Книговод

Павел залетный

Гуревич Яков Яковлевич


   

ПАВЕЛЪ ЗАЛЕТНЫЙ.

ГЛАВА I.
Деревенщина.

   Въ городѣ К. по Малой Мѣщанской стоитъ домъ купчихи Сосниной. Малая Мѣщанская -- глухая и немощеная улица. По ней съ весны до поздней осени бродятъ свиньи, иныя на свободѣ, иныя перехваченныя поперекъ тѣла веревкой и привязанныя заботливыми хозяйками къ колышкамъ, вбитымъ въ землю. Онѣ съ дѣловитымъ видомъ проворно работаютъ своими грязными пятаками, роясь въ окаймляющихъ улицу канавахъ, и возятся подъ перекинутыми черезъ нихъ деревянными мостиками. Порою проходитъ по улицѣ вереница жирныхъ утокъ, которыя, переваливаясь съ ноги на ногу и степенно крякая, въ стройномъ порядкѣ бредутъ за крупнымъ, хохлатымъ селезнемъ. Тутъ бродятъ куры, поютъ пѣтухи, грѣются на порогахъ калитокъ кошки, порою шляются компаніи собакъ, и только изрѣдка эта идиллія животнаго царства нарушается звуками человѣческаго голоса. И домъ купчихи Соскиной естественно поражаетъ глазъ среди мелкихъ домишекъ и деревянныхъ заборовъ этого глухого закоулка: это большое, двухъэтажное съ мезониномъ строеніе самаго нелѣпаго и удручающаго вида. Входомъ въ него служитъ единственная узкая одностворчатая дверь съ двумя искрошившимися по краямъ ступеньками. Окна расположены безъ всякаго порядка, а мѣстами только намалеваны облупившейся черной краской безъ всякой претензіи на правдоподобный эффектъ. Притомъ въ окнахъ мезонина стекла разбиты или вовсе отсутствуютъ, а во второмъ этажѣ они заколочены досками. Крутая тесовая крыша скупо пригнана къ краямъ стѣнъ, что придаетъ ей видъ стараго картуза, напяленнаго на слишкомъ большую голову. Въ общемъ это что-то необычайно тяжелое и мертвенное. И глядя на этотъ удивительный домъ, невольно недоумѣваешь, въ чьей зодческой головѣ могли возникнуть и примириться эти безобразныя скаредныя очертанія, и какъ это массивное, доживающее свой вѣкъ чудовище забралось въ мирную среду обывательскихъ домиковъ этого захолустья. Я слыхалъ однако, и это весьма вѣроятно, что когда-то на Мѣщанскую улицу выходила большая трактовая дорога на г. П., и въ домѣ купчихи Соскиной помѣщались трактиръ и постоялый дворъ для проѣзжающихъ, но это было, вѣроятно, давно, потому что вотъ уже 18 лѣтъ, какъ въ нижнемъ этажѣ на грязномъ фасадѣ этого дома красуется полинялая зеленая вывѣска, на которой большими черными буквами написано:

ПРАЧЕШНОЕ ЗАВЕДЕНЬЕ
Надеж. Чучуевой пастаянная стирка билья.

   Кромѣ того, нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ одномъ изъ крайнихъ оконъ, на другомъ концѣ того же нижняго этажа, за стекломъ появился наклеенный лоскутъ бумаги съ надписью:

А МАХОРКИНЪ СИДѢЛЬНЫЙ МАСТЕРЪ
Въ ходъ содвора.

   Тутъ же, какъ и подобаетъ, былъ изображенъ указующій перстъ, посылающій васъ куда-то вдоль по улицѣ къ рѣкѣ, и въ качествѣ рекламы намазано маленькое сѣдло, исполненное довольно правдоподобно.

-----

   Въ одинъ тусклый осенній день старый домъ молчаливо мокъ подъ моросившимъ дождемъ. Вѣтеръ гналъ по сѣрому, заволоченному небу клубы темныхъ облаковъ, рябилъ мутную воду въ канавахъ и лужахъ улицы, свистѣлъ въ дырявыхъ заборахъ и завывалъ въ старыхъ облупившихся трубахъ. Улица была мертва; нахохлившіеся голуби пріютились на чердакѣ и подъ навѣсами, собаки спали на дворѣ подъ крыльцомъ, и свиньи безуспѣшно тыкались рыломъ въ дверь хлѣва и хрюкали со взвизгиваніями, заглушаемыми вѣтромъ. А вѣтеръ все вылъ, гудѣлъ и подвывалъ тоненькимъ голоскомъ... И не слышно было среди его шума обычнаго гама изъ прачешнаго заведенія. Но если-бы вы прислонились къ стеклу и вглядѣлись въ полумракъ комнаты, то различили-бы на первомъ планѣ около окна прачку передъ лоханью; она безпрестанно отрывалась отъ стирки, поднимала свое красное лицо, быстро шевелила губами, что-то тараторя, и жестикулировала голыми руками, съ которыхъ капало мыло. Порою изъ глубины мрака выступала то та, то другая прачка и, прильнувъ къ стеклу, посматривала на улицу. Очевидно, кого-то ожидали. Но улица была нѣма, и, кромѣ моросившаго дождя да мутной облачной массы на небѣ, ничего не было видно.
   Дверь на улицу заскрипѣла, и нетерпѣливая бабья физіономія показалась въ щели. Это была некрасивая, курносая физіономія сорокалѣтней женщины, съ расползшимися прядями волосъ на лбу.
   Она говорила высокимъ голосомъ, относясь къ кому то, стоявшему за дверьми:
   --Легко-ли дѣло въ эту пору добраться! Дорога-то, Господи милосливый! Кажется, тыщу рублей не возьмешь этакое тѣсто мѣсить. Торопили намедни, ступайте-молъ, Надежда Миколавна, за дочкой, пока есть возможность, такъ нѣтъ... дѣла много! видишь ты! Безъ ей-то словно ужъ міръ клиномъ сошелся!
   -- Правда-что!-- раздался другой голосъ за дверьми.
   -- Всегда такъ: упрется, такъ ужъ безпремѣнно, чтобы...
   Вблизи раздалось шлепанье ногъ по лужамъ. Бабы оглянулись. Къ нимъ съ подоткнутыми мокрыми юбками подходила толстая женщина въ ватной кофтѣ; красное прозябшее лицо ея съ каплями дождя, стекавшими по носу, выглядывало изъ-подъ большого сѣраго платка.
   -- Здрасте, -- сказала она, встряхивая юбки и поглядывая на неуклюжіе грязные полусапожки и полосатые забрызганные чулки, облекавшіе ея толстыя ноги.
   -- Куда Богъ несетъ?
   -- Мужъ запьянствовалъ -- заявила та -- бѣда! Ѣсть нечего, за получкой иду къ Севастьянову: долженъ онъ намъ, подмётки ставилъ новыя мой-то!.. Бѣда!
   -- Вишь ты!
   -- А вы, аль ждете кого?-- продолжала прохожая, примостясь подъ косякъ двери, чтобы укрыться отъ дождя, хотя вода такъ и катилась по измокшему платью.-- Погода-то!
   -- Да, ужъ погодка! Вотъ хозяйку ждемъ.
   -- Хозяйку?-- переспросила сапожница, разглядывая свои истоптанные ботинки и шевеля въ нихъ прозябшими пальцами.-- Куда-жъ это хозяйка ваша въ этакую-то пору?
   -- За дочкой!
   -- Нѣшто дочка у ней?
   -- Какъ же, дочка у ней, какъ же, матушка, дочка!
   -- Ишь ты-ы! Порядочная ужъ... дочка-то?
   -- Порядочная?! Невѣста! Слыхали мы, сваталъ ее намедни паренекъ какой-то...
   -- Что-жъ, къ свадьбѣ что-ли ваша-то отправилась?
   -- Нѣтъ, матушка, нѣту, гдѣ тамъ свадьба, въ прачки къ намъ въ работницы везетъ, какая тамъ свадьба! Изъ деревни... она у ней въ деревню отдадена была на вскормленіе...
   -- Видишь-ты!.. Дочка-то у ной не мужняя видать!
   -- Нѣтъ, не мужняя, какая-жъ она мужняя, сказываютъ съ Лукичомъ покойнымъ прижила. Машей прозывается,-- почему-то таинственно прибавила она.
   -- Машей?
   -- Да, матушка, Машей. Старикъ, видишь, померъ теперь, у какого отдадена была, старуха-то къ дочкѣ ушла къ замужней, ну, а дѣвку-то ужъ и къ дѣлу пріучать пора! Какъ же, не маленькая! Попраздновала! Тутъ, братъ, не напразднуешь! Нѣту... Мать-то потачки не дастъ.
   Въ это время за угломъ на Мясницкой послышались возгласы и по вѣтру донеслись до женщинъ.
   Чу!
   Среди тумана и дождевой пыли изъ-за угла показалась темная масса, медленно повертывавшая къ дому Соскиной.
   -- Ѣдутъ! прощайте!-- сказала сапожница и, повыше подоткнувъ подолъ, зашлепала по лужамъ.
   Дверь захлопнулась, но взамѣнъ того нѣсколько носовъ сразу расплющилось на стеклѣ прачешнаго заведенія.
   Между тѣмъ темная масса подвигалась, и скоро выступила изъ тумана пара рыжихъ лошадей, тяжело тащившихъ телѣгу, облѣпленную жидкой грязью. Лошади шлепали по лужамъ, возъ трещалъ и скрипѣлъ, мужикъ, сидѣвшій впереди, причмокивалъ и покрикивалъ.
   -- Стой!-- раздался женскій голосъ.
   -- Прр... каторжныя!
   -- Кликни бабъ-то, -- раздался тотъ-же голосъ, и затѣмъ укутанная фигура зашевелилась и замахала руками по направленію къ окну.
   Другая фигура безмолствовала и неподвижно сидѣла подъ мокрой свитой.
   -- Ну, шевелись что-ли, аль застыла?-- сказала женщина своей спутницѣ, подымаясь съ обмятаго сидѣнья и при помощи мужика слѣзая по приступкѣ, забросанной комьями грязи съ колесъ.
   -- Ну, вотъ, съ пріѣздомъ васъ, -- затараторила знакомая намъ прачка, показываясь въ двери въ сопровожденіи нѣсколькихъ растрепанныхъ товарокъ.-- Милости просимъ, гости дорогіе, прозябли-чай, возьмите узлы-то, чего стали! Ну вотъ и Машенька, Марья Ильинишна, пожалуйте къ намъ въ родительскій кровъ съ чужелальней сторонушки, пожалуйте!
   Фигура на телѣгѣ сбросила свиту, и изъ-подъ нея показались поддевка и куча платковъ на головѣ, почти скрывавшихъ лицо дѣвушки. Потомъ, также безмолвно среди бабьяго гама, она тихо спустилась на землю и стала забирать узелъ; но ее оттѣснили съ криками "пожалуйте!" и вскорѣ вся стая бабъ стала вбираться въ дверь стараго дома, увлекая съ собою новопріѣзжую и ея скудные пожитки.
   -- Эко домина-то, -- говорилъ между тѣмъ мужикъ, возясь въ телѣгѣ,-- чистый острогъ; во какую махину выстроили! Вобрала она теперя нашу Машу; теперь перетряхнутъ ее здѣсь по новому за первый сортъ... по городскому; ну, только, значитъ я... не того...-- тутъ онъ произвелъ какой-то особый звукъ губами и, уладивъ сѣно и рогожи, зашелъ въ сѣни за разсчетомъ.
   -- Такъ я отправлюсь, Миколавна, -- сказалъ онъ, пріотворяя двери прачешной, гдѣ Маша стояла посреди бабъ, кричавшихъ каждая свое, и развязывала платки, робко оглядывая комнату, полную пара.
   -- Съ Богомъ, -- отвѣчала хозяйка: -- получай-ка!
   -- Благодаримъ покорно... на чаёкъ-бы по этакой дорогѣ!
   -- Ну, чего ужъ тамъ...
   -- Ей Богу... стоитъ, по этакой дорогѣ... Ну, прощай, сталъ быть, Маша, дай тебѣ Богъ на новомъ мѣстѣ...-- заговорилъ, низко кланяясь, мужикъ.
   -- Прощай, дяденька Сергѣй,-- раздался молодой, робкій голосъ. Послѣдовали взаимные низкіе поклоны.-- Кланяйся дома-то.
   -- Буду кланяться, пошли тебѣ Богъ, не помни лиха, въ дѣлахъ твоихъ счастливый успѣхъ, -- и надвинувъ старую шапку на уши, мужикъ затворилъ за собою осклизлую дверь прачешной.
   Вскорѣ за окномъ задвигалась телѣга, зашлепала грязь, и, одиноко засѣдая на мокрыхъ рогожахъ на возу, Сергѣй замахалъ возжами надъ парой замученныхъ лошадей, повернулъ и скрылся за стѣной.
   Маша вдругъ залилась слезами, пряча голову и закрываясь рукавами.
   -- Это что!-- завопила мать,-- чего это? скажите на милости, страмота какая! Машка, чего орешь, какъ свинья подъ ножомъ! кобыла этакая! А? Али тебя на убой привели; молчи, говорю!-- кричала она, встряхивая дочь -- корова блажная!.. А вы чего не видали?-- продолжала она, обращаясь къ прачкамъ:-- чего бѣльма-то выпучили? И плюнувъ она выбѣжала изъ прачешной.
   Прачки зашевелились, и скоро надъ бѣльемъ взвились горячіе клубы пара отъ подлитаго кипятку, захлюпала вода, раздались глухіе звуки рукъ по деревянному дну лоханей, загалдѣли голоса, и среди этой заматорѣлой, будничной картины, трепетало и надрывалось одно сердце, глубоко обиженное и безпомощное, какъ птенецъ, упавшій изъ родного гнѣзда.
   Такъ привѣтствовала молоденькую дѣвушку новая среда, въ которую она вступала. Она сидѣла на скамьѣ между ворохами сырого бѣлья и плакала громко, какъ ребенокъ, порою срываясь и подвывая голосомъ. Этотъ водяной паръ, теплый и удушливый, этотъ гвалтъ чужихъ бабъ и черствая ругань матери, это безсердечіе, съ которымъ всѣ отвернулись отъ нея съ перваго момента, и мыльная вода, и лохани, и большая печь съ котломъ -- все сливалось для нея въ одну массу, которая затмила все ея существованіе, отнявъ все, съ чѣмъ сжилась она съ дѣтства, и что ждало ее впереди въ семьѣ покинутаго жениха.
   -- Машка!-- раздался снова голосъ хозяйки, -- поди-ка раздуй самоваръ, кликуша неумытная!
   Та черезъ силу повиновалась. Утирая лицо широкими рукавами крестьянской рубахи, всхлипывая и сморкаясь, она вошла въ сосѣднюю комнату, узенькую и длинную. Тамъ стояли деревянная постель, комодъ, столъ и три старыхъ стула. На полу были наставлены корзины съ узлами грязнаго и грудами чистаго бѣлья. На стѣнахъ висѣло нѣсколько лубочныхъ картинъ и фотографическихъ карточекъ въ плохихъ рамкахъ. На комодѣ виднѣлись какія-то деревянныя чашки, счеты, чернила и зеркало въ жестяной оправѣ.
   -- Ну, поворачивайся, -- крикнула мать, указывая большой, мятый самоваръ въ углу за дверью.
   Дѣятельная хозяйка, не теряя времени, уже возилась въ комодѣ, считая носовые платки.
   -- Ma, а ма, -- сказала Маша черезъ нѣсколько минутъ, раздувая самоваръ, -- а я колокольчикъ-то забыла дома...
   -- Двадцать семь, двадцать восемь, -- считала Чучуиха.
   -- А ма...
   -- Что, матушка, бредишь!-- огрызнулась она наконецъ,-- какой такой колокольчикъ?! Али ужъ ты и вовсе рехнулась, кричамши...
   -- Да колокольчикъ: какъ коровушку-то повели тогды на конную, а я колокольчикъ и сняла, а какъ сюда ѣхать, тетка-то Алена говоритъ: отдай, говоритъ, мнѣ, на сосуна повѣсить, волки-то отъ колокольчика не смѣютъ; десятокъ яицъ давала да нитокъ мотокъ, а я и не взяла, думала пригодится, а сама и забыла,-- говорила она, утирая слезы...-- Какъ-бы дяденькѣ Сергѣю сказать, онъ-бы привезъ...
   -- Дурища ты деревенская!-- закричала Чучуиха,-- на кой намъ лѣшій твой колокольчикъ?! ужъ не къ свадьбѣ-ли твоей ѣхать?!
   -- Я думала... можетъ... коро-о-ва...-- снова залилась Маша.

-----

   -- Эко дѣвка-то убивается, -- говорила одна изъ прачекъ въ сосѣдней комнатѣ.
   -- Дурь, необразованность деревенская, больше ничего,-- поясняла другая, родомъ изъ мѣщанокъ,-- а прямо скажу -- сама виновата, королева-то наша: сгноила дѣвчонку въ деревнѣ, ну, теперь пущай попробуетъ обшаркать этакой-то чурбанъ нетёсанный!
   -- Ну ужъ, матушка, -- возражала третья прачка, родомъ изъ крестьянокъ, -- этимъ не сгноишь, что въ деревнѣ: я сама осьмнадцати годовъ въ городъ взядена, но, слава Богу, не хуже людей по здѣшнему мѣсту! правда, что блажитъ дѣвчонка по глупости: порода ихняя такая дурацкая, и отецъ-то, сказываютъ, былъ такой-же соплякъ. Сидитъ бывало и хнычетъ... А я-то какъ въ городъ шла,-- оживилась она, -- платье сшила нѣмецкое, платокъ купила набойчатый, сапожки козловые, какъ пришла къ матери прощаться, она и говоритъ: чистая ты, говоритъ, у меня купчиха! Ей Богу, не вру! А не то, чтобы ревѣть благимъ матомъ, я этихъ глупостевъ не знала.
   -- Тебя послушать...-- сунулась было одна изъ бабъ.
   -- А какъ пришла въ городъ, -- продолжала неугомонная разсказчица,-- какъ зачали меня уму-разуму учить: тутъ не такъ, тамъ не эдакъ (а дѣвчонка я была шустрая), такъ въ мѣсяцъ перевернулась, ну, чистая мѣщанка, какъ есть! А то что же!
   -- Ну, ужъ, мать, на это постоянная примѣта существуетъ: это ужъ въ крови; тамъ хоть сто лѣтъ живи, а какъ родилась мужичкой, такъ и жисть отдашь, все будешь мужичкой! Шила въ мѣшкѣ...
   -- Вишь ты, дворянка какая выскочила столбовая! Что у столба-то драна, такъ и столбовой скинулась...
   -- Ахъ, ты стерва посконная, ахъ ты...
   -- Бабы, бабы!-- пронзительно завизжала Чучуиха, влетая въ прачешную.
   Тамъ призатихло.
   -- Это сказываютъ по зубамъ, -- заговорила добродушная Аннушка: -- какъ зубы молочные цѣлы, то можно младенца на всякое званье повернуть, а опосля того, какъ зубы пойдутъ молодые, то въ человѣка порода входитъ; да, ей-Богу, чего смѣетесь? Тады ужъ его не поворотишь, порода заводится....
   -- Вишь ты заводская...

-----

   Вечеромъ, въ комнатѣ Чучуихи, освѣщенной чуть мерцающей лампадкой, раздавалось тонкое, свистящее храпѣніе хозяйки.
   На полу спала Маша. На ней поверхъ рубахи была надѣта лиловая шерстяная юбка домашней работы, а на ноги накинутъ сбившійся старый салопъ матери. Она ворочалась и охала во снѣ, порою что-то бормотала.
   -- Вечь-вечь-вечь... {Такъ въ деревняхъ зазываютъ овецъ.} -- раздавалось въ тиши: -- вечь-вечь... хромую-то загони... хромую...
   -- Дяденька, захвати колоколь...-- послышалось черезъ нѣсколько времени.
   

ГЛАВА II.
Въ мастерской.

   Въ одинъ весенній день три подмастерья работали въ мастерской Махоркина; двое изъ нихъ сидѣли за верстаками, на которыхъ разбросаны были инструменты, кожаные обрѣзки и различныя принадлежности сѣдельнаго ремесла. Небольшой паренекъ, лѣтъ четырнадцати, стоя у стѣны передъ желѣзнымъ крюкомъ, протягивалъ черезъ дорожники надѣтые на него ремни.
   Всѣ они сгруппировались въ одномъ углу небольшого помѣщенія. За крайнимъ столомъ у окна сидѣлъ узкогрудый, золотушный парень. Его худощавое, безкровное лицо съ длиннымъ носомъ и небольшими острыми глазами украшалось на подбородкѣ полдюжиной жесткихъ свѣтлыхъ волосковъ. Нѣсколько такихъ же жалкихъ волосинокъ торчало на мѣстѣ будущихъ усовъ. Въ выраженіи этого отталкивающаго лица просвѣчивала лисья хитрость, моментами играло острое лукавство, которое вдругъ расплывалось въ слащавой улыбкѣ. Онъ ловко и проворно наколачивалъ на ленчикъ тесьму, порою вскидывая глазами на товарищей. Нѣсколько поодаль отъ него работалъ довольно дряхлый плѣшивый старикъ съ багровымъ лицомъ и толстымъ синимъ носомъ; красные, слезливые глаза его были снабжены очками. Пробритый подбородокъ, покрытый короткой сѣрой щетиной, и столѣтней давности рваный военный сюртукъ обличали въ немъ отставного солдата.
   Въ спертомъ воздухѣ мастерской стоялъ острый запахъ кожъ и смазочныхъ шорныхъ матеріаловъ... Царила тишина, среди которой за перегородкой отчетливо тикали часы и слышно было шипѣніе кипящаго самовара. Порой, среди глубокаго молчанія, раздавалось звучное прихлебываніе, длительное пыхтѣніе, и чашка стукала по опорожненному блюдцу. Невозможно было опредѣлить, чаевничалъ-ли тамъ одинокій сибаритъ, или цѣлая компанія безмолвно коротала досужіе часы. Въ сущности же это брачная чета, хозяинъ съ хозяйкой, полоскали наполненные послѣ сытнаго завтрака желудки. Это обнаружилось, когда женскій голосъ, принадлежавшій хозяйкѣ, лѣниво сказалъ, вслѣдъ за стукнувшей чашкой:
   -- Пей еще-то.
   А мужской отвѣтилъ:
   -- Ну его, будя!
   Потомъ, крякнувъ, прибавилъ:
   -- А то валяй чашечку.
   И мирное чаепитіе продолжалось.
   Въ это время входная дверь въ мастерскую отворилась, и на порогѣ появился рослый человѣкъ въ синей суконной поддевкѣ, съ холстиннымъ сверткомъ въ одной рукѣ. Скинувъ картузъ и перекрестившись на икону, онъ остановился у входа и окинулъ мастерскую бѣглымъ взглядомъ. Это былъ молодой еще человѣкъ, лѣтъ тридцати, въ чистомъ, съ иголочки, мѣщанскомъ кафтанѣ. Его блѣдное, выразительное лицо было подвижно и нервно. Взглядъ сѣрыхъ глазъ присталенъ и въ то же время тревоженъ. Онъ обмѣрилъ присутствовавшихъ испытующимъ взоромъ и, не поклонившись, но слегка закинувъ голову и заложивъ руки за спину, тряхнулъ волосами и сказалъ, ни къ кому не обращаясь, мягкимъ баритономъ:
   -- Доложьте хозяину, Павелъ, молъ, пришелъ.
   Нѣкоторое время мастеровые, прервавъ работу, молчаливо изслѣдовали особу вошедшаго; наконецъ золотушный парень, бросивъ на него послѣдній проворный взглядъ своихъ лукавыхъ глазъ, крикнулъ, манерно приставляя къ губамъ грязный кулакъ:
   -- Анисимъ Петровичъ, васъ тутъ спрашиваютъ... Соизвольте выйтить, батюшка...-- фамильярно прибавилъ онъ.
   Вмѣсто отвѣта послышалось усиленное прихлебываніе. Наконецъ, за перегородкой энергично стукнула чашка о блюдце, и отъ стола отодвинулся стулъ. Вслѣдъ затѣмъ, въ засаленной жилеткѣ, разстегнутой поверхъ красной ситцевой рубахи, появился изъ-за перегородки хозяинъ. Онъ отеръ рукавомъ свое небритое, красное и потное лицо, обсосалъ жесткіе свѣтлые усы и, отвѣтивъ кивкомъ головы на степенный поклонъ Павла, сказалъ скрипучимъ басомъ:
   -- Здорово, братъ; пришелъ -- ну, и командуй. Нечего тутъ баклушничать, а садись за дѣло и валяй. То коль скоро ты насъ удостовѣришь своей способностью на дѣлѣ... и слѣдовательно и мы увидимъ, что ты есть за человѣкъ.
   И взявъ съ полки старенькое сѣдлецо, онъ подалъ его Павлу.
   -- Вотъ,-- сказалъ онъ,-- оправь сѣдлишко, перекрой и передѣлай за-ново. Коли можешь ты свои слова оправдать, то и съ нашей стороны получишь соотвѣтствіе. А то на словахъ-то ты боекъ прокламаціи разводить! Орудывай, понимаешь?
   Павелъ перевелъ свой пристальный взглядъ съ хозяина на работу и, принявъ ее, скинулъ поддевку и надѣлъ на шею холстинный передникъ.
   -- Матерьялу на починку?-- коротко спросилъ онъ.
   -- Что за вельможа заморская?-- бормоталъ про себя золотушный парень, слѣдя острымъ взглядомъ за гордыми, почти заносчивыми манерами новаго товарища.
   -- Перекрой опойкомъ,-- пояснялъ хозяинъ, доставая изъ ящика кожу, и потомъ, отбирая изъ другого ящика шорные инструменты, онъ приговаривалъ:
   -- Шила три, ножей пару, молотокъ, клещи, дратва, щетинки, вару...
   И отобравъ все необходимое, прибавилъ:
   -- А коли въ чемъ недохватъ, спроси у Сергѣя,-- и ткнулъ перстомъ на золотушнаго...
   Павелъ еще разъ пристальнымъ взоромъ окинулъ бѣлобрысаго товарища и сталъ устраиваться за верстакомъ неподалеку отъ плѣшиваго старика.
   -- Командывай -- напутствовалъ его хозяинъ -- тамъ увидимъ!-- и вышелъ изъ мастерской.
   Водворилось молчаніе... Первымъ его нарушилъ старикъ; нѣкоторое время онъ возился на мѣстѣ и кидалъ на своего сосѣда вопросительные взгляды черезъ очки. Потомъ, нѣсколько разъ нерѣшительно откашлявшись въ руку, онъ нарушилъ общее безмолвіе.
   -- Такъ сталъ-быть Павломъ васъ звать?-- осторожно приступилъ онъ къ собесѣдованію.
   -- Павломъ.
   -- Ну, а примѣрно, по батюшкѣ?
   -- Примѣрно, Николаичемъ,-- усмѣхнулся тотъ.
   -- Та-а-къ, очень великолѣпно; то у насъ былъ Николай Палычъ, а то Палъ Николаичъ. Очень просто.
   -- Пошелъ старикъ шубу выворачивать -- ввернулъ золотушный парень -- такъ, молъ, тулупъ нагольный, а такъ овчина, такъ овчина, а такъ... Охъ, шустеръ старичекъ.
   Старикъ промолчалъ.
   -- Ну, и фамилію имѣете?
   -- У него замѣсто фамиліи прыщъ на боку.
   Мальчишка обернулся и загоготалъ.
   -- Фамилія мнѣ Залетный.
   -- Залетный! Вотъ ты и поди, чудно! Павелъ Залетный; словно какъ быдто соловей залетный, али щегленокъ, али еще какая птица... Право! И почему-же это вамъ такая фамилія присвоена?
   -- А почему тебя --скимъ прозываютъ?-- опять ввернулъ золотушный парень, составивъ на этотъ случай фамилію изъ двухъ отвратительныхъ словъ, соединенныхъ весьма неестественнымъ образомъ.
   Мальчишка заоралъ отъ смѣху, Павелъ-же отвѣчалъ спокойно:
   -- Отецъ мой дальній былъ, изъ уральскихъ кузнецовъ.
   -- Та-а-къ! Съ Урала значитъ, такъ, это дальній, слыхали мы! Вотъ хоть-бы къ примѣру казаки: тоже уральскіе бываютъ, то донскіе, а то и кубанскіе, -- а то уральскіе. Это правильно, все можетъ быть...
   Тутъ, согнувшись и сморщившись, онъ завозился надъ работой, такъ что отъ напряженія лицо его совсѣмъ уже побагровѣло и синія жилы выступили на лбу...
   -- Все можетъ быть, батюшка мой...-- бормоталъ онъ:-- все можетъ быть...-- и затѣмъ закрѣпилъ бечеву и, отрѣзавъ ее, заключилъ бодрымъ тономъ:-- все можетъ статься!
   Тутъ онъ сталъ поворачивать въ рукахъ работу, любовно поглядывая на строчку, которая казалась ему безподобной.
   -- Залетный... Залетный... вновь забормоталъ старикъ: -- вотъ и я, братъ, не хуже твоего отца тоже птица залетная. И-и-и, братъ ты мой, и не мало же я на свѣтѣ горя тяпнулъ.
   Онъ вздохнулъ и постучалъ кулакомъ по сѣдлу, натягивая размоченную покрышку.
   -- Сказать по совѣсти, не мало я и прегрѣшилъ (Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!), но такъ полагаю въ умѣ своемъ, принялъ муку не по дѣламъ.
   Тутъ онъ досталъ изъ задняго кармана затасканную краснобурую тряпку, подъ которымъ подразумѣвался платокъ, и высморкался на подобіе іерихонской трубы, такъ что золотушный острякъ не преминулъ замѣтить:
   -- И здоровъ Савельевъ носомъ ревѣть!
   Старикъ покосился на него черезъ очки. Нѣкоторое время всѣ молчали, такъ что кромѣ постукиванья часовъ за перегородкой, да глухихъ звуковъ подъ руками мастеровъ ничего не было слышно.
   -- Служилъ?-- освѣдомился Павелъ, махнувъ головой на военный мундиръ.
   -- Послужилъ Царю и отечеству.-- Въ словахъ его и тонѣ голоса сказался старый солдатъ, и не успѣлъ онъ разинуть ротъ, чтобы сообщить кое-что о своемъ военномъ поприщѣ, какъ золотушный парень заявилъ отъ его лица:
   -- Имѣетъ рану. Пуля въ носу засѣла, съ того онъ и синій такой, надулся.
   Мальчишка прыснулъ со смѣху.
   Старикъ поднялъ выскользнувшее у него изъ рукъ при этой шуткѣ сѣдло и робко, какъ-бы ища сочувствія, обратился къ Павлу:
   -- Имъ, Палъ Николаичъ, все смѣхъ.
   -- Да плюнь ты имъ, подлецамъ, въ рожу -- отрѣзалъ Павелъ.
   -- Погоди плеваться-то,-- пробормоталъ острякъ, мелькая злыми глазами.-- Пригодится -- водицы напиться!
   Старикъ очевидно воспрянулъ духомъ и продолжалъ:
   -- Я вотъ что тебѣ скажу, другъ ты мой: хоть ты тутъ околѣвай, какъ собака, они псы все гоготать будутъ; намеднись баба за стѣной рожала. Она, сердешная, вопитъ не судомъ, а имъ смѣхъ, вотъ-те Христосъ! Мы, нехристи проклятые!
   -- Вотъ погоди, какъ ты рожать станешь, тутъ ужъ мы всѣ завопимъ, -- отвѣчалъ острякъ, и въ первый разъ самъ захохоталъ, да такъ дико, что даже Залетный улыбнулся.-- На ризки-то какой тебѣ картузъ подарить, егерскій аль гусарскій?
   -- Ха-ха-ха...-- заливался мальчишка.
   -- Я бы въ кумовья пошелъ!
   -- Тьфу!-- плюнулъ старикъ -- безбожникъ окаянный!
   -- Ври, да не завирайся -- внушительно вразумилъ остряка Павелъ. Тотъ на минуту озлился и замелькалъ глазами.
   -- Что, служивый, задумался?-- участливо обратился къ старику Павелъ. Тотъ покачалъ головой и вздохнулъ.
   -- Старъ сталъ!
   -- Да ты и смолоду...
   -- Будетъ тебѣ, -- оборвалъ Павелъ неугомоннаго остряка.
   Настала долгая пауза.
   -- Ну, а матушка ваша, -- началъ старикъ, но тутъ изъ устъ золотушнаго послышались какія-то риѳмы, отъ которыхъ Павелъ побѣлѣлъ. какъ бумага, и приподнявшись въ полуоборотъ съ табуретки, процѣдилъ сквозь зубы:
   -- Держись, братъ, пока я рыло твое молоткомъ не раздрызгалъ, у меня разговоръ коротокъ, -- и желѣзный молотокъ закачался въ его жилистой черной рукѣ.
   Тотъ блѣдно ухмыльнулся и промолчалъ.
   Вошелъ мастеръ.
   -- Кускинъ, Мишка, къ Егорову Дмитрію сѣдла отправлять. Живо!
   Мишка бойко сорвался съ мѣста и въ сопровожденіи своего патрона вышелъ изъ мастерской. Тусклый взглядъ старика отразилъ чувство облегченія, когда скрипнувшая дверь затворилась за выходившими. Онъ оживился нѣсколько и сказалъ болѣе смѣлымъ тономъ:
   -- Матушка-то ваша, сталъ-быть... здѣшняя...
   -- Сталъ-быть, старикъ, шутить я не больно охочъ, -- рѣзко оборвалъ его Павелъ, -- то въ случаѣ чего... я не погляжу...
   И вдругъ осѣкся, поднявъ глаза на собесѣдника: такъ много тоски и неподдѣльнаго ребяческаго ужаса встрѣтилъ онъ на растерянномъ старческомъ лицѣ, съ полуоткрытымъ ртомъ и вздрагивавшей челюстью. Его нервное лицо, съ котораго внезапно сбѣжала тѣнь раздраженія, отразило невольно этотъ страдальческій взглядъ.
   -- Что, что вы, Павелъ Николаичъ... Господь съ вами... да нѣшто я, что-то нибудь... не тово... да я, сохрани меня Господи, что-то нибудь такое, а я такъ дескать между прочимъ, а не то чтобы... нѣтъ, нѣтъ, упаси Боже, я никогда этого... Самъ отецъ... какъ-же...
   -- Не собразисся со всякимъ-то!-- замѣтилъ коротко Залетный.
   -- Хоть такъ сказать, -- продолжалъ Павелъ: -- ты сказалъ спроста, безъ занозы, а вѣдь иной, анаѳема... хоть бы эта цапля шелудивая!
   -- Про то-то и я-то! Имѣлъ онъ въ себѣ ехидство, клещъ собачій...
   -- Ну, да ладно! Пусть сунется!.. Пустой народъ!-- пренебрежительно прибавилъ Павелъ.
   -- Народъ, что говорить! самый послѣдній народъ!-- подтвердилъ отставной солдатъ.
   Настала долгая пауза. Оба задумались.
   -- Жилъ въ одномъ городѣ механикъ, -- началъ Павелъ.
   -- Какъ звали-то?
   -- Кого?
   -- Механика.
   -- Да тебѣ-то что, какъ ни звали, ну, хоть, скажемъ Петромъ его звали.
   -- Зналъ я одного механика.
   -- Ну, да ладно, ты слушай! Вотъ этотъ самый механикъ выдумалъ самую преотличную мазь. Возьми ты кожу, самую грубую кобылятину, промажь, вытри, такъ тебѣ какъ опоекъ станетъ, мягкая, гибкая -- уйди мое горе! Ну, ладно, выдумалъ онъ эту мазь, составилъ небольшую часть и пошелъ къ товарищамъ. Приходитъ и говоритъ: "Вотъ, братцы мои, составилъ я мазь, такую мазь, просто, ай-люли, малина, хоть въ кашу вали! Подставляй сапоги". Подставили, онъ имъ всѣмъ и намазалъ сапоги-то. Видятъ ребята -- мазь форменная. Только этотъ механикъ поклонился имъ и взмолился:
   -- "Братцы, говоритъ, не оставьте меня въ нуждѣ моей; мазь я сочинилъ, а матерьялу купить не на что! Вызвольте меня деньжонками. Только продамъ, а ужъ тамъ не задержу. Сдѣлайте божескую милость. Хоть процентъ положьте, вызвольте только маленечко". Ну, тѣ то, сё, да это, да пропьешь, да не продашь,-- такъ и ушелъ, несолоно хлебавши, только задаромъ послѣдки на ихъ же сапоги дурацкіе размазалъ, и похвалиться нечѣмъ. Только, долго-ли, коротко-ли, услышалъ Богъ его моленье, подобралъ онъ портмане на улицѣ, а въ немъ синенькая. Развеселился механикъ духомъ, пошелъ да и говоритъ: "Вотъ вы меня не выручили, такъ Богъ меня не обезсудилъ", и показалъ портмане. "Ну, говорятъ, когда такое твое счастье, то поставь ты намъ штофъ водки, на обмытіе дѣла". Только механикъ, нѣтъ. "За вашу обиду, говоритъ, не поставлю вамъ штофъ водки", и пошелъ. Накупилъ сала, чего тамъ слѣдуетъ, наварилъ мази, да и выпилъ на радостяхъ. Идетъ и кричитъ: "Продамъ мазь, деньги заберу, а вамъ вотъ (шишъ имъ показалъ), что взяли?" Пришелъ на фатеру и спать легъ. А тѣмъ въ обиду стало, завидно. Пришли къ нему, видятъ механикъ спитъ, на окнѣ въ котелкѣ мазь стынетъ. Взяли они эту мазь да и убрали механика съ ногъ до головы, а прочее по полу расплескали да по лавкѣ размазали. Отошли къ дверямъ да и заорали: "Механикъ, по чемъ мазь продаешь?" Тотъ очнулся, вскочилъ было да разомъ осклизнулся и ляпнулся. Хочетъ встать, а руки, ноги такъ и ползутъ по мази. И слышитъ онъ мазью пахнетъ; соскочилъ съ него хмѣль, оглядѣлся механикъ и заплакалъ; лежитъ и плачетъ. Засмѣялись тѣ-то: "Видать, говорятъ, и впрямь хороша мазь твоя: то какой каляный былъ, а то, какъ смазали, вишь какъ размякъ!"
   -- Видишь ты! Озарной народъ, ей-Богу -- покачалъ головой Савельевъ.
   -- Свиньи!-- коротко замѣтилъ Павелъ и энергично продернулъ дратву въ проколъ кожи.-- Такъ-то и я -- прибавилъ онъ, какъ-бы разговаривая съ самимъ собою:-- такъ-то и я,-- тихо повторилъ онъ, сверля шиломъ новый проколъ, "и вижу, говоритъ, какъ скрозь стекло, во лбу у тебя словно какъ звѣзда горитъ какая, но все затмѣвается, все затмѣвается"...
   Старикъ съ недоумѣніемъ и тревогой поглядѣлъ ему на лобъ. Павелъ замѣтилъ этотъ взглядъ и сказалъ съ легкой досадой:
   -- Да ты чего глаза-то на меня таращишь, ты думаешь у меня и взаправдашняя звѣзда во лбу? Эхъ, ты! Нѣтъ, братъ, нищей мѣщанки сынъ незаконнорожденный, только и всего.
   И почувствовавъ, что сказалъ слишкомъ много, онъ рѣзко дернулъ дратву, оборвалъ ее и разсердился.
   -- Богъ помочь, -- раздался женскій голосъ.
   -- Благодаримъ, -- отвѣтилъ старикъ.
   Павелъ поднялъ голову и увидѣлъ хозяйку, появившуюся на порогѣ комнаты.
   -- Здравствуйте, -- продолжала она.
   -- Здравствуйте.
   Въ лицѣ Павла промелькнула ироническая нотка. Онъ молчалъ. Расплывшаяся баба постояла, прислонившись къ притолкѣ.
   -- Молодчикъ, -- обратилась она къ Павлу, -- вырѣжьте-ка мнѣ ремешекъ на свою надомность.
   Шорный ножъ Павла отдѣлилъ отъ кожнаго обрѣзка ровный четырехгранный ремешекъ.
   --.Держите.
   -- Спасибо, милокъ,-- и повернувшись, она скрылась за дверьми, какъ будто затѣмъ и приходила..
   -- Вильнула хвостомъ-то, карасиха пузатая, -- насмѣшливо замѣтилъ Павелъ, -- сейчасъ бабу видать: у ней на этотъ случай нюхъ собачій. Что твой лягашь, ей-Богу право! Мастерицы на чужую заботу стойку дѣлать!
   -- На чужой каравай ротъ не разѣвай, -- не совсѣмъ впопадъ замѣтилъ старикъ и усмѣхнулся.
   Вошелъ хозяинъ, помычалъ, посмотрѣлъ, посвистѣлъ, досталъ изъ сундука кусокъ сѣдельной кожи, взялъ съ полки деревянный арчакъ и, расположившись за однимъ изъ столовъ, принялся что-то выкраивать, прикидывая кожу на арчакъ и вымѣривая ее пальцами.
   Въ сѣняхъ кто-то застучалъ сапогами, и въ скрипнувшей двери показалась массивная фигура въ кучерской поддевкѣ.
   -- Онисиму Петровичу всенижающее почтеніе.
   -- А! Афанасій Карпычъ, милости просимъ. Какъ живете-можете?
   Ихъ пальцы соединились въ рукопожатіи.
   -- По-маленечку, пока Богъ грѣхамъ терпитъ. Ну, какъ вы себѣ?
   -- Здравствуйте, Афанасій Карпычъ, -- почтительно произнесъ Савельевъ.
   -- Здорово. Новый что-ли у тебя?-- кучеръ мотнулъ головой на Павла, словно освѣдомляясь о новой пристяжной, и, встрѣтивъ пристальный взглядъ его, замѣтилъ, подмигивая:
   -- Аль съ норовинкой?
   -- Есть малая часть, -- отвѣчалъ самъ Залетный: -- взялъ повадку кучеровъ въ морду стегать.
   -- Оно и видать.
   -- Чайку-бы?-- сказалъ хозяинъ, чтобы замять разговоръ.-- А? по чашечкѣ?
   -- Что-жъ, хорошее дѣло, но только, братъ...
   -- Баба! настрой-ка нѣмую насчетъ самовара.
   Вошедшія два лица отвлекли ихъ вниманіе.
   Одинъ былъ небольшого роста, чрезвычайно плотный парень, лѣтъ двадцати восьми, съ плоскимъ носомъ, тупыми зеленоватыми глазами и высоко поднятыми, переломленными бровями. Лицо его напоминало голову быка. Широкіе его шаровары были заправлены въ низкіе неуклюжіе сапоги. Другой -- средняго роста, худой, изможденный мужикъ, лѣтъ тридцати семи, съ тусклыми глазами, глубоко засѣвшими между выпуклымъ лбомъ и сильно развитыми скулами. На головѣ у него была какая-то черная копна тяжелыхъ, маслянистыхъ волосъ, на подбородкѣ два черныхъ клока раздвоенной бороды. Грязные шаровары широкими кулями ниспадали до полу. Поклонившись, они оба безмолвно остановились передъ хозяиномъ.
   -- Ну?-- сказалъ Махоркинъ, -- привезли что-ли?
   Косматый мужикъ откашлянулся и заговорилъ слабымъ, больнымъ голосомъ:
   -- А мы, Онисимъ Петровичъ, гм... гм... того, какъ туда-то пришли, да значитъ, и спрашиваемъ насчетъ... гм... того товару, то который, говоритъ, особливо приказано...
   -- Э, гм... ты постой, -- загудѣлъ густой басъ его товарища,-- погоди... потому... ты не того... а который тамъ, то ись, на счетъ который особливо, то это дескать не можно, этого не приказано...
   Онъ сдѣлалъ внушительный жестъ лбомъ и, махнувъ рукой, отвернулся и умолкъ.
   -- Чортъ васъ совсѣмъ раздери! Приказано -- не приказано! Товаръ-то привезли, что-ли, олухи окаянные?
   -- Товаръ-то здѣсь, ступайте, поглядите...-- сказали оба разомъ.
   Оба подмастерья вышли за хозяиномъ и черезъ минуту большія плоскія кожи зашумѣли, пролѣзая въ двери на головахъ рабочихъ, и запахъ ихъ распространился по мастерской.
   Хозяинъ пошелъ гостя чаемъ поить, а вновь прибывшіе рабочіе принялись разбирать и укладывать товаръ.
   -- Гульковъ!-- сказалъ своимъ слабымъ голосомъ черномазый мужикъ, слегка ухмыляясь:-- а какъ пѣтушки-то дрались -- любо! Красенькій-то, и собой невеличка, а какъ онъ его... такъ и чкаетъ, такъ и чкаетъ, только перья летятъ, право!
   -- Ну, это я не охотникъ... пѣтухи... что тамъ мразь царапается -- пробубнилъ Гульковъ -- я въ кулачки! И посмотрѣть любопытно. Какъ намедни заводскіе ребята съ Босниковскими взялись... потѣха! троихъ въ больницу справили.
   -- Спицилистъ,-- пояснилъ Павлу Савельевъ.
   Гульковъ, приподнявшись, поглядѣлъ на нихъ и широко ухмыльнулся, обнаруживъ впереди два выбитыхъ зуба.
   -- Дядя Гринька!-- сказалъ Гулькову стоявшій въ дверяхъ Мишка: -- сказываютъ, агличанъ пріѣхалъ.
   -- На что агличанъ?
   -- Въ кулачки бьется. По сорокъ пудовъ однимъ духомъ съ земли подымаетъ.
   -- Брешетъ,-- непоколебимо заявилъ Гульковъ.
   -- Нѣтъ, ей-Богу! Здоровенный, мордастый.
   -- Не сдѣлаетъ,-- сказалъ Гульковъ:-- супротивъ меня не сдѣлаетъ.
   -- Довелось мнѣ въ Севастопольской кампаніи, -- завелъ свою рѣчь солдатъ: -- вылѣзъ я, братцы мои, изъ траншеи, прицѣлился этакимъ манеромъ (старикъ прицѣлился), бацъ... такъ онъ, англичанъ-то, братецъ мой, съ сѣдла... турманомъ.
   -- Видишь ты,-- подтвердилъ Гульковъ: -- противъ нашего брата, шалишь, братъ, нѣту... Противъ нашего -- что нѣмецъ, что агличанъ -- труха сѣнная...
   -- Какъ въ чемъ, а то и нѣмецъ свою линію знаетъ, -- замѣтилъ Павелъ.
   Кто-то захохоталъ за дверью, и въ мастерскую вошелъ Кускинъ.
   -- Аа!-- закричалъ онъ: -- Прохоръ Иванычъ, давно-ли пожаловать изволили? А ужъ мы думали, вы остались у чернобровой, а?
   Дружный хохотъ прокатился по мастерской. Черномазый мужикъ поморщился и вяло отмахнулся головой, словно кляча, вокругъ которой вьется докучливый оводъ.
   -- А нѣмая-то безъ тебя, другъ ты мой, просто на стѣну лѣзетъ, такъ скучаетъ, такъ скучаетъ: "Гдѣ мой Прохоръ, гдѣ мой Прохоръ", (ха-ха-ха! неслось со всѣхъ концовъ), ужъ я убѣгъ отъ грѣха, а то, думаю, неравенъ часъ, воротится Прохоръ, оторветъ мнѣ голову... а?
   -- Ха-ха-ха-ха-ха-ха!-- покатывались мастеровые.
   -- Ха-ха-ха-ха!-- неслось изъ дверей: тамъ стояли хозяинъ и гость и оба зычно хохотали.
   Только Павелъ не принималъ участія въ общемъ ликованіи. Сложивъ работу, онъ молчаливо слѣдилъ за разыгравшейся компаніей.
   Послѣ общаго возбужденія настала тишина.
   Въ мастерскую вошелъ хозяинъ.
   -- Ладно, что-ль?-- небрежно спросилъ Павелъ, показывая работу.
   Мастеръ помычалъ, принялъ скептически испытующій видъ, взялъ сѣдло и долго детально осматривалъ работу. Потомъ положилъ ее на лавку. Онъ былъ доволенъ, но ничего не сказалъ.
   -- Такъ съ понедѣльника и начинай! Ну, а пока перегляди путилища и прочее справь. Валяй!
   Подошелъ Кускинъ, а изъ-за него высунулся Мишка. Онъ взялъ Павлову работу, поглядѣлъ, помялъ, похлопалъ, понюхалъ зачѣмъ-то и сказалъ:
   -- Гвоздочковъ тутъ нѣтъ, а?
   -- Это набьется, -- сказалъ хозяинъ.
   Павелъ опять молча и на этотъ разъ съ явнымъ презрѣніемъ взглянулъ на товарища.
   -- Мы свое дѣло знаемъ, -- небрежно замѣтилъ онъ и вышелъ изъ мастерской, сопровождаемый непріязненнымъ, изъ-подлобья, взглядомъ Кускина.
   -- Ладно работаетъ,-- замѣтилъ хозяинъ, поглядывая на перекрытое сѣдло, а вслѣдъ затѣмъ изъ дверей послышался голосъ хозяйки:
   -- Петровичъ, а Петровичъ! сказываютъ, пѣсни онъ пѣть гораздъ, заставь его ужо-тка.
   -- Ну, тя къ чорту!-- отозвался супругъ;-- я не за пѣснями ихъ держу: мнѣ-бы дѣло зналъ. Нѣтъ, да ничего парень, огрызливъ только, карахтеренъ...
   -- Образованный человѣкъ, -- вмѣшался Савельевъ.
   Вошелъ Павелъ и принялся за прерванную работу.
   -- Онисимъ Петровичъ!-- сказалъ вдругъ Кускинъ: -- объявленьице, примѣрно, вывѣсить, а? Вѣдь, оно то-есть, пожалуй, недурно, а?
   -- Какое объявленье?
   -- Объявленье-то? Да вотъ, примѣрно, вашей мастерской, такъ то-есть на стекло наклеить, а?
   -- Петровъ!-- раздался изъ сосѣдней комнаты голосъ хозяйки:-- вѣдь, при отцѣ было объявленье-то, а какъ стали въ ту пору окна мыть, такъ и смыли, а потомъ отецъ-то померъ, и забыли. А вѣдь было объявленье-то! Аль тебѣ не въ примѣту?
   -- А, пожалуй, что было, -- согласился хозяинъ: -- ну, вотъ отдѣлаетесь, да и валяй.
   -- И сѣдлецо подведемъ, и палецъ... все по формѣ, -- говорилъ Кускинъ, довольный успѣхомъ.
   -- Кой тебѣ палецъ?-- презрительно спросилъ хозяинъ.
   -- Палецъ-то? Извѣстно -- палецъ: чтобы видать, гдѣ входъ.
   -- Вѣдь что придумаетъ... Палецъ!
   -- Эй, баба, былъ что-ли при отцѣ палецъ-то на стеклѣ?
   -- Нѣтъ, пальца не было, это говорить нечего, никакого пальца не было, а вотъ объявленіе было.
   -- Кой-же тебѣ палецъ?-- снова спросилъ хозяинъ.
   Подмастерья подтвердили, что это по формѣ и вездѣ принято.
   Хозяинъ махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Н-ну! дѣлайте, что знаете!
   Послѣ обѣда достали чернилъ, перо и бумаги и принялись за дѣло. Кускинъ съ видомъ знатока ощупалъ своими черными карявыми пальцами перо, поплевалъ на него, обтеръ объ фартукъ, помочилъ въ пузырекъ и попробовалъ на обратной сторонѣ бумаги. Перо не писало. Послѣ многократныхъ плеваній, ругательствъ и вытираній о фартукъ, онъ заставилъ перо писать. Потомъ онъ взялъ лоскутъ и сталъ обрѣзать его зигзагами, какъ обрѣзаютъ мохры.
   -- Ну, братцы, теперь то есть что-же я буду писать?
   Нѣсколько голосовъ загудѣли -- каждый свое.
   -- Нѣтъ, ужъ вы молчите, я ужъ самъ знаю...-- заявилъ сочинитель.
   Гвалтъ продолжался. Появился хозяинъ и, растолкавъ мастеровыхъ, скомандовалъ:
   -- Пиши!
   Ковыряясь непослушными пальцами, Кускинъ вывелъ подъ диктовку извѣстное намъ объявленіе.
   Хозяинъ ушелъ. Художникъ принялся исполнять завѣтный палецъ.
   -- Ворота влѣво -- сказалъ онъ: -- ну, такъ и палецъ влѣво.
   Никто не возразилъ противъ такой истины, и только всѣ тихо похваливали искусство знатока.
   -- Ай да Кускинъ, ловко!
   -- Палецъ-то черный -- бормоталъ Мишка.
   -- Извѣстное дѣло, чернилами писано-то!
   Когда все было окончено, помазали края бумажки клеемъ, и на стеклѣ появилась чудеснѣйшая, самая форменная вывѣска. Буквы и рисунки ясно просвѣчивали черезъ бумагу.
   -- Палецъ-то!-- неожиданно воскликнулъ Мишка: -- на рѣку погналъ!
   Кускинъ растерялся. Всѣ увидѣли, что это была чистѣйшая правда, загоготали и зашумѣли.
   -- Ай, Кускинъ! Попалъ пальцемъ въ небо!
   -- Пальцемъ въ рѣку,-- язвительно поправилъ Павелъ.
   Кускинъ поблѣднѣлъ и обернулся на Павла; глаза ихъ встрѣтились и отразили взаимно зарождающуюся вражду.
   Товарищи хохотали.
   -- Все-таки форменно,-- оправдывался Кускинъ.
   Такъ это и осталось изъяномъ на стеклѣ и на репутаціи Сергѣя Кускина.
   

ГЛАВА III.
Прачка.

   Апрѣльское солнце ударяло въ окно небольшой комнаты, гдѣ, стоя передъ гладильной доской, Маша крахмалила мужскія сорочки. Изъ сѣней черезъ полуотворенныя двери доносились мѣрные раскаты и грохотъ катка, сливавшіеся съ неяснымъ шумомъ прачешнаго помѣщенія, гдѣ производилась стирка. За работой Маша пѣла заунывную деревенскую пѣсню.
   Только шесть мѣсяцевъ провела она въ домѣ купчихи Соскиной, а печать его жизни уже легла на ея молодомъ лицѣ: оно стало блѣднѣе, исчезъ загаръ, исчезли живость и зоркость крестьянской дѣвушки, какая-то тоскливая томность разлилась въ чертахъ, и рѣзвый смѣхъ съ блескомъ красивыхъ, жмурящихся глазокъ не оживляли его болѣе. Исчезли цвѣтные деревенскіе наряды; его замѣнилъ сборный полинялый костюмъ бѣдной горожанки: какая-то буроватая, коленкоровая юбка, да грязно-зеленая кофта съ засученными рукавами. Отъ людей стыдно! Была одна нижняя шерстяная юбка, еще изъ деревни, очень хорошая лиловая юбка домашней работы, такъ и ту мать не поцеремонилась отобрать, а ей дала свою старую, фланель не фланель, такъ Богъ знаетъ что! Бисерныя и мѣдныя кольца, которыми она такъ любила украшать свои пальцы, мѣшали за работой; они были сняты и теперь лежатъ въ коробочкѣ отъ папиросъ, на комодѣ у матери.

-----

   Маша осторожно собрала одиннадцатую сорочку, опустила въ жидкій крахмалъ воротничекъ и крѣпко отжала, потомъ сдѣлала то же самое съ манжетками и грудью. Затѣмъ она отложила сорочку въ сторону къ десяти сушившимся, потянулась кряхтя и принялась за двѣнадцатую. Но почему-то, вмѣсто того, чтобы ее крахмалить, она взяла ее за рукава и, растянувъ на вытянутыхъ рукахъ, прищурилась и стала смотрѣть, словно что-то припоминая. Положивъ ее, наконецъ, на столъ, она облокотилась на него голыми локтями и принялась разглядывать мѣтку:
   -- Бо... бе... какъ его звать-то? Не то Василіемъ? Нѣтъ, не подходитъ, то не, а тутъ бе... бо... бо... Борисъ... и то правда, Борисомъ звать-то, Борисъ Михалычъ. Какой ловкой-то!
   Ей припоминался молодой, статный чиновникъ, черноволосый и съ богатѣйшими усами. Въ послѣдній разъ когда Маша относила ему бѣлье и вошла въ прихожую, она услышала за дверью густой голосъ, который окликнулъ ее: "Кто тамъ?" и вслѣдъ затѣмъ изъ-за двери высунулась мужская фигура въ бѣлой крахмальной рубашкѣ и красивыхъ голубыхъ подтяжкахъ, и звучный голосъ прокричалъ: "Прими бѣлье, Таня". Когда-же Маша выходила, дверь снова пріотворилась, и она видѣла, какъ господинъ подмигнулъ ей глазомъ и, къ немалому ея смущенію, погрозилъ пальцемъ съ огромнымъ перстнемъ. Потомъ ей объяснили, что тутъ страшнаго ничего нѣтъ, но образъ Бориса Михалыча такъ и остался у нея въ памяти съ грозящимъ пальцемъ, въ бѣлой рубашкѣ и голубыхъ подтяжкахъ.
   Возстановивъ въ своемъ воображеніи эту статную фигуру, Маша опять потянулась и снова принялась за работу. Вошла прачка, Матрешка-Сорока, и положила выкатанное бѣлье.
   -- Старайся, Маша,-- сказала она, выходя.
   Маша держала въ рукахъ горячій утюгъ. Она плюнула, и его раскаленная поверхность съ трескомъ отбросила шипящія капли. Подъ ея руками по отсырѣлой, мятой сорочкѣ заходилъ тяжелый утюгъ, оставляя за собой гладкій, лоснящійся слѣдъ.
   Вдругъ за окномъ объ стекло забилась вѣтка сиреневаго куста, покрытая наливающимися почками, хлопнула форточка, и въ комнату влетѣлъ теплый животворящій вѣтерокъ; онъ пахнулъ въ опущенное лицо Маши и донесъ до нея благоуханное дыханіе весны и далекій церковный благовѣстъ. Отяжелѣвшая рука ея на минуту забылась на утюжной ручкѣ и снова заходила въ монотонномъ движеніи.
   -- А-ахъ!-- вскрикнула Маша; внезапная ломота свела ея ноги: на бѣлоснѣжномъ полѣ сорочки чернѣло прожженное пятно, расходясь и теряясь бурыми краями! Въ глазахъ ея потемнѣло, и она прислонилась къ стѣнѣ, потомъ заметалась и въ ея дрожащихъ рукахъ появилась коробочка съ отжевелью, которою она стала проворно тереть прожженное мѣсто и вдругъ снова страшно вздрогнула: палецъ ея проскочилъ.
   -- Наскрозь, -- безсильно сказала Маша и опустила руки.-- Ма-а!-- возопила она плачущимъ, дѣтски страдальческимъ голосомъ.
   Мать не откликалась. Сердце дѣвушки стучало, какъ деревянное, дыханіе захватывало, и неумолимая ломота подкашивала ноги; она стояла, не будучи въ силахъ двинуться.
   -- Ма-а!-- возопила она опять съ удвоенной силой.
   -- Что тама?-- послышался откликъ изъ сосѣдней комнаты.
   Сама Чучуиха. появилась въ дверяхъ. Увидѣвъ дочь, она сначала смутилась, но, встрѣтивъ ея трепетный взоръ, вдругъ поняла, увидала... Звонкая пощечина раздалась въ воздухѣ, и русая голова Маши замоталась въ рукахъ осатанѣвшей матери.
   Когда экзекуція кончилась, Маша, блѣдная какъ полотно, вышла изъ комнаты и, вдругъ захлебнувшись отъ рыданій, повалилась ничкомъ на постель.
   Черезъ нѣсколько минутъ вошла Чучуиха и, стегнувъ ее прожженой рубашкой, прошипѣла:
   -- Стирать ступай, паскудная!
   Маша стирала, а изъ глазъ ея лились безконечныя слезы, которыя скатывались по носу, щекамъ и подбородку и падали въ мыльную, пухлую массу. Голова ея горѣла и глухо ныла, до волосъ нельзя было дотронуться. Въ глазахъ неотступно стояло бѣлое поле, и на немъ зіяло черное съ бурыми краями пятно.
   -- Маша,-- сказала Никитишна:-- полно, душа моя, плакать, и такъ поди поллохани наплакала, этого никакъ невозможно...
   Но Маша о стиркѣ и не думала, да и вообще ни о чемъ не думала; душа ея была переполнена обидой и горечью, она страдала всѣмъ существомъ своимъ, безъ словъ, безъ жалобъ, безъ мыслей...
   Мало-по-малу какіе-то отрывки соображеній стали шевелиться у нея въ головѣ; она подумала: отчего это случилось? И вспомнила тотъ моментъ, когда въ лицо ея пахнулъ весенній вѣтерокъ, и отъ связи этого момента со всѣмъ ея страданіемъ ей стало такъ странно, что она даже руки опустила и перестала стирать. Она почувствовала необходимость освѣжиться. Взявъ желѣзное ведро и ототкнувъ пробку лохани, она спустила мыльную воду; вода захлюпала, булькнула и забарабанила по желѣзному дну ведра. Прачки съ недоумѣніемъ глядѣли, какъ недостиранное и невынутое мыльное бѣлье садилось на дно лохани {Прачки спускаютъ воду послѣ того, какъ бѣлье выстирано и вынуто.}, но изъ жалости сдѣлали видъ, что ничего не замѣтили. Маша взяла ведро и вышла черезъ сѣни на дворъ.
   Мягкій, волнующійся, напоенный испареніями воздухъ охватилъ ея угнетенное существо. Вѣтерокъ зашевелилъ края ея кофты и забрался на грудь; онъ освѣжилъ ея отяжелѣвшую голову и заплаканные, воспаленные глаза. Она стояла нѣсколько минутъ, щурясь отъ свѣта и глубоко дыша. Бѣлое поле съ чернымъ пятномъ ужъ исчезло; вмѣсто него въ глазахъ сверкало солнце, отраженное въ лужахъ отъ тающаго снѣга.
   Она прислонилась къ косяку и забылась, грѣясь на солнцѣ съ зажмуренными глазами.
   Корова промычала гдѣ-то, и Маша вспомнила деревню. По дворамъ въ деревняхъ стоитъ теперь вода и грязь пополамъ съ соломой; пахнетъ хлѣвомъ; лохматыя и заморенныя стоятъ подъ навѣсами коровушки, дожидаясь перваго весенняго стада, а въ поляхъ еще снѣгъ, мокрый и рыхлый. Онъ быстро садится на оживающую землю, а по вершинамъ и оврагамъ шумятъ весеннія воды. И какъ страстно захотѣлось ей въ деревню! Родные звуки раздавались въ ушахъ, знакомые, близкіе образы быстро возникали въ душѣ; они смѣшивались, съ лихорадочной быстротой неслись мимо и скрывались, оставляя въ душѣ какой-то болѣзненный, напряженный трепетъ.
   На дворѣ что-то стукнуло; Маша открыла глаза: это водовозъ запрягалъ лошадь. Потомъ пѣтухъ громко захлопалъ крыльями и прокричалъ звонкое кукареку, затянувъ его на послѣдней нотѣ.
   -- Славный Петька,-- подумала Маша и стала слѣдить, какъ онъ ножками разгребалъ навозъ и клохталъ, созывая куръ. Затѣмъ онъ поднялъ голову, потоптался кругомъ на мѣстѣ и, погнавшись за сѣрой хохлаткой, скрылся за угломъ. На крышѣ навѣса грѣлись голуби. Одинъ изъ нихъ, сизый, съ малиновымъ отливомъ на шейкѣ, громко воркуя, маршировалъ около притихнувшей голубки. Онъ то круто подымалъ голову и топорщилъ перышки на шеѣ, принимая гордый и заносчивый видъ, то пригибался къ крышѣ и издавалъ свой воркующій звукъ, то, распустивъ хвостъ вѣеромъ, шумѣлъ имъ по деревяннымъ доскамъ кровли, топалъ ножками и все ворковалъ и ворковалъ гнѣвно и прерывисто.
   Потомъ стая галокъ, заболтавшихъ въ верхушкахъ деревъ за навѣсами, отвлекла ея вниманіе: въ высокихъ вѣтвяхъ ихъ раздался ропщущій звукъ многочисленныхъ крыльевъ, и затѣмъ съ шумными взмахами птицы понеслись вдаль, за границы города.
   Громко стуча сапогами по деревянному тротуару и насвистывая веселую пѣсенку, кто-то бодро прошелъ по улицѣ за воротами. Въ сосѣднемъ флигелѣ отворилось окно, и кухарка выплеснула помои. Откуда-то появилась мышиной шерсти желтоглазая жучка съ отвислыми грядками и, помахивая хвостомъ, приблизилась къ выброшеннымъ остаткамъ, спугнувъ сбѣжавшихся куръ...
   Маша вдругъ опрокинула ведро. Мыльная вода, захватывая мелкія щепки и соломенки, хлынула на землю и, мутя свѣтлыя струйки снѣговой воды, понеслась съ ними къ воротамъ. Вотъ она подломила полупрозрачную корочку осѣвшаго снѣга, вотъ соломенка зацѣпилась за обломокъ кирпича и стала поворачиваться поперекъ теченія, описывая дугу свободнымъ концомъ. Три мыльныхъ пузыря, обгоняя ее, проворно пронеслись мимо.
   Водовозъ съѣхалъ со двора, оставляя въ грязной почвѣ глубокія колеи, которыя перерѣзали прихотливое теченіе ручейковъ и собрали въ свое грязное русло ихъ свѣтлыя струи.
   Вдругъ чьи-то холодные, корявые пальцы прикоснулись къ воротничку ея кофты. Вздрогнувъ, она пугливо обернулась и встрѣтила зеленоватые, злобно блеснувшіе глаза матери.
   -- Такъ вотъ гдѣ ты прохлаждаешься, лягва паскудная!-- зашипѣла Чучуиха, и повлекла Машу въ сѣни.
   Померкъ свѣтъ весенняго солнца, и вновь среди душнаго водяного пара, столбами освѣщеннаго изъ оконъ, движутся сѣрыя фигуры, пахнетъ мыломъ, слышится хлескъ воды, звуки трущихъ рукъ, ворочается, крутится, встряхивается бѣлье, сухое, мокрое, чистое и грязное, и все бѣлье да бѣлье. Среди гама бабьихъ голосовъ привычными, автоматическими движеніями, склонивъ усталую голову, Маша черезъ силу исполняетъ постылую работу. Встаютъ въ душѣ образы прошлаго, привѣтливыя лица людей, среди которыхъ провела она дѣтство: покойный дѣдъ вспоминается, видится ей его добрый взглядъ, его морщинистое лицо, обрамленное длинной серебряной бородой. Умеръ дѣдушка, и одинока теперь его могила... Сходила бы Маша на эту одинокую могилу, домой зашла бы поглядѣть, на старый свой дворъ, къ дяденькѣ Сергѣю.
   "Фролку-то, пожалуй, женили",-- съ горечью подумала она,-- а Фролка хотѣлъ Машу сватать... "Нѣтъ, Фролка, нѣтъ, не сватать тебѣ меня",-- подумала Маша.-- "Ну, да Фролкѣ что? Тогда все кручинился, а теперь вѣрно забылъ, небось ужъ другую высваталъ".
   Чья-то пѣсня звучала въ ея ушахъ, грустная, протяжная; она прислушалась: дѣйствительно, кто-то поетъ за стѣной, и звуки пѣсни глухо доносятся въ шумную прачешную. Становится тише, бабы настораживаютъ уши.
   "Кто же это поетъ?" -- думаетъ Маша.
   -- Кто это, дѣвки, поетъ?-- спрашиваетъ Никитишна, подымая надъ лоханью свое потное, красное лицо.
   -- Тутъ пѣть некому!-- заявила придурковатая Аннушка.
   -- Знать есть кому, коли поетъ!-- огрызнулась бойкая Матрешка-Сорока.
   -- Господи!-- сказала Матрена Большая, -- да это Анисимовъ подмастерье поетъ, а то и пѣть некому!
   -- Какой это? подмастерье-то?-- подхватила Маланья.
   -- Господи! да новый...
   -- Ишь ты-ы...-- протянула Никитишна и поспѣшила уткнуться въ лохань, такъ какъ на порогѣ появилась хозяйка. Возобновился обычный шумъ, заглушавшій тихую пѣснь, и только по временамъ, когда она крѣпла и звончѣе раздавалась изъ-за стѣны, какая-нибудь баба настораживала уши и говорила протяжно:
   -- Ишь ты, вѣдь какъ выводитъ.
   -- Ну-ну, выводи ты-то, -- визгливо кричала Чучуиха.
   За работой, не смѣя поднять головы, Маша чутко слушала пѣсню, и работать было легче, отраднѣе.
   -- Небось, хорошій человѣкъ поетъ, -- подумала Маша.
   Вечеркомъ, отдѣлавшись, накинувъ на плечи платокъ, Маша вышла на крыльцо. На ступенькѣ, передъ дверью мастерской, сидѣлъ человѣкъ съ трубочкой въ рукахъ и задумчиво смотрѣлъ черезъ дворъ.
   -- Онъ и есть,-- подумала Маша, глядя на выразительное лицо Залетнаго; ей очень хотѣлось, чтобы онъ обратилъ на нее вниманіе, но Павелъ, погруженный въ свои мысли, ничего не видѣлъ вокругъ.
   Въ это время Чучуиха подходила къ крыльцу съ корзиной высушеннаго бѣлья.
   -- Ты это, что-ли, подмастерье новый?-- небрежно спросила она Павла, поглядывая на него изъ-за корзины.
   Тотъ посмотрѣлъ на ея злое и нехорошее лицо и ничего не сказалъ, только сплюнулъ на-бокъ и затянулся трубочкой.
   -- Вишь чортъ горластый! теперь слова изъ его не выжмешь, -- крикнула Чучуиха, пролѣзая въ дверь, и на ходу больно толкнула Машу въ грудь корзиной: -- вишь соловей какой проявился!
   -- Эка баба паршивая!-- спокойно сказалъ Павелъ, поглядѣвъ ей вслѣдъ, и увидѣлъ Машу, стоявшую около дверей со слезами на глазахъ.
   -- А ты не ругайся: она мнѣ мать, -- сказала Маша, утирая слезы боли и досады, катившіяся изъ глазъ, а потомъ отвернулась и закрылась руками: ужъ очень у нея на сердцѣ накипѣло, не въ моготу было, да и нездоровилось весь день. Павелъ съ удивленіемъ поглядѣлъ на нее, потомъ вспомнилъ свою мать, и сердце у него сжалось.
   -- Должно быть, дѣвка-то порастревожена, -- подумалъ онъ и всталъ со ступеньки.-- Ну-ну, -- сказалъ онъ мягко: -- полно, чего тамъ, ну и Богъ съ ей, коли мать, я такъ сказалъ.
   Маша утерла слезы: у нея съ этихъ словъ отъ сердца отлегло и стало легко. Она поглядѣла на Павла; тотъ стоялъ недалеко отъ нея, глядѣлъ въ землю и чуть-чуть улыбался, покачивая головою.
   -- Только чего-жъ она меня? чудно, право! я, кажись, ничего; такъ что нибудь -- сердце сорвать, -- объяснилъ онъ самъ себѣ и улыбнулся свѣтло и привѣтливо, глядя въ довѣрчивое лицо молоденькой дѣвушки. Ему даже хотѣлось сказать ей хорошее слово. Машѣ стало совсѣмъ легко и весело, словно она этого человѣка давно ужъ знала.
   -- Она все такая,-- сорвалось у нея съ языка; застѣнчивая улыбка заиграла у нея на лицѣ. Павелъ стоялъ съ легкой усмѣшкой и потягивалъ трубку; красивые, сѣрые глаза его спокойно и ясно глядѣли на Машу: ему пріятно было смотрѣть на стройную дѣвушку.
   -- Ты, небось, пѣлъ давеча?-- робко спросила Маша, укутавшись съ носомъ въ платокъ и изъ-подлобья посматривая на Залетнаго.
   -- А что?
   -- Да такъ, хорошо; я пѣсни люблю.
   -- Любишь?
   -- Люблю.
   -- Я ловокъ.
   -- Тебя Павломъ звать?
   -- Вотъ и гляди! Ай бабы! И человѣка-то не видали, а какъ звать, да какъ кликать, да чѣмъ корить да пенять -- это за мое почтенье! Ей Богу!
   -- Я корить не стану, -- наивно заявила Маша.
   Павелъ усмѣхнулся.
   -- Кто тебя знаетъ, можетъ и покоришь.
   -- Нѣтъ, ей Богу, нѣтъ!
   -- Ну-ну! А тебя, небось, Марьей звать?
   -- А, самъ провѣдалъ?!-- радостно поддѣла его Маша.
   -- Я не провѣдалъ, я такъ сказалъ: къ примѣру.
   -- Ну, врешь ты.
   -- Ей Богу, къ примѣру: вишь ты, вѣдь, какъ попалъ! Вотъ погоди Савеличу скажу: онъ любитель -- такую рацею разведетъ, такъ...
   -- Павелъ!-- окликнулъ его старикъ, легкій на поминѣ. Изъ окошка показалась его багровое лицо.-- Подъ сюда, выпьемъ!
   -- А ты пьешь?-- простодушно спросила его Маша.
   Павелъ поморщился.
   -- Пить не пью,-- сказалъ онъ:-- а чортъ его знаетъ, когда и выпьешь!
   -- Да ну-же, ну! Иди, что-ль! Будетъ лясы-то точить!
   Изъ мрака выступила зеленая косушка, заманчиво пошевеливаясь въ воздухѣ.
   -- Ну, тебя, не хочу, -- недовольно откликнулся Павелъ.
   -- Машка!-- послышался голосъ Чучуихи:-- иди сюда, паскудная!
   Павелъ и Маша оглянулись на дверь прачешной. Павелъ покачалъ недовольно головой и пошелъ къ воротамъ, что-то бормоча.
   -- Павелъ! Павелъ Николаичъ!-- слышалась мольба Савельева. Тотъ уходилъ. Маша поглядѣла уныло ему вслѣдъ и отворила дверь въ сѣни. Оттуда пахнуло сыростью, паромъ, запахомъ мыла и бѣлья. Словно въ осенній пасмурный день внезапно проглянуло солнышко и быстро спряталось за ненастную тучу.
   

ГЛАВА IV.
Въ городскомъ саду.

   Стоялъ ясный майскій вечеръ. Солнце садилось за край тучки, озаренной золотисто-красными лучами заката. Этотъ мягкій вечерній свѣтъ заливалъ весь городъ и постройки его, утопая въ розоватыхъ лучахъ, свѣтились кроткимъ праздничнымъ сіяньемъ.
   Было воскресенье. По дорожкамъ городскаго сада задумчиво бродилъ Павелъ. По временамъ онъ поднималъ голову и оглядывался, какъ будто кого-то высматривая. Нетерпѣніе и досада отражались въ мягкихъ чертахъ его задумчиваго лица. Потомъ онъ опускалъ голову и продолжалъ лѣниво двигаться по дорожкѣ, машинально ступая ногами въ слѣды женской ботинки, оставшіеся на сыромъ песку.
   Но вотъ онъ слышитъ шорохъ юбки за собою, пріостанавливается и въ полуоборотъ оглядывается назадъ. Передъ нимъ вся заалѣвшаяся отъ стыда, съ темными рѣсницами надъ опущенными глазами, робко остановилась Маша.
   -- Здравствуй, Маша,-- привѣтствуетъ ее Павелъ:-- вотъ умница, пришла, не обманула...
   Маша быстро поднимаетъ глазки и, вспыхнувъ пуще прежняго, быстро опускаетъ ихъ въ землю.
   -- Что это у тебя?-- спрашиваетъ Павелъ, окинувъ ее внимательнымъ взглядомъ и остановивъ взоръ на рукахъ, которыя она робко опустила передъ собою съ маленькимъ бумажнымъ сверткомъ.
   -- Подсолнухи, -- тихо отвѣчаетъ она, краснѣя до слезъ и немножко задыхаясь отъ волненія.
   Павелъ ухмыляется добродушно.
   -- На что они тебѣ?
   -- Никитишна дала, какъ сюда шли, купила на двѣ копѣйки...-- бормочетъ Маша, еще болѣе теряясь.-- Я не знаю, куда ихъ...
   -- Пущай ихъ, не помѣха,-- смѣется Павелъ.-- Они матери не разскажутъ, а? Маша?-- продолжаетъ онъ, ласково къ ней пригибаясь и засматривая въ глаза.
   И она улыбается застѣнчивой дѣтской улыбкой и приводитъ Павла въ самое счастливое расположеніе духа.
   -- Садись,-- говоритъ онъ ей, указывая на скамейку подъ зелеными вѣтвями сирени.
   Они садятся... Павелъ поглядываетъ молча на Машу, но та молчитъ, опустивъ глаза. Разговоръ не завязывается, но имъ все-таки хорошо.
   Кругомъ зеленѣютъ густые кусты сирени и бузины, въ которыхъ порхаетъ и чирикаетъ общество воробьевъ. Вечеръ ясный и теплый; въ саду пахнетъ молодыми березами и цвѣтомъ бузины; городская пыль осѣла въ отсырѣвшемъ воздухѣ; дышется легко, свободно... Изъ города доносится какой-то слитный гулъ, съ центральной аллеи сада раздаются голоса и смѣхъ. На полянкѣ, которая виднѣется въ концѣ дорожки, поднимается легкій туманъ. Порою долетаютъ удары шаровъ въ кегельбанѣ, да въ ресторанѣ играетъ на духовыхъ инструментахъ полковой оркестръ.
   Вся эта вечерняя обстановка съ ея мягкими красками, отдаленными звуками и весенней жизнью, разлитою въ воздухѣ, обаятельно дѣйствуетъ на души этихъ людей, вырвавшихся изъ тяжкой атмосферы мастерскихъ, изъ ея гама, стука, вони и безалаберной многоголосицы.
   Павелъ и Маша одѣты по праздничному: онъ въ бѣлой, чистой ситцевой рубахѣ, въ жилетѣ и при часахъ, въ щегольскихъ сапогахъ съ бураками, въ новомъ картузѣ, съ тугими еще и острыми полями, и гармоникой въ рукахъ. На плечи накинута поддевка, длинная, темно-синяя, въ ухѣ серебряное кольцо. Онъ глядитъ куда-то на крестъ собора, который высится надъ свѣтлой, молодой зеленью сада, и тихо наигрываетъ на гармоникѣ коротенькій мотивчикъ, который каждый разъ оканчивается протяжной нотой. Въ глазахъ и во всемъ лицѣ выраженіе какой-то живой и содержательной тишины.
   Маша въ новомъ голубенькомъ платьѣ; на плечахъ ея полосатая шаль, на головѣ платочекъ съ большими красными и желтыми цвѣтами. Въ ушахъ вдѣты цвѣтныя стеклянныя серьги, и руки украшены любимыми колечками.
   -- Мать дома?-- нарушаетъ наконецъ молчаніе Павелъ.
   -- Дома: у ней кучеръ Аѳанасій сидитъ.
   -- Маша!-- всполохнувшись спрашиваетъ Павелъ, окинувъ ее строгимъ взглядомъ: -- чего это я намедни видалъ -- глаза онъ на тебя пялитъ, а?
   -- А я почемъ знаю, чего онъ на меня смотритъ, -- немножко испуганно отвѣчаетъ Маша.-- Я не знаю,-- прибавляетъ она, надувъ губки и кончикомъ ботинки похлопывая по песку.
   -- Да-а...-- бормочетъ Павелъ, отводя отъ нея, наконецъ, пристальный взглядъ и покачивая головой: это не того -- знай сверчокъ, свой шестокъ, а то...
   -- Павелъ!
   -- Чего?
   -- Ты... ты, не сердись на меня...
   Павелъ хмурится и блѣднѣетъ.
   -- Чего это?-- угрюмо спрашиваетъ онъ.
   -- Нѣтъ, я такъ, ты на меня не сердись, -- кротко проситъ Маша:-- онъ и отъ матери не смѣетъ, мать ему потачки не даетъ....
   -- А что?-- оживленно спрашиваетъ онъ, съ облегченнымъ сердцемъ.
   -- Нѣтъ... какъ онъ къ намъ въ двери, а мать меня за порогъ... "чего передъ глазами-то мечешься, аль тебѣ мѣста нѣтъ?" -- такъ и сказала, ей Богу!
   -- А онъ?
   -- Серчаетъ.
   -- Гм...
   -- Кабы не онъ, мнѣ-бы изъ дому не уйти, я-бы не посмѣла...
   -- А что?
   -- Мать... хватится, искать станетъ...
   -- Боишься ты матери?-- поддразниваетъ онъ ее.
   -- Знамо, боюся. Она сердитая.
   -- Ты чего это плакала намедни, какъ къ всенощной идти?
   -- Все она.
   -- Плохо тебѣ здѣсь, -- сказалъ на этотъ разъ Павелъ мягко, участливо.-- Въ деревнѣ лучше было?
   -- Знамо, лучше.
   -- Тамъ женихъ твой, Фролка, остался, а, Маша?-- продолжалъ допытывать Павелъ.
   -- Ужъ онъ женился, небось,-- краснѣя, отвѣтила она, и потомъ, растерянно бѣгая пальцами по скамейкѣ, прибавила: -- да онъ не такой, Фролка-то.
   -- Какой это не такой?
   Она взглянула на него мелькомъ блеснувшими глазами и повторила:
   -- Не такой.
   Павелъ улыбнулся, нагнувшись заглянулъ подъ опущенныя рѣсницы дѣвушки, потомъ вдругъ взялъ гармонику и заигралъ бойкую пѣсенку.
   -- Маша, вотъ сегодня праздникъ, весело теперь у васъ въ деревнѣ.
   Ей не хотѣлось возобновлять разговора о деревнѣ, но она все-таки отвѣтила:
   -- Да, весело: дѣвки наши теперь на улицу, небось, вышли, хороводъ, пѣсни играютъ... и парни выйдутъ, спорятся, смѣются...-- Потомъ она, оживившись этими воспоминаніями, продолжала:-- У насъ деревня большая, веселая, народу соберется страсть! Гармонику парни принесутъ, плясать давай... Отчаянные есть! Вотъ Васька одинъ у насъ есть, Бѣлымъ прозывается -- у него волосья, какъ ленъ, бѣлые -- какъ онъ заложитъ четыре пальца въ ротъ, да какъ засвиститъ, такъ листъ съ ветелъ сыпится и грачи на гнѣздахъ орутъ, ей Богу! А Никитка Отчаянный въ присядку, такъ кубаремъ и валитъ, только пыль столбомъ, ей Богу! А то рѣчушка у насъ подъ деревней небольшая по камешкамъ да по песочку бѣжитъ, наши ребята да дѣвки всѣмъ табуномъ и сбѣгутъ туда, парни портки засучатъ, дѣвки подолы подоткнутъ, залѣзутъ по колѣна въ воду, по норамъ подъ камушками раковъ шарютъ, плещутся, визжатъ, парня какого съ ногъ сшибутъ въ воду, онъ оретъ, захлебываться станетъ, вылѣзетъ, вода съ рубахи, какъ съ утопленника, а самъ гогочетъ, и всѣ-то гогочутъ! Чудно!
   -- Воля!-- замѣтилъ Павелъ задумчиво: -- вотъ оно и любо! Воля-волюшка!..
   -- Павелъ!-- вдругъ весело спросила оживившаяся Маша, бросивъ на него боковой взглядъ: -- отчего ты серьги надѣлъ?
   -- Нѣшто это серьги?-- нѣсколько удивленный отвѣтилъ Павелъ:-- это не серьги, такъ себѣ -- колечко; казаки носятъ.
   -- А ты нѣшто казакъ?
   -- Я-то не казакъ, какой я казакъ!
   -- Отецъ твой казакомъ былъ?-- продолжала допрашивать Маша, вспомнивъ, что по слухамъ Павелъ какого-то особеннаго происхожденія.
   Павелъ испытующе на нее поглядѣлъ и сказалъ внушительно:
   -- Отецъ мой кузнецомъ былъ, съ Урала, а не казакомъ. А то казаки, со степей, народъ вольный, народъ вотъ какой!.. Ну, да и отецъ мой, къ примѣру сказать, тоже былъ не изъ дюжины! Куды тебѣ! Желѣзо ковалъ и самъ былъ что желѣзо. Крутой былъ человѣкъ, сказываютъ. Съ Урала на Москву шелъ, закону доискивался...
   -- Закону искалъ, а жену бросилъ!-- замѣтила Маша.
   -- Ну-ну, чего тутъ... Она ему женой не была...
   -- И того лучше, чего-же онъ...
   Пауза.
   -- Э, да что тамъ!-- крикнулъ Павелъ и заигралъ какую-то пѣсенку.
   Звуки гармоники оборвались, Павелъ уронилъ руки и впился глазами въ ближайшій кустъ; тамъ бойкій, болтливый воробушекъ преслѣдовалъ маленькую, сѣренькую воробьиху.
   -- Вишь воробей-то, птичка малая, тоже имѣетъ свою любовь,-- замѣтилъ онъ, слѣдя глазами за маленькой группой.-- Птицамъ лучше жить, вольготнѣе. Вонъ слетѣлись, слюбились и понеслись въ Божье приволье гнѣзда вить. Ну, а нашему брату это дѣло особенное. Хотя и говорится въ Св. Писаніи: "Воззрите на птицы небесныя, яко не сѣютъ, не жнутъ, не собираютъ въ житницы, и Отецъ вашъ Небесный питаетъ ихъ", Господи Боже мой! Кабы питалъ-то Ты насъ, какъ птицъ небесныхъ, неужели не помыслили бы мы о душѣ нашей? Изъ-за хлѣба бьемся!.. Такъ-то вотъ учила меня Катерина Петровна Писанію, а я и говорю: "Катерина Петровна, говорю, кабы намъ, какъ птицамъ, по всему бѣлому свѣту не было предѣла положено и на каждомъ мѣстѣ клевать, то я, кажется, всѣ глупости позабылъ-бы. На привольѣ-то любо пѣсни пѣть и грѣшить не къ чему, мѣста всѣмъ много. И отчего это, говорю, Катерина Петровна, намъ такой предѣлъ положенъ? За грѣхи наши, что-ли?" "Вѣрно, говоритъ, за грѣхи и за грѣхи праотцевъ нашихъ..." "Ну, и какъ же, спрошу я васъ, теперь намъ поступить: отъ нашей отъ тѣсноты и бѣдности -- грѣхи наши, и отъ грѣховъ нашихъ воли Господь Богъ намъ не даруетъ?" "Не знаю, говоритъ Павелъ, не могу я на твои мудреныя слова отвѣтъ держать: насъ этому не учили".
   -- Какая же это Катерина Петровна?-- спросила Маша.
   -- Катерина-то Петровна какая? Это... какъ мнѣ тебѣ объ ней объяснить... Черезъ нее я свѣтъ узналъ. Весной тоже дѣло было, въ тотъ годъ, какъ матушкѣ помереть, по веснѣ. Паренекъ я тогда былъ молоденькій, восьмнадцатый годъ мнѣ шелъ. Я въ магазинѣ жилъ шорномъ у хозяина у Фомы Никанорыча. Выжига былъ купецъ, держалъ строго. А матушка-покойница (царство ей небесное!) жила тогда одна въ лачужкѣ. Лачужка отъ дѣда была у насъ на Смоленской, -- знаешь Смоленскую, отъ Покрова недалеко?-- Ну вотъ! Хворала она тогда, отъ груди страдала да и простужена была шибко; перебивалась кой-чѣмъ. Правду сказать: не дюже я ей подмогалъ: жалованьишко небольшое, да и дѣло ребячье: тамъ, глядишь, въ орлянку проигралъ, тамъ въ картишки продулся! Не вникалъ я очень-то, а жалѣлъ, вотъ какъ жалѣлъ. Потому -- много она черезъ людей муки приняла. Бѣдность, ребятенки были раньше, у ней, прибралъ всѣхъ Господь. Тоже, сама знаешь, съ ребятами, да безъ мужа! Помилуй Господь, царство ей небесное, покойницѣ! Ну, забѣжишь въ праздникъ, подсобишь чудокъ: дровишекъ наколешь, справишь кое-что, а то трудно ей было, хворала все. А ужъ какъ радовалась она на меня, души во мнѣ не чаяла! "Спой, говоритъ, пѣсенку, сынокъ". Стану я пѣсенку пѣть, а она глядитъ на меня да плачетъ. Я и самъ заплачу, а спроси, чего-молъ плачешь? и самъ не знаю. А жалостлива какъ она была, мухи не обидитъ, ей Богу, страсть жалостлива была. Любилъ я матушку. Ну, только тѣмъ годомъ слегла она... и скончалась. Похоронилъ я ее, остался на бѣломъ свѣтѣ сиротою-бобылечнымъ. Я и съизмальства нравомъ тихъ былъ, много горя видѣлъ, а тутъ, какъ схоронилъ матушку, такъ и самъ не знаю, какъ это я тогда обходился. Ужъ тутъ не миновать-бы мнѣ свихнуться, да весна подошла, растомила мою душу. Я весь-то годъ взаперти словно чахну, словно какъ червь какой мнѣ нутрё гложетъ, а тутъ, какъ схоронилъ мать, да весна подошла, ужъ и не знаю! Какъ сижу за работой, все верчусь -- не сидится; какъ отдѣлаешься, мѣста не найдешь, и туда ткнешься, и сюда сунешься, нѣтъ моей мочи! Ну, только, значитъ, вѣтерокъ потягиваетъ березками молодыми, вотъ какъ сейчасъ... Сидѣлъ я, сидѣлъ, да и дернулъ за городъ. Бѣжалъ, бѣжалъ, прибёгъ къ Тарасовскому гулянью, вижу: лѣсокъ виднѣется верстахъ въ трехъ. Дай, думаю, прилягу на травку на муравку, да и легъ у большой дороги, дли саду у канавы. А надъ головой у меня тополя душистые, духъ отъ нихъ легкій, хорошій... Легъ я такъ себѣ, сталъ пѣсенку мурлыкать, вспомнилъ мать, да и залился... Только, слышу, подошелъ кто-то. Поднялъ голову, вижу: женщина молодая стоитъ... Я какъ-то эдакъ заробѣлъ и вскочилъ. "Чего ты, паренекъ, говоритъ, испугался? Я, вѣдь, не страшная". Обтеръ это я глаза, гляжу: женщина молодая, взглядъ хорошій, добрый; ничего, обошелся малость. "Чего ты, говоритъ, убиваешься, паренекъ?" Вотъ, говорю, такъ и такъ: мать схоронилъ, скучаю... Стала меня разспрашивать, я ей сказывать сталъ, все по малости и разсказалъ... "Ну, говоритъ, ладно! какъ больно-то заскучаешь, приходи ко мнѣ". Объяснила, адрестъ дала и пошла. Тутъ ужъ, какъ поразглядѣлъ я её, вижу, грустная она такая. Ну, долго я не шелъ къ ней, робѣлъ все, потому нелюдимъ я былъ, да и женщина-то эта, думаю, мнѣ не пара: одѣта чисто, хорошо. Ходилъ это я, ходилъ, плакалъ, не стерпѣлъ -- пошелъ. Пріодѣлся почище, чѣмъ могъ, прихожу. Спрашиваю, здѣсь, молъ Катерина Петровна? "Здѣсь; а тебѣ чего?" Ну, я мнусь и самъ не знаю, чего, молъ, пришелъ. Надо, говорю. "Да какъ сказать-то про тебя?" Я и самъ не знаю, потому я ей въ тѣ поры не сказался. Только выходитъ сама. "А! говоритъ, собрался, ну вотъ и хорошо; какимъ, говоритъ, молодцемъ сегодня". Повела въ горенку. Стали толковать. Я дюже робѣлъ: хоромка чистенькая, устройство! Не знаю, какъ сѣсть, какъ слово сказать. Стала пѣть заставлять; въ тотъ разъ не пѣлъ. Чаемъ поить стала; только входитъ мужчина пожилой, отецъ ейный. Тутъ ужъ не знаю, куда и дѣваться. Просто дрожмя дрожу. Поклонился я, и онъ кивнулъ -- ничего, потомъ отозвалъ Катерину-то Петровну въ другую комнатку, слышу журитъ ее: "Откуда, говоритъ, зацѣпила соколика?" Не слыхать мнѣ, что она-то. "Ну, говоритъ онъ, это отчего не пособить, а въ комнату то на что-же? мы говоритъ, слава тебѣ Господи, не какіе-нибудь". Что-то погуторили еще. Я весь дрожу: ну, думаю, сейчасъ по шеямъ! стыдно мнѣ. Входитъ Катерина Петровна. "Что же ты стоишь-то, говоритъ, ты не робѣй, онъ старикъ добрый". А сама красная вся! "Пей чай-то". Сталъ я чай пить, блюдцо по зубамъ такъ и стучитъ. Допилъ стаканъ, сталъ благодарить, прощаться сталъ, отпустила. "Ну, говоритъ, смотри, не забывай, обѣщалъ пѣсенку спѣть, не обмани, буду ждать". Выскочилъ я на улицу, сердце такъ и стучитъ, очень ужъ заробѣлъ. На дворѣ легко мнѣ стало, словно изъ неволи вырвался. А потомъ ужъ какъ вспомнилъ Катерину Петровну, и такъ ее полюбилъ, такъ полюбилъ! То думалъ: не пойду болѣ, а тутъ дѣло такъ вышло, дёнъ пять пождалъ, да и побёгъ. Самъ боюсь, и стыдно мнѣ, а иду. Ужъ тамъ какъ что, не упомню, ужъ очень заробѣлъ въ тѣ поры, ну только вышла она, да и говоритъ, ласково такъ: "Пришелъ пѣсенку спѣть?" Мнѣ такъ по сердцу и пошло... Въ хоромку не повела, и то правда: въ окошечко и разговоръ-то былъ, въ палисадникѣ: палисадничекъ былъ у нихъ, чистенькій, цвѣточки тамъ разные, хорошо! Посадила меня на заваленкѣ у окошечка, сама у окна сидитъ. Велѣла мнѣ пѣсни пѣть. Сталъ пѣть, ей въ охоту стало, а сама грустная такая, облокотится на подоконникъ и задумается; болѣло у ней сердце съ чего-то... Потомъ еще какъ-то пришелъ, сталъ пѣть пѣсенку, какую матушка-покойница любила, гляжу, и она плачетъ, только матушка, бывало, какъ станетъ плакать и мнѣ плакать охота, а Катерина Петровна какъ плакать начнетъ, такъ мнѣ легко, и все бы я на нее глядѣлъ, все-бы глядѣлъ... Только разъ вступило мнѣ въ голову (то бывало при матушкѣ, какія и были денежки, то себѣ не хватало, а тутъ ужъ, какъ схоронилъ я ее, глупости всѣ позабылъ, играть не сталъ, стали кой-какія грошики оставаться) вотъ я и надумалъ: купилъ я ей косиночку, такъ себѣ, платочекъ бѣленькій съ обводомъ, видала небось? въ вашемъ дѣлѣ какая штука не попадется въ стирку.
   -- Какъ-же, знаю, мало-ли мы ихъ перестирали.
   -- Ну, вотъ! Купилъ я ей эту косиночку...
   -- Не косиночку, платочекъ, -- поправила Маша.
   -- Ну, платочекъ, а отдать не смѣю. Раза три приносилъ, нѣтъ-нѣтъ, да и унесу съ собой. До тѣхъ поръ таскалъ, покуда выпачкалъ по карманамъ-то. Ну, думаю, что тутъ дѣлать? Самъ стирать стану -- изомну, а гладить некому, прачкѣ отдать -- скажутъ: укралъ, тоже не хорошо. Мялся, мялся, да и пошелъ къ Катеринѣ Петровнѣ. Прихожу къ ней и говорю: "Вотъ, говорю, Катерина Петровна, платочекъ у меня отъ матери остался, куда мнѣ такой? Нате вамъ, глазки утирать, какъ плакать станете; завалялъ я его малость, ну, да вы выстираете: въ нутрѣ-то онъ и сейчасъ бѣленькій". Самъ стою красный весь, какъ макъ. Поглядѣла она на меня. "Ахъ, ты, говоритъ, глупенькій, глупенькій, ну, спасибо!" и взяла. Ужъ какъ я радъ-то былъ!.. Тутъ Святая недѣла подошла, поздняя была въ тотъ годъ. Въ Пречистый четвертокъ послѣ причастія бѣгалъ я къ Катеринѣ Петровнѣ. Спрашиваю: гдѣ у заутрени будете? "У Покрова, говоритъ, а тебѣ на что?" и пальчикомъ погрозила. А я, какъ идти къ заутрени, дождался Катерину Петровну за угломъ, вижу: идетъ съ отцомъ, пышная такая, пропустилъ ихъ мимо и пошелъ слѣдомъ, а какъ ужъ входить на паперть, такъ я за ними по пятамъ и протискался, да и сталъ въ шагахъ въ трехъ впереди, а какъ христосоваться стали всѣ, я и обернулся, словно какъ невзначай сюда попалъ, ну, думаю, похристосуется, аль нѣтъ? сердце такъ и колотится. Она, какъ увидала меня, и говоритъ: "А, говоритъ, и ты сюда попалъ! ну, здравствуй, Павелъ, Христосъ воскресе!" и поцѣловалась какъ слѣдоваетъ. Какъ я радъ-то былъ! Потомъ велѣла отъ заутрени къ себѣ зайти. Дичковъ подарила красненькихъ, да куличекъ маленькій!.. Какъ сейчасъ помню! Такъ уже послѣ привыкла она ко мнѣ, и отецъ ея Петръ Лукичъ меня полюбилъ, стали уже они меня въ хоромки къ себѣ брать, учить она стала меня Св. Писанію и книжки разныя давала читать, а отецъ иной разъ взойдетъ къ намъ, заложитъ руки за спину, стоитъ себѣ, поглядываетъ, самъ не говоритъ ничего, а только головой киваетъ одобрительно... А еще помнится мнѣ, въ тотъ годъ по осени слёгъ я, болѣсть захватила... Пластомъ лежалъ, изсохъ весь, горѣлъ, Боже упаси! Она какъ узнала, стала ко мнѣ приходить, провѣдывать. Дюже она меня жалѣла! Только какъ-то лежалъ я, весь въ огнѣ, сплю не сплю, глаза закрыты; только подходитъ ко мнѣ, слышу, Катерина Петровна. Я и слышу, а глазъ не открываю... Нагнулась она надо мной, лобъ пощупала да и говоритъ тихонько: "Рано ты, говоритъ, отсвистался, соловейчикъ мой молоденькій?" (Павелъ утеръ слезу). Потомъ уѣхали они съ отцомъ. Книжечку мнѣ подарила въ память... Кольцова.
   Онъ заигралъ какую-то протяжную пѣсню, и глубокая грусть легла на его лицѣ.
   Маша слушала пѣсню и о чемъ-то думала. Вдругъ она къ чему-то прислушалась и вздрогнула.
   -- Что ты?-- спросилъ ее Павелъ.
   -- Кажись, мать... словно какъ ейный голосъ...
   -- Ну, вотъ! вздумаешь! Мать-то съ Афонькой табачекъ теперь раскуриваютъ. Только ей и заботы, что за тобой бѣгать: у ней Ненасытный на рукахъ... Слава тебѣ Господи! Садись-ка, Маша! Дай вздохнуть,-- прибавилъ онъ, притягивая ее за руку.
   Но Машу, встревоженную образомъ матери, тянуло домой.
   -- Пусти!
   -- Аль тебѣ здѣсь не любо?
   -- Пусти!..
   -- Да нѣтъ-же, -- повторялъ Павелъ настойчивѣй.
   -- Пусти!..
   -- Нѣтъ-же, говорю я.
   -- Да ну-же!..
   -- Тьфу!-- Павелъ выпустилъ Машину руку -- ступай! И, отвернувшись, устремилъ взоры въ туманъ, густѣвшій на полянкѣ. Оттуда все еще неслись удары шаровъ въ кегельбанѣ...
   -- Прощай!-- встрепенувшись молвила Маша и скрылась въ кустахъ.
   -- Спорхнула!-- вздохнулъ Павелъ и вяло поплелся куда глаза глядятъ...
   

ГЛАВА V.
Уйду!

   Одна рука Павла лежала на какой-то замазанной и потрепанной книжонкѣ. Другою онъ подпиралъ голову и что-то разсказывалъ Савельеву, съ свѣтлымъ воодушевленіемъ глядя въ его старческое лицо. Они сидѣли въ вечерній часъ послѣ работы, за столомъ, въ кухнѣ.
   -- Такъ-то, братецъ ты мой -- поучительно говорилъ Павелъ:-- былъ онъ не хуже насъ съ тобой, изъ простого званія, неученый -- ну, просто, тамъ лавочникъ что-ли, либо прасольскій сынъ, не могу тебѣ обстоятельно объяснить, и могъ онъ, простой и темный человѣкъ, такъ все расписать. Да, братъ голова была! Ты, вѣдь, тоже обученъ маленько, почитай-ка вотъ вникни, какъ великолѣпно! Во... во! Слушай:
   
   Ахъ, ты, степь моя,
   Степь привольная,
   Широко ты, степь,
   Пораскинулась,
   Къ морю Черному
   Понадвинулась!
   
   Въ гости я къ тебѣ
   Не одинъ пришелъ:
   Я пришелъ самъ-другъ
   Съ косой вострою.
   Мнѣ давно гулять
   По травѣ степной
   Вдоль и поперекъ
   Съ ней хотѣлося...
   
   Кончивъ "Степь", Павелъ хлопнулъ рукой по книгѣ и вперилъ испытующій взглядъ въ красное лицо Савельева.
   -- А?-- тихо и вопросительно произнесъ онъ.-- Ловко, братъ, ухъ какъ ловко, отчетливо, такъ! Да-а! Оно ужь и видать, что голова! Ну-ка, ну-ка еще, закати-ка хорошенькую!
   -- Это мнѣ Катерина Петровна подарила.
   -- Тоже Катерина Петровна?! а у меня жена была покойница Катерина Петровна; ишь ты, вѣдь, какъ подошло!
   -- И такъ это полюбилась мнѣ эта книжечка!-- продолжалъ, не слушая его, Павелъ. Самая моя утѣха! Сидишь эдакъ себѣ, закроешь глаза, и словно это какъ быдто все явственно подымается; степь это тамъ, травка колышется, цвѣточки, и далеко-далеко всё-ё степь. И въ ушахъ такъ: з-з-з -- зз-и! словно какъ коса лязгаетъ... Чудесно! Хозяинъ иной разъ окрикнетъ: "Аль заснулъ"! Очнешься... Я иныя на голосъ пою, подладилъ...
   -- Ну-ка, ну-ка!-- поощрилъ старикъ.
   Павелъ перевернулъ нѣсколько хорошо знакомыхъ страничекъ и прочелъ первую и вторую пѣсни "Лихача Кудрявича".
   -- Ай да такъ, вотъ чудесно! Самая истинная правда. Ей-Богу! Вотъ люблю!
   Старику пѣсни Лихача Кудрявича больше пришлись по сердцу. А Павелъ не переставалъ думать о степи...
   -- Эхъ, братецъ ты мой, замахнулъ-бы я!
   -- Такъ что-же, валяй!-- разрѣшилъ старикъ.
   -- Вотъ погоди,-- неопредѣленно пробурчалъ Павелъ, раскурилъ трубку и предался созерцанію.
   Старикъ тоже задумался. Лицо его какъ-то осунулось. Навѣянные чтеніемъ образы и ощущенія будили въ старикѣ забытыя картины прошлаго. Кудрей онъ не припомнилъ, но кое-что хорошое таки откопалъ. Онъ вспомнилъ свои черныя солдатскія бакенбарды, молодецкую фигуру и тѣ разгульныя силы, которыя бурлили въ немъ нѣкогда, хотя и подъ гнетомъ военной дисциплины Николаевскихъ временъ... И онъ сказалъ вдругъ заносчиво:
   -- Что-жь, братъ, и мы были молоды. Ты не гляди на меня, что я такой брюзлый грибъ. Было время... ну, да что-же! Что прошло того не воротишь!.. А только изъ себя ухъ!-- малый я хватъ былъ: гладкій, во морда была (онъ показалъ размѣры) -- бакинбарды черныя -- смола, усищи словно на картинкѣ! ловокъ былъ! Женскій полъ меня ужасно обожалъ: такъ, братъ, и лѣзутъ, ей-Богу! Иной разъ, согрѣшишь, руганешь (а ловокъ ругаться я былъ!), словно сбрѣешь, такъ и то братъ, не сразу отвадишь. Иной разъ и толканешь грѣшнымъ дѣломъ -- что-жъ ты будешь дѣлать!.. Ухъ, братъ, была у меня одна жидовка, и что за дѣвка! Огонь, глаза какъ угли, чистый карасинъ! Вспыхнетъ, бывало, такъ водой не зальешь, ей-Богу. Вотъ какая дѣвка! Ну, ужь и любила меня, откровенно тебѣ скажу, шибко любила... Чистая дѣвка была, безобразіевъ не любила, это грѣшить нечего: вела себя отчетливо. Ну, только свихнулась со мной маленько... самъ гнулъ, ну и свихнулась, а то нѣтъ... молода она была, не много смыслила! "Законъ, молъ, примемъ, Семонъ" (Семономъ меня называла: жидовка -- не выговорить Семенъ-то). Ну, я то, да сё, да это (голосъ его сталъ по немногу словно сползать) -- а ужъ какой тамъ законъ: потому, первое дѣло, я ужъ женатъ былъ, а второе дѣло -- въ службѣ въ дѣйствіи былъ, ну и опять-же жидовка она -- какойже тутъ законъ?
   Старикъ умолкъ.
   -- Ну?-- сказалъ Павелъ, заинтересованный разсказомъ.
   -- Ну, что ужъ тамъ... вотъ., больше ничего, что-же... научить ее некому, ну и погуляли мы съ ней -- какъ слѣдоваетъ. Тонкая, бестія, была горячая, славная дѣвочка -- огонь!
   Тутъ онъ окончательно палъ духомъ, и уже продолжалъ тономъ жалобы и грусти:
   -- Только, братецъ ты мой, долго-ли, коротко-ли, провѣдалъ про эти дѣла хельхебель первой роты, тоже малый, братъ, не сопля, строгой былъ кавалеръ. Самъ-то давно ужъ на нее глаза пялилъ, даже и то сказать: сталъ на отца налегать (жидъ -- шинкаръ былъ)... Ну, провѣдалъ эти дѣла, и меня за бока. Въ полку узнали, смѣются... Человѣкъ я подневольный, ни за-что пропадешь! То да сё, сталъ ее отваживать: не могу, молъ, законъ принять, потому, говорю, твоя вѣра поганая, какой-же тутъ законъ? Такъ-да-такъ, только разъ выхожу я изъ шинка, стоитъ моя Сара на крылечкѣ, тронула меня такъ-то за рукавъ да и говоритъ: "Семонъ,-- говоритъ, я твою вѣру приняла -- тайно, примемъ законъ: теперь можно". Сказала она, братецъ ты мой, эти слова и смотритъ на меня; вижу, въ потьмахъ глаза у ней свѣтятся, большіе такіе, и руки сложены такимъ манеромъ... стоитъ не шелохнется... и я стою... Вся кровь во мнѣ застыла... Потомъ и говорю: "Нельзя мнѣ, Сара,-- говорю:-- начальство не дозволитъ".-- "Убѣжимъ -- говоритъ: я деньги достала, и мнѣ здѣсь нельзя".-- "Нѣтъ -- говорю: невозможно мнѣ, прости меня, Сара: нельзя намъ законъ принять -- я женатъ". А у самого въ глазахъ все кругомъ пошло; только, слышу, моя Сара какъ громыхнетъ объ полъ. Вбѣжалъ это я въ шинокъ, кричу: "Бѣги, жидъ: дочь твоя помираетъ"! Тутъ ужъ и самъ я себя потерялъ... Только сижу это я вечеромъ дома, уздечку чинилъ (при полку тоже шорникомъ былъ), тоска меня сосетъ, братецъ ты мой, такъ, кажется, съ бѣлымъ свѣтомъ хоть разставайся... Выпимши былъ порядкомъ... Товарищи гогочутъ, не хуже Кускина на смѣхъ вздымаютъ. только моментально дверь настежь, влетаетъ Сара, остановилась посередь избы и смотритъ, какъ полоумная... Свѣту я бѣлаго не взвидѣлъ: въ избѣ гвалтъ, хохотъ, бухнулъ что-то самъ не помню. Должно быть острамилъ я ее... Она-то, значить на меня, а я ее бацъ!.. Какъ она визгнетъ! А на порогѣ жидъ стоитъ, трясется...
   Старикъ снялъ очки и грязными руками сталъ мять и протирать свои глаза.
   -- Эхъ, братецъ ты мой, какъ неаккуратно! Развѣ этого возможно, чтобъ съ дѣвкой такъ-то. Э-эхъ, братъ, неловко, нечисто выходитъ твое дѣло... э-эхъ братъ!.. Ну, что-же она-то?-- осторожно и жалостливо спросилъ Павелъ.
   Старикъ молчалъ.
   -- Удавилась!-- прохрипѣлъ онъ, наконецъ, поднялся со скамейки и, шмыгая опорками, направился къ двери.
   -- Удавилась!-- укоризненно повторилъ Павелъ: -- вотъ-те и батенбарды? Охъ, дѣла!.. и послѣдовалъ за старикомъ.

-----

   Дверь ухнула, и въ комнату вошли Кускинъ и Мишка. Мишка увидѣлъ на столѣ забытую книжку и спросилъ:
   -- Дядя Сергѣй, что за книжка? вишь строчки-то коротенькія... Кускинъ глянулъ и сказалъ:
   -- Пашка на курево тебѣ оставилъ. Ну, давай что-ли еще на щелчки?-- Онъ бросилъ на столъ колоду засаленныхъ картишекъ.
   -- По десятку -- бойко сказалъ Мишка. Онъ только что выигралъ у Кускина партію, но играли они шутя, безъ выигрышей, сидя за воротами.
   -- Идетъ!
   Игра началась. Мишка игралъ съ важностью, солидно хлопая картами по столу и приговаривая: "Та-акъ... такимъ манеромъ... а мы во какъ... ага!"... Кускинъ ухмылялся, блестѣлъ глазами и молча предвкушалъ радость побѣдителя.
   Парнишка проигралъ. Придерживая его за лобъ, Кускинъ съ аппетитомъ отсчиталъ десятокъ щелчковъ прямо въ курносый Мишкинъ носъ. При каждомъ упругомъ ударѣ ловкаго пальца мальчуганъ жмурился и краснѣлъ все болѣе и болѣе. Носъ его вздрагивалъ и бѣлѣлъ, изъ глазъ показались слезы.
   -- Будя что-ли?-- спросилъ Кускинъ, окончивъ операцію.
   Мишка былъ въ бѣшенствѣ. Сквозь слезы, съ вздрагивающими губами, онъ прерывающимся голосомъ пропищалъ:
   -- Ты дядя Сергѣй, нечисто играешь -- и получилъ немилосердный подзатыльникъ. Затѣмъ Кускинъ собралъ колоду, помолился быстро бормоча какія-то безсвязныя слова, и залегъ на печку.
   Мишка сидѣлъ на лавкѣ, болтая ногами и утирая слезы; потомъ вниманіе его снова было привлечено книженкой: онъ повертѣлъ ее, прочелъ нѣсколько строкъ, выдралъ страничку и сталъ изготовлять изъ нея папироску. Вдругъ онъ страшно вздрогнулъ: кто-то брякнулъ съ улицы въ окошко. Онъ бросилъ бумагу, но не успѣлъ еще прыгнуть на печь, какъ дверь ухнула, кто-то ухватилъ его сзади за портки, стащилъ внизъ, и въ то же время онъ почувствовалъ сильнѣйшую боль отъ руки, захватившей его чубъ. Мальчишка завизжалъ и заревѣлъ, получая удары по лицу, отлетѣлъ въ сторону и упалъ на полъ.
   -- Полегче,-- сказалъ проснувшійся на печи Прохоръ, глядя на Павла, который, теперь весь блѣдный, стоялъ среди комнаты съ своей любимой и такъ святотатственно оборванной книжечкой и молча лишь перелистывалъ знакомыя странички.
   Въ комнатѣ появился Савельевъ съ зеленой косушкой. Павелъ сказалъ ему, показывая оборванный листокъ:
   -- Степь-то, а??
   -- М-м, изувѣры анаѳемскіе!-- пробормоталъ старикъ и полѣзъ въ свою шкатулку за шкаликомъ.
   Мишка плакалъ, лежа на нарахъ. Павелъ присѣлъ на лавку и, опустивъ голову, долго сидѣлъ молча.
   -- Выпей!-- обратился къ Павлу старикъ: -- отъ сердца отлегнетъ! Ну-у, пей что-ли!
   Павелъ покачивалъ отрицательно головой.
   Старикъ выпилъ самъ и закусилъ хлѣбомъ, вытащеннымъ изъ стола.
   -- Ну, малецъ, будетъ хныкать: въ наше время такъ-ли колачивали! Охъ, другъ, то-ли бывало! Поди-ко лучше, хлебни чутокъ, а? Такъ-то лучше будетъ...
   -- Жри самъ, каторжный!-- огрызнулся Мишка.
   -- Э-эхъ, малецъ, не ладно! не ладно, не ладно ты говоришь: ну, какъ же это возможно такое непочтеніе оказывать?! Ты должонъ уваженіе старику дѣлать, а не то что съ грубостью отвѣчать. Поживешь узнаешь, паренекъ ты вострый. Ну, или что-ль, выпей съ Богомъ, да и того, на боковую, ну!
   Малый не выдержалъ соблазна: размазалъ слезы по лицу и красный, съ грязными полосами по щекамъ и заплаканными глазами, подошелъ, бойко хватилъ стаканъ водки, крякнулъ, какъ взрослый, обтерся рукавомъ и полѣзъ къ Кускину на печь. Павелъ только плечами повелъ.
   Въ комнатѣ стало тихо... Сверчекъ трещалъ въ стѣнѣ за печкой, слышалось оханье Прохора. Савельевъ громко чавкалъ, закусывая хлѣбомъ, Павелъ сидѣлъ въ мрачной задумчивости.
   -- Ну!-- сказалъ онъ наконецъ: -- сказывай, что дальше-то?
   -- Дальше-то?-- повторилъ Савельевъ, прожевывая корку: -- это можно -- дальше; только, другъ, нѣтъ веселья въ моей жисти! Что я видѣлъ въ моей жисти? плюхи я видѣлъ! голь я видѣлъ, морды побитыя. А веселья не ищи... не докапывайся ты...
   -- Да ну, ну, мельница!-- пошелъ погромыхивать; ты путемъ сказывай!
   -- Можно и путемъ, отчего же! Въ путь дорожку тронь немножко... хе-хе... куда ни шло...
   -- Да ну, лысый чортъ, что мелешь? Говори, что-ли! Ну, приказала это она тебѣ матерію представить...
   -- Приказала это она мнѣ матерію представить...-- повторилъ старикъ упавшимъ голосомъ, продолжая разсказъ, начатый еще въ кабакѣ, и сталъ почесываться, ища потерянную нить разсказа: -- матерію представить... Выпьемъ!-- неожиданно предложилъ онъ.
   Вмѣсто отвѣта Павелъ легонько качнулъ его за плечо.
   -- Другъ, скажу тебѣ откровенно... этта баба, бестія, ба-альшую въ себѣ имѣла сладость!.. какъ муха къ меду...-- при этомъ онъ отодвинулъ отъ себя что-то въ воздухѣ ладонью и хлопнулъ рукой по столу; онъ улыбался и смотрѣлъ на Павла своими красными глазами; потомъ потемнѣлъ, потомъ оживился, перейдя въ укоризненно-страдальческій тонъ:
   -- Другъ, они кричатъ "воръ"! Паша, Павелъ! воромъ называютъ. Совѣстно... обидно... горько, Пашка! Воръ! А я нѣшто воровалъ допрежь того, нѣшто я охальникъ какой, Паша? Я -- человѣкъ смирный. Ну, ты пойми, другъ; она меня къ себѣ не допущаетъ -- неси, молъ, подарокъ! А я? милліонщикъ я, что-ли? Шерстяную матерію!.. Другъ, сердце-то горитъ, что съ имъ будешь дѣлать, чѣмъ его заливать?! Ты сидишь, а на сердцѣ у тебя все зудитъ, все зудитъ... Все равно какъ не курёмши недѣлю! Ей Богу! Нѣтъ, братъ, того много хуже. Такъ-то, милый человѣкъ, сидишь-сидишь, да какъ забатаешь руками-ногами -- работа на земь...
   -- Постой!-- закричалъ Павелъ (глаза его загорѣлись): -- слышь-ка, какъ я про это прописалъ...
   -- Нѣ-ѣтъ, ты погоди...
   -- Па-астой...
   -- Да ну те къ...
   -- Нѣтъ, ужъ ты...
   -- Нѣтъ, братъ...
   -- Эй!-- раздался изъ-за перегородки сонный голосъ хозяйки: -- чего разорались, жеребцы окаянные, вѣдьмовскій сходъ! О, Господи!..
   -- Шш-ш...-- зашипѣли оба разомъ, и пользуясь паузой, Павелъ нагнулся, быстро отперъ сундучекъ подъ лавкой и, пока Савельевъ выпивалъ шкаликъ и приходилъ въ себя, отыскалъ тамъ какой-то лоскутикъ бумаги и подскочилъ къ столу.
   -- Во!
   
             Жизнь-ли наша безотвѣтная,
             Не красна ты и не радостна,
             Ты заботушкой-кручинушкой
             Вся затмилась, непросвѣтная!
   Съ той тоски-печали лютыя,
   Словно плечи, виснутъ рученьки,
   Ой-ли охъ, моя работушка,
   На земь падаетъ изъ рукъ...
   
   -- Видишь: самъ прописалъ на склады, какъ Кольцовъ, а ты говоришь -- не понимаю! Нѣтъ, братъ, я то понимаю... Стой, стой! Слышь еще, иная:
   
   Надъ работушкой согнувшись,
   Просижу я день-деньской,
   Свѣту солнышка не видно
   Въ нашей темной мастерской!
             Изъ-подъ рукъ моихъ корявыхъ
             Выйдетъ чудо -- не сѣдло,
             Я продамъ его казаку
             На привольное житье...
   Обойметъ бока крутые
   Иноходца-степняка,
   Унесетъ во чисто поле
   Удалого казака.
             Понесется бойкимъ маршемъ
             Мимо рѣчекъ и ручьевъ,
             Въ полѣ вольный вѣтеръ ходитъ
             Межъ деревьевъ и кустовъ.
   А я все сижу согнувшись.
   Правлю новое сѣдло,
   Да любуюсь на заборы
   Черезъ тусклое стекло.
             Охъ, съ чего-жъ я не родился
             Вольнымъ казакомъ:
             Я бы тѣшился на волѣ
             Рѣзвымъ степнякомъ.
   Охъ, съ чего же самъ не скинусь
   Я скрипучимъ сѣдлецомъ:
   Легче было-бъ мнѣ на волѣ
   Хоть подъ грузнымъ казакомъ!
   
   -- Ловко! Ну, ловко-о! Такъ великолѣпно... м-м... уйди мое горе... Ей-Богу!.. Ты, Паша (старикъ всталъ и одной рукой облапилъ пріятеля за лицо),-- ты, Павелъ... Паша, Паша, ты не чуешь, самъ того не чуешь, ты -- ба-альшой человѣкъ!.. Паша!..
   -- Чую, братъ, -- отвѣчалъ тотъ, освобождаясь отъ объятій:-- да что съ того проку! Нѣшто нашему брату изъ этого уваженіе дѣлаютъ?! Нѣтъ, другъ: что я, что ты, что прочая сволочь, -- всѣмъ намъ здѣсь одна цѣна, одно почитаніе...
   -- Это ты правильно, вполнѣ... я живу, мнѣ жалованье девять рублей...
   -- Постой!..
   -- Нѣтъ, ты постой!.. И тебѣ девять рублей, а Кускину-проходимцу...
   -- Погоди, слышь, дьяволъ!..
   -- Нѣтъ, погоди... а Кускину девять съ полтиной... твоего антиресу...
   -- Да слышь ты, дьяволъ, не объ антиресу дѣло, не къ тому рѣчь веду, а вотъ что всякая-то сволочь тобою помыкаетъ, ходу тебѣ не даетъ... вотъ что! Вѣдь, отъ ихнева смраду продохнуть нѣтъ мочи, вотъ что! Вотъ въ чемъ пропасть самая...
   -- Всякой, значитъ, наровитъ тебя въ пузу...
   -- Да нѣ-ѣтъ, не про то я! За пузу расправа коротка: во! А вотъ, чтобы.... эхъ, братъ!.. Да нѣшто съ этимъ народомъ сообразисся?.. Охъ, дѣла!.. Ну, скажемъ къ примѣру такъ: знаешь ты, за что меня съ мѣста согнали?
   -- Знаю, вполнѣ.
   -- Ну?
   -- Нафуфырилъ.
   -- Нафуфырилъ! Нѣтъ, братъ, не нафуфырилъ я. Мое дѣло правое.
   -- А мое... лѣвое, брякнулъ старикъ.
   -- Дьяволъ, али я съ тобой шутки вышучиваю!
   Старикъ осѣлъ.
   -- Тутъ дѣло на сурьезъ идетъ, а тебѣ смѣхъ! Словно дитё малое, даромъ что лысина во всю голову.
   Онъ махнулъ рукой и замолчалъ, видя, что старикъ дошелъ до высокаго градуса и ровно ничего уже не понимаетъ. Вино мало-помалу его разбирало. Павелъ сидѣлъ, лохматилъ голову, волновался все пуще и пуще, садился и такъ, и этакъ, бормоталъ что-то, но, наконецъ, не стерпѣвъ одинокаго и подавленнаго волненія, застучалъ по столу и закричалъ:
   -- Мое дѣло, правое, говорю я! Я не бунтовщикъ какой, я знаю, что я дѣлаю!
   -- О, Господи!-- простонала хозяйка.
   Павелъ призатихъ немного.
   -- Нѣ-ѣтъ, братцы, видно съ вами такъ не сговоришь; съ вами, видать, по иному надо разговоры разговаривать! Скажите на милости, почему я не могу съ ребятами толковать по душѣ... какъ мнѣ угодно?.. А-а, видать, вамъ только и дѣла, что чужой вѣкъ заѣдать, чортовы крючки! Я не бунтовалъ, не охальничалъ, я говорилъ аккуратно, толкомъ...
   -- Да ты про что?-- очнулся Савельевъ.
   -- Я вотъ про что,-- съ готовностью и жаромъ подхватилъ Павелъ,-- у Крохина, у подлеца, въ ученикахъ парнишка два жили; славные были парнишки, сиротки, шустрые такіе, ну, все такое... къ книжкамъ повадливые, я ихъ къ себѣ и пріохотилъ: такъ мои мальчишки за мной и бѣгаютъ, а я до ребятъ охотникъ, ну, книжку имъ читалъ эту самую, калякалъ про то, про сё... И мнѣ-то какъ быдто съ ими вольготнѣе, да и имъ-то... тоже, знаешь, дѣло ребячье, сиротки... Ну, извѣстно, дитё, а тутъ сегодня толчекъ, завтра зуботычина, и пригрѣлись ко мнѣ цыпленки... Только сижу это я себѣ за работой, мохры подрѣзаю. Слышу -- рядомъ за дверьми гвалтъ поднялся. Вбѣгаетъ Гришка, бѣлый весь, кричитъ: "Дяденька, кричитъ,-- дяденька, драть меня хотятъ, арапникомъ, дяденька"!-- дрожитъ весь, ко мнѣ жмется. Гляжу -- идетъ мастеръ: "Спущай портки!" А у самого въ одной рукѣ кожа располоснутая, въ другой -- арапникъ, вотъ этакой вотъ! "За что ты его?" спрашиваю.-- "Самъ знаю, за что." -- "Нѣтъ моей вины!-- кричитъ малый.-- Ванька толконулъ; нѣтъ моей вины! Тащи,-- говоритъ, -- сюда Ваньку (братишку меньшого)". "Нѣтъ,-- кричитъ:-- самъ, самъ баловалъ, ей-Богу, самъ!" "То-то самъ, спущай портки!" Я и говорю, а сердце во мнѣ такъ и пыхаетъ: "Ты,-- говорю,-- хозяинъ малаго не моги драть".-- "Дери самъ, коли хошь, а то и я ожгу недурно, не по-вашенскому, только что пачкаться не охота".-- А пуще того желалось ему мальчонка на меня озлить. Ну, думаю, пришла бѣда -- отворяй ворота! Теперь куда ни бросься, а задеретъ онъ малаго и того злѣе: мальчонка жиденькій, долго-ли изъ его душонку вышичь!..-- Ну, -- говорю,-- Гриша, на что же баловалъ? (А у самого сердце такъ просто и ежится). А онъ ко мнѣ жмется.-- На что же, -- говорю, -- баловалъ? Вонъ, кожу испортилъ, хозяину убытокъ. Ну,-- говорю,-- Христосъ съ тобой, ложись, постегаю малость.-- Затрясся малый, смолкъ, не плачетъ, легъ, какъ пластъ. Сталъ его постегивать, глядѣться, словно и шибко бью, а больше того махаю. Самъ порю, а самъ плачу. У мальчонка сердчишко на меня свернулось: не смыслилъ онъ. "Визжи,-- шепчу. Молчитъ.-- Визжи!-- Молчитъ. Хозяинъ-то и приступилъ: "Аль-готь тебя не дирывали, нѣшто такъ дерутъ-то?" Да какъ даванетъ съ плеча! Завизжалъ. "Стой,-- кричу,-- будя!" -- и руку ему отвелъ. Остервенѣлъ шибко хозяинъ. "Ты надо мной, аль я надъ тобой?" "Предъ Богомъ,-- говорю,-- всѣ равны". "Ладно-готь, тамо разберутъ". Отступился! "Вставай,-- говорю,-- Гриша, застегивай портки, довольно съ насъ подлецу подметки лизать; лучше, -- говорю,:-- съ голоду помирать..." А хозяинъ-то, какъ услыхалъ, и подлетѣлъ ко мнѣ: "Во-онъ! во-онъ!" Вопитъ не судомъ, такъ и претъ на меня съ кулачищами. "Протоколъ" -- кричитъ: -- "протоколъ!.. по контракту отданы... ребятъ подбиваетъ! Вотъ я..."
   -- Что за чортъ за такой!-- послышалось изъ-за перегородки. Павелъ примолкъ и увидѣлъ, что старикъ уже забылся на столѣ.
   -- О, Господи!-- простонала хозяйка за перегородкой: -- Петровичъ, уйми дьяволовъ...
   За перегородкой кто-то завозился, послышались тяжелые шаги босыхъ ногъ, и на порогѣ, жмурясь отъ свѣта, съ заспаннымъ свирѣпымъ лицомъ показался Онисимъ, босой и распоясанный.
   -- Чего вы тутъ, черти проклятые, домовой васъ разрази!-- заговорилъ онъ яростнымъ шепотомъ,-- вотъ я васъ, мерзавцы!
   -- Ну-ну,-- сказалъ Павелъ: -- вы тоже не очень-то ругайтесь.
   -- Я те поговорю!-- заоралъ хозяинъ уже полнымъ голосомъ и накинулся на очнувшагося старика: -- ложись спать, плѣшивый чортъ!
   -- Я ляжу, я ляжу...
   Съ печки показалась голова Кускина.
   -- Я васъ научу по ночамъ галдѣть!-- докрикивалъ хозяинъ.-- Кабакъ тутъ, что-ли?
   -- Мы ничего... мы такъ... промежду себе... что-жъ тутъ...-- оправдывался Савельевъ.
   -- Ишь, -- заговорилъ Кускинъ:-- промежду себѣ, а? Объявились тоже граматѣи: читанье открыли "на склады" да "на склады" -- не дожить-бы до бѣды, образованные господа!
   -- Помалкивай себѣ -- глухо зарычалъ Павелъ.
   -- Помалкивай самъ-то, пьяное рыло -- осадилъ его хозяинъ.
   -- Послушай почтенный,-- глуше прежняго продолжалъ Павелъ,-- я вина-то можетъ еще не нюхалъ, такъ какъ бы это вино къ тебѣ въ рыло не влѣзло, а ты, шелудивый, -- снова обратился онъ къ Кускину, съ суконнымъ-то рыломъ въ калачный рядъ...
   -- Въ калашный, -- перебилъ его Сергѣй и дрянно засмѣялся,-- нюжли ты изъ калашной, а по людямъ слыхать словно какъ не заморская штука: а и прямо сказать въ хлѣвѣ подъ навозомъ дѣвка прятала...
   Павелъ бросился къ печи. Затрещала на Кускинѣ рубаха, закричалъ разбуженный Мишка, застоналъ Прохоръ, а Павелъ, отбропіенный мощнымъ ударомъ хозяина, отлетѣлъ въ сторону и едва устоялъ на ногахъ. Онъ было ринулся за мастеромъ съ поднятыми кулаками, но дверь хлопнула передъ его носомъ, и яростный ударъ сотрясъ перегородку. Въ отвѣтъ посыпалась штукатурка.
   Кускинъ на печи вооружился сапогомъ и, притаившись въ углу, приготовился къ оборонѣ. Но Павелъ постоялъ съ опущенными руками, плюнулъ и вышелъ въ сѣни.
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся, притихшій, грустный, и сѣлъ на лавку.
   -- Ну, вотъ, всегда такъ-то... Провались вы совсѣмъ, уйду я отсюда! Тошно мнѣ, вотъ какъ тошно, глаза-бы не глядѣли...
   -- Выпей!-- предложилъ старикъ.
   -- На новосельи, -- усмѣхнулся Павелъ, тряхнулъ головой, схватилъ косушку, запрокинулъ ее въ ротъ и неистово, долго глоталъ водку. Старикъ съ смущеніемъ и жадностью смотрѣлъ на него и сказалъ, наконецъ, едва ворочая языкомъ:
   -- Ты, другъ, и старичку оставь... хуть на донушкѣ... ишь, вѣдь, взялся!
   Кончивъ косушку, Павелъ, блѣдный, потный и пьяный, опустилъ голову на руки.
   -- Уйду, уйд-ду!
   -- Ну, и ступай себѣ съ Богомъ... На кой ты намъ лѣшій нуженъ... Николаевскій солдатъ... и то заробѣлъ... Небось, не заробѣю!..
   -- Уйду!-- чуть внятно пролепеталъ Павелъ и навзничь завалился на лавку.
   -- Ишь, нажрался сынокъ!
   Старикъ, покачиваясь подошелъ къ товарищу и подпихнулъ, кряхтя и охая, поддевку ему подъ голову.
   -- Вѣдь, ишь какъ набузовался, сердешный!-- заключилъ онъ и, привернувъ лампочку, прикурнулъ на лавкѣ возлѣ стола...
   Тишь, мракъ, духота, сонное дыханіе и порою кряхтѣніе и стонъ...

-----

   Тяжко ноетъ, словно налитая свинцомъ, голова, невыносимо сверлитъ внутри, и онѣмѣлые члены, раскидавшись по лавкѣ, словно чужіе, не хотятъ приходить въ движеніе. А между тѣмъ что-то лѣзетъ въ лицо, въ носъ, и щекочетъ тамъ. Павелъ съ усиліемъ продираетъ глаза и всматривается въ воздухъ, и ничего не видитъ. Отяжелѣвшія вѣки снова смыкаются. Опять что-то лѣзетъ въ носъ. Павелъ чихаетъ, и отъ этого сотрясенія въ больной головѣ гулъ идетъ. Онъ открываетъ глаза. Наконецъ, знакомый, дурацкій смѣхъ слышится гдѣ-то возлѣ, надъ самымъ ухомъ. Съ усиліемъ повертываетъ онъ голову, и мутный взоръ его прежде всего падаетъ на Мишку, притаившагося на корточкахъ въ его изголовья съ прутинкой въ рукахъ. Такъ вотъ это что щекотало въ носу... А между тѣмъ, какъ адски ноетъ голова и сверлитъ нутро... Онъ сдѣлалъ усиліе, и сѣлъ на лавкѣ. Еще одно усиліе, и ноги, какъ плети, свисли на земь. По головѣ словно обухомъ кто бьетъ. Онъ продираетъ снова глаза. Свѣтаетъ... Что-то шевелится въ полумракѣ комнаты и шелеститъ по полу... Это нѣмая подметаетъ. Охъ, какъ болитъ голова!.. Онъ встаетъ и, мутно глядя передъ собой, разминаетъ разбитые, изломанные члены...
   -- Слышь ты, хайло холопское!-- обращается къ нему выросшій возлѣ хозяинъ: -- станешь ты у меня еще безчинствовать, такъ я тебя, безъ дальнихъ околичностей...
   -- Ну, те...-- хрипло и мрачно отвѣтствуетъ Залетный:-- стану я съ тобой толковать. Разсчетъ подавай!
   -- Поговори у меня...
   -- Отдашь разсчетъ?-- лаконически повторяетъ Павелъ, мрачно на него наступая.
   -- Рукамъ воли не давать!
   -- Разсчетъ!..
   -- Погоди, разочтемся!-- бѣшенымъ шепотомъ говоритъ хозяинъ, блѣднѣя и ретируясь...
   Мишка помчался за городовымъ. Павелъ, успѣвшій забрать поддевку, картузъ и гармонику, стоялъ на крыльцѣ, свѣсивъ трещавшую отъ боли голову, и вяло прислушивался къ шуму, долетавшему изъ-за дверей мастерской, откуда его только-что вытолкали, -- деньги, пожитки остались тамъ... Ну, ихъ!.. въ кабакъ! къ чорту! Напиться, забыться, зачудить...
   Что-то мелькнуло по двору; что это? Маша? О, Господи!

-----

   Раннимъ утромъ, на зарѣ, два мальчугана звонко шагаютъ по деревяннымъ доскамъ тротуара вдоль рѣчки. Они несутъ по три свѣжихъ хлѣбныхъ ковриги, которыя мѣрно покачиваются на ихъ головахъ. Одинъ -- побольше, коренастый, широкорожій парнишка, другой -- маленькій, блѣдный, съ заспанными черными глазенками; онъ тяжело ступаетъ подъ своей ношей, частитъ ногами и ежеминутно поднимаетъ худенькую рученку, чтобы поддержать хлѣбы, которые, того и гляди, грохнутся на-земь.
   На пути какой-то предметъ на откосѣ рѣчного берега обращаетъ на себя ихъ вниманіе. Это лежитъ ничкомъ человѣкъ, грязный, оборванный, безъ шапки, съ единственной галошей на лѣвой ногѣ; рядомъ свѣтится голая мозолистая пятка правой ноги. На лопаткѣ дыра, подъ колѣномъ другая. Онъ спитъ. Мальчики останавливаются.
   -- Петька -- говоритъ старшій:-- гляди, пьяница! Ишь дрыхнетъ! Всыпать-бы ему горяченькихъ!.. Давай его драть!
   -- Давай!-- отрывисто отвѣчаетъ маленькій, бросивъ на товарища полувопросительный, полуободрительный взглядъ оживившихся черныхъ глазъ. Потомъ, помолчавъ, говоритъ въ смущеніи:
   -- А онъ насъ отхолетъ?
   -- А мы убѣгёмъ.
   -- А хлѣбы?
   -- Хлѣбы-то?-- задумывается товарищъ.
   -- А мы хлѣбы отнесемъ, а сами опять прибѣгёмъ, а?
   -- А ну-кось онъ удеретъ?
   -- Не удеретъ.
   -- Ткни его ногой!
   Маленькій ткнулъ. Человѣкъ промычалъ что-то, но не шевельнулся.
   -- Не удеретъ -- рѣшили оба и весело зашагали по троутару большими сапожищами.
   Вскорѣ послышались голоса возвращавшихся мальчугановъ. По дорогѣ они встрѣтили маленькаго босого мальчика, который, не смотря на ранній часъ, каталъ уже по доскамъ тротуара деревянный кружекъ, надѣтый на согнутый прутикъ, концы котораго онъ держалъ въ рукахъ.
   -- Пойдемъ съ нами пьяницу драть!-- сказали ему мальчики.
   -- Пойдемъ!-- охотно согласился тотъ и покатилъ за ними свое колесо.
   -- Убёгъ!-- въ ужасѣ сказалъ Васька, не доходя до мѣста.
   -- Ну-ли убёгъ!-- подхватилъ босоногій мальчикъ съ еще большимъ ужасомъ.
   -- Здѣсь!-- съ торжествомъ воскликнулъ Петька, указывая на распростертое тѣло.
   Босоногій малютка закатился радостнымъ смѣхомъ и захлопалъ въ ладоши.
   -- Валяй!
   Васька ткнулъ его ногой, отвѣта не было. Мальчишки переглянулись, маленькій отступилъ, а хлѣбники заворотили у пьянаго рубаху и шлепнули на пробу. Малютка захохоталъ. Тогда, смакуя, радуясь и въ душѣ слегка стыдясь своего поступка, они стали отбивать тактъ по безчувственному и беззащитному тѣлу, между тѣмъ какъ публика, въ лицѣ босоногаго малыша, выдѣлывала самые восторженные жесты, сгибаясь, присѣдая и съ звонкимъ смѣхомъ хлопая въ ладоши, въ знакъ полнаго удовольствія. Наконецъ, тѣло дрыгнуло и приподнялось. Истязатели въ ужасѣ отшатнулись было, но оно вновь повалилось на примятую траву.
   Вдали по тротуару сверкали уже босыя пятки малыша, который улепетывалъ, забывъ свою игрушку.
   -- Свинья!-- сказали мальчики, обращаясь къ тѣлу -- чистая свинья!..
   Это былъ -- Павелъ Залетный.
   

ГЛАВА VI.
Острожный.

   Выходная дверь сѣдельной мастерской отворилась. На крылечкѣ появился Сергѣй Кускинъ съ небольшимъ сверткомъ кожи подъ мышкой и направился къ воротамъ. Вслѣдъ за нимъ вышли Гульковъ и Стёпъ, новый подмастерье Махоркина, замѣстившій Павла, высокій черномазый малый фабричнаго типа. Послѣднимъ выскочилъ Мишка. На встрѣчу имъ бѣжала Матрешка-Сорока съ развѣвающимися юбками и шла Матрена-Большая.
   -- Сережа, а, Сережа!-- кричала Сорока.
   Кускинъ тотчасъ бросилъ свертокъ кожи и сталъ хватать Матрешку и заигрывать съ ней. Та вырывалась, визжала и ругалась.
   -- Чортъ, отвяжись, ну тебя, цапкая шельма! да ну-же! Скажу-то тебѣ что! Слышь ты!
   -- Ну-ну?-- сказалъ наконецъ Кускинъ, ухмыляясь и мелькая изъ-подлобья глазами.
   -- Пашку-то забрили!
   -- Забри-или?-- недовѣрчиво протянулъ Кускинъ.
   -- Ей-Богу, забрили.
   -- Въ солдаты, что-ль?-- спросилъ подошедшій Стёпъ.
   -- Забри-или!-- съ ироніей протянула Матрена-Большая:-- языкъ безъ костей! Куда забрили-то? Въ острогѣ сидитъ...
   -- Ну, въ острогѣ, все одно.
   -- Попался бычекъ на веревочку!
   Стёпъ скалилъ крупные бѣлые зубы.
   -- За какія-же это, съ позволеніемъ сказать, дѣла?
   Подходили новыя лица изъ прачекъ.
   -- За какія дѣла-то? а кто его знаетъ! Сказываютъ, что быдто становому кукишъ показалъ, не то дѣвкѣ руку оторвалъ. Кто его знаетъ, не разберешь!
   -- Намедни, говорятъ, Ульянину лавку свѣчную обокралъ!
   -- О-о! Это вы насчетъ Залетнаго?-- вмѣшалась Маланья:-- такъ нѣтъ, милые, нѣту! Сейчасъ мнѣ Аксинья-лавочница сказывала, какъ нарочно, за мыломъ бѣгала. Такъ и говоритъ: "Видала, говоритъ, своими глазами, какъ онъ хожалаго, кума нашего, пьяный, по мордѣ лущилъ... А самъ все кричитъ, все кричитъ, въ склады, да въ склады". Говорила она мнѣ какъ-то, вотъ дай Богъ памяти... да!
   
   Разъ по мордѣ, разъ да два,
   Затрещала голова!
   Разъ по мордѣ, разъ да два...
   
   Взрывъ хохота.
   -- Отмѣнно!-- сказалъ Стёпъ: -- это штука новая: на склады по мордѣ лущитъ!
   Всѣ хохотали.
   -- Женскому полу почтеніе!-- привѣтствовалъ собравшихся прачекъ Семенъ Савельевъ.
   -- Здрасте, кавалеръ!
   -- Чего это тутъ?-- робко спросилъ старикъ, ни къ кому не обращаясь, но съ легкимъ уклономъ въ сторону Стёпа.
   -- Тутъ насчетъ острогу -- неопредѣленно и пренебрежительно отвѣчалъ тотъ, не глядя на старика.
   -- Пашеньку твоего, кавалеръ, упрятали.
   -- Ахъ!-- присѣлъ старикъ: -- куда, за что, за какія дѣла?!
   -- Такъ тебѣ все и липартуй, военный енералъ -- на печи лыки дралъ!-- огрызнулся Кускинъ.
   -- Ахъ, головушка твоя бѣдная!-- охалъ старикъ: -- сказывалъ я тебѣ, другъ ты мой!
   Въ толпѣ засмѣялись.
   -- Попалъ въ клѣтку Соловей-Залетный!
   -- А вотъ! не лущи на склады!
   -- То, бывало, какимъ павлиномъ ходилъ! Распуститъ хвостище-то! Ни ты его тронь, ни ты ему слово скажи.
   -- Покатился вверхъ тормашками Паша-Павлинъ, ощипютъ его тамъ, то-то, небось, куцымъ куренкомъ вылѣзетъ!-- острилъ Кускинъ.
   -- Ха-ха-ха!
   И мало-по-малу всѣ стали расходиться, перемывая Павловы косточки и многократно вспоминая, какъ Павелъ хожалаго на склады по мордѣ лущилъ.

-----

   Прошло нѣсколько дней.
   Какъ-то сидя за работой, Савельевъ услышалъ въ сѣняхъ какое-то покашливанье и возню.
   -- Что это?-- освѣдомился онъ вслухъ.
   Кускинъ вышелъ посмотрѣть.
   -- Эй, старикъ, тутъ тебя жидовка спрашиваетъ -- послышался черезъ минуту его голосъ.
   -- О, Господи!-- заворчалъ старикъ, въ испугѣ творя крестное знаменіе и вылѣзая изъ-за стола.
   -- Какая-же это жидовка? Кажись, въ закладѣ срокъ не вышелъ!-- (и масса черныхъ мыслей зашевелилась у него въ головѣ).-- Гдѣ тутъ жидовка? Махонькая!.. подумалъ онъ съ облегченіемъ, различивъ въ потьмахъ небольшую фигурку.
   -- Я не жидовка,-- обидчиво сказала дѣвочка.
   -- Не жидовка? Ну, что-жъ, оно и лучше, коли крещеная. Чего тебѣ, милая?
   Та взяла его за рукавъ и вывела на крыльцо. Потомъ, приподнявшись на ципочки, затараторила надъ самымъ ухомъ:
   -- Въ трактиръ тебя велѣлъ, въ трактиръ Москва, на Кузьминской, безпремѣнно, чтобъ тебѣ быть, какъ солнцу сѣсть, безпремѣнно чтобъ...
   -- Въ трактиръ?..-- протянулъ озадаченный старикъ, совсѣмъ уже успокоившись: -- это можно: въ трактиръ... Да кто велѣлъ-то?
   -- А кто его знаетъ!
   -- Да гдѣ-же ты его видала? а?
   -- Да у воротъ, дли трактиру, пятачекъ обѣщалъ, безпримѣнно чтобъ тебѣ быть...
   -- Не Ефимомъ его звать-то?
   -- А кто его знаетъ! можетъ, и Ефимъ.
   -- Не сказывалъ тебѣ?
   -- Нѣтъ.
   -- На Кузьминской! Конецъ хорошій... ничего себѣ. Трактиръ Москва... какъ-же, есть тамъ трактиръ Москва, помню, есть. Да онъ какой, старый или молодой?
   -- Не разберешь что-то, страшный такой, глазищи большіе!..
   -- Гмъ, чудно! Какъ-бы грѣху не быть... Ну, да ладно, что съ меня взять? въ трактиръ Москва... Ну-ну, ладно, бѣги, дѣвочка, бѣги, скажи: "прійду, молъ".
   -- Прощай, дяденька, -- сказала дѣвочка, а потомъ обернулась и прибавила -- дай копѣечку.
   -- Нѣту копѣечки, милая, нѣту, ступай съ Богомъ.
   Дѣвочка убѣжала.
   Долго еще стоялъ Савельевъ въ сѣняхъ, потиралъ лобъ и ломалъ голову надъ разнообразными догадками.
   Солнце близилось къ закату и играло яркими переливами въ стеклахъ оконъ, когда Савельевъ, покончивъ работу въ мастерской, скинулъ передникъ, нахлобучилъ старый военный картузъ (онъ всегда носилъ солдатскіе картузы, по преимуществу мѣстнаго стрѣлковаго батальона) и накинувъ зипунишко, поплелся на загадочное свиданіе.
   Черезъ нѣкоторое время онъ былъ на Кузьминской и подходилъ къ довольно большому деревянному дому съ красной вывѣской "Трактиръ Москва". Колѣни старика нѣсколько дрожали и сердце билось безпокойно, когда онъ поднимался по деревяннымъ ступенямъ невысокой трактирной лѣсенки. Поднявшись, онъ переждалъ немного, пока улеглась сильная одышка и вошелъ въ первую комнату трактира.
   -- Что, милый человѣкъ, не спрашивали меня здѣсь?-- обратился онъ къ человѣку за стойкой съ толстымъ и соннымъ лицомъ. Тотъ окинулъ его мелькомъ боковымъ взглядомъ.
   -- Кто васъ знаетъ! Не знаю... Мало-ли тутъ васъ шляется.
   -- Гмъ!-- старикъ переминался съ ноги на ногу.
   -- Пройди тамъ, глянь... кажись сидитъ тамъ какой-то.
   -- Пжалте сюда... тамъ вонъ, -- сказалъ половой, стоявшій въ дверяхъ, въ бѣломъ полотняномъ костюмѣ. Старикъ тревожно поплелся черезъ амфиладу оштукатуренныхъ и выбѣленныхъ трактирныхъ отдѣленій.
   Время было будничное и народу мало. Кое-гдѣ торчали за бутылкой пива или чаевничали купцы.
   -- Здорово, солдатъ,-- окликнулъ старика сиплый голосъ въ пустой комнатѣ.
   Тотъ дрогнулъ и живо обернулся: въ полумракѣ сумерекъ изъ-за столика поднялась фигура, которую онъ не сразу призналъ.
   -- Та-та-та, такъ и есть... другъ ты мой, ахъ, батюшки, отцы!
   -- Ну, чего закудахталъ, та-та-та, -- просипѣлъ въ отвѣтъ ему Павелъ.
   -- Да, другъ ты мой, охъ грѣхи, грѣхи, какже они тебя ощипали!
   Внесли огонь. Вспыхнувшія лампы освѣтили желтое, испитое лицо Павла, съ большими глазами, ссадины на щекахъ и косматые волосы. На шеѣ намотанъ былъ шерстяной шарфъ. Одѣтъ онъ былъ въ казинетовую сѣрую куртку.
   -- Братъ ты мой, -- снова заохалъ пріятель.
   -- Да будетъ тебѣ!-- крикнулъ Павелъ,-- ну, что, заладилъ причитывать, какъ по покойнику, Господи Боже! Руки-то -- вотъ онѣ, слава тебѣ Господи!
   -- Ну-ну, лепеталъ смущенный старикъ, и я вѣдь къ тому-же! Намедни, какъ стали тебя отпѣвать, я и говорю: Господи, говорю, ребята, велика штука острогъ: окунется -- вынырнетъ, а то что же!
   Павла покоробило. "Провѣдали", подумалъ онъ.
   Наступило молчаніе.
   -- Палъ Миколаичъ!
   -- А?
   -- Прикажи для спорости...
   -- Чего?
   -- По махонькой.
   -- Будя съ меня,-- отмахнулся Павелъ.
   -- Право, опохмѣлиться бы... для спорости.
   -- Да нѣтъ-же,-- оборвалъ Павелъ.
   Пауза.
   -- Ну, чайку?
   -- Половой!
   Вошелъ половой.
   -- Чво звольть?-- съ безразличной готовностью освѣдомился онъ, легка ломаясь корпусомъ.
   -- Чаю порцію.
   -- Погорячѣе,-- прибавилъ старикъ, и обратился къ Павлу:
   -- Ты чего это... сипишь-то.
   -- Простужонъ.
   Половой поставилъ на столъ подносъ съ парой стакановъ, двумя чайниками и четырьмя кусочками сахару, глянулъ мелькомъ на собесѣдниковъ и пошелъ.
   -- Половой!
   -- Чего?-- лѣниво обернулся тотъ.
   -- Возьми, -- сказалъ Павелъ, указывая на чайникъ съ отбитымъ носкомъ.
   -- Не надо?-- съ удивленіемъ спросилъ половой.
   -- Другой,-- твердо пояснилъ Павелъ, показывая на отбитый носъ.
   Половой фыркнулъ и хотѣлъ уйти.
   -- Слышь ты!-- крикнулъ Павелъ.
   Тотъ рѣзкимъ движеніемъ схватилъ чайникъ и вышелъ. Затѣмъ Павелъ слышалъ, какъ въ сосѣдней комнатѣ засмѣялись другіе половые.
   -- Купцы,-- уязвилъ возвратившійся служитель, ядовито взглянувъ на Павла.
   Тотъ только поглядѣлъ вяло: ему даже и ругаться не хотѣлось,-- потомъ налилъ два стакана.
   Принялись за чаепитіе.
   -- Ну, -- говорилъ старикъ, прихлебывая, -- пить пей, а дѣло разумѣй... Сказывай, за какія дѣла?
   Павелъ молчалъ и прихлебывалъ.
   -- Ну какъ... тамъ... въ острогѣ-то... Жутко... ась?..
   -- Самъ-то сиживалъ, знаешь небось.
   Онъ сидѣлъ какъ на угольяхъ и сильно страдалъ.
   -- Времена, братъ, не тѣ,-- возразилъ Савельевъ, подставляя опорожненный стаканъ,-- вотъ что, другъ ты мой, времена не тѣ, какъ супротивъ нашего-то.
   -- Ха!-- раздалось вблизи,-- никакъ Залетный! онъ и есть! Откуда залетѣлъ?
   Передъ столомъ стоялъ невысокій купецъ, съ толстымъ брюхомъ и широкимъ краснымъ носомъ.
   Павелъ всталъ и поклонился.
   -- Здрасте, Филиппъ Васильичъ.
   -- Да что съ тобой, пріятель, какова оказія!-- восклицалъ купецъ, разставляя ноги и разводя руками,-- аль ты того... какъ такъ немочь! Сипитъ, страшенный, холера, чистая холера! аль занемогъ?
   -- Такъ, какъ будто...
   -- Аль... того...-- продолжалъ купецъ, лукаво подмигнувъ и щелкнувъ по шеѣ перстомъ, и уставился на Павла съ прищуреннымъ глазомъ.
   Павелъ мучительно переминался.
   -- Ахъ ты трескачъ брандохлыстовичъ... Ну-ка затяни-ка: "Не бѣлы-то снѣги..." что, братъ! Не вытянешь? Ахъ, грѣховодникъ! А спинжакъ-то, спинжакъ, ха-ха-ха! Ну, братъ, покнулъ! Ей-Богу покнулъ! ха-ха!
   -- Будетъ вамъ,-- сказалъ наконецъ Павелъ, не стерпѣвъ.
   -- Ну-ну, другъ, не гнѣвись, не гнѣвись, приложи гнѣвъ на милость, а ты все такой, пальцемъ не тронь, такъ и пыхнетъ, охъ, ты, индюкъ! Ну, прощай, братъ, прощай!
   -- Филиппъ Василичъ!
   -- Ась, чего?
   -- Нѣтъ-ли работишки какой?
   -- Нѣтъ, братъ, нѣту, нѣту работы, прощай!
   И купецъ убѣжалъ.
   -- Нѣтъ, братъ,-- сказалъ Павелъ, проводивъ глазами болтуна -- отъ народу, видать, что отъ совѣсти не уйдешь!
   Спросили кипятку и чаепитіе вступило въ свои права.
   -- Да ты сейчасъ по какимъ дѣламъ-то ходишь?-- спросилъ Савельевъ.
   -- Такъ себѣ, кое-чѣмъ занимаюсь.
   -- Нюжли еще къ мѣсту не пристроился?
   -- Нѣтъ.
   -- Вотъ ты и поди! Этакой-то мастакъ! Что ты будешь дѣлать? Да ты сейчасъ-то что работаешь?
   -- Слышь ты,-- сказалъ Павелъ, не желая поддерживать этотъ тяжелый для него разговоръ -- дѣло есть.
   -- Насчетъ чего?
   -- Насчетъ дѣвки.
   -- Какой же это дѣвки?-- съ азартомъ подхватилъ Савельевъ, думая, что дѣло идетъ о той, которой Павелъ, по нѣкоторымъ слухамъ, руку оторвалъ.
   -- Насчетъ... Маши.
   -- Маши-и? Какой это Маши? Аль Надькина Маша?
   -- Ну да.
   -- Что-жь это дѣло хорошее, совѣтую, хорошая, славная дѣвочка, что въ работѣ, что...
   -- Безъ тебя-то не знаю!
   -- А? Ужъ наладилъ? Совѣтую, не упущай: хорошая дѣвочка, не упущай! Аль сватать?
   -- О, чортъ! дуракъ! Старый лѣшій!
   -- Слушьте, потише, чистая публика обижается. Здѣсь не кабакъ,-- съ достоинствомъ замѣтилъ половой.
   -- Мнѣ жрать нечего, а онъ сватать!-- кричалъ Павелъ.
   -- Вы бы вышли, пожалте за порцію,-- подступилъ снова половой.
   -- Скотина! за свои деньги... мерзавецъ.
   -- Иванъ сбѣгай, кликни хожалаго.
   -- Пойдемъ, пойдемъ,-- лепеталъ испуганный старикъ -- долго-ли до грѣха, пойдемъ.
   -- За свои деньги,-- не унимался Павелъ.
   Вышелъ человѣкъ изъ-за стойки.
   -- Пшелъ вонъ! скандалить тутъ...
   -- Пойдемъ,-- уговаривалъ старикъ.
   -- Гоните ихъ въ шею,-- раздались голоса изъ публики.
   Наконецъ Павелъ бросилъ на столъ деньги, плюнулъ и вышелъ.
   -- Зачѣмъ вы эту сволочь пускаете,-- слышались недовольные голоса публики.
   -- Что-же прикажете дѣлать, извините ошиблись, не пьянъ какъ будто...-- оправдывался трактирщикъ.
   Пріятели остались на улицѣ, неокончивъ важнаго дѣла.
   -- Что-жъ на вѣтру то стоять,-- сказалъ старикъ Павлу,-- зайдемъ. Онъ мотнулъ на небольшую портерную на другой сторонѣ, которой двуцвѣтная вывѣска виднѣлась на нѣкоторомъ разстояніи при тускломъ свѣтѣ фонаря. Они вошли.
   -- Такъ слышь ты, -- началъ Павелъ -- скажи ты Никитишнѣ, благодарность молъ будетъ, чтобъ въ праздникъ въ Троицу безпремѣнно ей быть въ саду... Понялъ?
   -- Кому, Никитишнѣ?
   -- Тьфу! Машѣ!
   -- Никитишнѣ сказать, а Машѣ быть?
   -- Ну-да! Чего-же! Онѣ ужъ тамъ знаютъ промежду себя. Никитишнѣ скажи, да не при народѣ, а такъ себѣ шушукни гдѣ-нибудь въ уголку...
   -- Что-жъ, это можно шушукнуть, отчего не шушукнуть. Машѣ чтобъ въ Троицу быть въ саду. Можно. Палъ Николаичъ, прикажи для спорости.
   -- Н-ну!
   -- По махонькой.
   -- Я не стану.
   -- Нѣтъ, братъ, какъ этого можно, для спорости.
   -- Да ну ладно, не ломайся, чего тутъ бохморы-то прицѣплять, валяй!
   -- Да ну-же Паша.
   -- Отстань, чортъ!
   Старикъ подошелъ къ стойкѣ, потеревъ сладострастно руки.
   -- Рюмочку.
   Ему налили.
   -- Господи, благослови. Аа! Паша, изволь за тебя выкушаю другую для удачи. А?
   Павелъ махнулъ рукой.
   -- Глядишь и ужинъ прозѣвалъ -- бормоталъ старикъ.
   -- Господи!-- воскликнулъ Павелъ,-- да нѣшто мнѣ жалко? Послѣдніе выложилъ! Изъ чего мнѣ тебя подчивать-то?! Въ одномъ карманѣ вошь на арканѣ, въ другомъ карманѣ блоха на цѣпи. Ну! По мнѣ трескай, чего утроба проситъ, да платить-то чѣмъ?
   -- Ну-ну, авось дома отыщу чего пожевать, ладно. Ну спасибо, братъ, до свиданья (онъ пожалъ пальцы пріятеля). Такъ въ Троицу?
   -- Да, подъ рябинкой, такъ и скажи, да не забудь, подъ рябинкой.
   Они вышли.
   -- Слышь,-- сказалъ Павелъ,-- ты прикажи Никитишнѣ, чтобы она по людямъ позвонила: Павелъ молъ въ острогѣ сидитъ, присылалъ товарища деньжонокъ просить, на обзаведенье. Да и самъ тоже говори. Чтобъ этого и духу не было, что я дескать на волѣ.
   -- Ладно, ладно, отчего не позвонить... Прощай Миколаичъ!
   Пріятели разстались.

-----

   Въ городскомъ саду есть заросшій, глухой уголокъ. Тамъ за густыми кустами бѣлой сирени у самой каменной стѣны стараго кремля скрывается маленькая поляночка. Бѣлая, мѣстами облупившаяся стѣна образуетъ здѣсь небольшой цилиндрическій выступъ, соотвѣтствующій круглой башнѣ, которая подымаетъ свою коническую голову, надъ рядомъ зубцовъ, окаймляющихъ стѣну. Внизу густо разрослась темная крапива, красиво выступая на бѣломъ фонѣ. Кое-гдѣ стѣна образуетъ небольшія бойницы. Сквозь ихъ неровныя съ выпавшими кирпичами края просвѣчиваетъ синее небо. Въ бойницахъ и между зубцами, отчетливо вырисовываясь мелкою листвой, зеленѣютъ небольшіе кустики и трава. Посреди этой поляночки, легко подымая плоскія перистыя вѣтви, стоитъ молодая рябинка.
   Прислонившись къ ея стройному стволу на землѣ съ вытянутыми ногами сидѣлъ Павелъ и глядѣлъ на верхъ на зубцы и бойницы старой стѣны и на синее небо. Рядомъ лежала небольшая балалайка. Часы на колокольнѣ за стѣной пробили восемь.
   "Не то либо прійдетъ, не то либо нѣтъ... кто ихъ знаетъ... дѣвокъ-то... Когда павлиномъ ходилъ, соловьемъ заливался, она со мной гуляла... ну, а теперь... острожный... отъ людей срамота..."
   Тутъ онъ принялся внимательно осматривать свою обувь, которая пестрѣла дырьями, и усмѣхнулся.
   Потомъ онъ пролѣзъ немного въ кусты, оглядѣлся на дорожку, которая скрывалась за ними, сѣлъ на мѣсто, взялъ балалайку и легонько прищипывая струну, тихонько запѣлъ.
   
   За сиреневымъ кустомъ
   Подъ рябинкой деревцомъ,
   Какъ ободранный котъ
   Кисю-Машу выжидалъ.
   
   "Маша-кисенька хорошенькая!" -- И засмѣялся.-- "Вотъ такъ штучка, -- съ горечью и нѣжностью подумалъ онъ, -- я-то хорошъ, котъ ободранный! Не то придетъ, не то либо нѣтъ..."
   Но вотъ, чу! слышатся шаги, показывается женская фигура. Павлово сердце сильнѣе бьется въ груди. Онъ всматривается. Нѣтъ, не Маша, нѣтъ... "ахъ чертова фуфыря! какъ хвостомъ то вертитъ"!-- шепчетъ Павелъ презрительно щурясь на городскую дѣвицу, перетянутую и разряженную съ подмалеваннымъ лицомъ. Она медленно приближается, минуетъ кустъ и постепенно удаляясь скрывается изъ глазъ. Вновь раздаются шаги... Павелъ выглядываетъ. Одинокій и задумчивый франтъ изъ прикащиковъ въ коротенькомъ пальтишкѣ, въ фуражкѣ надвинутой на припомаженные бѣлокурые волосы, съ небольшими бачками, запущенными передъ ушами, мѣрно и плоско переставляетъ тонкія ноги, обтянутыя въ суконныя ботинки. Руки назади, изъ-за спины торчитъ тросточка.
   Бьетъ половина девятаго. Павелъ сидитъ подъ рябиной и съ возрастающимъ нетерпѣніемъ и тоской проводитъ несносныя минуты ожиданія. Ѣдкія воспоминанія, робкое чувство стыда и раскаянія, и горячее желаніе увидѣть ее возлѣ себя, смѣняя другъ друга, проносятся въ душѣ, раздраженной, тоскующей и жаждущей. Все въ немъ кипитъ и трепещетъ.
   Кто-то бѣжитъ по дорожкѣ.
   -- Маша!
   Маша растерянная, тяжело дыша, останавливается передъ кустомъ, потомъ раздвигаетъ вѣтви и выходитъ на поляночку.
   -- Насилу урвалась -- лепечетъ она, -- Аѳонька, чортъ, нонѣ пьяный пришелъ... поздно... о сю пору пропадалъ гдѣ-то анаѳема...
   Павелъ глядитъ на Машу, потомъ вспоминаетъ себя, свой костюмъ и лицо омрачается. Сидѣть все время въ кустѣ нельзя, онъ выходитъ на свѣтъ, съ великимъ стыдомъ являясь Машѣ въ своей мизерной одежѣ. Онъ чувствуетъ, что сейчасъ все пойдетъ не ладно. Взглядъ Маши, полный недоумѣнія и горькой укоризны падаетъ на его фигуру. Въ душѣ Павла такъ скверно, что хоть плачь.
   -- Давненько мы съ вами не видались,-- сурово начинаетъ онъ, вылѣзая изъ куста.
   -- Ну-ли-жъ! Сердце мое изныло! Господи, и что-жь это надъ тобой стряслось! О Господи Іисусе Христе!
   -- Маша, оставь,-- тихо возражаетъ Павелъ.
   -- Оставь!-- съ горечью продолжаетъ Маша -- а люди-то что говорятъ, что говорятъ-то! Страмота-то!
   -- Плевать я хотѣлъ на людей! Вотъ большая надобность, что люди говорятъ!-- угрюмо потупившись бормочетъ Павелъ, опускаясь на траву.
   -- Вотъ сказалъ! На людей плевать! Съ людьми живешь-то!
   Павелъ молчитъ.
   -- А портки! Въ заплатахъ! Рыжіе! Самъ небось штопалъ?
   -- А нѣшто видать?-- вопрошаетъ Павелъ съ кислой миной.
   -- А то нѣтъ! Ахъ, страмота!
   -- Маша,-- повторяетъ Павелъ, ворочаясь на травѣ,-- оставь! Ты этихъ дѣловъ не понимаешь, ты -- баба!
   -- А чего тутъ понимать-то? Кацавейку-то твою?
   Павелъ вскакиваетъ.
   -- Молчи, Маша, молчи!-- запальчиво говоритъ онъ.
   Слезы выступаютъ на глаза ея.
   -- Чего-жь ты меня звалъ-то! Господи, насилу то я вырвалась, бѣжала какъ безумная... Что слезъ-то я пролила!.. Нѣшто я на смѣхъ говорю, нѣшто съ вѣтра болтаю? Сердце во мнѣ изныло... О, Господи! и такъ-то...
   Тоска и смятеніе наполняютъ душу Павла.
   -- Маша, не плачь, дурочка, я такъ зря сказалъ, у меня въ башкѣ маленько соскочило, съ винища что-ли!? Не плачь, Маша, что тамъ!-- Онъ тихонько притягиваетъ ее къ своей казенетовой кацавейкѣ. Но подъ этой кацавейкой Маша чувствуетъ мужественную грудь, и странность костюма не смущаетъ ее болѣе.
   И прислонившись къ нему усталой головой, она слышитъ мѣрные удары смѣлого горячаго сердца и чувствуетъ какъ сильная рука, обхвативъ ея станъ, прижимаетъ ее крѣпко... любовно... и вотъ оставила ее и опустилась.
   Павелъ машетъ рукой и опускается на траву.
   -- Вотъ струментъ себѣ обладилъ,-- говоритъ онъ поднимая изъ травы самодѣльную балалайку. Гармонику-то растопилъ.
   -- Чего гармонику?
   -- Въ винѣ, говорю, утопилъ! размокла, не дѣйствуетъ, шабашъ... Эхъ, всего было...
   -- Павелъ!
   -- Ась?
   -- Не очень они тебя тамъ?
   -- Не очень.
   -- Ѣсть-то давали?
   -- Неужли-жъ не ѣвши!
   Маша опять слышитъ раздраженіе въ его голосѣ и умолкаетъ.
   Поляночка вдругъ дѣлается Павлу постылой.
   -- Пойдемъ отсюда, -- говоритъ онъ Машѣ и встаетъ на ноги.
   Маша подбираетъ балалайку и хоть думается ей, что пора домой, но она, укутавшись съ носомъ въ платокъ, покорно слѣдуетъ за Павломъ.
   -- Маша,-- начинаетъ онъ находу,-- а, Маша, какое твое есть слово, что "кацавейка"! Небось не на радостяхъ напялилъ я эту кацавейку. Осмѣять человѣка не долго. Сталъ быть, есть тому причина...
   Маша не знаетъ, что отвѣтить.
   -- У насъ всѣ въ длинныхъ ходятъ,-- бормочетъ она,-- всѣ: и Гульковъ, и Степъ, и Кускинъ, а онъ тоже работать ловокъ у хозяина...
   -- Кускинъ! Это правильно! Вѣрно твое слово! Кускинъ у хозяина первый, Кускинъ хозяиномъ не обиженъ, а попадись хозяинъ Кускину въ темномъ углу, онъ съ хозяина съ живого шкуру сдеретъ, да хозяйской кожей сѣдло покроетъ замѣсто опойка! Отчего Кускину въ длинной не ходить? Это правильно.
   -- Боюсь я его,-- лепечетъ Маша.
   -- Наше дѣло не такое, наша работа черная, заработокъ нашъ небольшой, съ поденной нашей работишки не разгуляешься... Вотъ: за два цѣлковыхъ всю амуницію собралъ съ сапожками, какъ есть! Вотъ-те крестъ. За два цѣлковыхъ! Маша!-- крикнулъ онъ потомъ -- черезъ Кускина рыжіе портки самъ штопаю!
   Потомъ продолжаетъ въ прежнемъ тонѣ:
   -- Намедни иду это я работы искать, попадается мнѣ въ Газовомъ переулкѣ Онисимова хозяйка, Арина Матвѣвна. Я было отвернулся, думалъ стороной прошмыгнуть, только она меня хвать за рукавъ: "здравстуй-молъ, Миколаичъ, чтой-то ты такимъ манеромъ и въ сторону свой взглядъ заворотилъ, аль не узналъ?" -- Стою, помалчиваю этакъ, а она и говоритъ -- "чтой-то какъ пообносился, парень, просто и глядѣть-то ужасти подобно!" А сама глазкомъ, глазкомъ эдакъ: "ты-то, хоть, меня не жалѣешь, а я бы тебя пожалѣла".-- Нѣтъ, говорю, хозяйка, я ужъ лучше поищу, гдѣ помойныя ямы почистить, а что касаемая вещь насчетъ жалости, то ужъ пущай тебя твой хозяинъ жалѣетъ... "Мой-то, говоритъ, и помимо удовольствіе имѣетъ". И я, говорю, помимо найду, и пошелъ. Заругалась: ахъ ты голоштанникъ каторжный, туда-же морду воротитъ!
   -- Да, ямы...-- продолжалъ Павелъ, я то такъ къ примѣру сказалъ, а дѣло то вышло взаправду... Не надѣялся я насчетъ этихъ самыхъ ямъ...
   -- Нюжли ямы?
   -- А что-же? Жрать-то охота. Я было и туда, и сюда. Въ одномъ мѣстѣ бралъ меня хозяинъ, только насчетъ нраву сумлѣвался: морда-то у меня подшибена была. Какъ, готь, нравъ твой?-- Я, говорю, нравомъ ничего, а главное дѣло за работу одобряютъ, такъ даже благодарятъ.-- А не ты-ли, готь, это Антонову рыло намялъ? Признавайся?-- Это, говорю, хозяинъ, точно, что я ему морду подправилъ, ну только это статья особенная, надо подлеца уму-разуму поучить!-- А, можетъ, говоритъ, и я подлецъ, такъ ты и меня уму-разуму учить станешь, а? Какъ-же?-- Ну, говорю, на что-же!-- Ну, готь, милый человѣкъ, хочешь за пять цѣлковыхъ, такъ поступай, а то мнѣ учителевъ этихъ не надо!-- Ну, тутъ я ему наоборотъ хорошее слово сказалъ, дѣло-то и разошлось, а тутъ гляжу -- ямы наклюнулись, я и взялся!
   -- Ямы, грязь, вонища!-- воскликнула Маша.
   -- Оно точно съ первоначалу-то какъ съ души перло, ну теперь обвыкъ. Обвыкъ, обвыкъ, Маша, обвыкъ, моя касатка, не съ того сердце ноетъ.
   Тутъ Павелъ умолкъ и въ глубокомъ, затаенномъ волненіи шелъ далѣе, по запустѣлымъ пригороднымъ улицамъ, подымая клубы пыли, по немощенной дорогѣ. Не находя словъ, тихо слѣдовала за нимъ его печальная спутница.
   Темнѣло... Кое-гдѣ на небѣ между облаками зажигались звѣзды. На улицахъ было тихо, только гармоника, гдѣ-то у воротъ, наигрывала фабричную пѣсенку, гдѣ-то на дворѣ баба кричала.на непослушную корову, какой-то пьяный, отыскивая свой домъ, переходилъ отъ однихъ воротъ къ другимъ, осматривалъ ихъ, заглядывалъ въ окна маленькихъ деревянныхъ домишекъ, кое-гдѣ уже освѣщенныхъ вечерними огнями, и продолжалъ свой скитальческій путь. Тихо фыркала лошадь извощика, возвращавшагося ко дворамъ, чуть слышно дребезжала пролетка...
   Павелъ шелъ, скинувъ грязный картузъ, и вертѣлъ его передъ собою на пальцѣ. Куда онъ шелъ, онъ и самъ не зналъ: онъ бѣжалъ отъ налегавшаго на него гнета, его душили тоска, отчаяніе и стыдъ. Охъ! Не затѣмъ такъ ждалъ онъ увидѣть Машу, чтобы говорить ей обидныя и постыдныя вещи, чтобы выслушивать ея горькіе и заслуженные упреки, ея насмѣшку, которая была для него злѣе всякой муки... Ему теперь было даже тяжелѣе въ ея присутствіи: вѣдь онъ привыкъ высоко носить свою голову передъ людьми и передъ нею. Нѣтъ, ничего но вышло: тутъ, какъ и повсюду, онъ одинаково чувствуетъ паденье: и теперь ему хотѣлось бы уйти куда-нибудь далеко-далеко отъ людей и тамъ, наединѣ, изжить охватившія его душевный мракъ и безсиліе. Но какже сказать ей: "остановись и ступай домой"... Съ чѣмъ онъ ее отпуститъ? Съ чѣмъ останется онъ самъ? А, Маша, недоумѣвая, почти въ ужасѣ слѣдовала за нимъ, не смѣя спросить его, куда и зачѣмъ онъ идетъ такъ скоро и рѣшительно, и, не смѣя остановиться и повернуть домой, съ покорностью и страхомъ спѣшила за нимъ, неся брошенную имъ балалайку.
   Вскорѣ они прошли предмѣстье и, миновавъ огороды, вышли на просторную лужайку, раскинутую по низменному рѣчному берегу, заросшему густыми камышами. Павелъ вдругъ остановился, устремивъ на Машу пристальный, мучительный взоръ, долго стоялъ молча, комкалъ картузъ и все хотѣлъ сказать что-то бодрое, утѣшительное и затѣмъ отпустить Машу домой. Но вмѣсто того вдругъ смялъ картузъ и бросилъ его объ земь.
   -- Обидно, застоналъ онъ,-- скучно! Охъ скучно! Безъ всего скучно -- безъ жены скучно, безъ работы, безъ шила. Нѣтъ моей мочи, бѣда моя! Ей Богу! Что тутъ будешь дѣлать!
   И, прорвавшись, онъ почувствовалъ себя побѣжденнымъ и вдругъ ничкомъ легъ на траву.
   Потомъ заговорилъ тихо и вразумительно:
   -- Духъ во мнѣ больно зарокъ: чистая ракета, ей-Богу! взовьется, ухъ! подъ самое небушко, ну и опять же въ грязь рыломъ летитъ! Вотъ и влетѣлъ... скучно...-- повторилъ онъ, болѣзненно ворочаясь на травѣ.
   Маша сначала стояла растерянно, потомъ сѣла рядомъ, взяла балалайку и медленно однимъ пальцемъ щипала струны... А у Павла словно по сердцу кто-то дергалъ...
   -- Вотъ и влетѣлъ!.. Мастеровой человѣкъ свою работу вотъ какъ обвожаетъ! А то помойныя ямы! Да это, прости Господи, всякій прохвостъ, анаѳема, орудовать можетъ, а мы тоже шесть годовъ въ выучкѣ, въ поту кровяномъ барахтались. Какъ-же! Знаемъ мы эту выучку! Ну теперь и поди: огребай лопатой-то... въ куцой кацавейкѣ!.. Люди!.. люди... Отъ людей шагу ступить невозможно: каждый надъ тобой ругается, каждый на твои прорѣхи пальцемъ тычетъ, такъ-те и вьются вокругъ, какъ шершни какіе, такъ и мечутся: тотъ жильнетъ, этотъ кольнетъ... Люди... хамово отродье! Сами тебя въ навозъ рыломъ втопчутъ, сами же и въ рожу наплюютъ: "чего, молъ, харя не мыта, чего портки не въ порядкѣ?"
   Маша слушала эти рѣчи и сердце кровью обливалось. Думалось ей, что и въ ея огородъ камни летятъ, и горько было, и тяжко, и жалко...
   -- Черезъ людей пропаду, ни за грошъ пропаду! Такъ и сгину, какъ нечисть какая!
   Пауза. Маша въ невыносимой тоскѣ продолжаетъ монотонно щипать струну балалайки, а онъ сидѣлъ нѣкоторое время, тяжело и прерывисто дыша, потомъ вытащилъ изъ кармана трубку и взялъ въ зубы. Но тотчасъ же выхватилъ ее и, швырнувъ въ траву, привскочилъ на колѣни.
   -- Господи Боже мой Милостивый!-- Глаза бы мои не глядѣли! Ушелъ бы я, куда ни на есть -- одна всему дѣлу помѣха...
   -- А я-то!-- робко и горестно воскликнула Маша.
   -- Ты-то!-- изступленно завопилъ онъ,-- что ты-то? Какая наша съ тобой любовь? я здѣсь за кустомъ, какъ волкъ голодный вою, тебя выжидаючи, во мнѣ душа не жива... Постылая жисть! Какъ петля давитъ!.. Что мнѣ въ тебѣ!
   -- Павлушка!-- словно ужаленная, пролепетала Маша.
   -- Маша, аль ты не чуешь? Во мнѣ сердце чахнетъ по тебѣ, видитъ Богъ мою нужду!.. ну... ну... Окаянная голова, что я надѣлалъ! Вѣдь я самъ себя въ кандалы заковалъ, самъ себя въ колодки обулъ! Куда я пойду клейменый? Какъ мнѣ тебя сватать? Сердце во мнѣ лихо занялось, а я до тебя и дотронуться-то не осмѣлюсь: не сотворю я страму надъ кручинной головой! О-охъ!-- Вѣдь, я пропилъ тебя, желанная!
   И Павелъ вдругъ засмѣялся горькимъ, тонкимъ, ядовитымъ смѣхомъ.
   Чуть слышный звукъ жалобы вырвался у Маши. Павелъ вдругъ ужаснулся, содрогнулся, завалился на землю, и она услышала прокатившійся звукъ мучительныхъ рыданій! Павелъ -- ея опора, ея надежда, гордый Павелъ, котораго она такъ боялась, лежалъ передъ нею на землѣ и плакалъ горько и отчаянно, какъ малое дитя! Она стала передъ нимъ на колѣни, судорожныя рыданія захватили ея горло и сострясли глубоко все ея угнетенное существо.
   Вдругъ, недалеко, изъ тихихъ прибережныхъ камышей поднялась стройная пѣсня и разлилась въ ночномъ воздухѣ... Павелъ приподнялся и сѣлъ на росистой травѣ. По рѣкѣ, движимая мѣрными плещущими ударами, плыла большая лодка.
   
   Друзья, какъ ночь прекрасна,
   Какъ въ тихихъ небесахъ
   Блеститъ луна,
   Лучей полна,
   Любуяся въ волнахъ...
   
   неслась среди торжественной тишины, надъ серебристой сонной рѣчкой, стройная пѣсня, пѣсня молодого, спокойнаго счастья.
   -- Господа катаются, -- сказалъ Павелъ.
   Лодка уплывала. Онъ слѣдилъ за ней внизъ по теченію, туда въ даль, гдѣ освѣщенная блѣднымъ свѣтомъ мѣсяца синѣющая группа деревъ виднѣлась на скатѣ берега...
   И Павелъ оживалъ отъ этихъ незнакомыхъ ему, но полныхъ чувства мелодичныхъ звуковъ. Слезы облегчили его душу. Мучительное горе тихо отлетало словно тяжкій, но обманчивый сонъ... Его охватывала своимъ дыханіемъ торжественная жизнь ночнаго міра. Онъ слѣдилъ проясняющимся взоромъ за трепетнымъ столбомъ луннаго свѣта, отраженнымъ легкой зыбью среди темныхъ камышей, онъ прислушивался: погрузившись въ холодную тину, одинокая лягушка вела сама съ собою тихій, умильный разговоръ. Въ травѣ кузнечикъ стрекоталъ, съ рѣки все еще доносилось пѣніе съ удаляющейся лодки.
   По небу летѣли прозрачныя, бѣлыя облака; порою они налетали на полудискъ мѣсяца, и тогда по нимъ скользилъ легкій радужный вѣнецъ. Кое-гдѣ на темныхъ прогалинахъ небеснаго свода мерцали звѣзды.
   Направо и позади городъ, раскинутый по невысокимъ холмамъ, блисталъ сотнями огней. Отъ нихъ въ сумракѣ надъ городомъ висѣла легкая розоватая дымка свѣта...
   Отлетало горе... Смолкалъ голосъ непроглядной тоски... далеко, словно воспоминанія прошлаго, мелькали зловонныя ямы со всей сѣрой неприглядной нуждой и постылой тягостью. Среди тихой лѣтней ночи подымались изъ души любимыя пѣсни, завѣтныя надежды и думы. Онъ глядѣлъ на Машу: ея небольшая фигурка, закутанная въ платокъ, ежилась отъ вечерней прохлады на росистой травѣ...
   -- Роса, -- сказалъ Павелъ, чертя ногой темныя полосы, по серебристой сырой травѣ, усыпанной блестками вечерней росы.
   Онъ скинулъ поддевку и разстелилъ ее на землѣ.
   -- Садись, -- сказалъ онъ Машѣ.
   -- Прозябнешь, -- отвѣчала она.
   -- Небось, кровь грѣетъ, -- и самъ присѣлъ на траву.
   Маша, садясь, задѣла его плечомъ. Павелъ дрогнулъ, онъ чувствовалъ, какъ какая-то тревожная сила наполняла его возбужденную голову и все потрясенное существо. Что-то безумное начинало трепетать въ груди. Что-то приближалось, какъ грозовая туча, несущая громы и огни, онъ это чувствовалъ, но сидѣлъ словно околдованный обаяніемъ скрытыхъ звуковъ и вдохновенной тишиною ночи, на берегу серебристой рѣки. И маленькая Маша была такъ близко отъ него -- кроткая, усталая, беззавѣтно преданная... казалось, онъ слышалъ стукъ ея сердца.
   Что-то не высказанное, что такъ нужно было высказать,;просыпалось и оживало въ душѣ.
   -- Намедни... пѣсенку, -- пробормоталъ онъ, потянулся за балалайкой и полный аккордъ раздался въ тиши. Дешевыя струны заговорили живымъ языкомъ. Раздалась пѣсня, негромкіе, сдержанные звуки ея словно бѣжали въ душѣ Павла и вырывались наружу страстными, пламенными языками.
   
   Ноетъ буйная головушка
   Съ гаму, хмѣлю да гульбы,
   Пуще ноетъ сердце гордое
   Что съ позору, да тоски...
   Ты приди, моя желанная,
   Слезы горькія утри,
   На колодки, цѣпи ржавыя
   Безъ укору посмотри...
   Помню, въ садѣ, во зеленомъ,
   Долго съ Машей я гулялъ,
   Маша цвѣтики срывала,
   Я вѣночекъ заплеталъ.
   На головушку кудряву
   Тотъ вѣнокъ надѣла ты,
   Стали сохнуть на головкѣ
   Духовитые цвѣты,
   Такъ-то, Маша, засушила
   Добра молодца и ты.
   Въ темну ночку мнѣ не спится
   Что до бѣлой, до зари,
   На зарѣ усну, мнѣ снится
   Маша, милый другъ.
   
   Пѣсня замерла, и только слышно было въ травѣ неумолкаемое стрекотаніе кузнечика.
   Маша сидѣла въ тихомъ очарованіи, и слезы блестѣли на глазахъ.
   -- Пѣсенка-то словно про меня сложена.
   -- Про тебя и есть, Маша.
   Маша улыбается тихо, играя концами платка.
   -- Да нѣшто они меня знаютъ?-- наивно спрашиваетъ она.
   -- Кто, они-то?
   -- Да какіе пѣсню сложили.
   -- Это я пѣсню сложилъ, -- говоритъ Павелъ, не отводя отъ нея страстнаго взора.
   -- Ты-ы?!
   -- Да, я.
   -- Да какъ-же ты ее сложилъ?-- спрашиваетъ Маша утихающимъ голосомъ, чувствуя на себѣ огненные взгляды...
   -- Павелъ!
   -- Ась?
   -- Какъ, бывало, ты за стѣной поешь, и такъ-то мнѣ работать было легко, а теперь ужъ нѣтъ...
   Павелъ беретъ ее за руку и говоритъ тихо и странно какъ-то:
   -- Рука-то твоя корявая; это отъ работы, вѣдь, отъ воды...
   -- Ну, отъ воды!.. такая ужъ и есть.
   -- Нѣтъ, не правильно ты говоришь... Не такая ты: ты хорошенькая... Погляди-ка, -- гдѣ водой не мочишь... засучи рукавъ...
   Маша засучила рукавъ и машинально стала глядѣть на свою руку, освѣщенную мѣсяцемъ.
   Павелъ взялъ и долго держалъ въ широкой и грубой ладони бѣленькую обнаженную руку.
   Сердце его трепетало безумно, и всѣ жилы бились страстью. Потомъ онъ притянулъ къ себѣ Машу и поцѣловалъ ее. Она дрогнула и отшатнулась, но онъ ея не отпустилъ. Взоры ихъ встрѣтились на одинъ мигъ, черезъ нихъ пробѣжалъ какой-то токъ, и Маша прижалась къ нему съ беззавѣтной любовью...

-----

   Павелъ проводилъ Машу. Сердце его мучительно сжалось, когда ея небольшая фигурка скрылась за скрипнувшей воротиной дома Соскиной. Долго стоялъ онъ, понуря голову, глядѣлъ на слабый отсвѣтъ въ окнахъ нижняго этажа, глядѣлъ въ окна, но въ нихъ ничего не было видно; онъ прислушивался, но не слышно было ни звука. Старый домъ поглотилъ его Машу, старый домъ душитъ Машу... Тяжела, тяжела его одурманенная голова, и побрелъ онъ на покинутый берегъ.
   Мѣсяцъ садился на горизонтѣ мѣдно-краснымъ полукругомъ. Ночь тиха и свѣжа, по небу бродятъ тучки. На краю полянки приткнулся онъ на выступъ забора и забылся чуть-чуть. Въ ушахъ звенѣло, потомъ какой-то кабацкій разухабистый мотивъ, съ звонкимъ дребезжащимъ свистомъ понесся въ его головѣ. Онъ тряхнулъ головой, открылъ глаза и вспомнилъ Машу. На сердцѣ стало горячо, потомъ мучительно горько... Въ городѣ пѣтухи стали перекликаться, потянуло съ огородовъ навозомъ, и опять стало горько, стыдно и больно. Онъ побрелъ по берегу и задѣлъ за что-то ногой. Это была его трубка, которую онъ давеча выбросилъ. Онъ положилъ ее въ карманъ. Тутъ онъ увидѣлъ примятую траву и почувствовалъ заразъ такъ много, что опустился на землю, взялся за голову и долго раскачивался съ тихимъ болѣзненнымъ стономъ. Машу хотѣлось ему вернуть, Машу -- сюда на этотъ тихій берегъ. Боль острая, жгучая, съ оттѣнкомъ счастья теребила его душу. Потомъ онъ увидѣлъ свою забытую балалайку: она бѣлѣла въ травѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ поднялъ ее, хотѣлъ, было, взять аккордъ, но не рѣшился. Онъ подошелъ къ самому берегу и долго смотрѣлъ въ черную массу воды. Потомъ, самъ не зная -- зачѣмъ, размахнулся и бросилъ въ рѣку свою балалайку; струны чуть слышно прозвенѣли въ воздухѣ, потомъ она шлепнулась, заколыхалась и медленно поплыла, бѣлѣя на черной водѣ среди темныхъ камышей... И Павлу показалось, что все кончено. Онъ вздохнулъ тяжкимъ, долгимъ вздохомъ и легъ ничкомъ прямо на мокрую траву. Онъ чувствовалъ, какъ мокли его шаровары, какъ холодъ пробирался по тѣлу и такой же холодъ охватывалъ его душу. Онъ забылся, его разбудила вторая перекличка пѣтуховъ. Онъ поднялся. Въ душѣ было тяжкое, холодное горе и непросвѣтная тоска.
   Туманъ густѣлъ надъ рѣкой, дулъ холодный вѣтерокъ, на сѣверовостокѣ звѣзды меркли, и блѣднѣло небо. Онъ оглянулся на городъ: тамъ всѣ огни были потушены. Тогда онъ умылся надъ рѣкой, помолился на кресты церквей, едва выступавшіе изъ мрака, и поспѣшно пошелъ въ городъ чистить помойныя ямы.
   

ГЛАВА VII.
Свалили.

   Въ небольшомъ запущенномъ огородѣ, за дворомъ дома Сосниной, хлопотливая Чучуиха снимала съ натянутыхъ веревокъ развѣшанное бѣлье и укладывала въ большую плетеную корзину. За работой она бормотала, вѣроятно, что-нибудь считая или высчитывая. Калитка, ведущая на дворъ, заскрипѣла на ржавыхъ петляхъ. Кто-то нерѣшительно переступилъ черезъ гнилой порогъ. Это былъ Павелъ: лицо его было блѣдно и угрюмо, но одѣтъ онъ былъ въ длинную поддевку и на ногахъ были новые сапоги. Приблизившись къ хозяйкѣ, онъ скинулъ картузъ.
   -- Здрасте, Миколавна,-- глухо сказалъ онъ.
   Та обернулась и, не отвѣтивъ, продолжала работу. Лицо Павла покривилось. Долгая пауза.
   -- Миколавна, за что ты ее...
   -- Сорочекъ восемь,-- отвѣчала та.
   -- Миколавна, за что ты ее изводишь?
   -- Кальсоновъ шесть паръ.
   -- За что душу-то губишь?
   -- Еще двѣ пары... Какъ-бы не унесъ чего! Аннушко-у!! Подъ, сюда... собирай да поглядывай...
   -- Миколавна, вспомни Бога-то, что грѣшить-то, твое дитя роженое,-- настаивалъ Павелъ, низкимъ сдавленнымъ голосомъ, блѣдный и чуть не съ пѣной у рта.
   -- Сама родила, сама и...-- словно про себя сказала Чучуиха. Еще сорочекъ шесть штукъ. Сходи, милая, кликни дворника, скажи: острожный-молъ пришелъ, такъ чего-бы не случилось, Боже упаси!
   Павелъ кусалъ губы и сжималъ кулаки. Въ ушахъ пошелъ какой-то звонъ.
   -- Эй,-- крикнулъ онъ неожиданно.
   Чучуиха живо обернулась, колѣни у нея дрогнули, но она переломила себя и продолжала свое занятіе. Прошло нѣсколько времени, молчаливое напряженіе росло и ничѣмъ не разрѣшалось. Чучуиха шептала дрожащими губами счетъ бѣлью, а Павелъ стоялъ съ сжатыми кулаками и застывшимъ лицомъ, словно окоченѣлый. Вошелъ дворникъ и безотносительно приподнявъ картузъ, обратился къ Павлу:
   -- Ступай, милокъ!-- нерѣшительно сказалъ онъ, пораженный его необыкновеннымъ видомъ. И Павелъ постоялъ нѣсколько секундъ неподвижно и пошелъ, но какъ-то странно, а дворникъ остался на мѣстѣ и провожалъ его глазами. Павелъ вышелъ за калитку огорода и, замедляя шаги, шелъ по двору.
   -- Паша, гдѣ твоя Маша?-- раздался чей-то голосъ. Павелъ вздрогнулъ. Безсильная, придавленная ярость всколыхнулась въ егодушѣ. Онъ дико заоралъ и, какъ звѣрь, бросился на этотъ голосъ.
   Онъ взбѣжалъ на крылечко и ринулся въ сѣни, куда скрылся Сергѣй Кускинъ. Въ сѣняхъ что-то страшно загремѣло...
   -- Стой!-- послышался оттуда хриплый низкій голосъ Гулькова.-- Куда! Нашихъ не трожь!..
   Затѣмъ на крыльцо вылетѣло два человѣка въ неистовой борьбѣ и загремѣли по ступенькамъ. Павелъ грохнулся на земь. Но черезъ минуту онъ поднялся и, тяжело дыша, остановился передъ противникомъ. Готовилась настоящая драка...
   Сбѣгался народъ, шумѣли... Павелъ скинулъ поддевку и картузъ, затѣмъ оба обнажили до локтей мощныя руки съ черными кулаками и синими надутыми жилами. Каждый поплевалъ на ладони, потеръ ихъ одну о другую и бойцы остановились другъ противъ друга: Гульковъ -- зеленый, съ маленькими, горящими и ушедшими внутрь глазками, Павелъ -- совершенно блѣдный, съ раздутыми ноздрями и мутнымъ, остановившимся взглядомъ. Гульковъ шагнулъ шагъ впередъ и размахнулся въ лицо Павла, но тотъ сшибъ его кулакъ и желѣзная зуботычина отшатнула коренастаго парня.
   -- Ого-го!-- закричали въ толпѣ.
   Гульковъ отвернулся и сплюнулъ кровью съ выбитымъ зубомъ, потомъ попятился, словно быкъ опустилъ голову, собрался какъ-то весь и словно бомба ринулся на Павла.
   -- Тише,-- кричали кругомъ,-- легче, да разымите ихъ, окаянныхъ, -- но никто не двигался съ мѣста. Кто-то свистѣлъ, кто-то гоготалъ, кто-то охалъ и причитывалъ. Слышалось кряхтѣніе бойцовъ и тяжкіе удары.
   -- Ага! Ловко! Убьютъ, Господи! Вваливай! Что дѣлаютъ-то! Ага! Разбойники. Тю-тю, тю-тю! Кусь, возьми! О-охъ, жарко! Да разымите ихъ!
   Потомъ раздался какой-то легкій женскій крикъ, толпа ахнула, дѣвушка бросилась къ дерущимся и тотчасъ покатилась въ сторону...
   Еще минута, и Павелъ съ тяжкимъ хрипѣніемъ распростерся на землѣ. Толпа гудѣла. Бѣшеный Гульковъ бросился топтать его ногами, но нѣсколько человѣкъ повисло на него сзади и его поволокли въ сѣни.
   -- Убью!-- кричалъ онъ въ хрипломъ изступленіи,-- убью! Въ Сибирь! Убью! Въ Сибирь!
   Его утаскивали.
   -- Ахъ сердешный! Да самъ онъ ее сшибъ! Растирать его надо! Шальной, чисто шальной! Дьяволъ! Какъ двинулъ-то! Ребра-то цѣлы-ли? Ребра первое дѣло! Въ самую, что ни на есть подмикитку полыснулъ! Воды дайте, безбожники! Охъ, грѣхи! Говорилъ я вамъ, черти! А самъ-то! Ого-го!
   Маша поднялась первая и, взвидѣвъ Павла, съ хрипѣніемъ лежащаго возлѣ, завопила и бросилась бѣжать куда-то.
   -- А-а! Свалили! а-а!-- кричала она.
   Въ толпѣ шумѣли и возились надъ Павломъ.
   -- Три дюжѣй, вотъ такъ! Отдыхаетъ! Разбойники! Подмикитка -- самое слабое мѣсто! Вотъ такъ, дюжѣе!
   На крыльцѣ прачешной опять показалась растерявшаяся Маша; она все также кричала и тащила въ рукахъ ковшъ воды и мыло. Ей на встрѣчу бросилась мать.
   -- Ты куда, страмница? Эй, возьмите воду-то! Мыло-то чего ухватила, безпутная? Страмница, при народѣ -- безстыжая.
   Воду взяли, а Машу Чучуиха поволокла обратно въ сѣни...
   -- А-а!-- монотонно кричала Маша.-- А-а! Свалили! Сокола мово! А-а! Свалили!
   Павелъ мало-по-малу приходилъ въ себя. Потомъ вдругъ приподнялся и, слыша надъ собой чей-то плачъ, сказалъ черезъ силу, ища кого-то глазами:
   -- Аль я тебя ушибъ? Прости, прости, другъ! безъ памяти!-- и потерявъ сознаніе, онъ упалъ на землю....

-----

   Онъ очнулся въ какомъ-то незнакомомъ мѣстѣ. Было тихо, почти совсѣмъ темно; онъ оглянулся по сторонамъ: направо и налѣво длинный рядъ коекъ, удаляясь, выступалъ изъ мрака при блѣдномъ свѣтѣ фонарей. Тамъ и сямъ, подъ сѣрыми покрывалами, выступали надъ постелями какія-то формы. Среди ночной тишины носилось въ воздухѣ болѣзненное дыханіе, храпѣніе, прерывистой стонъ. Какой-то особый запахъ слышался. Павелъ понялъ, что онъ въ больницѣ. На грудь что-то налегало. Онъ хотѣлъ дохнуть поглубже, что-то кольнуло въ боку, въ груди и онъ затаилъ вздохъ разъ, другой, потомъ почувствовалъ свое прерывистое, укороченное дыханіе.
   "Э,-- сказалъ онъ самъ себѣ, -- чкнулъ онъ меня надо полагать жестоко". Тутъ-же какое-то болѣзненное воспоминаніе вонзилось ему въ душу: онъ вспомнилъ, какъ его кулакъ стукнулъ... по Машѣ. Онъ застоналъ. Сосѣдъ его приподнялся на минуту и опять откинулся на подушку. И Павелъ откинулся на подушку, запрокинулъ голову. Такъ лежалъ онъ долго съ тянущей болью въ душѣ и тяжестью, налегающей на грудь. Глаза были тяжелы, онъ то закрывалъ, то открывалъ ихъ, потомъ забылся, тяжкіе сны слетали на него, кошмары душили его...
   Снится ему, будто чиститъ онъ помойную яму; страшный смрадъ поднимается изъ-подъ лопаты, душитъ его, наваливается ему на грудь. Онъ старается не дышать носомъ, но все-таки смрадъ душитъ его. У него по лопатѣ ползетъ грязь и падаетъ назадъ въ яму, изъ нея торчатъ размокшія бумажки, хвостики редисокъ, клочки обоевъ, скорлупки, кожура, щепки, битая посуда, тряпки; вотъ тащитъ онъ цыпленка, утонувшаго въ ямѣ, вонь еще сильнѣе, но онъ все копошится и работаетъ... Вотъ его лопата зацѣпила что-то большое, онъ силится приподнять и не можетъ, что-то удерживаетъ эту большую вещь. Павелъ не понимаетъ, что это такое? онъ хватаетъ руками, тащитъ... онъ чувствуетъ, что онъ тащитъ чью-то голову и чей-то трупъ. Что-то бьетъ его въ грудь, онъ отшатывается и узнаетъ... Машу...
   Потомъ онъ сидитъ въ какомъ-то кабакѣ, жара и духота налегаютъ на грудь, кругомъ стоитъ страшный кагалъ, раздается отвратительный визгъ и безстыжій хохотъ, покаютъ бутылки, чокаются, орутъ, ржутъ и гогочатъ, ругаются и цѣлуются мужчины и женщины, отвратительныя, безстыжія, красныя, грязныя, и вотъ онъ глядитъ на одну тоже пьяную и растрепанную, она машетъ кому-то руками, хохочетъ... онъ всматривается... это Маша... онъ кричитъ, бросается куда-то, кто-то бьетъ его въ грудь и онъ катится по лѣстницѣ, бьется по ступенькамъ и вотъ лежитъ на горячемъ какомъ-то мѣстѣ, что-то давитъ ему на грудь...
   Потомъ его дерутъ, кругомъ стоятъ бабы, прачки, хозяйка Махоркина, Кускинъ, всѣ орутъ и гогочутъ. Потомъ посрамленный и выдранный лежитъ онъ уже одинъ, надъ нимъ что-то вьется и колетъ его въ бокъ, кто-то смѣется опять, потомъ онъ слышитъ, какъ скрежещетъ въ замочной скважинѣ и звенитъ ключъ. Онъ догадывается, что онъ въ острогѣ. Кто-то нагибается надъ нимъ и облакачивается къ нему на грудь: это... околодочный, околодочный его цѣлуетъ... онъ понимаетъ, что это въ сущности не околодочный, а его мать, онъ узнаетъ ея чахоточное лицо и слышитъ голосъ: "Сынокъ мой, желанненькій, горитъ душа твоя бѣдная! Горитъ, догораетъ, какъ лучинушка и горитъ, и дымитъ, и коптитъ! Трещитъ лучинка, догораетъ, затмѣвается!"
   Онъ слышитъ, Кускинъ поетъ у двери: "пропадай моя телѣга, всѣ четыре колеса, догорай моя лучина, пропадай моя любовь". Бѣшенство душитъ его. Всѣ хохочутъ. Все громче, громче и затихаютъ, входитъ кто-то -- онъ глядитъ: онъ въ какомъ-то сараѣ ночуетъ, на улицѣ стучатъ, мостовую поправляютъ, входитъ Маша съ улицы, въ одной рубахѣ, лицо и шея исцарапаны въ крови... "Мать очерябнула" -- говоритъ Маша и грустно-грустно глядитъ на него и плачетъ, онъ хочетъ встать, подойти и не можетъ: что-то давитъ ему на грудь...
   Утромъ онъ проснулся. Кругомъ было движеніе: больные въ халатахъ сидѣли и лежали на постеляхъ, иные бродили неслышными шагами по проходу въ ногахъ коекъ. Направо на сосѣдней койкѣ какой-то блѣдный и бѣлобрысый парень съ кислымъ выраженіемъ лица, спустивъ ноги съ постели, раскладывалъ картишки противъ усатаго серьезнаго мужчины, который сидѣлъ у него въ ногахъ, съ угрюмой неподвижностью, слѣдя за движеніями игрока.
   -- На своемъ горячемъ,-- сказалъ онъ, заключая какое-то сообщеніе.
   -- Всыпать-бы тебѣ горяченькихъ!-- мелькнулъ у Павла плоскій каламбуръ.
   Налѣво, повернувшись къ нему спиной, неподвижно лежалъ подъ одѣяломъ небольшой мальчикъ.
   Боль въ груди усилилась, порою она прерывалась короткимъ, но мучительнымъ кашлемъ. Павелъ лежалъ, вращая большими глазами и тяжело дыша. Къ нему подошла какая-то женщина въ очкахъ, въ темно-коричневомъ платьѣ и бѣломъ платочкѣ на головѣ. Это была сестра милосердія. Павелъ остановилъ на ея спокойномъ полномъ лицѣ свой страдающій, но пристальный взглядъ. И сестра тотчасъ отмѣтила его въ своемъ воображеніи, по этому пристальному взгляду.
   -- Ну, что?-- спокойно спросила она -- какъ ты себя чувствуешь?
   Онъ молчалъ и чувствовалъ себя ужасно скверно. Онъ повернулся немного и что-то булькнуло въ груди.
   -- Хлюптитъ!-- пробормоталъ онъ.
   -- Что ты говоришь?-- ровнымъ голосомъ спросила его сестра, глядя черезъ очки.
   Павелъ молчалъ. Взгляды ихъ еще разъ встрѣтились и отразили взаимное неудовольствіе.
   -- У тебя плевритъ,-- заявила она зачѣмъ-то.
   -- Левритъ, такъ левритъ -- отвѣчалъ Павелъ.
   -- Левритъ -- въ груди сверлитъ -- подхватилъ бѣлокурый кисляй. Сестра неопредѣленно посмотрѣла и пошла прочь. Павелъ мрачно молчалъ и лежа неподвижно подъ одѣяломъ рѣшительно ничего не хотѣлъ и все ненавидѣлъ: и сестру, и кисляя, и больницу, и халатъ, который лежалъ рядомъ на табуретѣ, и зеленыя шторы, и свѣтъ, падающій изъ оконъ. Онъ лежалъ въ жару одинокій, безсильный и духомъ и тѣломъ. Онъ ненавидѣлъ свой больной кашель, свое короткое дыханіе, и что-то тамъ, что булькало въ больной груди. Ему казалось, что онъ дышетъ, какъ избѣгавшійся кобель. Размышлялъ онъ очень монотонно, повторяя въ душѣ все однѣ и тѣ-же слова.
   -- Сдохну, ну, и наплевать! а потомъ: "оно бы и наплевать, да сдохну нечисто, не по Божески сдохну, вродѣ какъ по собачьи. Ботъ больше ничего. По собачьи. Самъ-то въ тинѣ, да и ее-то болтыхнулъ въ болото. Болтыхнулъ, да и пристукнулъ. На -- молъ, выдирайся! Вотъ статья. Загубилъ дѣвку, загубилъ... а того не надѣялся, что загублю я ее. Загубилъ...
   И такъ все время, пока былъ въ сознаніи, на всѣ лады и все въ томъ-же тонѣ. Но лихорадочное состояніе увеличилось и онъ сталъ впадать въ безпамятство. Въ бреду и на яву въ немногія минуты сознанія его преслѣдовали все тѣ-же образы, разлагая его душу мертвящимъ дыханіемъ отчаянія. И когда онъ приходилъ въ себя, онъ не ненавидѣлъ болѣе никого: ему ни до кого не было дѣла. Онъ видѣлъ, что койка налѣво стоитъ пустая, но даже не подумалъ, отчего она пустая. Умеръ-ли или выздоровѣлъ его сосѣдъ? Ему было все равно. Но его терзала мысль, что онъ умретъ нечисто, и съ безнадежной тревогой онъ останавливалъ свой помутнѣвшій, но пристальный взглядъ на лицѣ доктора, когда тотъ выслушивалъ и выстукивалъ его грудь и щупалъ пульсъ.
   -- Аль не жилецъ?-- спросилъ его Павелъ однажды.
   Докторъ сначала произвелъ многозначительный звукъ, потомъ покачалъ головой, потомъ приподнялъ одну бровь и, пробормотавъ какія-то мудреныя слова, таинственнымъ тономъ и загибая при этомъ пальцы, сказалъ наконецъ обыкновеннымъ голосомъ:
   -- Отчего-же, Богъ дастъ...
   -- Чего-же лопоталъ?
   -- Что?-- переспросилъ докторъ.
   -- Лопоталъ-то чего-же, по мудреному-то?
   Докторъ пожалъ плечами и отошелъ.
   -- Господинъ дохтуръ...-- съ злобной насмѣшкой ворчалъ про себя Павелъ.-- И глазомъ моргнетъ, и ухомъ прильнетъ, и пальцемъ ткнетъ, гдѣ побольнѣе намнетъ,-- надышетъ да и пойдетъ себѣ. Сестрица подъѣдетъ, стращать мастерица, пульнетъ глазищами, да и поплыветъ! Ей Богу! Лучше нѣтъ, какъ сидѣлка-коптѣлка: какъ ночью не спится, ну и слушаешь: такіе фистоны носомъ раздѣлываетъ, такъ ай-люли малина!..
   Но тутъ прерванная нить размышленій возвращается на старые пути -- и снова начинается:
   -- Сдохну, ну, и наплевать и т. д., пока не впадетъ въ безпамятство.

-----

   Павелъ спалъ. Ему приснилось широкое поле, знойное солнце палило и жгло его грудь, такъ что дышать было тяжко. Кругомъ волновалось море травы желтой и красной, высокой травы, густой... Онъ шелъ по этой травѣ: впереди какой-то знакомый голосъ звалъ его, звучала какая-то жалобная пѣсенка. Онъ спѣшитъ черезъ траву, ногипутаются, жаръ палитъ и спираетъ дыханіе. Но пѣсня звучитъ близко и онъ,.задыхаясь, спѣшитъ черезъ поле, черезъ красную, крупную траву, онъ дышетъ сильнѣе, глубже, что-то толкаетъ его въ грудь; онъ открываетъ глаза и тотчасъ ихъ зажмуриваетъ отъ свѣта. Онъ лежитъ нѣкоторое время подъ впечатлѣніемъ страннаго сна и вдругъ въ его голову врывается: "степь"! Онъ немного пріоткрываетъ глаза, потомъ больше, больше и видитъ восходящее солнце ворвалось въ палату изъ-за угла опущенной шторы и старая зеленая матерія ярко свѣтится, насквозь освѣщенная его утренними лучами. Эти лучи проникли въ душу Павла. "Степь" -- повторилъ онъ въ душѣ и осторожно приподнялся на койкѣ. Въ палатѣ царило спокойствіе, сидѣлка выводила обычные фистоны носомъ. Всюду розлитъ былъ мягкій полумракъ и только двѣ койки налѣво отъ него были озарены прорвавшимися солнечными лучами.
   Что-то оживало въ душѣ. Павелъ хотѣлъ дохнуть поглубже, но тотчасъ почувствовалъ рѣзкую боль и затаилъ дыханіе. Однако онъ спустилъ ноги и вдѣлъ ихъ въ стоявшія передъ ними туфли. Онъ пощупалъ свои изсохшія, волосатыя ноги; онѣ были горячи, но послушно сгибались и разгибались, какъ онъ хотѣлъ. Движенія его были слабы и невѣрны, но онъ могъ двигаться и радостно это ощущалъ. Затѣмъ онъ снова легъ подъ одѣяло и нѣкоторое время лежалъ, щурясь отъ свѣта, который и раздражалъ и радовалъ его. Но наконецъ солнце поднялось выше и стало ударять прямо ему въ изголовье. Онъ принужденъ былъ подняться. Нѣкоторое время онъ полусидѣлъ на койкѣ и слѣдилъ, какъ лучи солнца постепенно пробирались къ койкѣ сосѣда: вотъ заиграли по подушкамъ спящаго кисляя, вотъ освѣтили его ухо, високъ и наконецъ ударили по глазамъ. Павелъ весело улыбнулся, глядя какъ скорчилось кислое лицо, какъ бѣлобрысая голова заерзала по изголовью, потомъ глаза пріоткрылись и вскорѣ весь кисляй перевалился на другой бокъ. Наконецъ, Павелъ почувствовалъ усталость, хотѣлъ прилечь, но свѣтъ не позволялъ опустить голову на подушку. Сидѣлка крѣпко спала и некому было поправить отвернувшійся уголъ шторы. Наконецъ, онъ собрался съ силами, приподнялся, надѣлъ халатъ и въ первый разъ, со времени страшнаго боя, сталъ на ноги. Кое-какъ онъ добрался до окна, но прежде чѣмъ поправить штору онъ подвелъ подъ нее голову и, посмотрѣвъ въ окно, замеръ отъ радостнаго чувства: тамъ, за границами города сіяла прозрачная даль и огненный дискъ солнца, выкатившись изъ-за лѣса, золотилъ края легкихъ, длинныхъ тучекъ, виднѣвшихся не высоко надъ горизонтомъ. "Степь"!-- явственнѣе пронеслось въ сознаніи Павла и свѣтозарный лучъ надежды заигралъ въ душѣ. Онъ кое-какъ добрелъ до койки и, усталый, заснулъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ. Онъ спалъ долго. Когда онъ проснулся, въ палатѣ все уже двигалось, было жарко, мухи вились надъ койками, съ улицы доносился стукъ экипажей. Былъ жаркій лѣтній день. Больнымъ дежурныя сидѣлки разносили обѣденную пищу. Павелъ приподнялся на постели и попробовалъ дохнуть немного поглубже. Лицо его просвѣтлѣло: онъ уже чувствовалъ несомнѣнное облегченіе. Онъ не утерпѣлъ и тотчасъ обратился къ кисляю, который преисправно упихивалъ за обѣ щеки куски бѣлаго хлѣба, причемъ выраженіе кислоты смягчилось подъ вліяніемъ удовольствія, которое онъ испытывалъ, и онъ не казался уже такимъ противнымъ.
   -- Отвалило малость, -- сказалъ ему Павелъ.
   -- Ну, вотъ -- промолвилъ кисляй съ набитымъ ртомъ и прихлебнулъ изъ большой бѣлой чашки, которую держалъ въ правой рукѣ.
   Какая-то мысль опять освѣтила лицо Павла и онъ снова обратился къ кисляю.
   -- Въ груди хлюптитъ-то -- это потопъ, сердце въ емъ плаваетъ -- то это ковчегъ, а какъ вздохъ пущу, то птичку: то допрежь того воронъ леталъ, а сейчасъ голубь, а присѣсть покеда негдѣ... Понялъ?
   -- Ага!-- сказалъ кисляй, но ничего не понялъ. Онъ былъ поглощенъ своимъ занятіемъ.
   -- На утро опять голубя вышлю, то долженъ мнѣ масляную вѣтку принесть, -- продолжалъ Павелъ.
   -- Масляную?-- повторилъ кисляй и подумалъ! "лизнулъ-бы я теперь маслица... хуть постненькаго". Онъ уже наѣлся булокъ и онѣ ему надоѣли.
   -- Харчи-то здѣсь не больно жирны,-- замѣтилъ онъ Павлу.
   Тутъ подошла сестра и на этотъ разъ ея спокойное лицо, особенно послѣ кисляя, показалось Павлу прямо благообразнымъ.
   -- Ну, какъ ты себя чувствуешь?-- спросила она его своимъ обычнымъ тономъ.
   -- Ничего, сестрица,-- отвѣтилъ Павелъ -- стало маленько подсыхать.
   "Поправляется Глазунъ", подумала сестра. Такъ называла она Павла за своеобразное выраженіе его глазъ; потомъ она справилась насчетъ его аппетита и обѣщала прислать подкрѣпиться.
   Павелъ лежалъ съ свѣтлѣющимъ духомъ и ему каждую минуту хотѣлось попробовать дохнуть поглубже, но онъ удерживался и продолжалъ дышать, какъ избѣгавшаяся собака, чтобы утромъ спустить голубя -- вздохъ. Онъ много спалъ, а въ промежутки мечталъ, какъ онъ поправится... Проснувшись на утро, тотчасъ вздохнулъ поглубже и голубь принесъ ему желанную масличную вѣтвь. Облегченіе было значительное.
   На утреннемъ обходѣ докторъ, выслушавъ и выстукавъ грудь его, сказалъ:
   -- Ну что-жъ, стало всасываться.
   -- Вбирается, -- подтвердилъ Павелъ -- потопъ... и вызывающе поглядѣлъ на доктора, но тотъ не обратилъ вниманія на это слово.
   -- Кругъ сердца подсыхать стало, -- продолжалъ Павелъ, пока докторъ дѣлалъ помѣтки на больничномъ листкѣ. У него вѣдь была собственная теорія болѣзни.
   -- Вотъ видишь -- не даромъ по мудреному-то, -- сказалъ докторъ, припомнивъ раздраженіе Павла.
   -- Дѣло Божье,-- отвѣчалъ тотъ, явно не желая приписать улучшеніе медицинской помощи, а потомъ спросилъ простодушно:
   -- Мнѣ думается, какъ растирать -- то лучше, оно пуще разгонять будетъ.
   -- Нѣтъ, ужъ это ты оставь, это дѣло Божье!-- съехидничалъ докторъ и пошелъ прочь.
   Павлу стало жалко, что онъ обидѣлъ доктора.
   Прошло нѣсколько дней. Павелъ собирался въ степь. Степь грезилась ему, да не такая, какую онъ видѣлъ тогда во снѣ: не красная, не сожженная, а молодая степь, зеленая, широкая...
   Мощною волною радости и свободы нахлынули на него эти мечты, теперь когда онъ поднялся со смертнаго одра, уже отчаявшись увидѣть еще разъ Божій свѣтъ. Въ степь! Онъ покинетъ этотъ душный закоптѣлый міръ, который давилъ его въ своихъ зачумленныхъ тискахъ. Онъ проложитъ себѣ путь черезъ далекія поля и лѣса, онъ измѣряетъ широкую грудь родной страны по бѣлымъ каменнымъ дорогамъ и мелкимъ дорожкамъ, по прихотливымъ вьющимся тропиночкамъ. Онъ уйдетъ на далекій завѣтный Донъ, въ страну казачьихъ станицъ и раздольныхъ степей.
   
   Что внизъ по Дону
   Да по набережью,
   Хороши стоятъ
   Тамъ слободушки.
   Степь раздольная
   Далеко вокругъ,
   Широко лежитъ
   Ковылемъ травой
   Разстилается.
   
   Онъ купитъ себѣ косу, отобьетъ ее; наточитъ, все какъ тамъ... у Кольцова, и за поясомъ въ брусничкѣ будетъ тихо погромыхивать брусокъ...
   Павелъ уже не лежалъ. Онъ свободно расхаживалъ по палатѣ въ старомъ, мягкомъ халатѣ. Онъ имѣлъ очень странный видъ въ этомъ одѣяніи. Онъ сильно исхудалъ, отчего его сѣрые глаза, казалось, стали еще больше, и взглядъ его не останавливался пристально, но блуждалъ по сторонамъ съ необыкновеннымъ блескомъ.
   Стояло жаркое лѣто. Надъ городомъ висѣли облака пыли, по улицамъ катился грохотъ экипажей, стучали рабочіе, чинившіе мостовую, гремѣли на лѣсахъ плотники, суетливая дѣятельность подъ жаркимъ небомъ была во всемъ разгарѣ.
   А тамъ, вдали -- за границами города, виднѣлся далекій лѣсъ, черезъ лѣсъ проложена была желѣзная. дорога и Павелъ любилъ смотрѣть, какъ по лѣсу катились клубы дыма и, медленно поднимаясь, таяли въ воздухѣ. Порою протяжный крикъ локомотива доносился въ больничную палату и этотъ звукъ наполнялъ его душу неизъяснимымъ сладкимъ волненіемъ.
   Разгуливались по небу лѣтнія грозы, потемнѣвшее небо проливало на раскаленный городъ благодѣтельныя дождевыя струи. Гремѣлъ громъ, въ палатѣ крестились и шептали: "Господи помилуй", и Павелъ крестился, а въ душѣ радовался этимъ мощнымъ раскатамъ, этимъ чуднымъ небеснымъ огнямъ. Потомъ тучи разрывались, солнечные лучи снопами прорывались сквозь прогалины облаковъ и начинали играть по мокрымъ крышамъ городскихъ зданій, прибитая пыль уносилась водою и даль сіяла прозрачнѣе и глубже.
   Павелъ сталъ наводить справки, сталъ разспрашивать о путяхъ, о разстояніи. Сперва онъ обратился къ сидѣлкѣ.
   -- Что, -- сказалъ онъ съ затаеннымъ волненіемъ,-- скажи, тетенька, ты не изъ дальнихъ?
   Та тотчасъ объяснила ему, что она здѣшняя солдатка, что мужъ ея служитъ въ Москвѣ по охотѣ, "хельхебелемъ", что ей страсть, какъ спится, и что она охотница погулять.
   Павелъ остался недоволенъ этимъ отвѣтомъ.
   -- Ну,-- сказалъ онъ -- а какъ, примѣрно, быть можетъ, кто изъ служащихъ здѣсь есть изъ дальнихъ?
   -- Какъ не быть, есть и изъ дальнихъ, да вотъ кумъ Назаръ, такъ тотъ изъ Вятки.
   -- Изъ Вятки? Это гдѣ-же Вятка, не въ степи?-- справился Павелъ.
   -- А кто ее знаетъ, гдѣ она такая Вятка. Да тебѣ на что, аль ты изъ степи?
   -- Нѣтъ, -- сказалъ Павелъ, я здѣшній.
   -- Такъ чего-жъ тебѣ?
   -- Дѣло есть,-- многозначительно отвѣтилъ онъ и такъ странно, такъ живо поглядѣлъ на сидѣлку, что та даже смутилась и нѣкоторое время молчала.
   -- А вотъ, -- наконецъ сказала она, -- есть тутъ у насъ молодецъ одинъ, дневальный, такъ тотъ, слыхивала я, говорилъ что-то "степь!"
   Павелъ оживился.
   -- Какъ его звать-то?
   -- Гарасимъ.
   -- Тетенька, пришли Гарасима.
   -- Да онъ въ палатѣ внизу на дежурствѣ, сейчасъ ему нельзя отойтить, а вотъ вечеркомъ.
   -- Ну, вечеркомъ, -- грустно сказалъ онъ.
   Савельевъ приходилъ. Онъ принесъ по просьбѣ Павла книжечку, забытую на столѣ въ день катастрофы. Съ нѣжностью и радостью посмотрѣлъ онъ на дорогую знакомую книжку и вспомнилъ Катерину Петровну.
   "Вотъ,-- подумалъ онъ, -- порадовалась-бы она на меня теперь, вотъ въ степь уйду, отдышусь тамъ, а все черезъ нее".
   Савельевъ уже зналъ о планахъ своего друга. Отъ добраго старичка по обыкновенію попахивало водочкой. Онъ былъ умиленъ, разстроганъ, взволнованъ: то приходилъ въ восторгъ, то тосковалъ, выискивалъ разныя препятствія, вовсе не существующія, или маловажныя, или уже совсѣмъ эфемерныя.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не совѣтую. Нѣтъ!
   -- Что-же?-- спрашивалъ Павелъ.
   -- Да какъ-же, братецъ ты мой! То былъ здѣсь, а то глядишь -- Богъ знаетъ гдѣ.
   Павелъ смѣялся и хлопалъ его по плечу.
   -- Господи, -- продолжалъ старикъ, -- путь дальній, долго-ли заплутать! Тоже знаешь, другъ, какъ онъ нашего брата водитъ! И... и не дай Господи, съ нами Его святая воля!-- и утиралъ слезы.
   -- Ну, старикъ, чего хнычешь, нѣшто не приходится?-- Потомъ онъ задумался и сказалъ: -- Я вѣдь не на вѣкъ!-- Поглядѣлъ на старика и пояснилъ:-- А Маша-то, какъ-же! Я вѣдь больше ничего, что до осени. Помнишь, какъ тамъ... А я такъ прямо въ прачешное заведеніе такъ вотъ: не разжалобилъ ее бѣдностью, такъ разжалоблю золотой казной! Эхъ, братецъ ты мой, только-бы сподобилъ Богъ!-- и махнувъ рукой, погрузился въ раздумье.
   -- Путь дальній, сторона незнакомая!-- продолжалъ старикъ. А потомъ думалъ-думалъ и оживился.-- Тоже довелось и мнѣ какъ-то въ степь попасть.
   Павелъ встрепенулся, у него словно морозъ по спинѣ пробѣжалъ.
   -- Что травищи-то, что воли-то!
   -- А ты и молчишь, дуракъ этакой, сразу-бы и сказалъ, далеко-ли? дорога куда?
   -- Да что, братецъ мой, дорога дальняя, верстъ подъ тысячу, аль больше, а гнали насъ, братецъ ты мой, какъ на Севастополь, шли и на Курскъ и на Варшаву, много гоняли и взадъ и впередъ, и туда загнетъ, и сюда заломитъ, не разберешь, -- начальство!
   Павелъ былъ разочарованъ: онъ понялъ, что эти свѣдѣнія ему не пригодятся.
   Тутъ подошелъ кисляй; онъ уже совсѣмъ почти поправился, но харчи ему пошли жирнѣе и онъ не слишкомъ-то торопился разставаться съ больницей. Кисляй прослышалъ разговоръ и сразу нашелъ исходъ.
   -- Бери билетъ, -- объяснилъ онъ, -- садись на чугунку и вся недолга, больше ничего. Она ужъ знаетъ, куда хошь доставитъ, что въ Мордву, что къ Кикиморамъ, ей это все единственно!
   -- Билетъ!-- обиженно сказалъ Павелъ,-- билетъ! Средствій не имѣю, а ты билетъ!
   Но кисляй и тутъ нашелся: онъ сообщилъ, что какой-то ихъ Ванька и безъ билета подъ лавкой три станціи за первый сортъ отбубонилъ, хоть и то правда, что на четвертой его высадили и по шеѣ накрали.
   Но Павла не плѣнила мысль ѣхать въ степь подъ лавкой и быть съ позоромъ высаженнымъ на любой станціи. Онъ ждалъ вечера, чтобы переговорить съ Герасимомъ.
   Наконецъ явился и Гарасимъ: это былъ рослый хохолъ изъ отставныхъ солдатъ съ весьма добродушнымъ лицомъ.
   -- Здорово, землякъ, -- прямо обратился онъ къ Павлу.
   -- Здраствуй, милый человѣкъ. Тутъ вотъ кой чего поразвѣдать мнѣ желалось.
   -- Да ты самъ-то откуда родомъ?-- справился Гарасимъ.
   -- Я здѣшній, -- неохотно сказалъ Павелъ.
   Гарасимъ былъ нѣсколько разочарованъ.
   -- Такъ чего-жъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да вотъ, братецъ мой,-- съ волненіемъ началъ Павелъ,-- я на счетъ... степи!
   -- Чего-жъ, степи?
   -- Да вотъ какъ ежели степь... то и какъ что?
   Гарасима крайне удивляло, что Павелъ заговаривалъ о степи такъ, какъ будто онъ ее укралъ или собирается обокрасть. Онъ подумалъ нѣсколько, потомъ улыбнулся лукаво, какъ-бы что-то смекнувъ, и спросилъ подмигнувъ лѣвымъ глазомъ.
   -- Аль пачпортъ?
   -- Что пачпортъ?-- въ недоумѣніи переспросилъ Павелъ. Онъ не ожидалъ никакихъ затрудненій со стороны паспорта.
   -- Пачпортъ, можетъ, не въ порядкѣ,-- пояснилъ наконецъ хохолъ.
   -- Пачпортъ у меня въ конторѣ положенъ, нѣшто затеряли -- въ смущеніи отвѣчалъ Павелъ.
   -- Тутъ не пропадетъ, коли въ порядкѣ, -- лукаво продолжалъ Гарасимъ. Онъ былъ увѣренъ, что Павелъ прикидывается.
   -- Кто его знаетъ, можетъ и пооборвался гдѣ.
   Онъ неопредѣленно посмотрѣлъ на хохла, тотъ съ недоумѣніемъ глядѣлъ на Павла. Оба они ничего не понимали.
   -- Да тебѣ на что степь-то?-- спросилъ наконецъ Гарасимъ.
   -- Степь! Больше ничего, желаю въ степь на заработки!
   -- А не то, чтобы тамъ, дескать, тягу задать?-- выспрашивалъ хохолъ, неувѣренный въ чистотѣ дѣла.
   Наконецъ Павелъ смекнулъ.
   -- Нѣ-ѣтъ!-- сказалъ онъ, да такимъ тономъ и такъ засвѣтились при этомъ его глаза, что у хохла всѣ черныя мысли мигомъ разлетѣлись и самъ онъ весь засіялъ отъ удовольствія.
   Онъ приписалъ волненіе Павла болѣзненному состоянію или обману чувствъ...
   -- Такъ какъ-же?-- спросилъ Павелъ.
   -- А я, хлопче, самъ не со степи, я съ Чернигова, а степи туда пойдутъ къ морю, къ Дону -- это сторона не наша.
   -- Такъ какъ-же, братецъ ты мой?-- уныло протянулъ Павелъ,-- куды-же мнѣ и сунуться-то не знаю, нюжли-жъ и не приведетъ Господь...-- продолжалъ онъ, омрачаясь все болѣе и болѣе.
   Но трезвый хохолъ почесалъ въ затылкѣ и сказалъ словно нехотя:
   -- Да чего носъ-то повѣсилъ, есть и помимо меня... Коли время, я дойду до одного человѣка...
   -- Братецъ...-- встрепенулся Павелъ,-- окажи Божескую милость -- и, инстинктивно напавъ на истинный путь, сдобрилъ мольбу тремя пятаками...
   -- Ну-ну, -- промычалъ лѣнивый хохолъ и удалился, чтобы возвратиться съ желанной вѣстью.
   Прошло нѣсколько дней трепетнаго ожиданія. Ничто уже не мѣшало осуществленію давно взлелѣянной мечты, только силы медленно возвращались въ потрясенный организмъ.
   Наконецъ, въ одно свѣтлое счастливое утро, онъ обратился къ доктору:
   -- Господинъ докторъ,-- съ замираніемъ сердца началъ Павелъ, желаю выписаться!
   -- Погоди, еще рано, -- отвѣчалъ тотъ.
   -- Нѣтъ, господинъ докторъ, мнѣ думается, ничего!
   -- Выпотъ еще есть, -- пояснилъ врачъ.
   -- Нѣтъ, господинъ докторъ, не потѣю.
   -- Я говорю выпотъ... ну... что тамъ у тебя... хрюптитъ...-- (онъ перенялъ это выраженіе).
   -- Э, -- сказалъ Павелъ, -- ничего не хлюптитъ, нѣшто такъ хлюптѣло-то.
   -- Ну, какъ знаешь, -- съ досадой сказалъ докторъ.
   -- Поспѣвать надо, -- кротко прибавилъ Павелъ.
   -- Куда тебѣ поспѣвать?
   -- Въ степь, господинъ докторъ!
   -- Въ степь, такъ тѣмъ болѣе, дальній путь.
   -- Нѣтъ, господинъ докторъ, на волѣ я скорѣе справлюсь, въ поляхъ легость, зелень, солнышко грѣетъ, духъ хорошій, покосъ... а тутъ такъ и претъ!
   Докторъ обидѣлся.
   -- Ничѣмъ тутъ не претъ -- сказалъ онъ.
   -- Претъ, господинъ докторъ, ей Богу! Какъ подпираетъ-то!
   -- Ну, какъ знаешь, а по моему, дня три-четыре необходимо подождать,-- и пошелъ.
   -- Господинъ докторъ,-- опять мягко спросилъ Павелъ, -- мнѣ думается, какъ ничего?..
   -- Какъ знаешь, -- рѣшительно отозвался докторъ.
   Павелъ рѣшился переждать до утра.
   

ГЛАВА VIII.
Дальній путь.

   Палата спала своимъ больничнымъ сномъ. Черная ночь глядѣла въ окна. Но Павелъ не спалъ. Запрокинувъ голову на сложенныя руки, лежалъ онъ съ широко раскрытыми глазами, неподвижно устремленными въ одну точку. Въ тишинѣ онъ слышалъ стукъ своего сердца, мѣрно и неустанно работавшаго въ груди.
   Незамѣтно, среди лихорадочнаго ожиданія выздоровленія, подошелъ онъ къ самымъ воротамъ новаго міра. Они стояли передъ нимъ еще закрытыя, но готовыя уже настежь распахнуться передъ его, вдругъ оторопѣвшимъ, взоромъ. Завтра онъ, на долгіе дни, покинетъ все, что онъ зналъ съ младенческихъ дней. И когда онъ глядитъ въ окна на улицу, въ густой мракъ ночи, и думаетъ, что завтра онъ долженъ пуститься въ дальній путь, ему становится жутко, онъ чувствуетъ себя одинокимъ... То есть онъ всегда чувствовалъ себя одинокимъ и прежде, до свѣтлыхъ дней выздоровленія, но какъ-то не такъ: тогда онъ былъ одинокъ и плевалъ на людей, а теперь онъ чувствуетъ себя словно покинутымъ бобылемъ. Быть можетъ это усталость и темная ночь навѣяли это чувство. Дальній путь представляется ему не днемъ, а ночью, какъ теперь, и оттого, можетъ быть, и страшитъ его. Но между тѣмъ завтра онъ долженъ уже отправляться... теперь онъ не думаетъ -- въ степь, а въ дальній путь, но прежде чѣмъ онъ отправится въ дальній путь, что-то должно случиться, и вотъ это что-то все яснѣе и яснѣе выступаетъ передъ его сознаніемъ. Удивительное дѣло! Онъ самъ устраивалъ это, хлопоталъ, безпокоился, наконецъ устроилъ и вотъ только теперь онъ начинаетъ ясно сознавать то, что должно случиться прежде, чѣмъ онъ отправится въ дорогу: онъ долженъ проститься съ Машей. И вотъ, все ярче и ярче передъ его возбужденнымъ воображеніемъ начинаетъ выступать любимый и милый образъ его Маши. Онъ выступаетъ передъ нимъ такой живой, такой близкій, онъ чувствуетъ его присутствіе, открываетъ глаза: кругомъ тишина и мракъ, по палатѣ носятся сдержанные звуки больничной ночи. Онъ снова закрываетъ глаза и снова видитъ Машу. То вспоминаетъ онъ ее рѣзво и легко бѣгущую черезъ дворъ, вспоминаетъ мимолетныя встрѣчи на дворѣ, за дворами, вспоминаетъ тихіе, весенніе вечера, когда видалъ онъ ее въ огородѣ, гдѣ собирала она бѣлье съ веревокъ, а онъ глядѣлъ черезъ старый заборъ; вспоминаетъ ея голосъ, какъ пѣла она деревенскія пѣсни за работой, потомъ дальше, дальше... воскресныя встрѣчи въ кремлевскомъ саду и еще дальше... вечеръ на берегу рѣки и все, что было тогда и послѣ, всю эту тоску, этотъ ужасъ, ея страхъ, когда шла она домой, поздно ночью, и скрипъ воротъ, и спящую массу Соскинскаго дома, покинутый берегъ, балалайку и мучительные дни неизвѣстности и страшный бой и... какъ онъ безъ памяти отшвырнулъ ее!.. И что-же это такое? Откуда-же взялись эти свѣтлые дни, со степью, съ косарями? Что это,-- сонъ? Пригрезилось что-ли все это? Но онъ озирается кругомъ, прислушивается, припоминаетъ. Рядъ пережитыхъ впечатлѣній убѣдительно воскресаетъ въ душѣ. Это не сонъ? но какъ-же это случилось? Какъ-же онъ не подумалъ ни разу о Машѣ? А потомъ вспоминаетъ, что онъ не только думалъ о ней, но и помнилъ ее все время, пока думалъ о степи, и даже Савельеву говорилъ, что вернется прямо въ прачешное заведенье, и свиданье ей назначилъ завтра черезъ него. Значитъ помнилъ, а только не понималъ, не чувствовалъ этого...
   -- Съ горяча-то и не сообразился, -- сказалъ онъ самъ себѣ. Тутъ онъ опять вспомнилъ Машу и такое страстное влеченіе къ ней охватило его въ эту минуту, что онъ вдругъ сказалъ:
   -- Ну ее, не пойду въ степь! и тотчасъ испугался своихъ словъ и почувствовалъ ихъ несообразность. "Нѣтъ, братъ, какъ ни вертись, а завтра въ путь -- и баста. Какое тутъ еще сумлѣніе тебя повредило? По утру встанешь, умоешься -- и съ Богомъ", говорилъ онъ самъ себѣ съ какимъ-то дикимъ злорадствомъ.
   "И для какой-же надобности я останусь? спросилъ онъ самъ себя.-- Али ужъ безъ меня ямы подчистить некому?! Изъ чего же мнѣ оставаться? Аль еще походить Надинькѣ покланяться, пока надоумитъ ее нечистый глаза мнѣ выцарапать"?-- Этими соображеніями ему удалось взвинтить нѣсколько свое мужество. Но голова была тяжела и въ груди ощущалось что-то не совсѣмъ складное. Въ окна глядѣла черная ночь, было тихо, жутко какъ-то, потомъ опять воспоминанія о Машѣ потянулись въ воображеніи, опять гложущая тоска стала терзать его сердце, сомнѣнія ослабили его рѣшеніе, онъ лежалъ съ тяжелѣющими вѣками, не зналъ, что сдѣлаетъ завтра; наконецъ глаза сомкнулись, и онъ заснулъ съ мыслью о Машѣ.

-----

   Веселые лучи восходящаго солнца разсыпались по пробуждающемуся городу. Пригрѣтая земля ожила и погнала сырой, холодный туманъ со своей широкой груди...
   Понеслись звуки живой утренней дѣятельности. Пастухи по улицамъ вызывали скотъ перекатными звуками своихъ длинныхъ трубъ, скрипѣли ворота, мычали коровы, гремѣли по улицамъ бочки водовозовъ, по кустамъ и заборамъ щебетали воробьи, бѣлые голуби вились надъ крышами домовъ, залитыхъ боковыми красными лучами солнца. Городъ начиналъ новый день бодро, увѣренно и безмятежно, слѣдуя обычаямъ, завѣщаннымъ отъ далекихъ временъ своего прошедшаго.

-----

   Вдоль по Мясницкой улицѣ быстро шагалъ Залетный. Его тощая высокая фигура съ котомкой за плечами и посохомъ въ рукахъ съ тревожной поспѣшностью подвигалась по направленію къ Мѣщанской. Его лихорадочные глаза, большіе и неподвижные, глядѣли впередъ, слѣпые для всѣхъ впечатлѣній радостнаго и свѣтлаго утра...
   Онъ миновалъ Мѣщанскую, поворотилъ направо и, замедляя шагъ, вышелъ на незастроенную площадь за дворами квартала Мѣщанской улицы. Онъ остановился, перевелъ тяжелое дыханье и, слегка взявшись рукой за грудь, спустилъ съ плечъ котомку, потомъ присѣлъ на бревно, полузаросшее мхомъ и плѣсенью, опустилъ голову и на нѣсколько мгновеній впалъ въ какое-то забытье. Потомъ открылъ широко глаза и вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, словно внезапно пробужденный отъ сна. Отсюда за деревянными заборами и навѣсами виднѣлась ветхая крыша соскинскаго дома, съ двумя дымящимися трубами.
   "Вотъ тамъ нѣмая печку растопляетъ",-- подумалъ Павелъ, проникая воображеніемъ сквозь старыя стѣны этого памятнаго дома,-- "а тамъ... Маша надо быть..." И забравшись въ атмосферу недавняго прошлаго, его воображеніе вдругъ разбилось на бездну детальныхъ воспоминаній, воскрешавшихъ съ подавляющею ясностью каждую черту, каждую мелочь въ жизни этого маленькаго міра, со всѣмъ роемъ житейскихъ треволненій и впечатлѣній, еще свѣжихъ, животрепещущихъ, но уже отошедшихъ въ прошлое и тонущихъ въ немъ. Словно трупъ только что отошедшаго человѣка лежалъ передъ нимъ, совсѣмъ еще теплый, едва стихшій послѣ краткой агоніи, и не вѣрятъ глаза, что онъ уже не шевельнется, и уши ждутъ еще живого голоса...
   Такъ глядѣлъ Павелъ на этотъ домъ и не вѣрилъ болѣе, что онъ уже исторгнутъ изъ этого міра, что онъ на пути къ новому существованію въ какой-то далекой и чуждой степи.
   "И что за степь,-- подумалъ онъ,-- можетъ и степи-то нѣтъ!". Что-то треснуло за заборомъ. Павелъ затрепеталъ: онъ вспомнилъ Машу, онъ вспомнилъ, что сейчасъ надо прощаться съ ней, испугался и вскочилъ съ бревна, на которомъ сидѣлъ.
   "Не пойду въ степь, -- подумалъ онъ опять,-- живутъ-же люди и не ходятъ въ степь",-- и не успѣлъ еще немного придти въ себя, какъ услышалъ легкій шумъ, оглянулся -- и такъ и подкосило ему ноги: къ нему бѣжала Маша. Она остановилась передъ нимъ почти вплотную, блѣдная, съ горящими глазами, тяжело переводя духъ. Онъ схватилъ ее за руки и поцѣловалъ. Она вспыхнула и немного отшатнулась. Павелъ былъ словно во снѣ.
   -- Павелъ, -- залепетала она, -- Павелъ, голубчикъ, куда ты собрался?
   Павелъ пристально поглядѣлъ на нее, потомъ тряхнулъ головой, провелъ рукой по лбу и сказалъ глухо, но твердо:
   -- Въ степь, Маша.
   Она посмотрѣла на него, не зная что сказать, потомъ всплеснула руками.
   -- На что въ степь?
   -- Въ степь, въ косари, -- отвѣтилъ Павелъ и что-то живое мелькнуло въ сознаніи.
   -- Въ косари! Какой ты косарь, на тебѣ лица нѣту? Глядѣть мочи нѣтъ! Нѣшто это косарь?
   -- Не плачь, Машенька... "Косой вострою не подрѣжусь я",-- отвѣчалъ Павелъ, хотя это и не служило отвѣтомъ на слова Маши: сказалъ онъ это потому, что такъ собирался сказать раньше.
   -- Ахъ,-- сказала она,-- косой! Косой не подрѣжешься, кто-жъ косой... И безъ косы изведешься. Ахъ, Павелъ, сумасшедшій ты, какъ есть сумасшедшій: только что на ноги поднялся и ужъ въ путь, въ чужіе люди! Какъ есть сумасшедшій...
   Павлу въ душу западали эти слова, но они не убѣждали его, а напротивъ будили въ немъ уснувшій порывъ мужественнаго и свободнаго чувства.
   Павелъ поднялъ голову и выпрямился.
   -- Маша, -- сказалъ онъ проникновенно, -- не кручинься, касаточка, не кручинься, Богъ милостивъ. Нудить себя не стану, пойду вольготно, пойду зорьками, по маленьку, въ поляхъ теперь благодать Божія, легость, зелень... и пойду, ничего...
   Но Маша, закрывъ лицо, горько плакала и по рукамъ, и по лицу катились крупныя, горячія слезы.
   -- Маша, -- говорилъ Павелъ, -- по осени приду я, вольный косарь, про острогъ забудутъ, денегъ принесу...
   -- Не ходи!-- воскликнула Маша, сотрясаясь отъ глубокихъ рыданій, -- не ходи, не надо!
   -- Приду я къ тебѣ, можетъ Богъ смилуется, умилитъ душу твоей матери.
   -- Не ходи, -- рыдала Маша.
   -- Помнишь, какъ въ пѣснѣ поется, -- и дрожащимъ голосомъ Павелъ проговорилъ слова народной пѣсни:
   
   Никто ne разлучить
   Насъ съ тобой во вѣкъ,
   Ни небо, ни звѣзды,
   Ни бѣла заря,
   Только насъ разлучитъ
   Мать сыра-земля...
   
   Прощай, Маша! Храни тебя Святая заступница, Матерь Божія Марія!
   Маша перестала рыдать.
   Онъ притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ не крѣпко, но торжественно, три раза на перекрестъ.
   Все было кончено и онъ почувствовалъ словно оттолкнулся отъ берега.
   Маша затряслась, затряслась и побѣжала.
   Павелъ глядѣлъ ей въ слѣдъ и съ досадой смахивалъ слезы, упрямо набѣгавшія на глаза, туманившія взоръ и застилавшія Машу, которая бѣжала и скоро скрылась за угломъ деревяннаго забора. Павелъ стоялъ еще нѣкоторое время, глядѣлъ въ ту сторону, гдѣ скрылась Маша, потомъ махнулъ рукой.
   "Ну, скрипи колесо немазанное, -- сказалъ онъ самъ себѣ, -- размахаешься! "
   Потомъ помолился на всѣ четыре стороны и, помахивая липовымъ посошкомъ, энергично зашагалъ по улицамъ, по направленію къ Воронежскому тракту.

-----

   На Воронежской почтовой дорогѣ, въ селѣ Боркинѣ, въ просторной каменной избѣ постоялаго двора стряпуха Федосья собирала ужинъ проѣзжимъ крестьянамъ, гнавшимъ обозъ гречневой крупы въ губернскій городъ К. Крестьяне-извощики толпились въ избѣ, наполняя ее махорочнымъ дымомъ и гамомъ голосовъ. Разсѣвшись по лавкамъ, или прислонившись къ стѣнамъ и двернымъ косякамъ, они потягивали плоскія, перегнутыя папироски и передавали ихъ одинъ другому на временное пользованіе; поминутно слышалось причмокиваніе и оплевываніе, вспыхивали синимъ вонючимъ огонькомъ и тухли сѣрнички... Отъ этой сутолки въ избѣ, и безъ того уже нагрѣтой натопленной печкой, въ которой готовился ужинъ, было очень душно и жарко.
   -- А вотъ, братцы, нонече постъ, какъ-бы намъ хозяйка не проштрафилась, умаялись съ дороги, день Богъ послалъ жаркій, какъ животики-то подвело.
   -- Ну, куфарушка, выставляй что-ли; что ни есть въ печи, все на столъ мечи; по гривеннику съ рыла, можно хорошій ужинъ собрать. Грибовъ-то припасла? Я охотникъ...
   -- А нѣтъ, братцы, какъ-то не очень гриба-то нонече, дождевъ что-ли грибныхъ Богъ не даетъ, что не больно ихъ видать. Въ прошломъ годѣ...
   На широкомъ прилавкѣ у открытаго окна сидѣлъ въ полумракѣ худой человѣкъ съ большими осоловѣлыми глазами. Рядомъ съ нимъ лежала небольшая плетеная котомка. Этотъ человѣкъ не принималъ никакого участія въ общемъ разговорѣ. Въ его движеніяхъ и позѣ проглядывала усталость и глубокое уныніе. Это былъ Павелъ.
   Компанія извощиковъ, крестясь, шумно расположилась за столъ, застучали ложки, черныя руки потянулись къ дымящимся чашкамъ съ вареной картошкой, которая окуналась въ соль и быстро препровождалась въ голодные рты.
   Распространялся пріятный запахъ свѣжаго хлѣба и щей. Большая крынка съ квасомъ обходила сотрапезниковъ.
   Павелъ сидѣлъ не двигаясь и поглядывалъ мелькомъ на артель.
   -- Эй,-- сказалъ тонкимъ голосомъ одинъ крестьянинъ, обернувнувшись къ Павлу, -- землякъ, что носъ повѣсилъ, подсаживайся.
   -- Нѣтъ, спасибо.
   -- Что-же, подсаживайся, картошки славныя, -- поощряли его другіе.
   -- Гривенникъ съ рыла, -- замѣтилъ молодой парень.
   -- Ну, ладно, гривенникъ съ рыла! Какой тутъ разсчетъ, садись, да и баста -- ну, поворачивайся.
   Павелъ уступилъ, чтобы не спорить. Тотчасъ крестьяне потѣснились и дали ему мѣста.
   -- Милости просимъ.
   Павелъ сѣлъ.
   -- Ну, чего-же глядишь? дѣйствуй, артель не малая, живо разбѣгутся картошечки-то! Орудывай.
   Павелъ вяло принялся за ужинъ.
   -- Что не веселъ?-- спросилъ его русоволосый крестьянинъ съ добродушнымъ лицомъ.
   -- Такъ себѣ, умаялся малость.
   -- День жаркій, -- пояснилъ другой.
   -- Съ далека?
   -- Съ города.
   -- Съ губерніи?
   -- Ну, да.
   -- Тамошній?
   -- Тамошній.
   -- Прихлебывай,-- сказалъ сосѣдъ, подвигая крынку съ квасомъ.
   -- Далече?
   -- Натрафлялъ-то было далече.
   -- Аль осѣлъ?
   -- Нѣтъ, такъ себѣ...
   -- Что это, худящій-то какой, аль умираешь?
   Павелъ дрогнулъ.
   -- Небось, не помру, -- сказалъ онъ глухо.
   -- Да я не къ тому, хворь, дескать, какая завелась?
   -- Съ больницы.
   -- Чего-жъ ты разомъ въ путь схватился, тебѣ-бы дома понѣжиться, а то вишь, въ пути-то и не совладаешь...
   -- Прощенья просимъ,-- сказалъ Павелъ, кладя на столъ ложку, и крестясь вылѣзъ изъ-за стола.
   -- Что-же?-- спросилъ его сосѣдъ.
   -- Нѣтъ, не въ моготу мнѣ.
   -- Эхъ, братецъ ты мой, какъ тебя растомило!
   -- Поѣдемъ, что-ль, съ нами-то?
   -- Куда?
   -- Въ губернію.
   -- Нѣтъ, -- рѣзко отвѣтилъ Павелъ
   -- Оно можетъ полегчаетъ дома-то, на спокойномъ житьѣ.
   -- Нѣтъ, не поѣду.
   -- Такъ скорѣй себя уходишь въ пути-то.
   -- Небось, перемогусь! Сразу-то оно малость... а то ничего, обойдуся.
   Онъ легъ на прежнее мѣсто, подостлавъ подъ себя поддевку и закрывъ глаза. Въ воображеніи его сейчасъ же встала большая широкая дорога, обсаженная старыми корявыми ветлами, съ могучими стволами, обросшими желтымъ мохомъ и съ полузасохшими вершинами. По ея просторному изрытому и зеленѣющемуся полотну, убѣгающему въ необъятную даль, вьется, перебѣгая съ одной стороны на другую, узкая лента проѣзжанной торной дорожки, мягкой, пыльной и свѣтлой. По обѣ стороны дороги за канавами открывается перспектива на безконечныя поля, раскинутыя по пологимъ холмамъ. Оттуда, съ этихъ полей вѣтерокъ доноситъ тонкій запахъ цвѣтущихъ хлѣбовъ, волнующихся своей серебристо-зеленой поверхностью...
   Отсюда съ дороги, съ высокаго холма глядѣлъ онъ на бѣлѣющую массу города, залитаго солнечнымъ свѣтомъ, на синіе и золотые купола церквей, на высокія колокольни, на красныя кирпичныя трубы фабрикъ, на облака дыма и пыли, висящія въ воздухѣ... Городъ! Этотъ городъ, гдѣ онъ оставилъ все свое прошлое! И это прошлое вставало теперь въ его воображеніи какъ-то во всей своей совокупности, словно онъ оглядывался на него, какъ оглядывался на городъ съ высоты отдаленнаго холма. Все тамъ было слито въ одну общую широкую перспективу, которая при всей своей пестротѣ и многочастности сразу охватывалась взоромъ, и на ней, какъ надъ городомъ колокольни, купола и дымныя фабричныя трубы, рѣзко выдѣлялись отдѣльные образы и лица. Маша, могила матери, домикъ Катерины Петровны, острогъ, больница, а тамъ все стукъ и гамъ и брань, и ямы, и кулаки-хозяева, и ненавистническіе взгляды, и тихіе унылые вечера одиночества, и яркія вспышки восторженнаго поэтическаго чувства, и пѣсни, и гармоники, и кабаки -- все это въ общей массѣ, какъ обывательскіе домишки города. Воспоминанія не налетали и не скрывались, они не смѣняли другъ друга длинной чередой, а такъ всѣ и стояли въ душѣ и отъ нихъ тамъ лежала грусть тихая и торжественная, какъ просторныя поля въ ясный лѣтній вечеръ.
   Этой тихой грустью охвачена была его душа, какъ охваченъ былъ онъ самъ безконечнымъ просторомъ полей...
   Эта тихая грусть смѣнила пеструю картину жизненныхъ ощущеній, какъ тихія поля смѣнили шумный городъ съ трескомъ пыльныхъ улицъ и съ гвалтомъ мастерскихъ, и унылыми пѣснями одинокихъ досужихъ часовъ.
   Такъ лежалъ онъ съ неподвижнымъ чувствомъ въ душѣ и наконецъ задремалъ подъ тихій говоръ ужинающихъ извощиковъ, обмѣнивающихся короткими замѣчаніями, которыя прерывались звучнымъ хлебаніемъ постныхъ щей и сопровождались тихимъ постукиваніемъ ложекъ о столъ и край деревянной чашки.
   Онъ очнулся черезъ нѣкоторое время... его кусали клопы... какое-то непріятное чувство водворилось во всемъ тѣлѣ...
   Въ просторной избѣ было довольно темно, душно, только небольшая лампочка бросала слабый отсвѣтъ на красную кирпичную стѣну и освѣщала двѣ фигуры, сидѣвшія за столомъ. Павелъ прислушался къ ихъ тихому сонному говору.
   -- Ванька-то гдѣ пропалъ, что его не видать стало?-- сказалъ сѣдобородый плѣшивый человѣкъ и зѣвнулъ, крестя ротъ рукой, въ бѣломъ рукавѣ.
   -- Ванька-то?-- переспросилъ человѣкъ въ поддевкѣ,-- Ванька удавился. А ты и не слыхалъ?
   -- Не слыхалъ -- отвѣтилъ старикъ и опять зѣвнулъ до слезъ.-- Съ чего это? Что ему подѣлалось?
   -- Кто его знаетъ, чужая душа потемки, давно ужъ онъ соловый ходилъ, ну, да малый былъ каляный, много-то не растобарывалъ, тоже знаешь: въ тихомъ омутѣ черти водятся, ходилъ-ходилъ, ну одумалъ это дѣло, сказываться не сталъ, а тутъ подошло дѣло, приходятъ, а онъ ногами въ воздухѣ такъ чуть-чуть мотается... сняли. съ петли, а ужъ онъ и кончился...
   -- Такъ и не отпѣвали?
   -- Нѣтъ, кто-же грѣхъ на душу приметъ, самъ на себя руки наложилъ! Тоже, братъ, и попу своя шкура дорога: ихнева брата тоже за это не похвалятъ! Какъ-же -- законъ!
   Сѣдобородый человѣкъ всталъ, потянулся, растопыривъ руки надъ головой, и заключилъ, зѣвая:
   -- Такъ значитъ, и не стало Ваньки!
   -- Такъ и не стало -- отвѣтилъ другой.
   Павелъ лежалъ съ закрытыми глазами, въ ушахъ тихо звенѣло...
   
   На его-ли на могилѣ
   Колъ осиновый забили...
   
   Пронеслось у него въ головѣ, словно онъ вспомнилъ эти слова или кто-нибудь шепнулъ ему ихъ. Потомъ опять черезъ нѣкоторое время повторилось:
   
   На его-ли на могилѣ
   Колъ осиновый забили...
   
   А потомъ и дальше онъ услышалъ:
   
   Пусть лежитъ коломъ проткнутый
   И засыпанный землей,
   Какъ онъ жилъ тоской пришибенъ
   И задавленъ долей злой...
   
   Павелъ не зналъ, откуда пришли эти стихи, припоминалъ-припоминалъ и не припомнилъ.
   -- Сами должно пришли -- подумалъ онъ.-- Чудно!
   Голова у него нѣсколько горѣла, было ему душно и нехорошо. Онъ открылъ глаза: было совсѣмъ тихо и совсѣмъ темно. Только тараканы чуть слышно скреблись лапками по бумагѣ, карабкаясь на лубочныя картины, висящія на стѣнѣ.
   Ото всего этого и отъ стиховъ, и отъ темноты, и отъ таракановъ, Павлу стало такъ жутко, что онъ поднялся на ноги, накинулъ поддевку и, тихо пробравшись къ двери, вышелъ черезъ сѣни на дворъ.
   Отъ ночной свѣжести дрожь пробѣжала по тѣлу. Онъ плотнѣе уку тался въ поддевку и прислонился къ столбику на крыльцѣ.
   На просторномъ дворѣ подъ навѣсами лошади фыркали, шелестѣли губами въ сѣнѣ и ясляхъ съ овсомъ, и звучно жевали кормъ.
   Кто-то тихо отпрукивая лошадь возился съ нею у телѣги, которая виднѣлась въ потемкахъ по серединѣ двора.
   Слышалось постукиванье объ оглобли и удары хвоста по телѣгѣ. Пахло хлѣвами и конскимъ навозомъ.
   -- Дворникъ!-- крикнулъ густымъ басомъ человѣкъ, запрягавшій лошадь.-- Эй, дядя Михей, отвори ворота, эй! гдѣ ты тамъ?
   Черезъ нѣкоторое время въ потьмахъ откуда-то изъ-подъ навѣса послышалась долгая протяжная зѣвота. Затѣмъ, тихо понижая и повышая пискливый голосокъ, заскрипѣла лѣстница, ведущая на сѣновалъ, и на землю спрыгнулъ дворникъ, еще разъ шумно зѣвнулъ и пошелъ къ воротамъ, позвякивая ключами.
   -- Отправляешься -- сказалъ онъ хриплымъ заспаннымъ голосомъ.
   -- Отправляюсь,-- сказалъ басъ съ телѣги и причмокнулъ, дергая возжами.
   Телѣга хрипло взвизгнула осями и, медленно поскрипывая и постукивая, двинулась къ воротамъ.
   Тамъ сначала звякнулъ ключъ, потомъ звучно двинулся и ударился концомъ въ воротину запоръ, потомъ заскрипѣли ворота, распахнулись на широкую дорогу, гулко ударились объ стѣну и задрожали.
   Опять взвизгнули оси, телѣга тронулась, прошла въ ворота, надъ головой человѣка приподнялась шапка и темная масса, повернувъ, скрылась за воротами. Дворникъ вышелъ ей слѣдомъ на улицу и, позѣвывая, провожалъ ее глазами. И Павелъ, воспользовавшись случаемъ, вышелъ на просторную дорогу и оглянулся.
   Въ селѣ всѣ огни были потушены и крыши домовъ темнѣли на ясномъ небосклонѣ, усѣянномъ безчисленными звѣздами. Направо перспектива села смыкалась, поднимаясь по пологому скату холма и горизонтъ былъ закрытъ, налѣво дорога спускалась въ широкую лощину и тамъ въ глубинѣ, внизу, въ потемкахъ горѣлъ одинокій огонекъ. Далѣе и выше на горизонтѣ вырисовывались широкія очертанія холмистой дали. Слышно было удаляющееся поскрипываніе съѣхавшаго воза. Гдѣ-то собаки лаяли, гдѣ-то, вѣроятно въ барской усадьбѣ, сторожъ билъ въ чугунную доску и эти звуки, тидо дребезжа, замирали въ ночной тишинѣ... имъ отвѣчали деревянныя постукиванья у сельскаго сторожа.
   Торжественно тиха была ясная сухая лѣтняя ночь. Свѣжъ и чистъ былъ вольный воздухъ и легко было бы дышать имъ, но въ груди у Павла было какъ-то совсѣмъ неладно...
   -- Сажары высоко, ужъ и до зорьки недалеко,-- замѣтилъ дворникъ, устремивъ взоръ куда-то за линію сельскихъ построекъ.
   Павелъ поглядѣлъ въ ту сторону, но не понялъ, различивъ на темномъ небѣ бѣлую колокольню церкви.
   -- Чего это Сажары?-- спросилъ онъ.
   -- Сажары -- звѣздочки,-- пояснилъ дворникъ,-- пойдемъ, сватъ, прибавилъ онъ, зѣвая,-- пора и на покой, скоро пѣтухи запоютъ.
   Павелъ посмотрѣлъ вправо въ гору, въ сторону покинутаго родного города, потомъ влѣво внизъ въ широкую темную лощину, въ сторону завѣтной степи и сердце сжалось щемящей тоской...

-----

   Прошло пять дней съ тѣхъ поръ, какъ Павелъ простился съ городомъ.
   Въ сырыхъ сѣняхъ Соскинскаго дома, въ углу подъ низкимъ сводомъ гулко разносился грохотъ катка. Тамъ Маша съ Матрешкой-Сорокой, поочередно перегибаясь и откидываясь корпусомъ, катали грузный ящикъ на деревянныхъ валькахъ. Гррр-грру, гррр-грру...
   
   Дверь со двора отворилась, на порогѣ появился Савельевъ и нерѣшительно остановился...
   -- Маша, робко окликнулъ онъ.
   Грохотъ катка пріостановился.
   -- Маша!.. шабашъ!-- а потомъ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ, прибавилъ хриплымъ, надтреснутымъ голосомъ:
   -- Улетѣлъ Залетный!
   -- Царствіе ему небесное -- чуть слышно прошептала Сорока.
   Нѣсколько секундъ стояла мертвая тишина. Потомъ вопль отчаянія раздался въ темномъ углу и, закатившись, повисъ подъ мрачнымъ сводомъ долгой, ноющей нотой....

Я. Крюковской.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 6--7, 1893

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов