въехали в нишу правого путепровода, повернули налево и остановились над главным входом на высоте второго этажа. Шофер помог снять ящик с аппаратом Лаврова и положить его на транспортер. О ящике с надписью "Квартира академика Михеева" можно было не беспокоиться: он дойдет по назначению.
   От площадки, на которую вышли прибывшие, в разные стороны расходились эскалаторы, лифты. Кроме того, здесь же находилась станция "горизонтального" внутридомового транспорта. Лавров, Сугубов и Нина сели на кожаный диван, который двинулся в путь по этажам и коридорам института, пока не остановился против двери со скромной фарфоровой табличкой:
   "Семен Григорьевич Михеев".
   -- Алло! -- крикнул Сугубов, и механический "слуга" открыл дверь. В большой белой передней у ящика с аппаратом Лаврова возились двое людей: плотный лысый мужчина с большими очками, одетый в серебристо-серый комбинезон, и пожилая женщина в платье из того же материала. Лавров и Сугубов дружески поздоровались с ними и познакомили с Ниной. Это были сиделка и санитар. Затем в переднюю быстро вошел молодой человек в светло-коричневом костюме с наглухо, до шеи застегивающейся курткой -- дежурный врач. Он проводил прибывших в соседнюю комнату, круглую и белую, как внутренность эмалированной кастрюли. Врач повозился у распределительной доски. Послышался сухой треск и гул.
   Сверху пролился водопад видимых и невидимых лучей, дезинфицирующих костюмы и открытые части тела вновь прибывших. Только после этой процедуры Лавров, Сугубов и Нина могли отправиться во внутренние комнаты.
   -- Кто дома? -- спросил Лавров дежурного врача.
   -- По обыкновению одна Анна Семеновна.
   С Михеевым неразлучно жила со дня своего рождения его старшая дочь. Она окончила три университетских факультета и два института, но так и не выбрала себе профессии. Замуж она не вышла, чтобы не разлучаться с горячо любимым отцом. В последние десятилетия эта глуховатая седая женщина не моложе шестидесяти пяти лет была верным помощником, другом и личным секретарем великого ученого.
   Михеев в расцвете своих сил был человеком широчайших интересов и в то же время величайшей целеустремленности. Это наложило печать и на его квартиру.
   Стержнем жизни Михеева была научная работа, и ей он подчинял весь уклад окружающей его жизни. Ничто не должно мешать основной цели. Наоборот, все должно помогать и способствовать ее достижению. Работа была рассчитана на десятилетия. Значит, нужно постараться прожить как можно дольше, а для этого нужен строгий режим. И Михеев подчинил себя этому режиму.
   Нина и ее спутники прошли уже четыре комнаты. Их отделка и меблировка придавали дому какой-то холодноватый, музейный характер. И стены, и потолок, и пол были из блестящей эмали нежных оттенков и художественных рисунков. На окнах, дверях, стенах не висело ничего: ни гардин, ни портьер, ни картин, ни полочек. И, однако, комнаты были полны картинами, вазами, скульптурами первоклассных мастеров. Но все они помещались в стенных нишах, прикрытых на уровне стены стеклами необычайной прозрачности.
   Мебели было немного. За исключением столов с их традиционной горизонтальной поверхностью все вещи -- кресла, книжные шкафы, буфет в столовой -- имели обтекаемую форму. В шкафах и буфетах со сфероидальными или эллипсоидальными куполами не было никаких карнизов, горизонтальных плоскостей, ниш. Даже подоконники были закруглены. На ходу Нина случайно задела плечом большой шкаф с книгами и была очень удивлена, когда он неожиданно откатился в сторону больше чем на метр.
   Лавров рассмеялся:
   -- Тут все вещи как на катке: только тронь, и покатятся. Это чтобы легче было чистоту наводить. Мало того, что воздух в комнаты подается очищенный и стерилизованный, комнаты два раза в день еще моются -- да, да, не только стены, шкафы, но и кресла, диваны! Моются и затем сушатся теплым воздухом. Зато попробуйте найти в этом воздухе хоть одну пылинку, хоть одну бактерию. Леонтий Самойлович неоднократно брал пробы воздуха.
   -- Как на Северном полюсе, -- кивнул головой Сугубов.
   Войдя в кабинет, Нина не сразу увидала Михеева. У левой стены возле большого окна стоял письменный стол. Ни одного предмета не лежало на нем. На его блестящей зеленоватой, как вода пруда, поверхности отражались длинное окно с цельным хрустальным стеклом и большой шкаф обтекаемой формы с моделями электронных "пушек", которые Михеев изобретал одну за другой для бомбардировки атомного ядра. На второй сверху полке шкафа Нина узнала знакомые формы аппарата, изображение которого несколько лет тому назад печаталось во всех журналах и газетах мира. Это был знаменитый двигатель, приводимый в движение космическими лучами. Пока он представлял только теоретический интерес, но обещал в будущем превратиться в новый источник неисчерпаемой энергии. О, если бы Михеев не был так стар, когда взялся за эту работу!..
   О том, как живет и работает Михеев, писалось немало. Нину не удивило отсутствие книг в его кабинете. Было известно, что любую книгу Михеев получает по пневматической почте через несколько минут после телефонного заказа. В большинстве же случаев изображение нужных ученому страниц проецировалось на большой экран в его кабинете.
   Весь угол комнаты между окном в левой стене и входной дверью занимал длинный овальный диван. Сюда Михеев приглашал самых любимых, даровитых научных сотрудников и обсуждал здесь их работу, делился своими заветными мыслями.
   Но все это было в прошлом. Уже давно Михеев не требовал ни одной книги, давно прекратились и совещания на овальном диване.


   Кабинет представлял собою растянутый прямоугольник. Стена против входной двери в правой своей половине как бы обрывалась и переходила в другую комнату или глубокую нишу, по обеим сторонам которой возвышались две белые колонны строгого дорического стиля.
   К этой нише и направились Лавров и Сугубов, а вслед за ними и Нина.
   Она увидела широкие, откинутые назад спинки двух кресел, почувствовала падающие сверху теплые лучи невидимого солнца, в лицо пахнуло ветерком, напоенным запахом моря, послышался мерный шум прибоя, и, наконец, в глубине ниши она увидела самое море. Конечно, это были только оптика и техника, но неожиданность усиливала иллюзию. Нина так засмотрелась на океан, что даже забыла о великом ученом. А тем временем Лавров и Сугубов уже здоровались с ним и с дочерью.
   Так вот он, знаменитый Михеев! На первый взгляд он не показался Нине расслабленным стариком. На его голове была "историческая" шапочка из черного шелка, знакомая по портретам. Седые усы, бритый подбородок, ровный нос, еще живые, но чуть сонные глаза... Он с видимым трудом поднял правую руку и протянул Лаврову, а затем Сугубову, без улыбки и какого-либо выражения на лице. Видимо, он не узнавал их, хотя они навещали его не реже двух раз в месяц. Лавров представил Нину. Но Михеев поднял в это время глаза вверх, посмотрел на капители колонн и сказал:
   -- Хороший кабинет. Хотел бы я иметь такой.
   Затем его взгляд упал на лицо Нины. Он вдруг протянул к ней обе руки и воскликнул:
   -- Тамара! Вот хорошо, что приехала. Наклонись, я поцелую тебя в щечку.
   Нина смутилась, но быстро наклонилась, и старик поцеловал ее.
   -- Принял за Тамару, любимую внучку, -- пояснила дочь Михеева.
   Услышав голос дочери, Михеев повернулся к ней, неуверенно протянул руку и сказал:
   -- Мы, кажется, знакомы с вами?
   -- Да уж будет тебе, папа, -- отвечала дочь, с печальной улыбкой пожимая его руку. -- Вот так-то целыми часами и днями греемся на солнышке и дремлем под шум прибоя. И никаких картин ему больше уже не надо. Говорит, что новые впечатления его утомляют, -- обратилась Анна Семеновна к Лаврову.
   Лавров объяснил ей, зачем они приехали.
   -- Ну что ж... Отца и спрашивать нечего, -- ответила Анна Семеновна. -- Сами видите, в каком он состоянии. Делайте все, что необходимо, только осторожно. Варвара Львовна и Иван Константинович помогут вам, -- и указала глазами на сиделку и санитара.
   В кабинете Михеева не было лабораторных условий: стены и потолок не изолированы, и, кроме того, в комнате находилось несколько мозговых генераторов. Поэтому Лавров не решился принимать электроволны мозга Михеева на антенну, а захватил с собою для верности надевающийся на голову колпак.
   Михеев поворчал немного и даже помотал головой, пока с его головы снимали шелковую шапочку и надевали колпак аппарата. Затем утих и задремал.
   Так как необходимо было, чтобы мозг Михеева проявлял возможно большую деятельность, Лавров попросил санитара пустить на ученого струю свежего воздуха. Михеев поморщился и приоткрыл глаза. Лавров сейчас же начал громко рассказывать о последнем научном эксперименте ближайшего ученика и заместителя Михеева -- академика Наумова и молодого ученого Малинина, продолжавших работы Михеева над получением внутриатомной энергии. Все свое остроумие, весь свой ораторский талант призвал Лавров на помощь, чтобы заинтересовать Михеева. И это как будто удалось. Лицо Михеева несколько ожило, он даже попытался задать какой-то вопрос. Он был похож на человека, отчаянно борющегося с сильной дремотой. Но... дремота одолела. Михеев закрыл глаза и пробормотал:
   -- Как неприятно подуло с моря холодным воздухом...
   Лавров недовольно крякнул и буркнул, даже не понижая голоса:
   -- Больше из него, кажется, ничего не выжмешь.
   Колпак сняли с головы Михеева, аппарат унесли.
   Лавров, Сугубов и Нина распрощались с дочерью ученого -- сам он продолжал дремать -- и вышли.

* * *

   В голубой эмалевой гостиной аппарат уже стоял на овальном столе. Лавров быстро подошел к столу:
   -- Интересно посмотреть цереброграмму Михеева!
   Сугубов безнадежно махнул рукой:
   -- Да разве это мозг Михеева?! Это развалина великого здания. Какое печальное зрелище!
   -- Вы слишком мрачно настроены, Леонтий Самойлович, -- возразил Лавров. -- Не все же процессы необратимые...
   -- Так, по вашему мнению, и старческий маразм Михеева -- процесс обратимый? -- колко возразил Сугубов.


   -- Я совсем не утверждаю, что патологическая старость -- процесс обратимый. Но мы можем...
   -- Поздно, поздно, Иван Александрович. Вы знаете, я больше на профилактику налегаю. Ортобиоз, правильный образ жизни должен обеспечить нам здоровую, бодрую, нормальную старость без ослабления памяти и...
   -- А разве Михеев вел неправильный образ жизни?! -- воскликнул Лавров. -- Не вы ли сами вырабатывали для него жизненный режим?..


   Обычный спор между "друзьями-соперниками" зашел бы далеко, если бы внимание ученых не было отвлечено лентой, которую Нина тем временем извлекла из аппарата. На ленте видна была кривая работы мозга Михеева.
   -- Смотрите, смотрите! -- уже совершенно дружеским тоном обратился Лавров к Сугубову. -- Это что-то совершенно исключительное...
   На ленте сначала шла тоненькая вибрирующая ниточка. Размах зигзагов, то есть амплитуда колебаний, "пульсация", был совершенно ничтожен, почти незаметен для глаза. Это характеризовало вялость мозговой работы Михеева... И вот эта тончайшая линия в нескольких местах вдруг как бы раздулась. Размах отдельных колебаний был так велик, что выходил за пределы ленты.
   -- Вот он, взлет гения!.. -- тихо проговорил Лавров, почти подавленный грандиозностью явления. Нечто подобное, вероятно, испытывает сейсмолог, просматривая необычайную сейсмограмму. В зигзагах, ничего не говорящих непосвященному человеку, он отчетливо видит взрывы грандиозных сил природы.
   -- Вы помните тот момент, когда мне удалось оживить внимание Михеева? Вот оно, видите? А ведь мозг его и в этот момент работал не на полную мощность. Значит, сила мысли у Михеева не исчезла совершенно, а лишь ослабла и как бы дремлет... А вы говорите: "Необратимый процесс". Я решительно утверждаю, что если мозгу Михеева дать "костыли" -- искусственное электропитание, -- то на этих костылях он еще пошагает...
   Сугубов задумался. Да, под пеплом старости еще тлеют угли былого огня. Кто знает, может быть, их действительно удастся раздуть в яркое пламя?
   -- Я первый поздравлю вас, если это вам удастся, -- сказал, наконец, Сугубов. -- Но ведь это было бы довольно рискованным экспериментом. Нужны предварительные опыты, но над кем? Над животными? Они не показательны. Над людьми? Недопустимы.
   -- Вы опоздали, Леонтий Самойлович! Я уже проделал ряд опытов над животными, и, представьте, довольно показательных... Проделал опыт и над человеком...
   -- Как?! Вы осмелились? -- взволнованно воскликнул Сугубов. -- И кто же тот несчастный, над которым вы...
   -- Я сам. Да, я сам этот счастливый человек! -- торжествующе улыбнулся Лавров.
   -- Вы?
   -- Да, я. Теперь об этом можно говорить... Я думаю, что каждый из нас сделал бы то же самое.
   -- Да, но...
   -- Простите, Леонтий Самойлович: я наперед знаю все ваши "но", потому что они одновременно и мои "но". Я моложе Михеева -- это раз. То, что перенес мой мозг, может не перенести мозг Михеева. Второе -- качественные показатели мозга Михеева тоже совершенно иные, чем мои. Нынешний мозг Михеева стоит ниже качественного уровня моего мозга. Но в его гениальных взлетах... На низком теперешнем уровне работающий мозг Михеева излучает столь слабые электромагнитные колебания, что их едва воспринимает даже этот сверхчувствительный аппарат. Ну, а во время вспышек былого проблеска сознания этот необычный мозг вырабатывает электрическую мощность, превышающую чуть ли не в десятки раз мощность "мозговых генераторов" среднего человека. Мы должны дать мозгу Михеева эквивалент той электроэнергии, которая когда-то вырабатывалась этим необычным мозгом самостоятельно. Эквивалент же этот является даже не лошадиной, а слоновьей дозой по сравнению с электромощностью среднего человеческого мозга. Выдержат ли эту дозу изношенные мозговые клетки Михеева? А дать дозу меньшую -- значит не поднять работу мозга Михеева до былой мощности.
   -- Что же вы предполагаете делать? -- спросил Сугубов.
   -- Продолжать опыты.
   -- Над собой?
   -- Зачем над собой? Над собой продолжать опыты не имеет смысла. Новый эксперимент будет показателен лишь в том случае, если мы произведем его над таким же дряхлым стариком и с таким же старческим слабоумием, как у Михеева... Ежели этот мозг выдержит максимальную дозу электропитания, выдержит ее и мозг Михеева.
   -- Неужели же вы хотите?.. -- в ужасе воскликнул Сугубов.
   -- Я ничего не хочу. Я только сказал, какой эксперимент мог бы быть вполне показательным, -- быстро возразил Лавров. -- Ничьей жизнью рисковать не собираюсь... Впрочем, при известной осторожности и последовательности риск может быть сведен до минимума. Можно подбирать для опыта стариков сначала бодрых, затем все более дряхлых и усиливать дозы электропитания их мозга с крайней осторожностью и самой пунктуальной последовательностью. В таком случае, я полагаю, никакого серьезного вреда здоровью испытуемых мы не причиним.
   -- Может быть, вы и правы, -- не совсем твердо сказал Сугубов. -- Во всяком случае, прошу вас: прежде чем мы произведем опыт над Михеевым, ознакомьте меня с результатами ваших предыдущих опытов.
   -- Контроль? Охотно принимаю! -- воскликнул Лавров. -- Будет исполнено. Вот вам в залог моя рука! -- И он протянул Сугубову руку.

* * *

   Размеренная жизнь ВИЭМ неожиданно резко нарушилась. Из клиники исчезли двое больных -- Кудрявцев и Голубев. Весь институт был поднят на розыски стариков, и, наконец, их нашли в дальнем секторе Парка культуры и отдыха. Оба они в течение нескольких дней проявили одинаковую и непонятную возбудимость и странное для старческих организмов ослабление тормозных процессов.
   Наблюдая больных, Нина следила и за Лавровым. Ей казалось, что ему известны причины отклонения больных от психической нормы, но он скрывает эти причины. "Неужели, -- задавала она себе вопрос, -- неужели Лавров вопреки своему слову начал тайно производить рискованные опыты?" Нина вспомнила классическое определение высшей нервной деятельности:
   "Это -- сила обоих основных нервных процессов: раздражения и торможения, затем -- соотношение по силе их между собою -- уравновешенность и, наконец, подвижность их. Эти пункты, с одной стороны, ложатся в основание типов высшей нервной деятельности, а эти типы играют большую роль в генезисе нервных и так называемых душевных заболеваний; с другой -- представляют характерные изменения при патологическом состоянии этой деятельности".
   Так писал великий Павлов. Из этого незыблемого научного положения следует, что электризация мозга должна вести к патологическому состоянию. Все же Нина решила не вызывать Лаврова на объяснение и не делиться своими подозрениями с Сугубовым.
   В тот самый день, когда Кудрявцев и Голубев, наконец, вернулись к своему обычному состоянию, из лаборатории Дубльвэ санитары вывезли труп Суркова, жалкого, дряхлого старика, который много месяцев находился на попечении института. Нина вошла в лабораторию, когда Суркова поднимали с пола. Одного взгляда на Лаврова, кресло, провода и тело несчастной жертвы было достаточно, чтобы понять, что произошло.
   Бледный Лавров сурово и упорно смотрел в одну точку. Казалось, он хотел вызвать Нину на самое резкое столкновение. И вдруг она поняла, что не только Сурков, не только Голубев и Кудрявцев, но и сам Лавров является жертвой своего экспериментаторского увлечения.
   "Он электризует свой мозг и перестал контролировать свои желания. Он не управляет собой", -- с ужасом подумала Нина. Она пробормотала какую-то фразу и быстро вышла, с облегчением захлопнув за собой стальную дверь лаборатории Дубльвэ.
   "К Сугубову, непременно к Сугубову", -- решила Нина, хотя знала, что профессор отдыхает далеко за городом...

* * *

   Такси летело довольно низко над землей. Пушистые от инея леса были освещены лучами заходящего солнца. Нина открыла окно, ее лицо обдал влажный, свежий воздух. Во всем чувствовалось приближение весны.
   Показался холм, покрытый лесом, озеро и на берегу дом, окруженный садом.
   Летчик еще раз нагнулся над картой и направил машину к дому, постепенно убавляя скорость.
   Сугубов провел Нину в дом, сложенный из толстых бревен и напоминавший старинные постройки норвежских крестьян.
   -- Вот моя гостиная-столовая, -- сказал Сугубов.
   Нина с любопытством разглядывала вместительную комнату, большой стол и стулья с растопыренными резными ножками, диван, шкафчики резного дерева. По стенам висели ружья, ягдташи, удочки, хитроумные рыболовные снасти. В углу в большом очаге-камине пылали дрова. Над огнем висел медный чайник.
   -- Будьте как дома, -- продолжал Сугубов. -- Сюда люди с деловыми разговорами обыкновенно мною не допускаются. Вы -- исключение. Здесь я только отдыхаю. Кругом леса, простор. Ближайший мой сосед -- судостроитель Климов. Его дача на том берегу озера. Мы нередко с ним вместе охотимся.
   -- А еще чем вы тут занимаетесь?
   -- Отдыхом, отдыхом и отдыхом, -- ответил Сугубов. -- Чтобы хорошо работать, надо уметь хорошо отдыхать.
   -- Это тоже входит в ваш ортобиоз?
   -- Всенепременнейше. Ортобиоз -- правильная жизнь, а правильная жизнь -- это жизнь естественная, по законам природы и близкая к природе. И это вполне возможно даже для нас, жителей больших городов. Электромобили, аэротакси -- все это великолепно. Но почему бы не прокатиться на хорошей лошадке зимним вечером по лесной дороге и полям?
   -- Как, вы...
   -- Представьте, большой любитель лошадей. И у меня замечательная пара. Непременно вас покатаю. Но сначала о деле. Говорите, что у вас там стряслось.
   Сугубов выслушал рассказ Нины, сидя у камина в деревянном кресле.
   -- Бедный мой друг-соперник... Вы знаете, мы наблюдаем за здоровьем друг друга. И мне казалось, что я знаю все тайники физической природы и высшей нервной деятельности Ивана Александровича...
   Сугубов глубоко задумался. Нина тоже сидела молча, не мешая ему сосредоточиться.
   Как бы рассуждая с самим собой, Сугубов, наконец, заговорил:
   -- Завтра же Ивана Александровича осторожно отстраним от работы. Придумаем неотложную командировку. Придется и мне ехать понаблюдать за ним. Может быть, удастся подвинтить его ослабнувшие тормоза и восстановить нормальное взаимоотношение двух процессов.
   Однако эти планы Сугубову выполнить не удалось. Когда на следующий день он приехал в ВИЭМ, ему встревоженно сообщили об исчезновении Лаврова и Никитиной. К вечеру стало ясно, что нигде в Ленинграде профессора и его ассистента нет. Как ни дика показалась вначале Сугубову мысль, что Лавров похитил Нину и сам скрылся, опасаясь, что ему помешают продолжать опыты, эта мысль с каждым часом все больше и больше овладевала им.

* * *

   Иван Александрович Лавров действительно увлек Нину в путешествие и действительно радовался тому, что таким образом помешает Нине выступать против его опытов. Но решение о поездке появилось только вследствие того, что его старый приятель Глебов, начальник подводной арктической станции, срочной радиограммой попросил Лаврова приехать произвести ему операцию.
   Нина едва успела вернуться от Сугубова, когда ее вызвал Лавров, и, будто накануне ничего не произошло, мягко и сосредоточенно заговорил:
   -- Мне нужна ваша помощь, и я надеюсь, что вы не откажете мне. Я получил радиограмму. Умирает мой близкий друг. Нужна операция. Ее успех отчасти зависит и от вас: я уже привык работать с вами, у вас ловкие руки, и вы понимаете с полуслова, что нужно делать. Наше путешествие продлится недолго. Может быть, мы успеем вернуться сегодня же вечером, в крайнем случае -- завтра к утру.
   -- Летим, -- ответила Нина.
   Ничего другого она не могла сказать; нельзя же отпустить Лаврова одного, и притом ведь он собирается делать серьезную операцию. Кто знает, как еще может измениться его настроение в пути и к чему эти перемены приведут?..
   Уже на втором часу пути эти перемены, которых опасалась Нина, начали сказываться. Лавров хмурился, прикладывал концы пальцев к вискам и, наконец, сказал:
   -- Здесь, в ящике, переносный аппарат для электризации... Мне надо освежить свой мозг. Вы, вероятно, и не знали, что я частенько прибегаю к этому.
   Нина мгновение колебалась, затем ответила:
   -- Я знала, Иван Александрович.
   -- Будто бы? -- спросил он, посмотрев на нее насмешливо и в то же время испуганно. -- Неужели вы исподтишка выслеживали меня? Но ведь я закрывался в лаборатории...
   -- Нет, Иван Александрович, я не выслеживала, но у вас так резко изменился характер, вы стали совершать несвойственные вам поступки...
   -- Ну, конечно! -- гневно воскликнул Лавров. -- Вы хотите сказать, что от электризации мозга я спятил с ума?.. Помогите же мне. Аккумуляторы малы, но чрезвычайно тяжелы.
   -- Не помогу, профессор.
   -- Почему?
   -- Потому что электризация губит вас!
   Лавров опустился перед ящиком и, открывая его, быстро заговорил:
   -- Упрямица! Без электризации я могу погибнуть еще быстрее. Мой мозг уже привык к электризации, как к наркотику. Если я не получу привычной дозы, наступит реакция, глубокий сон, если не что-нибудь худшее. А что, если в полете произойдет какая-нибудь неожиданность? Как ни совершенны автоматы, в известных условиях они не могут заменить человека.
   -- Научите меня управлять ими.
   -- Это не так просто, -- возразил Лавров. -- И, кроме того, не забывайте, что мне предстоит чрезвычайно сложная операция. От состояния моего мозга зависит жизнь человека.
   С этими доводами нельзя было не согласиться. "Ведь и применение наркотических средств нельзя слишком резко обрывать", -- убеждала себя Нина, нехотя помогая Лаврову.
   Когда электризация мозга была закончена, Лавров шумно вздохнул и откинулся на спинку кресла.
   -- Вот! Теперь хорошо! Мысль ясна и легка.
   -- Мне не совсем понятно действие электризации, -- сказала Нина. -- Если работа мозга и облегчается, получая электроэнергию извне, то усиление мозговой деятельности должно происходить только в то время, когда получает добавочное искусственное электропитание. Но с прекращением этого питания работа мозга, во всяком случае, по субъективному ощущению, должна скорее ухудшиться. Между тем вы как будто находите, что действие...
   -- Да, нахожу, -- прервал Нину Лавров. -- Почему так происходит, для меня самого еще неясно, но действие электризации мозга имеет длительный характер. Разве иначе я стал бы прибегать к электризации? Именно потому, что действие было длительным и пятиминутной зарядки хватало на сутки, я и начал систематически подвергать себя этой процедуре. Не думайте, что я стал каким-то электронаркоманом. Когда я сочту опыт законченным и верну память Михееву, то подвергнусь электронаркозу, высплюсь и проснусь как ни в чем не бывало.
   "Так его и придется лечить", -- подумала Нина и тут же вспомнила, что не оставила Сугубову сообщения о своем отъезде. Впрочем, вероятно, это сделал Лавров.
   -- Конечно, в ВИЭМ знают о нашем отъезде? -- спросила Нина.
   -- Что? Зачем? -- вспыхнул Лавров и вдруг закричал: -- Я распоряжаюсь собой! И вами! Понимаете?
   Нина пожала плечами и, стараясь не обнаружить перед Лавровым своего волнения, поставила экран "телеглаз".
   Густая пестрая и синяя сеть каналов пересекалась во всех направлениях.
   Могучий экран переносил океанский корабль через водяной перекресток. Бесчисленные поезда, похожие на чудовищных ящеров, шли по необычайно широкой колее, сверкая окнами двух этажей. Над этими поездами по легким ажурным эстакадам на высоте ста метров мчались другие, еще более быстроходные. По автострадам мчались вереницы безрельсовых поездов и автомобилей. Машина Лаврова то плавно поднималась, то делала вираж, чтобы обойти встречный воздушный поезд -- гигантский крейсер воздушного океана. Об этом заботились зоркие и неутомимые глаза -- фотоэлементы автоматического пилота.
   В поле зрения "телеглаза" вошел летающий городок -- научный институт. Там ведется напряженная и разнообразная научная работа по астрономии, метеорологии, аэрологии, биофизике. Как своеобразна должна быть жизнь в этом летающем городе под вечно безоблачным небом! Раньше Нина мечтала побывать в этом исключительном сооружении эпохи, но ее теперь так угнетала мысль о поведении Лаврова и ее собственном легкомысленном согласии на поездку, становящуюся похожей на плен, что она равнодушно смотрела на купола обсерватории и "минареты" -- вышки с научными приборами, придававшие городу восточный характер.
   Воздушный городок остался позади.
   Нина тихо встала и пошла в аппаратную. Лавров не окликал ее. Узкая дверь открылась без звука. За нею -- маленькая комнатка, вся уставленная сложными авиационными приборами. Вот и радиотелефон. С волнением Нина взялась за вариометр. Длина волны приемно-передающей радиостанции института...
   Так. Но почему аппарат не оживает?..
   Нина нетерпеливо склонилась над столом и вдруг услышала насмешливый голос Лаврова:
   -- Не трудитесь понапрасну. Ничего не выйдет. Эта радиостанция с секретом...

* * *

   То, что издали Нина приняла за форму моста, оказалось аэродромом, сооруженным между двумя отрогами гор...
   Аэродром был снабжен тормозными электромагнитами и подвижной поверхностью посадочной площадки. Эта поверхность могла двигаться, таким образом машины могли садиться на небольшой аэродром даже при значительной посадочной скорости.
   Транспортер подтянул машину Лаврова к краю аэродрома. Лавров и Нина с чемоданами, в которых были медицинские принадлежности, вошли в кабину лифта. Началось новое путешествие. Лифт опустил их с горы. Они вышли на небольшую площадь, сели в электромобиль и покатили по дороге, высеченной в граните, к берегу моря. Там они вошли в кабину другого, последнего лифта. Это путешествие длилось всего шесть минут. Лавров и Нина вышли. Перед ними был настоящий вокзальный зал, хотя и не очень большой. "И это под водой, под вечным покровом двигающихся льдов", -- подумала Нина и сказала, обращаясь к Лаврову:
   -- Однако и забрался же ваш Глебов. Его и со сказочным наливным яблочком не найдешь.
   -- Найдем, -- ответил Лавров. -- Мы почти на месте. Входите в кабину лифта, Нина, будем погружаться в пучину Полярного океана.
   Нина вошла в кабину и на ее стене увидела чертежи подводной лаборатории. Это было обширное круглое здание, поднимающееся из глубины океана, вершина его была ниже подошвы ледяных полей. Оно стояло на обрыве подводного плато. Из нижнего этажа шел тоннель-отросток, погружавшийся в еще большую глубину. Пока они опускались, лифтер успел сообщить Нине кое-какие подробности о здании. Во всех этажах производятся научные исследования соответствующих слоев воды -- биологические, физические, химические, берутся пробы воды через особые камеры. Стены здания построены из специальных сплавов, не подвергающихся коррозии. Двадцать подводных лодок совершают плавания для изучения центрального полярного района.
   На вопрос Лаврова о Глебове лифтер ответил:
   -- Дмитрий Иванович лежит в больнице. Это во втором этаже.
   В предоперационной комнате Лавров потребовал для себя и Нины стерильные халаты, переоделся и начал мыть руки. В это время вышел молодой врач. Он приветствовал профессора и грустно сказал:
   -- Несчастье, профессор... Глебов...
   -- Что с Дмитрием? -- воскликнул Лавров.
   -- Увы... Дмитрий Иванович только что умер от шока во время операции.
   Лавров крякнул, но, к удивлению Нины, продолжал мыть руки с необычайной поспешностью и даже каким-то ожесточением. "Быть может, -- подумала она, -- это происходит у него бессознательно?"
   -- Скорее, Нина, мойте руки, -- приказал он.
   "Видно, смерть Глебова еще больше омрачила его разум", -- подумала Нина, но не стала перечить профессору.
   Несмотря на всю спешку, Лавров постоял еще вместе с Ниной под ливнем лучистой энергии, чтобы окончательно стерилизовать поверхность тела, и только после этого вошел в операционную.
   Глебов еще лежал на операционном столе. Хирург -- уже немолодой человек -- стоял, опустив голову, возле стола. Сестра убирала инструменты.
   -- Давайте сюда инструменты, -- властно потребовал Лавров и повернулся к хирургу: -- Помогите закончить операцию.
   Хирург непонимающими глазами посмотрел на Лаврова и сказал:
   -- Но ведь Глебов мертв, профессор.
   -- Знаю. Нина, возьмите из серебряного ящичка шприц и две ампулы.
   И Лавров начал с необычайной скоростью и ловкостью оперировать мертвое тело. Хирург был так ошеломлен, что несколько секунд оставался неподвижным, а затем, подчиняясь авторитету профессора, хотя и не понимая цели посмертной операции, начал помогать Лаврову. У покойного Глебова был очень тяжелый случай ущемленной грыжи. В две минуты Лавров докончил начатую до него операцию, поразив хирурга и Нину совершенством техники, находчивостью и быстротой. Оставалось только наложить швы. Предоставив это дело хирургу, Лавров сказал Нине:
   -- Теперь давайте скорее шприц и ампулы. -- Он быстро отколол головки ампул, наполнил шприц жидкостью, сделал укол в сердце мертвеца, и через несколько секунд Глебов начал подавать признаки жизни. Появился слабый пульс. Изменился цвет лица. Он начал дышать. Открыл глаза. А еще через некоторое время спросил:
   -- Удалось закрыть камеру?

* * *

   Вечером два друга, Лавров и Глебов, тихо беседовали.
   -- Понимаешь, Ваня, -- рассказывал Глебов, -- у нас здесь в стенах -- камеры, при помощи которых мы берем пробы воды. Мне нужно было взять пробу из нижнего этажа. Внешнее давление воды там большое. Когда дверка камеры открылась и вода начала вливаться в особый бак, я заметил, что механические затворы не действуют. Попытался поднять дверцу руками, чтобы закрыть отверстие, -- не тут-то было. Напрягся из последних сил, меня и схватило. Едва успел сигнал подать. А вода идет и идет. Уже наполняет помещение, в котором я нахожусь. Этак все этажи может затопить. У нас в каждом этаже, по горизонтали, водонепроницаемые перегородки. Думал, уж не закрыть ли их, по крайней мере один погибну, других бед вода не причинит. Дернул затвор, тоже не действует. Когда пришли на помощь, я уж почти без памяти от боли был, и вода стояла у подбородка.
   Потом Глебов рассказал о ходе работ по растеплению ледников Гренландии и о том, как, не ожидая окончания этих работ, советские люди добрались подо льдом до рудных недр Гренландии.
   -- Понимаешь, -- с увлечением заговорил он на новую тему, -- разрабатывается проект использования энергии движения арктических льдов, их дрейфа. Как тебе нравится?
   Глебов засмеялся молодым смехом, и Лавров попросил его не хохотать.
   -- Швы разойдутся!
   -- Ну что там швы! Забудем о них. Понимаешь, какая это силища!
   Заметив, что Глебов устал, Лавров перевел беседу на более легкий предмет. Они стали вспоминать детство.
   -- Помнишь, как мы брали призы на скутере?
   -- А наш буер "Самолет"!
   -- А наш школьный театр! Помнишь, ты играл роль Гамлета? У нашей Офелии-то, у Жени Стаховой, случился тогда маленький скандал с костюмом.
   -- Как же, помню!
   -- А ты не забыл лето, проведенное у моих родителей в Тропине? Во время экскурсии мы обнаружили тогда залежи каменного угля, -- сказал Глебов.
   -- Да, и наловили раков. Вот где раков-то было! Твой отец их очень любил. Он жив?
   -- Живехонек. Что ему сделается, -- ответил Глебов, -- бодрый старик. Да он не так еще стар. Всего сто два года. У меня и дед жив.
   -- Неужели? -- удивился Лавров. -- Тому-то уж много лет должно быть.
   -- Да, дед в преклонных годах. Сто тридцать девять лет. На пасеке работает. Читает без очков. Книгу пишет, какие-то мемуары со странным названием "Чего у нас нет". На одно жалуется -- память ослабевает.
   -- Уставать стал? И память ослабела? -- с интересом спросил Лавров. -- Так это дело поправимое! У меня с собою аппарат. Сто тридцать девять лет... Я непременно должен его видеть. Если хочешь, я и тебе могу освежить мозги.
   -- Не надо, Ваня, спасибо, мозги мои свеженькие.
   -- А все-таки, Митя...
   -- И память отличная, Ваня. Хоть сейчас мемуары пиши. Да и старик мой не захочет. Он еще себя старым не считает. Вот у него приятель есть, Магомет Закиров, тому сто шестьдесят девять лет.
   -- Сто шестьдесят девять? -- повторил Лавров с непонятным Глебову увлечением.
   -- Да.
   -- Ну, как хочешь. Отдохни теперь, Митя, -- пробормотал профессор и вышел из комнаты.
   В коридоре Лавров встретился с Ниной. Воспользовавшись беседой Лаврова с Глебовым, она смогла, наконец, передать в Институт весть о себе и Лаврове. Сугубов обещал вылететь на Полярный остров и забрать Лаврова с собой. Но радостная улыбка застыла на ее губах, когда Лавров отрывисто сообщил:
   -- Сейчас отправляемся.

* * *

   Островитяне тепло проводили Лаврова и Нину. Через двадцать минут полоса полярных льдов исчезла. Почему же, однако, машина Лаврова летит на юго-восток? Или он ошибся, давая маршрут пилоту-автомату?
   -- Мы не сбились с пути, Иван Александрович?
   -- Нет все в порядке. Летим куда надо. Я хочу навестить одного интересного челрвека. Он живет... на Памире. Не сердитесь, Нина, это отнимет у вас еще одни сутки. Да ведь у вас, кажется, дома дети не плачут. Полет должен быть интересным, -- утешил он ее с легкой насмешкой, -- летим навстречу весне!
   Действительно, при быстром полете на юг время как будто ускорило свой бег. Давно ли внизу расстилался белый снежный покров! Потом в этом белом покрове стали появляться, и чем дальше, тем чаще, темные проталины. Затем вся земля стала черной, с белыми пятнами снежных остатков возле лесов, в долинах и на северной стороне холмов. Скоро исчезли и эти белые пятна. Внизу расстилался черный покров, на котором кое-где начали появляться зеленые пятна; их становилось все больше и больше, и вот все зацвело и зазеленело -- и луга, и поля, и леса. Молодые леса широкими полосами тянулись с запада на восток, а кое-где с севера на юг. Зелеными стенами окружали они зеркальную гладь озер и тянулись вдоль берегов серебристых рек. Дальше полет продолжался над горными хребтами. Нина уснула и проснулась, когда они уже снижались над аэродромом Солнечного города...

* * *

   Пилот-автомат повернул машину к аэродрому. Сугубов посмотрел вниз и увидел Солнечный город, весь залитый электрическим светом. Среди огромных круглых зеркал и огромных черных шаров -- собирателей солнечных лучей -- виднелись дома с плоскими, посеребренными для отражения солнечных лучей крышами, окруженные садами, пирамидальными тополями, кипарисами и виноградниками. Вид кипарисов и виноградников на плоскогорье не удивил Сугубова; он уже видел чудеса акклиматизации и переделки растений.
   Легкий, едва уловимый толчок. Машина коснулась гладкой поверхности аэродрома.
   Сугубов посмотрел на часы.
   -- Двадцать два пятнадцать, -- сказал он. -- Не думаю, чтобы Закиров ложился спать так рано. Возможно, что Лавров и Никитина еще у него, если догадка Глебова верна...
   Подъехал небольшой гелиоэлектромобиль.
   -- В гостиницу? -- спросил шофер.
   -- Если можно, к товарищу Закирову. Он живет...
   -- Прошу садиться. Я знаю, где он живет, -- перебил Сугубова шофер.
   Машина бесшумно, как тень, пробежала огромный аэродром, миновала ряд домов аэропорта и стала подниматься по великолепной, хорошо освещенной горной дороге, по сторонам которой росли абрикосовые, персиковые деревья и кусты цветущих роз. В горах на открытых местах виднелись дома, окруженные садами, и странные сооружения на высоких башнях в форме ромбов.
   -- Мощные ветросиловые установки, -- сказал шофер. -- Комбинация многих десятков пропеллеров-ветряков на одной раме, которая может поворачиваться по ветру.
   Дорога сделала поворот, и Сугубов увидал внизу горные луга, местами напоминавшие лужайки, покрытые только что выпавшим снегом.
   То были освещенные ярким лунным светом бесчисленные стада тонкорунных овец, отдыхавших в ночной прохладе. А еще ниже, от гор до горизонта, тянулась необозримая площадь сплошных культурных земель, хлопковых полей, виноградников, садов. Блестели выпрямленные русла рек, новых озер и гидропортов.
   Новый поворот, и Сугубов увидел прилепившееся к скале гнездо -- дом с верандой, покрытый вьющимся виноградом. К дому вела каменная лестница. Недалеко от нее был устроен лифт. Окна и веранда были ярко освещены.
   Шофер подъехал к лифту.
   -- Дом Магомета Закирова.

* * *

   Входная дверь дома была открыта. На пороге стоял красивый, загорелый мальчик. Его черные кудрявые волосы прикрывала тюбетейка. Одет он был в рубашку, короткие штанишки и сандалии. Тюбетейка и весь костюм мальчика, казалось, были сделаны из серебристой паутины.
   Мальчик смотрел куда-то вверх и кричал:
   -- Авис! Авис!
   Увлеченный этим странным занятием, он не заметил Сугубова.
   Вдруг откуда-то камнем свалился сокол и уселся на плечо мальчика.
   В тот же момент послышался женский голос:
   -- Леонид!
   Из дома вышла молодая женщина в длинной белой одежде. Ее черные косы были перевиты жемчужными нитками, лицо поражало красотой.
   -- Иду! -- крикнул мальчик.
   Он убежал в дом с соколом на плече, а женщина, увидев Сугубова, выжидательно остановилась.
   -- Могу я видеть Магомета Закирова? -- спросил Сугубов. -- Он еще не спит?
   -- Нет, он не спит, -- певучим, музыкальным голосом ответила молодая женщина. -- Но вам придется подождать. Сейчас его осматривает профессор из Ленинграда.
   -- Профессор из Ленинграда? -- воскликнул Сугубов. -- Его-то мне и надо. Прошу вас немедленно провести меня к нему. Дело не терпит ни малейшего отлагательства. Я профессор Сугубов, друг профессора Лаврова.
   -- Пожалуйста, -- спокойно и так же певуче ответила женщина.
   Сугубов последовал за ней. Они вошли в комнату со сводчатым потолком, узкими окнами и нишами. Все свободное пространство возле стен было заполнено книгами и географическими картами Памира. Прямо против двери в кресле с высокой спинкой сидел высохший старичок в бухарском халате и в тюбетейке на совершенно облысевшей голове. Его бритое лицо со старчески обострившимися линиями напоминало маску Вольтера работы скульптора Гудона. Его запавшие, но еще живые глаза выражали недоумение, на губах застыла улыбка. Старик поворачивал голову то направо, то налево. За креслом, на полу лежал аппарат Лаврова для электризации мозга. Возле Закирова стоял взбешенный Лавров, по другую сторону кресла -- побледневшая Нина.
   -- Это снова ваши проделки! -- почти кричал Лавров, обращаясь к Нине. -- Я вас взял в помощницы не для того, чтобы вы мешали мне работать.
   Нина заметила в дверях молодую женщину и Сугубова, вскрикнула и бросилась к ним навстречу, как бы ища защиты. Лицо ее сразу порозовело. Она быстро шепнула на ухо Сугубову:
   -- Я испортила аппарат, чтобы Лавров не смог произвести опыта.
   -- И хорошо сделали, -- вслух сказал Сугубов.
   Он решительно шагнул к Лаврову, который недружелюбно смотрел на незваного гостя.
   -- Товарищ Закиров... -- Сугубов поклонился старику. -- Простите, что побеспокоил вас...
   -- Пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста! -- Старик закивал головой, как китайская статуэтка, и все лицо его расплылось в улыбке. -- Мой дом -- ваш дом...


   -- У меня совершенно неотложное дело к Ивану Александровичу Лаврову.
   -- Пожалуйста! Пожалуйста! -- вновь закивал головой Закиров. -- Значит, лечение на сегодня откладывается? -- спросил он и, обратившись к Сугубову, продолжал: -- У меня с памятью что-то неладно. Обедал я сегодня или не обедал?


* * *

   Полная луна осветила ледники. Внизу горел огнями Солнечный город. Из городского сада доносилась музыка.
   -- Нет, нет и нет! -- волновался Лавров. -- Глупости и чепуха. Я совершенно здоров.
   -- Но поймите, Иван Александрович, -- убеждал его Сугубов. -- Вы сами врач...
   -- О, я понимаю. Я все понимаю! -- воскликнул Лавров. -- Вижу вас насквозь. Вы просто завидуете мне!
   При этих словах Сугубов выпрямился, лицо его нахмурилось, но он тотчас сдержал себя и добродушно улыбнулся. Это, по-видимому, еще более рассердило Лаврова.
   -- Да, да. Вы только прикидываетесь моим другом. Вы и ваша сообщница Нина, которая шпионит за мною и срывает мою работу, хотите скомпрометировать мой новый метод лечения.
   Но чем больше горячился Лавров, чем больше говорил он обидных, оскорбительных слов, тем спокойнее становился Сугубов. Его движения стали скупыми, сдержанными, он даже понизил голос, когда обратился к Лаврову:
   -- Опомнитесь, Иван Александрович. В нашей стране в наше время кто же руководствуется низкими личными мотивами?
   -- Атавизм всегда возможен. Выродки могут быть и в наше время.
   -- Я прощаю вам ваши слова, -- ответил Сугубов, -- потому что вы жертва опасного эксперимента над самим собою и, безусловно, нуждаетесь в лечении. Ничего, кроме добра, мы не желаем вам, поймите это наконец.
   -- Лицемерие! Вы не остановитесь и перед тем, чтобы обвинить меня в умышленном убийстве Суркова. Вы, наверное, уже состряпали соответствующее медицинское заключение в компании с врачами вашей школы. Между нами все кончено!
   Дрожа от негодования, Лавров поднялся и направился в кабинет Закирова.
   Закиров открыл глаза, услышав шаги.
   -- Прощайте, товарищ Закиров! -- громко сказал Лавров. -- К сожалению, я не могу восстановить вашу память в настоящее время. Люди препятствуют этому. Они умышленно испортили аппарат.
   Лавров многозначительно посмотрел на Сугубова и Нину.
   Закиров растерянно пожаловался:
   -- Но как же так? Я не могу жить без памяти! Я беспрерывно задаю вопросы окружающим все об одном и том же и очень им надоедаю. Почему вы не хотите вернуть мне память, профессор?
   -- Потому, что аппарат профессора Лаврова -- средство новое и еще опасное, -- спокойно сказал Сугубов.
   -- Опасное! И это говорите вы! -- воскликнул Лавров. -- Ворвались сюда непрошеным гостем, помешали мне лечить товарища Закирова... Довольно!
   Лавров решительными шагами вышел в смежную комнату, где помещались радиотелефонные аппараты. Вскоре послышался его возбужденный голос:
   -- Аэродром! Дежурного! Алло, говорит профессор Лавров. Немедленно приготовьте мою машину к полету. Невозможно? Почему невозможно? Механизм поврежден? Необходим ремонт? Сколько это займет времени? Не ранее завтрашнего утра? Но это никуда не годится! Мне необходимо немедленно лететь в Ленинград. В таком случае дайте мне другую индивидуальную машину. Нет? А когда вылетают пассажирские аэропланы? А скорый воздушный поезд на Ленинград? В шесть часов десять минут утра? Но это же безобразие! Немыслимая вещь! А! Это... Я понимаю, что это все значит!
   Голос Лаврова замолк, и через несколько секунд он как буря ворвался в кабинет Закирова. Потрясая кулаками, он кричал, обращаясь к Сугубову и Нине:
   -- Это вы! Ваши интриги! Заговор! Безжалостные, бессердечные, жестокие люди! Я ненавижу вас!
   Казалось, он бросится на спокойно стоящего Сугубова, но внезапно наступила реакция.
   -- Что я сделал вам? -- воскликнул он голосом, полным тоски и отчаяния. -- За что вы мучаете меня?.. -- Он бессильно опустился на оттоманку, закрыл лицо руками и залепетал, как обиженный ребенок: -- За что? За что?..
   Нина подбежала к Лаврову, опустилась на ковер, схватила его руку и заговорила горячо и искренне:
   -- Милый Иван Александрович, успокойтесь! Поверьте, что мы вас очень, очень любим и...
   Но он грубо оттолкнул ее:
   -- Уйдите! Уйдите! Не прикасайтесь ко мне! Оставьте меня в покое.
   Смущенная, опечаленная, Нина отошла от Лаврова. Ее попытку повторила молодая женщина, встречавшая Сугубова. Она села возле Лаврова и погладила его по голове. Было что-то успокоительное и убедительное в простых словах, в ее ласковых жестах и мелодичном голосе. Лавров не отталкивал ее.


   Судорожные рыдания утихли и перешли в глубокие вздохи, которые также постепенно затихли.
   -- Ну, вот и хорошо, -- сказала молодая женщина, продолжая гладить Лаврова по голове и плечу. -- Вы отдохнете у нас, а рано утром улетите. И все будет хорошо. Вы устали, вам надо отдохнуть. Идемте, идемте! -- И она помогла ему подняться, поддерживая под локоть.
   Когда молодая женщина увела Лаврова, Сугубов глубоко и облегченно вздохнул.
   -- Главное сделано. Лавров проведет здесь ночь. Надо воспользоваться этим и обсудить план действий.

* * *

   Михеев дремал в кресле. Возле него сидела седовласая дочь, неизменный спутник его старости, и читала книгу, поглядывая на часы, -- не пора ли давать лекарство. Лица отца и дочери обвевал искусственный бриз, ритмически шумели волны иллюзорного моря на экране. Сегодня, как вчера, как третьего дня, и так будет, пока последняя искра жизни не угаснет в ее дряхлом отце. Она не жаловалась на свою судьбу, на однообразие жизни. Она не только горячо и нежно любила отца, но и глубоко уважала его научный гений. Помощь ему -- помощь родине, человечеству. Михеева с огорчением думала не о себе, а об отце. Насколько она себя помнила, он всегда был стариком. Седым стариком он уже склонялся над ее колыбелью. Но какой это был живой, бодрый ст арик! Все величайшие свои работы и изобретения он осуществил при ее жизни, у нее на глазах. Дочь жила одной жизнью с отцом, хорошо знала ход его работы, вместе с ним печалилась над его неудачами, радовалась его успехам. И с последней его работой -- задачей получения атомной энергии -- она сжилась, сроднилась, глубоко веря, что отец успешно разрешит эту величайшую проблему, над которой работало несколько поколений. Но вот пришла неумолимая старость и ее спутники -- дряхлость, ослабление, а затем потеря памяти и угасание умственных сил. Такого конца она не ожидала. С какой радостью отдала бы она свою жизнь, чтобы только отец мог довести работу до конца! Но что могла сделать она? Крупнейшие светила медицинской науки оказались бессильны перед старческим маразмом.
   Анна Семеновна в долгие часы своих дежурств с грустью размышляла о приближающейся смерти отца... Да, ужасно, что великие общественные деятели, писатели, строители, художники, скульпторы уходят из жизни... Сугубов, Лавров и другие... Сколько их перебывало у отца. Все они обещали вернуть ему работоспособность, память -- и все напрасно. Вот теперь появился этот новый белобрысый безусый доцент с юношески пухлым лицом -- Алексеев. Обещает и он...
   Бесшумно, чтобы не побеспокоить Михеева, вошла сиделка. Наклонившись над ухом Анны Семеновны, она шепнула:
   -- Доктор Алексеев спрашивает, можно ли войти.
   "Легок на помине", -- подумала Анна Семеновна, вздохнула, захлопнула книгу.
   -- Пусть войдет.
   Через минуту Алексеев вошел с небольшим чемоданом в руках.
   -- Здравствуйте, Анна Семеновна. Не побеспокоил? Разрешите произвести Семену Григорьевичу внутривенное вливание?
   Самого Михеева уже не спрашивали о таких вещах. Он был безразличен и апатичен ко всему.
   -- Что же, можно. Только постарайтесь не делать ему больно.
   -- Не беспокойтесь, и не почувствует.
   Алексеев с помощью дежурного врача занялся приготовлениями, а Анна Семеновна принялась будить отца.
   -- Не надо, Анна Семеновна, -- остановил ее Алексеев. -- Пусть спит. Так даже лучше.
   Домашний врач поднял рукав блузы Михеева, Алексеев продезинфицировал и анестезировал локтевой сгиб руки, быстро и ловко ввел в вену шприц и влил содержащуюся в нем жидкость. Он внимательно посмотрел на лицо Михеева, который, по-видимому, даже не почувствовал произведенной над ним операции. Лицо Михеева оставалось спокойным. По указанию Алексеева домашний врач уже готовил другой шприц, с другой жидкостью, а сам Алексеев, не переставая наблюдать за лицом Михеева, вынул из чемодана небольшую круглую коробку и приложил ее к сердцу Михеева. В кабинете начали отчетливо раздаваться удары сердца, сопровождаемые шумом. Частота ударов все увеличивалась, и вдруг начались перебои. Лицо Алексеева выразило крайнее внимание и, как показалось Михеевой, волнение.
   Анна Семеновна забеспокоилась. "Нельзя доверять этому юноше, -- думала она, враждебно глядя на Алексеева. -- Еще погубит отца..."
   -- Шприц! -- коротко приказал Алексеев и произвел инъекцию в области сердца. Через несколько секунд перебои прекратились, удары стали ровнее и медленнее. Алексеев облегченно вздохнул и радостно улыбнулся.
   -- Все в порядке, Анна Семеновна, -- уже громко сказал он, собирая инструменты.
   -- Но я не вижу никаких изменений, -- скептически ответила женщина.
   Алексеев ничего не ответил, только заулыбался еще шире.
   Вдруг на ее глазах начало происходить чудо. Безжизненная маска лица Михеева начала оживать. Тупое, бессмысленное выражение сменилось сознательным. Дряблые мышцы как-то подобрались. Она начала узнавать знакомые и любимые черты, черты, давно уже обезображенные дряхлостью. Михеев проснулся и глядел на нее. Замирая от радостного изумления, она увидела в глазах отца, ясную мысль, полное сознание. Он улыбнулся, чего не делал все последние годы, и своим прежним, внезапно окрепшим голосом бодро сказал:
   -- Как я хорошо себя чувствую, Анечка!
   Потрясенная Анна Семеновна искала Алексеева, но молодой человек незаметно ускользнул из комнаты...
   Институт ликовал, и с ним вместе ликовала вся страна, почитавшая гений великого ученого...

* * *

   Когда молодая женщина увела Лаврова, Сугубов и Нина снова вышли на веранду.
   -- Если бы к нам привезли раненого, потерявшего сознание, положение которого потребовало бы немедленной операции, мы не стали бы дожидаться, пока он придет в себя, а произвели бы эту операцию немедленно, -- точно раздумывая, заговорил Сугубов.
   -- Разумеется, -- согласилась Нина.
   -- Вы согласны? -- Сугубов потряс руку Нины. -- Я думаю применить электронаркоз. Благотворные результаты этого метода лечения проверены над Голубевым и Кудрявцевым.



   -- Удобно ли эту процедуру производить здесь? -- спросила Нина.
   -- Вполне, -- ответил Сугубов. -- Этот план лечения я принял еще в Ленинграде, вылетая на поиски Лаврова, и захватил с собой всю необходимую аппаратуру.
   -- Лавров сам высказывался за электронаркоз, -- подтвердила Нина. -- Но как мы это проделаем?
   -- После того крайнего возбуждения, в котором находился Иван Александрович, должна наступить реакция. Бороться с нею новой электризацией он не может, так как аппарат испорчен. И я думаю, он должен крепко уснуть. Во время сна мы пустим в действие аппарат, и естественный сон Лаврова незаметно перейдет в электросон.
   Нина опять выразила согласие кивком головы.
   -- Имейте в виду, -- напомнил Сугубов, -- что погрузить человека в электронаркоз на час, на два, даже на восемь часов нетрудно. Но в данном случае необходимо продержать нашего пациента во сне десять-двенадцать суток. Все это время нужно будет поддерживать его искусственным питанием, следить за правильностью естественных отправлений, за работой сердца -- ведь на искусственном питании организм, а следовательно, и работа сердца ослабевают...
   Через два часа молодая женщина вернулась с долгожданной вестью:
   -- Уснул.
   Сугубов выждал еще несколько минут. Вместе с Ниной они пошли по коврам, хорошо заглушающим шаги. Казалось, Лавров ничего не слышит, но вдруг он мучительно застонал и открыл глаза. Сугубов и Нина не успели скрыться, как он поспешно вскочил и закричал:
   -- Хотите захватить спящего?
   Лавров дико засмеялся, сорвал со стены ятаган и бросил в Сугубова. Ятаган задел руку Сугубова, и профессор пошатнулся. Его белый рукав окрасился кровью.
   Лавров напряженно уставился в расползающееся кровавое пятно, потом схватился за голову.
   -- Что я наделал? Я ранил вас! Поднимите скорее рукав рубашки. Покажите рану! Я сделаю вам перевязку.
   При виде крови он забыл обо всем, кроме того, что он врач, хирург.
   "На этот раз ослабление тормозов пошло на пользу", -- подумала Нина.
   Пользуясь тем, что Лавров, безгранично отдаваясь чувству беспокойства, всецело занят раной, Сугубов незаметно передал Нине ящичек аппарата для электронаркоза, чтобы Лавров, увидав аппарат, вновь не перешел к возбуждению. Нина незаметно спрятала аппарат за занавеской окна.
   -- Пустяки, -- успокаивал Сугубов Лаврова. -- Немного рассечены кожа и мышцы. Промою антивирусом, Нина сделает перевязку, и все будет в порядке.
   -- Нет, нет, -- задыхался Лавров. -- Края раны необходимо сшить. Нина с этим не справится. Нина, вы здесь? Приготовьте сейчас же необходимые инструменты.
   Чтобы отвлечь Лаврова, Сугубов не возражал. И Лавров, продезинфицировав свои руки, ловко и быстро зашил рану. Когда работа была окончена, Сугубов сказал:
   -- Благодарю вас, Иван Александрович. И простите нас. В этом печальном инциденте виноваты сами мы. Мы хотели только посмотреть, хорошо ли вы спите...
   Сказал и тотчас понял свою ошибку. Не надо было выходить из роли пациента и наводить Лаврова на другие мысли. Лавров вновь нахмурился и недружелюбно посмотрел на Сугубова.
   -- Спокойной ночи, Иван Александрович. Больше мы не будем беспокоить вас, -- поспешил сказать Сугубов, предупреждая новую вспышку, и быстро вышел вместе с Ниной из комнаты. В коридоре они встретили молодую хозяйку.
   -- Теперь я попробую, -- прошептала женщина.
   -- Что?
   -- Приготовить больного для вашего лечения.
   Она проскользнула в комнату Лаврова со старинным серебряным бокалом в руке.
   -- Простите, что я вошла к вам, -- сказала она. -- Я слышу ваши шаги. Вам не спится? У нас есть старый обычай: если гостю не спится, ему подносят бокал вина. Чудесное вино нашей чудесной страны. Прошу вас... -- И она протянула бокал.
   В глазах Лаврова вспыхнули огоньки недоверия.
   -- А у нас другой старинный обычай, -- процедил он. -- Хозяйка, подающая гостю вино, должна пригубить из той же чаши. -- И он пытливо посмотрел в глаза молодой женщины. Спокойно улыбаясь, она отпила вина и протянула бокал Лаврову. Через несколько минут он крепко спал.
   Сугубов и Нина спокойно вошли в комнату и без помех погрузили Лаврова в глубокий электронаркоз.

* * *

   Для Сугубова и Нины началась страдная пора. Слова Сугубова -- "когда спит пациент, не спят врачи" -- оправдывались. Все ночи напролет они проводили возле спящего. Только иногда днем Сугубов позволял себе вздремнуть на несколько часов, надев радионаушники, но даже в дремоте продолжал следить за работой сердца Лаврова. При малейших перебоях он просыпался. Так опытный механик даже во сне слышит работу мотора и просыпается при малейшем нарушении ритма. Рана на руке заживала нормально. Благодаря новейшим анестезирующим средствам Сугубов не испытывал боли, хотя рана все же мешала работать.
   Жена Лаврова, Варвара Николаевна, каждый день справлялась по радио о муже, хотела приехать с дочерью, но Сугубов отговаривал.
   -- На работе и дома вы сейчас нужнее, -- сказал он. -- Иван Александрович вполне обеспечен уходом, а за его здоровье отвечаю я.
   Лечение электронаркозом протекало нормально, хотя Лавров терял в весе и деятельность его сердца немного ослабла. Сугубов худел гораздо быстрее. Лицо его побледнело, черты обострились, щеки втянулись, глаза от бессонных ночей покраснели. Нина просила его отдохнуть и не переутомлять себя. В Солнечном городе были опытные врачи. Неужели они не могли заменить его хотя бы на одну ночь? Но Сугубов об этом и слушать не хотел.
   -- Несмотря на все наши знания, на совершенство наших регистрирующих аппаратов, на идеальный уход, мы не гарантированы от неприятных случайностей. Человеческий организм не открыл нам еще до конца всех своих тайн. Я не могу допустить ни малейшего риска и останусь на посту, -- решительно заявил он.
   На восьмой день, однако, с ним случилось головокружение, и он едва не упал.
   Оправившись, он нахмурился и сказал:
   -- Не люблю прибегать к латинской кухне, но иногда без нее не обойтись.
   И он начал принимать лекарство и искусственно поддерживать деятельность нервной системы и головного мозга.
   Нина знала, что со стороны яростного поклонника ортобиоза -- правильной естественной жизни -- это был огромный компромисс, граничащий с жертвой.
   Наконец настал давно ожидаемый день, когда Сугубов позвал Нину.
   -- Думаю, теперь его пора будить.
   Ток был выключен, аппараты унесены.
   Нина с волнением и некоторой тревогой смотрела на побледневшее лицо Лаврова.
   Скоро он шевельнул рукой, глубоко вздохнул, открыл глаза и проговорил:
   -- Однако как сладко я спал! -- и усы его зашевелились от знакомой добродушной улыбки. Давно Нина не видала на лице профессора этой улыбки. Лаборатория унесла ее, а вот теперь улыбка вернулась. Это было хорошим признаком.
   Лавров сел на кровати и без всякой враждебности посмотрел на Сугубова и Нину.
   -- Я, кажется, вчера наделал глупостей. И вообще за последнее время... -- Он мягко улыбнулся.
   -- Не будем говорить об этом, Иван Александрович, -- поспешно возразил Сугубов. -- Вот лучше выпейте-ка этого крепкого бульона.
   Нина подала Лаврову приготовленную чашку.
   -- Гм, я, по-видимому, прихворнул? Впрочем, уже все прошло, и аппетит у меня отличный.
   Он с удовольствием выпил бульон.
   -- Ну, а теперь расскажите, Леонтий Самойлович, почему вы так ухаживаете за мною.
   Сугубов, уверенный в том, что Лавров вернулся к нормальному состоянию, рассказал все, не исключая электролиза.
   Лавров сохранил память о всех прошедших событиях, начиная с того момента, когда впервые в лаборатории Дубльвэ подверг электризации свой мозг, и до бокала вина, который он принял из рук молодой женщины в этом доме. Но пережитые события принимали теперь иное освещение.
   Слушая Сугубова, Лавров утвердительно кивал головой и, наконец, протянул руку.
   -- Благодарю вас, дорогой друг. Вы сделали то, что сделал бы я сам, если бы мы с вами поменялись ролями. Благодарю и вас, Нина. -- И он дружески пожал им руки. -- Теперь скорее в Ленинград.
   -- Иван Александрович! Летим вместе в моем субстратоплане. Он очень вместителен, -- предложил Сугубов, не желая в пути разлучаться с Лавровым.
   -- А моя машина? -- спросил Лавров.
   -- Ничего нет проще, -- ответил Сугубов. -- Дежурный механик аэропорта даст задание пилоту-автомату лететь на Ленинград, и ваш электроплан отлично долетит до ленинградского аэропорта.
   Лавров согласился -- он был в отличном настроении. Тепло простившись с радушными хозяевами, Сугубов, Лавров и Нина вылетели в Ленинград. В пути "друзья-соперники" -- Лавров и Сугубов -- по обыкновению завели научные споры, но в этих спорах Лавров не горячился и говорил с выдержкой и самообладанием. Не оставалось больше сомнения в том, что электронаркоз крепко подвинтил ослабевшие "тормоза" Лаврова. Из субстратоплана Лавров поговорил с женой.
   -- Не брани меня, старушка, -- ласково сказал он, увидев в телевизоре знакомые черты. -- Блудный сын возвращается в отчий дом. Через час буду у тебя, но сначала надо заглянуть в институт.
   Лицо Варвары Николаевны выражало живейшую радость.
   -- Как я счастлива, что вижу тебя таким, каким ты был всегда! Приезжай скорее, поставлю самовар, попьем чайку.
   -- И с клубничным вареньем, -- шутливо добавил Иван Александрович.

* * *

   Лавров прошел в лабораторию Дубльвэ вместе с Сугубовым и Ниной.
   -- Вот она, злосчастная лаборатория, -- сказал он. -- Наделала бед. Уж не закрыть ли ее?
   -- Вы завтра же открыли бы ее вновь, -- смеясь, ответил Сугубов. -- Знаете, я не сторонник вашего метода, но в умелых и осторожных руках профессора Лаврова лаборатория найдет себе отличное применение. Пути науки многообразны. И я буду первый аплодировать вашему успеху и вашим достижениям.
   -- Да, но все-таки, -- немного грустно сказал Лавров, -- с электризацией мозга неудача, еще раньше не удались опыты по регенерации. Это похоже на банкротство моей школы.
   -- Ну, вы еще не сказали своего последнего слова, Иван Александрович. Да и неудачи ваши относительны. Перед самым вашим пробуждением я получил известие, что ваша работа по регенерации тканей не пропала даром. Вы потерпели неудачу только потому, что сделали маленькую ошибку. Эта ошибка исправлена Старцевым, Горловым, Алексеевым. Людям больше не придется пользоваться протезами. У них будут отрастать утраченные конечности. Без вас этот вопрос был бы, возможно, разрешен на десяток лет позже.
   -- Почему же вы не сказали этого раньше? -- с радостью воскликнул Лавров.
   На его лице не было и тени неудовольствия оттого, что задачу разрешили другие. Главное -- она разрешена, и калек больше не будет.
   -- Не говорил потому, что не был уверен, примете ли вы это как должно советскому врачу нашего времени.
   -- Не уверены в этом? -- с недоумением спросил Лавров. -- Разве я всей своей деятельностью не доказал...
   -- Да не то, Иван Александрович! -- перебил его Сугубов. -- Может быть, я не точно выразился. Я не был окончательно уверен в том, что в работе вашего мозга не осталось следов неуравновешенности, что малейшее проявление личного неудовольствия, которое еще может копошиться где-то в недрах вашего интеллекта, не будет заторможено при самом возникновении. И если вы так хорошо приняли это известие, то я вам сообщу и другое, не менее важное: проблема восстановления умственных сил и памяти также разрешена. Михеев вернулся к работе и успешно завершает дело своей жизни. Все Михеевы, Глебовы, Закировы отныне получают добавочный паек полноценной жизни...
   Лавров даже не спросил, кто это сделал. Лицо его выражало огромную радость. Даже глаза стали влажными.
   Это самый радостный день моей жизни!
   Весть о выздоровлении и возвращении Лаврова уже разнеслась по институту. Его сотрудники от седовласых стариков до юных аспирантов радостно входили в лабораторию Дубльвэ...
   

--------------------------------------------------------------

   Источник текста: Беляев Александр Романович. Собрание сочинений в 8 томах, Том 6. Звезда КЭЦ.
   Впервые: журнал "Вокруг света", 1936, NoNo 2--11.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов