Лесков Николай Семенович - Товарищеские воспоминания о П. И. Якушкине

Лесков Н. С.

<Товарищеские воспоминания о П. И. Якушкине>

Лесков Н. С. Собрание сочинений в 11 т. М., Государственное издательство

художественной литературы, 1958. Том 11, с. 21-216.

OCR: sad369 (17.02.2007).

Жил на свете Живулечка, как ему господь повелел.
Сказка о Живульке.

Мы с Павлом Ивановичем Якушкиным были земляки в тесном смысле: оба мы родились в Орловской губернии и даже в смежных уездах, -- он в Малоархангельском, а я в Орловском; но Павел Ив<анович> был значительно меня старше. Он вышел из Орловской гимназии в тот год, когда меня привели туда девяти лет в первый класс и посадили на одну скамью с младшим братом Якушкина - Виктором {Этот был впоследствии доктором, женился на дочери нашего бывшего попечителя гимназии М. В. М., жил в Орловской губернии и скончался в молодых летах. (Прим. автора.)}.

В гимназии Павел Иванович оставил по себе в ближайших поколениях героические предания: говорили о крайней его небрежности в туалете, и особенно о его "вихрах". По выражению одного из наших надзирателей {Звали его Иваном Яковлевичем, а фамилии не помню, от учеников же он имел прозвище "Коза". (Прим. автора.)}, этими вихрами Якушкин "убивал господина директора", а другие ученики в том ему старались подражать. Павла Ивановича, по рассказам, так страшно преследовали за его "вихры", что однажды даже директор {Помнится, будто Александр Яковлевич Кронеберг или инспектор Петр Андреевич Азбукин. (Прим. автора.)} или инспектор выставляли его "на выставку", в пример, "как не должно себя содержать". Это произвело впечатление, и многим "вихры" Якушкина так понравились, что явилось большое число подражателей; только таких "неповиновенных вихров" {Так называл их надзиратель "Коза". (Прим. автора.)}, какие без всякого особенного старания произращал у себя Якушкин, ни у кого не вырастало. При всех стараниях у других учеников являлись только "лохмы", или, как инспектор Азбукин называл, -- "патлы", но настоящей, типической вихрястости, какою отличался Якушкин и которая давала ему вид "дикобраза", ни у кого из совоспитанных ему не было.

Подражателей якушкинской прическе остепеняли суровыми мерами, при содействии сторожей Кухтина и Леонова, которым приказывали "обрывать патлы", что сторожа и исполняли, производя стрижку нарочито тупыми и необыкновенно щиплющими ножницами. "Обрывали" таким же манером не раз и самого Якушкина; но ему это не приносило пользы, потому что его могучие вихры, которыми он "убивал господина директора", на другой же день опять торчали, как будто их выпирала из головы какая-то сверхъестественная сила. Это частию заходило даже в область чудесного: Якушкин представлялся- чем-то вроде тунгузского чудотворца, который, проведя рукою по распоронному брюху, заживляет рану в одно мгновение ока. О Якушкине говорили, что его остригут, а он сейчас же себе будто на ладони поплюет да проведет ими по волосам, и буйные вихры его сейчас опять и поднимутся. Притом же и самому начальству было неприятно часто стричь Якушкина, потому что Павел Иванович при пострижении его "грубо оправдывался такими мужицкими словами, что во всех классах помирали со смеху".

Направление к простонародности у него, значит, уже формировалось еще в школе, и учитель немецкого языка, Василий Александрович Функендорф, кажется, первый отметил это направление и кликал его не иначе как:

-- Мужицка чучелка!

Прошло много лет, я жил в Киеве, потом в Пензе, и с П. И. Якушкиным мы не встречались до его псковской истории с Гемпелем. В это время я был в Петербурге по делам торгового дома, которыми занимался. Павел Иванович был тогда героем дня, и им все интересовались. Я встретился с ним, и мы сразу же друг друга вспомнили и заговорили по правам школьного товарищества на "ты" Он уже тогда "ходил мужиком" -- в красной рубахе и в плисовых шароварах, но носил очки, из-за которых настоящие мужики ни за что не хотели его признавать "мужиком", а думали, что он "кто-то ряженый".

Это Павла Ивановича минутами очень досадовало.

-- Какой я вам "ряженый", черти! -- добродушно бранился он с мужиками.

-- Ряженый и есть... черт! -- отвечали ему любовно мужики.

III

Почитателей своих в литературе Павел Иванович иногда ставил в большие затруднения насчет его "странного характера". Так, например, я помню, покойный С. С. Громека ("бурнопламенный") однажды был страшно взволнован тем, что Павел Иванович появился в Павловске на музыке в своей "одной штанине", в сообществе какого-то незнакомого полковника, с которым держал себя на самой дружеской ноге, и всех знакомых звал к своему столику, где за подаваемые кушанья и питья расплачивался этот полковник.

Громека спросил Якушкина:

-- Кто это такой, ваш приятель?

-- Отличный малый, -- отвечал Якушкин, -- отличный малый.

-- А как его зовут?

-- Гемпель.

-- Как Гемпель!

-- Гемпель.

-- Псковский полицеймейстер?

-- Да.

-- Тот самый, который сажал вас в кутузку?

-- Да, да, тот самый.

Громека посторонился, но Якушкин усиленно его влек за стол к Гемпелю и после находил удивительным: "чего на него люди сердятся, когда я не сержусь? Он чудесный мужик и свое дело делал. Чего же сердиться? Мы помирились".

Когда Петр Дм. Боборыкин издавал "Библиотеку для чтения", Павел Иванович часто посещал эту редакцию (на Италианской в доме Салтыковой). Мы тогда сходились по вечерам "для редакционных соображений". Приходил и Павел Иванович, но "соображений" никаких не подавал, а раз только заявил, что "так этого делать нельзя".

-- Как "так"? -- спросили его.

-- Без поощрения, -- отвечал он.

-- А какое же надо поощрение?

-- Разумеется -- выпить и закусить.

Мнение Павла Ивановича поддержали и другие, и редакционные соображения, изменив свой характер, обратились в довольно живые и веселые "поощрения", которые, впрочем, всякий производил за свой собственный счет, ибо все мы гурьбою переходили из голубой гостиной г. Боборыкина в ресторан на углу Литейной и Семионовского переулка и там нескучно ужинали.

Вскоре за этим в литературе последовал великий раскол: из одного лагеря, с одним общим направлением к добру, -- образовались две партии: "постепеновцев" и "нетерпеливцев".

Якушкин как будто ничего не понимал в этом разладе и не прерывал своих отношений с товарищами из постепеновцев и нетерпеливцев. Он с одинаковым спокойствием и искренностию появлялся и в редакции "Отечественных записок", где около покойного Дудышкина сгруппировались постепеновцы, и в "Современнике", где бодрствовали нетерпеливцы. Я тогда остался с постепеновцами, умеренность которых мне казалась более надежною. За это я был порицаем много.

Якушкин во все это время не прерывал со мною сношений, но зато прелюбопытно: как он понимал мое положение и считал ли за серьезность всю эту литературную распрю?

Раз, после одной из моих побывок за границею, проездом через Вену я купил себе ботинки из желтой, нечерненой американской кожи, с ременною шнуровкою спереди. Обувь этого рода тогда только появилась в Вене, и мне показалось, что такие ботинки очень удобны для жаркого времени; но когда я приехал в Петербург и увидал, что здесь таких ботинок никто не носит, -- то я и свои оставил без употребления.

Жил я тогда в доме Тацки на Литейной, против Бассейной, неподалеку от квартиры Е. Н. Эдельсона, у которого Якушкин часто бывал и "получал поощрение", а оттуда одно время взял за правило заходить ко мне ночевать. Случалось, что он приходил ко мне, когда меня не было дома, и сам укладывался спать, всегда неизменно на одном "собачьем месте", то есть на подножном коврике у моей кровати. Как я ни упрашивал не ложиться здесь, а располагаться где-нибудь на диванах, но он на это ни за что не соглашался по какой-то деликатности. У меня была о ту пору горничная, молодая девушка немка, Ида, которая и сама была похожа на барышню и квартиру содержала в величайшей чистоте и наблюдала за нею беспрестанно! Крайний неряха Якушкин и эта Ида составляли две самые непримиримые противоположности. Друг с другом они никогда не объяснялись, но питали один к другому какие-то несогласимые чувства: немка ужасалась, "как может быть на свете такой человек и зачем его принимают", а Якушкин "боялся ее огорчить". Из-за этого он ни за что не хотел ложиться на мебель, чтобы не допустить немку убирать что-нибудь после его спанья, а свертывал в комочек свои сапожонки и свитенку и, бросив этот сверток на коврик, ложился и засыпал у самой кровати.

Разумеется, это было очень стеснительно и неудобно, но заставить Павла Ивановича поступать иначе не было никакой возможности. Он твердо и упрямо отвечал:

-- Не хочу немку сердить, а я грязный: она будет обижаться.

Самой странной деликатности в нем было столько же, как и самой странной наивности, в пример которой я приведу следующий смешной случай.

VII

Однажды, проснувшись на своем "собачьем месте" ранее всех, Якушкин походил по комнатам, взял со стола в кабинете книжку "Современника", где я был на тот случай образцово обруган с обычными намеками и подозрениями, и, прочитав эту статью, сказал мне:

-- Знаешь, я сейчас пойду к Некрасову и скажу, что это свинство. Он говорит о тебе хорошо, а позволяет писать совсем скверно. Я их за тебя сам обругаю.

Я, разумеется, просил его ничего в этом роде не предпринимать, и он дал мне в том слово и сейчас же без переходов спросил:

-- А что это у тебя за неспособные сапоги?

-- Какие и где?

-- Да вон... я вижу... желтые, стоят под кроватью.

Я взглянул под кровать, куда смотрел Якушкин, и, увидев мои венские ботинки, сказал ему, где я их купил и почему их не ношу.

-- Еще бы! -- воскликнул он, -- какой же шут их носить станет!

Тем этот разговор был и покончен, но когда я дня через два после утренней прогулки вернулся к обеду домой, меня удивило нечто неожиданное и с порядками моей квартиры несогласное: в ногах у моей кровати, на том же самом коврике, на котором излюбил спать Якушкин, валялась пара самых отчаянных, самых невозможных отопток, с совершенно рыжими голенищами и буквально без подошв...

Я удивился, а моя немка так и всплеснула руками.

-- Это (говорит по-немецки) опять заходил на минутку этот мужик в очках, и вот...

Она выбежала в ужасе в кухню и явилась оттуда с двумя длинными лучинами, которыми поддела оставленные Якушкиным сапожные отоптки и с брезгливостью понесла их, вытянув вперед свои белые руки, чтобы сапоги были от нее как можно дальше.

Смешно было смотреть, как она выносила их, точно как будто двух ядовитых гадов, но некогда было смеяться от удивления: зачем же Павлу надо было приходить ко мне, чтобы у меня разуться, и в чем же он ушел от меня? Неужели босой?

Немка была так взволнована этим неслыханным, не вмещавшимся в ее голове ужасным событием, что только повторяла:

-- Das ist kein Mensch, das ist em Teufel! {Это не человек, это черт! (нем.).}

Но "Teufel" {Черт (нем.).} оставил у меня на столе рукописание, которое все разъяснило.

VIII

На столе, на неоконченном листе моей текущей литературной работы, карандашом рукою Якушкина было начертано следующее:

"Был у тебя и взял твои немецкие сапоги, которые ты не носишь. Получи за них семь рублей от Некрасова".

Чтобы оценить эту наивность, нужно знать, что я с Николаем Алексеевичем Некрасовым лично знаком не был до весьма поздней встречи с ним в доме В. П. Гаевского; и с редакцией "Современника" никаких дел не имел. Там я был только постоянно руган за мое неодобрительное направление, которое приписывали даже подкупу. И Якушкин все это знал и даже за два или за три дня возмущался некоторыми прочитанными им обо мне отзывами, но вдруг оказалось, что при всем этом он находил вполне естественным, чтобы я пошел к Некрасову "получить семь рублей"... И почему именно -- семь, а не восемь или не пять, не четыре? Это так и осталось, разумеется, его секретом. Вероятно, он вспомнил, что когда-то платил за сапоги по семи рублей, или так он оценил по достоинству мои "неспособные ботинки", этого я уже не знаю {Семь рублей в глазах П. И. Якушкина, пожалуй, могли казаться и такими деньгами, которые долг велит хорошо обеспечить. По безалаберности своей и лености он часто живал совсем без денег и крупную денежную единицу начинал считать с полтинника. (Прим. автора.)}.

Все это, разумеется, меня смешило, а мою немку привело в такую горесть, что она расплакалась. Ей эта пустая история представлялась ужаснейшею, злокозненною хитростию и коварным подвохом под ее домосмотрительскую репутацию. И как иначе: у нее, у самой аккуратнейшей в мире девушки, у которой хозяйская нитка пропасть не может, вдруг среди белого дня ушли из-под кровати целые ботинки, и притом такие новые и такие необыкновенные!..

Человек, который нашелся так это сделать, -- конечно, представлялся ей не иначе, как самым опасным хитрецом и даже, может быть, чем-нибудь хуже.

В тот же самый день вечером я встретил Павла Ивановича в Демидовом саду, где он стоял и беседовал с двумя цыганами из певшего здесь Курского хора.

Первое, на что я обратил внимание, разумеется, были его ноги. Я представить себе не мог: как это Якушкин предстанет миру в своей мужичьей свите и "штанине", в красной рубахе и "неспособных" желтых ботинках венской работы со шнуровкой! Но у него, оказывается, был вкус и гораздо лучшее понятие об ансамбле: на нем уже были опять надеты какие-то рыженькие сапожонки с голенищами и на сей раз даже с некоторыми подошвами.

Это возбуждало во мне любопытство, а он сам не замедлил его удовлетворить.

-- Я у тебя был, -- сказал он, повидавшись. -- А ты был у Некрасова?

-- Нет, -- говорю, -- не был.

-- Сходи, я ему уже сказал. Повидайтесь... он умный.

-- Да на что же тебе, -- спрашиваю, -- ботинки? Ведь ты сам называл их "неспособными". Куда они тебе к твоему убору?

-- Куда они к черту годятся! Я их на рынке скинул.

-- Зачем скинул?

-- Куда они годны: я вот эти выменял.

И он с спокойствием ловкого дельца показал мне свои опять едва живые сапожонки, которым на рынке красная цена тогда была полтинник.

Зачем он построил всю эту комбинацию, вместо того чтобы взять прямо семь рублей у Некрасова или надеть у меня другие, рядом стоявшие черные сапоги обыкновенного фасона, -- так и не знаю,

Наверно, тут пронеслась в его голове какая-то ассоциация идей, быть может даже он имел в виду мои выгоды и хотел без убытков избавить меня от ненужной, "неспособной" вещи... Некто из знавших это писателей допускал даже такую смешную мысль, что не думал ли Павел Иванович устроить при посредстве упомянутых сапогов свидание мне с Некрасовым, с расчетом, что это, может быть, поведет нас к дальнейшему литературному сближению? Понимать деяния Якушкина иногда бывало трудно, и от наивности его можно было ожидать соображений самых невероятных.

Припоминается еще такой характерный случай. Приходит однажды ко мне П. И. поздно ночью и объявляет, что его звал к себе граф Строгонов и что он к нему пойдет. Мы поговорили и легли спать. Я думал, что, может быть, это правда, а может быть, и нет; а если и правда, то, наверно, еще не скоро, не вдруг последует ее осуществление. Утром П. И. встал раньше меня и отправился по своему обыкновению сам на кухню "командовать сорокушку". Сорокушка была подана и немедленно же получила вся сполна свое надлежащее употребление. При моем чае было новое повторение приема, а затем я стал собираться на остров, где тогда была какая-то художественная выставка.

-- А подвези меня... это тебе по дороге, -- поднялся Якушкин, -- я поеду к Строганову.

-- Не лучше ли другой раз? -- говорю.

-- А для чего это "другой раз", когда он нынче звал меня завтракать. Который час?

Я говорю -- двенадцать.

-- Вот это, -- отвечает, -- самое время.

Поехали. Это было зимою, на санках. Но только что выехали с Караванной на Невский, как вдруг Павел Иванович закричал: "Стой" и осадил извозчика за руки.

-- Что тебе? -- спрашиваю.

-- Надо, -- говорит, -- здесь подождать: я вспомнил, граф. Строгонов звал меня завтракать не в первом часу, а позже.

-- Где же ты будешь ждать?

-- А вот в пивнице. Пойдем, пирожков поедим и досидим до времени.

День был прекрасный, погожий, и проспект был залит народом, так что у меня решительно недостало отваги исполнить настойчивое и неотступное требование Якушкина. А Павел Иванович мужественно стоял на тротуаре и, топоча как еж, сердито убеждал меня следовать за ним в пивницу. Настояние производилось в выражениях столь энергических, что надо было поспешить это кончить.

Я его обманул -- сказал, что сейчас съезжу неподалеку по нужному случаю и вернусь к нему, а его оставил в обеспеченном на тот час благоустройстве.

В пивницу я к Павлу Ивановичу не возвращался, а увидал его, -- не помню уже теперь наверное, -- в тот же или на другой или на третий день вечером опять у себя.

-- Что же, -- спрашиваю, -- был ты у Строгонова?

-- А как же, -- говорит, -- был.

-- Ну, и что же вышло?

-- Ничего... все очень хорошо. Он поздоровался сейчас и говорит: "А вы, господин Якушкин, уже позавтракали?" Я говорю: "Да; немножко выпил". Он говорит: "Что же теперь делать?" А я говорю: "Еще выпить".

Подали еще завтрак и вино, но что там далее произошло, Якушкин в последовательном порядке не рассказывал. Вообще же Павел Ив<анович> графа Строгонова (покойного) очень одобрял и хвалил, но проку-то из всего их многозначительного свидания никакого не вышло, и можно быть уверенным, что причиною этого случая был не граф. Граф, сколько я могу судить по некоторым верным слухам, имел самые серьезные намерения пособить Якушкину в средствах для его исследований. Покойный граф любил русское искусство и умел основательно помогать русским искусникам (я знаю это на живом примере одного молодого человека, которого я провел к Строгонову через С. Е. К.); но наш Павел Иванович был такой несуютный человек, что с ним дело не клеилось. Не было в нем решительно никакой деловитости, и мог он всякую какую угодно выгодную и серьезную комбинацию обратить в самые сущие пустяки.

В философском или учительном роде я помню такой случай. Приехал ко мне в Петербург брат мой, доктор, и имел при себе для услуг нашего бывшего крепостного человека, орловского крестьянина Матвея Михайлова Зайцева, который был некогда у меня кучером и ходил по-кучерски, в кумачной рубашке и в поддевке. В Петербурге он нам прислуживал за лакея и в этом виде предстал Павлу Ивановичу, который сразу его облюбовал и закатил ему в наше отсутствие такое "поощрение", что тот, желая отпереть нам двери, мог только ползать по полу на четвереньках, а потом заболел и начал Павла Ивановича бояться.

Раз зашел у нас вечером спор по поводу тогдашнего вопроса о народничестве, к которому мы нынче опять съехали. Павел Иванович во время наших споров не раз уходил к Матвею за перегородку в передней, и после нескольких таких заходов вдруг вывел оттуда бедного парня за руку, поставил его посреди нас, обнял его перед всею компаниею, расцеловал и объявил:

-- Все, что вы толкуете, есть глупости; а хотите иметь смысл, так вот у него учитесь!

И при этом он торжественно указал на Матвея и опять поцеловал его. Чему было учиться у Матвея, мы не поняли.

Мой бедный Матвей запил и удавился в Киеве, никому не разъяснив того народного смысла, который в нем провидел своим оком П. И. Якушкин.

XII

Увезли Павла Ивановича из Петербурга в ссылку в Орел, а потом в Астрахань без меня. Я тогда жил за границею, во Франции. Трогательную историю его удаления лучше всех знает уважаемый Сергей Васильевич Максимов. Ее нельзя слушать без душевных мук и глубочайшей горечи. Эту олицетворенную простоту, этого ребенка, требовавшего няньки, везли с жандармом, а на чужбине над ним судьба строила иную забавную шутку. В Париже, в Пале-Рояле, в это самое время продавали его фотографические карточки (копии с фотографии Берестова и Щетинина), под которыми по-французски было написано "Pougatscheff".

Это те самые карточки, на которых Павел Иванович представлен сидящим на балюстраде, в очках и с подогнутыми под себя ногами. Вихры его там изображены во всём их неподражаемом великолепии, точно как будто Павел Иванович в самом деле окончательно решился "убить господина директора".

Я убеждал одного из палерояльских торговцев, что изображенное лицо совсем не Пугачев, а современный русский писатель Якушкин, но француз мне не поверил и сказал, что он это лучше знает. Под обозначением "Пугачев" фотографии Якушкина, разумеется, шли бойче.

Я привез в Россию и раздарил здесь несколько таких карточек с обозначением "Pougatscheff".

XIII

Личное мое мнение о покойном Павле Ивановиче такое, что это был человек в своем роде талантливый и очень добрый. Доброта у него преобладала над умом и выходила не из сознания превосходства добра над злом, а прямо безотчетно истекала из его натуры. Это была доброта органическая и потому, стало быть, самая прочная и надежная. Изменить ей Якушкин никогда бы не мог, потому что для него это значило перестать быть самим собою. Но добра он делать не умел, -- потому что никогда в этом не упражнялся, да и вникать прилежно в дела не имел ни времени, ни способности. Он мог только отдать нуждающемуся все, что у него было, но у него у самого чаще всего ничего не было. Доброта его была чисто пассивная, выражавшаяся всего более в высочайшей и, может быть, наисовершеннейшей форме самого прекрасного и пленительного -- трогательного незлобия. Он не только мог прощать все, -- решительно все, но он даже не мог не простить чего бы то ни было. Врагов у него буквально не было, а понятия его об обидах были удивительные.

Раз он рассказывал мне, как к нему где-то за Невскою заставою "придрались" какие-то "фабричные ребята" и его "потолкали".

Сомнительно им показалось: мужик, а в очках ходит?!

-- Думали, не подослан ли с каким намерением, -- сказывал Якушкин.

-- Но как же у вас до толканья-то дошло?

-- Так... кто ты да что ты, -- ты-ста, да вы-ста ёры с подвохами ходите, да и давай толкаться.

Отнял его от обидчиков городовой. Я спросил: не имело ли это каких дальнейших последствий?

-- Нет, -- говорит, -- всё миром кончили: городовой нас всех хотел в часть весть, а я замирил,

-- Кого же ты замирил?

-- Всех.

-- Да кого же всех? Там ведь никого кроме тебя и не толкали.

-- Конечно... Неужели же я стану толкать? Да ведь и они это сдуру... такая фантазия им пришла, что говорят: "Мужик, а очки зачем носишь? мужики не носят", и давай толкаться... Совсем не по злости... Это понимать надо! Я и городовому сказал: "Это надо понимать", -- все на мировую и выпили.

-- И городовой?

-- Разумеется. Все. Что еще спросил: как же без городового?.. Всех, брат, понимать надо.

Но у него были порывы смелого и самоотверженного великодушия, в пример которого можно привести его находчивую выходку с букетом, брошенным к позорному столбу Н. Г. Чернышевского.

Якушкин спас девушку, бросившую этот букет.

XIV

Об уме Якушкина, мне кажется, судить довольно трудно. Одно можно сказать, что ум у него был склада оригинального, с чисто мужичьим созерцанием, но в хорошие мужики Якушкин тоже не годился бы. Родись Павел Иванович не в дворянском доме, а в мужичьей избе, он никогда не сделался бы ни домовитым, ни уважаемым хозяином и не дал бы семье никакого распорядка.

Резкий, но меткий в своих определениях Алексей Феофилактович Писемский, говоря однажды о том, чем бы мог быть Якушкин в настоящей крестьянской среде, выразился так:

-- Был бы он у них, что называется, забулдыжка, которому никто бы не дал взаймы ни косы покосить, ни сохи пропахать (потому что он их испортит и опять не наладит); но в кабаке все бы его слушали и приглашали бы его посидеть на завалине, на свадьбу чарку бы подносили, чтобы балагурил. А если бы пришло какое-нибудь дело насчет земель и надо бы миром на выгоне стать, то забулдыжку бы впереди всех поставили, -- чистым полотенечком его занавесили бы, а на грудь в белы ручки образок дали бы. И он бы так стоял с образком, как святой. А если бы стрелять в них стали, то он так бы первый и копырнулся, обливаясь кровью от первого же выстрела. А велел бы ему мир на колени пасть, -- он бы и на колени пал. Такое его определение: ни в чем от мира не прочь и на мир не челобитчик.

Это, может быть, верно.

Беседы с Якушкиным, когда он находился "в плепорции", были часто очень интересны, он знал много любопытных вещей из народного быта и хорошо рассказывал. Судил он всегда очень честно, но иногда не толково, а в поступках других людей часто был лишен способности различать между добром и злом и ни в каких мало-мальски сложных делах для совета вовсе не годился.

Обращался он с своим умом так же, как и с своим здоровьем или как с своей репутациею, то есть варварски беспощадно; но добрые и умные люди при всем этом Якушкина не только любили, но даже что-то такое в нем и уважали.

Уважали в Якушкине, я думаю, наверно его святое, всепобеждающее незлобие, которому нельзя было указать ни границ, ни подходящего примера. Он в этом превосходил все и всех.

Если за это пленительное свойство души смертному может быть присуждена святость в другом мире, то покойный Павел Якушкин имеет на нее все права и даже со всеми особенными преимуществами.

Незлобие его поистине было -- незлобие праведника.

Как он жил в ссылке в Орле? -- это немножко известно: он скучал и томился, ему хотелось идти, бродить и записывать. В Орле у него были друзья, но немного. Занимательность, которую он представлял собою для людей сердечных и мыслящих, не имела никакого значения для простых "дворянских чистоплюев", которые скоро стали указывать на неряшливый костюм Якушкина и на беспорядочность его безалабернейшей жизни. "В отечестве своем" Павлуше было худо, и он сам "упросился" в места более отдаленные... Прошение его об этом составляет верх курьеза и трогательности: просил он выслать его, чтобы мать не видала, как он болтается без дела...

Его послали в Астрахань, а потом всё как-то переводили.

Как могло жить под надзором полиции это доброе, доверчивое и наивное дитя, нуждавшееся в нежном надзоре няньки, -- это трудно, да и мучительно себе представить. И из этой последней поры его жизни, кажется, в литературной семье нет до сих пор никаких сведений. Одно только знали, что князь Александр Аркадьевич Суворов, при котором Якушкин был выслан из Петербурга, при отправлении его "обошелся с нам презрительно". С Якушкиным его светлость оставил даже те границы, до каких доходил в Риге, ругаясь "потливости русских рабочих" и сравнивая отцов их с "кобелями".

Не в его вкусе была русская порода людей!

Прощальный разговор Якушкина с князем Суворовым подробно неизвестен, но кто знает натуру Павла Ивановича, тот может смело поручиться, что Якушкин наверно вел себя не унизительно. Да, и в этом невыгодном положении, в котором он предстоял Суворову, он непременно держал себя с достоинством, которое считал ни во что с "своим братом", но мастерски и с редким в русских людях тактом умел сохранять "перед особами".

Одна уже эта способность чистой, младенческой души Якушкина, мне кажется, обязывает думать, что ему было свойственно настоящее, прямое благородство.

Павел Иванович хотя был смирен и незлобив до крайности, но не боялся ни сумы, ни тюрьмы и, как "сельский лирник" Сырокомли, "не гнул головы ни перед кем". Мужик, по недоразумению, мог его потолкать, но на светлейшего Суворова он, пожалуй, мог и сам вытаращиться и даже прикрикнуть...

Семь бед -- один ответ.

Из всех прозвищ, какие люди давали Якушкину, более всех идет ему название, какое дано покойнику дружбою Сергея Васильевича Максимова, -- это название "божий человечек".

XVI

Но поелику в наше время самый краткий очерк какого бы то ни было лица не может быть заключен без определения "политических" и "социальных" отношений описываемого деятеля, -- то скажу нечто и об этом.

Политика Якушкина занимала очень мало, или, точнее сказать, -- она его совсем не занимала. Смена и назначение новых должностных лиц в России его не радовали и не печалили: он махал рукой и говорил: это "все едино"... Формы правления для него были все безразличны -- "как народ похочет, так и уставится", но он ничего за народ не предрешал и не возвещал от себя в лице "всечеловека". "Как народ похотел, -- так и добро". Народ это собственно или преимущественно были "мужики". Аксаков не годился -- "он у немцев учился". Но Якушкин за народ никогда не лгал, как есть то в обычае у прочих. Он не выдумывал от лица простолюдинов таких нелепых, тенденциозных и никогда в народе не обращавшихся слов, как, например, "господчина" (в смысле представительства). Политического насильственного революционизма в Якушкине не было нимало, -- "потому что -- не для чего: миром разберемся". Но над тем, что было смешного или нелепого в делах правящих лиц, он, как все, любил посмеяться, и порою делал это метко и остроумно. Одна из таких застольных выходок ему и причлась в вину.

Социальные симпатии Якушкина были все на стороне рабочих людей -- особенно батраков, фабричных и вообще всей подобной "голытьбы", которую, по его словам, "хозяева заморить готовы и могут заморить, если те сами в свой разум не придут и не узнают, как они нужны". Идеал у него был какая-то всеобщая артель, идеал большой, смутный и, сколько я смею судить, -- самому ему непонятный. Если в речах Якушкина с простолюдинами было что-нибудь горяченькое и удобное для возведения в перл создания, то это, вероятно, были разговоры в этом же артельном духе: "что вы, дескать, не понимаете, что купец один, а вас -- во сколько! Вы купцу нужнее, чем он вам. Ему без вас ни чихнуть, ни головой метнуть". Затем, если его приглашали на пирог к тому же купцу, то он и туда шел и тому что-нибудь толковал.

"Шабаршит что-то", -- говорили о нем фабричные и опять становились за свое дело, "чтобы штрафу не вычли".

А пока те работали, Павел Иванович опять "поощрялся" на дальнейшие столь же невинные подвиги, которые, кажется, никого даже и в шутку не пугали. Над социализмом, как его понимают полуневежды и пристава, Якушкин смеялся и считал этого рода социализм "глупостью", хотя, впрочем, прибавлял:

-- А по мне -- все одно, -- делитесь: у меня одни штаны, с меня снять нечего -- сверкать будет.

Вообразить себе общественный вред, который бы мог сделать Якушкин, -- я решительно не могу, и мне не совсем ясно представляется, как и почему его убрали из Петербурга.

XVII

Если бы Якушкин не умер до сего времени, то ему теперь, я думаю, было бы лет под шестьдесят. Перемен в образе мыслей, каким в последнее время подверглись многие из прежних постепеновцев и нетерпеливцев, с Якушкиным быть не могло. Он был величественно нелеп для того, чтобы применяться ко времени и обстоятельствам. Одно могло его удивить, что те самые его народнические принципы, за которые его осмеивали "чистые литераторы" белой кости, -- теперь приняли они же сами, и притом с таким рабским подражанием Якушкину, что прямо посылают воспитанных людей "учиться у мужиков". Резоны Якушкина, значит, свое взяли...

Довольно трудно сказать, в какой бы теперь компании очутился Якушкин? Судьба сдвинула с места светоч его жизни ранее, чем настало время для таких смятений, и тем избавила его от выбора, который, кажется, несколько затруднял Достоевского. Якушкин, впрочем, был так непосредствен и так искренен, что он бы, наверно, выбрался из этих противоестественных подборов иначе.

Изложив все, что казалось возможным передать о Якушкине, надо сказать нечто и о тех, кому он прискучил до того, что они как будто содействовали или хотя радовались его подневольному удалению в "места". Нет спора, что такие люди были и в Петербурге и в маленьком дворянском Орле, где Павел Иванович очень часто попадался всем на глаза на главных бойких пунктах этого городка. У Иордана в гостинице -- он, в саду у буфета -- он, в книжном магазине у орлицкого моста -- он, и все стоит да знакомым рукой машет... а сам в рубахе, -- одна штанина навыпуск, другая в сапог... Многие этим скандализовались и давно были того мнения, что его бы "не худо прибрать", а он и не замечал, что вышел из моды и в простодушии своем все мотался по городу и "шабаршил", заходя в трактиры и буфеты. Сносное в большом Петербурге, чудачество это просто опротивело в маленьком Орле, где мне довелось слышать о нем такие доводы:

-- Ну уж видели мы его... Чего же еще? Довольно.

После этого распоряжение об удалении Павла Ивановича здесь многим показалось даже очень сообразною мерою.

Якушкин несомненно не был вреден, но столь же несомненно не были вредны Сократ и Антисфен, с которыми ставить на одну ногу нашего "божьего человечка" даже неловко. Но не позабудем, что даже "Сократ нашего воображения очень непохож на Сократа современных ему Афин. Нам он кажется трансцендентальным гением, а для Афин своего времени он был праздношатающийся -- с странною и даже отвратительною сатироподобною наружностию, шарлатан, который терял время в разговорах и выводил из терпения добрую хозяйку Ксантиппу, приглашая к себе гостей, когда их нечем было потчевать" (Дрепер). Современники мудреца видели досадительные неудобства в сожительстве с таким человеком и решились его сбыть с рук, и сбыли...

Если же такое отношение извиняется беспристрастным ученым для современников Сократа, то кольми паче надо простить и извинить суровость, проявленную к Якушкину, который тоже многим не нравился, надокучал своим не всегда толковым лепетом и вообще казался "непереносным" в "обществе". Павел Якушкин сам был в этом не беспричинен.

Пренебрегать приличиями и внешнею добропорядочностию в наш век не удобнее, чем в век Антисфена и Диогена.

Всегда найдется довольно людей, которые считают долгом вступаться за то, что отжило свой век, что само собою падает и рассыпается. Осторожность была чужда Якушкину так же, как и умеренность.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту: Сочинения П. И. Якушкина. СПб., 1884, стр. XLVII--LXIII. Заглавие в наст. издании условно повторяет название всего раздела воспоминаний о Якушкине в указанной книге.

Павел Иванович Якушкин (1820--1872), которому посвящены воспоминания Лескова, представляет собою интереснейшую фигуру писателя-демократа, фольклориста, собиравшего в крестьянской среде образцы народного творчества. В крестьянской одежде бродил Якушкин по великорусским деревням, исследуя и наблюдая народ, так сказать, "изнутри", подмечая в нем такие черты и процессы, подметить которые было не под силу сторонним наблюдателям. Невыясненным до сих пор остается вопрос, насколько активно вел Якушкин среди народа политическую и социальную пропаганду, однако несомненно, что он, вопреки характеристикам большинства мемуаристов (не исключая и Лескова), был убежденным демократом, исповедовавшим идеи Чернышевского, Некрасова, "Современника".

Современная прогрессивная критика особенно выделила воспоминания Лескова о Якушкине из других воспоминаний, помещенных в названной книге. Так, Н. В. Шелгунов писал, что лесковские воспоминания отличаются "наибольшей художественностью и полнотой", -- "это как бы законченный художественный очерк, картинка с натуры, нарисованная с обычной г. Лескову талантливостью" ("Дело", 1883, No 12, стр. 21--22). Однако и у Лескова рассказ о Якушкине сбивается на анекдоты, и сам Якушкин выглядит не человеком, всецело захваченным большой идеей, а скорее безобидным чудаком, еще одним "праведником" и "легендарным характером", которые так привлекали писателя. Тем выразительнее оказывается попытка Лескова дать в своих воспоминаниях также и характеристику политических и социальных взглядов Якушкина, -- правда, весьма противоречивую: если в начале воспоминаний он утверждает, что "политика" занимала Якушкина "очень мало, или, точнее сказать, -- она его совсем не занимала", что "формы правления для него были все безразличны -- "как народ похотел, так и добро", то в заключении оказывается, что социальные симпатии Якушкина "были все на стороне рабочих людей, особенно батраков, фабричных и вообще всей подобной "голытьбы". Подробную характеристику воспоминаний Лескова и вообще его отношений к Якушкину см. в книге В. Базанова "Павел Иванович Якушкин", Орел, 1950, стр. 57--64.

Стр. 72. ...сторожей Кухтина и Леонова... -- О них Лесков упоминает также в "Житии одной бабы" и "Смехе и горе", главы 16 и 17, Об упоминаемом несколько ниже В. А. Функендорфе см. выше, примечание к "Автобиографической заметке".

...мы не встречались до его псковской истории с Гемпелем. -- 22 августа 1860 года Якушкин был арестован в Пскове частным приставом Гемпелем, которому показался подозрительным русский народный костюм Якушкина. После выяснения личности последнего он был отпущен. Происшествие это привлекло внимание печати: кроме полемики между самим Якушкиным и Гемпелем (см. Сочинения П. И. Якушкина, СПб., 1884, стр. XCVI--CXIV), на него отозвались почти все газеты и журналы, в том числе сатирические.

...по делам торгового дома, которыми занимался. -- Небольшая неточность: "делами "торгового дома" (А. Н. Шкотта) Лесков занимался с 1857 года до весны 1860 года, в Петербург же приехал (в конце декабря 1860 года или начале января 1861 года) в качестве корреспондента "Русской речи". Тогда же, видимо, состоялось его знакомство с Якушкиным.

Стр. 73. ...С. С. Громека ("бурнопламенный")... -- "Бурнопламенным" Лесков называет Громеку за его статьи в "Отечественных записках" против "нигилистов", на протяжении нескольких лет служившие мишенью сатирических нападок прогрессивной печати.

Стр. 74. "Когда Петр Дм. Боборыкин издавал "Библиотеку для чтения"... -- П. Д. Боборыкин был издателем-редактором "Библиотеки для чтения" в 1863--1865 годах; Лесков активно сотрудничал в журнале. Об участии в журнале Якушкина см. П. Д. Боборыкин. За полвека (Мои воспоминания). М., 1929, стр. 296.

...образовались две партии: "постепеновцев" и "нетерпеливцев". -- Так Лесков называет либералов и революционных демократов, литературные, политические и социальные позиции которых с особенной отчетливостью определились в годы революционной ситуации (1859-- 1861).

Стр. 75. Раз, после одной из моих побывок за границею... -- очевидно, после возвращения Лескова из первой поездки за границу, в 1862--1863 годы (см. "Хронологическую канву" в наст. томе).

Эдельсон, Евгений Николаевич (1824--1868) -- литератор и переводчик, критик, сторонник "чистого искусства"; в 1863--1865 годах активно сотрудничал в "Библиотеке для чтения".

Стр. 79. ...его звал к себе граф Строганов... -- вероятно, Сергей Григорьевич Строганов (1794--1882; дальше Лесков называет его "покойным", то есть недавно умершим). В 1860--1865 годы Строганов руководил воспитанием великого князя Николая Александровича (ум. в 1865 г.); возможно, приглашение Якушкина связывалось с намерением как-то использовать его в деле ознакомления великого князя с народом. В этой связи мог Лесков говорить о желании Строганова "пособить" Якушкину.

...какая-то художественная выставка. -- Летом и осенью 1863 года на Елагином острове была открыта обширная выставка цветов, привлекавшая много посетителей.

Стр. 80. С. Е. К. -- вероятно, генерал-адъютант С. Е. Кушелев (о нем см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 295).

Стр. 81. ...брат мой, доктор... -- Алексей Семенович Лесков (1837--1909), врач-гинеколог. См. о нем А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 408--411.

Увезли Павла Ивановича из Петербурга в ссылку... -- Вопреки заявлениям Лескова об аполитичности литературно-общественной деятельности Якушкина, ему неоднократно приходилось испытывать жандармско-полицейские преследования. Не говоря уже о "псковском эпизоде", в 1862 году он был заподозрен в распространении "возмутительных прокламаций", а в 1864 году -- выслан с Нижегородской ярмарки в Петербург, официально -- за "пьянственные буянства", фактически, как рассказывает С. В. Максимов, -- за "подозрительное" общение с народом. Вскоре за тем он был выслан и из Петербурга -- вследствие все той же политической неблагонадежности. Сводку данных о политических преследованиях Якушкина см. в книге В. Г. Базанова "Павел Иванович Якушкин", Орел, 1950, стр. 64--76.

Я тогда жил за границею, во Франции. -- Здесь налицо смещение хронологии: весь 1864 год Лесков прожил в Петербурге, работая над романом "Некуда" (см. наст. изд., т. 2, стр. 717--718); во Франции он был в 1862--1863 годах.

Трогательную историю его удаления лучше всех знает... Сергей Васильевич Максимов. -- Воспоминания С. В. Максимова (1831-- 1901) о Якушкине напечатаны в "Сочинениях П. И. Якушкина", СПб., 1884, стр. I--XXX.

Стр. 83. Якушкин спас девушку, бросившую... букет. -- "Гражданская казнь" Н. Г. Чернышевского состоялась 19 мая 1864 года. При объявлении приговора и позже, когда Чернышевского увозили обратно в крепость, ему были брошены несколькими девушками букеты цветов. Одна из девушек, М. П. Михаэлис, была арестована и выслана из Петербурга, остальные остались неразысканными. Очевидно, одну из них и "спас" Якушкин. Этот факт подтвержден также другим мемуаристом, В. Н. Никитиным (Сочинения П. И. Якушкина, СПб., 1884, стр. XXXI--XXXII).

Стр. 85. Суворов, Александр Аркадьевич, князь. -- О нем см. примечание к стр. 42. Лесков был одним из тех, сравнительно немногих лиц, которые не увлеклись показным благодушием и "либерализмом" Суворова и справедливо видели в этом лишь своеобразную "дань времени".

Стр. 86. Сырокомля -- Владислав Сырокомля (псевдоним Людвига Кондратовича, 1823--1862) -- польский поэт-демократ, бытописатель польско-украинско-белорусского крестьянства и мелкой шляхты.

Стр. 88. Антисфен (ок. 435--370 до н. э.) -- греческий философ.

Стр. 89. Дрепер -- Джон Уильям Дрэпер (1811--1882) -- английский физиолог и историк, автор книги "История умственного развития Европы" (русское издание: СПб., 1866, два тома; были и более поздние издания).