Воронский Александр Константинович - Михаил Зощенко "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова..." Мих. Слонимский. "Шестой стрелковый"...

А. Воронский.

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО. "РАССКАЗЫ НАЗАРА ИЛЬИЧА ГОСПОДИНА СИНЕБРЮХОВА". Петербург. Эрато 1922 г., стр. 76.
МИХ. СЛОНИМСКИЙ. "ШЕСТОЙ СТРЕЛКОВЫЙ". Петербург. Изд. "Время". 1922 г., стр. 94.

И Зощенко и Слонимский принадлежат к литературному кружку "Серапионовых братьев". Оба молоды, оба впервые выступают необ'емистыми книжками рассказов, оба соприкасаются темами -- выросшим из войны и революции бытом.

Сходство можно продолжить и дальше. Несмотря на различие в стиле, технике, в манере, в настроении, и Зощенко, и Слонимский в об'ектив своего творчества вводят по преимуществу маленьких сереньких людей и людишек, для кого война и революция свалились нежданно, негаданно, больно ударили, завертели, но не смогли захватить их крепко, во-всю. Особенно это касается персонажа Зощенко. Происходят с ним кошмарные и кровавейшие истории, но это случается так -- время такое. Время большое, великие и страшные дни, а у господина Синебрюхова -- куча своих дел и делишек. "Были у мене сапоги, -- рассуждает он, -- не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны... И вот сгинули. А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог -- труба". И так как Синебрюхову всюду -- труба, а аппетит есть у него изрядный, то он и промышляет чем судьба пошлет -- идет ли война с немцами, происходит ли революция. При всем том он своего рода герой и мученик. Смотрите, какие страдания претерпевает г. Синебрюхов, какие геройские дела совершает. Ночью пробирается в немецкие окопы, забирает пулемет, убивает при возвращении немца, вынужден израненым лежать между той и другой стороной.

-- Хорошо-с. Лежу час и два лежу... И жажда... только смотрю: сверху на мене ворон спускается. Я на него тихонько шикаю: -- шш, -- говорю, -- пошел, провал тебя возьми! машу рукой, а он, может быть, не верит и прямо на мене наседает. И ведь такая сволочь птичья -- прямо на грудь садится, а поймать я, никак его не поймаю -- руки изувечены -- не гнутся. Я отмахнусь -- он взлетит и опять рядом сядет, а потом обратно на мене стремится и шипит даже. Это он кровь, гадюка, на руке чует... Бились мы долго. Я все норовлю его ударить, да только перед германцем остерегаюсь, а сам прямо таки чуть не плачу...

Подумать только, сколько претерпел г. Синебрюхов! И во имя чего? Патриотический долг выполнял, родину спасал. Дарданеллы добывал? Ни капельки. За добычей ходил г. Синебрюхов, для ради прекрасной полячки Виктории Казимировны. Дело, однако, кончилось печально: кошелек, взятый у немцев, украл у Синебрюхова в свою очередь санитар, а "прекрасная полячка" ушла к офицеру. И вообще Синебрюхову не везло ни во время войны, ни в революции. Всюду рыскал и разнюхивал Синебрюхов, где бы чем поживиться: и драгоценности после февраля прятал для князя от крестьян, и к комиссару пытался пристроиться, а дело всегда обрывалось "на самом интересном месте". Синебрюхов -- жаден, животен, хитер, туп, жалок и смешон. И рассказано про него автором хорошо; свежий, сочный, молодой язык, -- удачная в общем стилизация разговорной речи людей с растеряевых улиц, легкость и занимательность сюжета, -- жалость и негодование, просвечивающие сквозь смех по поводу несчастной жвачности Синебрюховых -- не зря пишет Зощенко -- он одарен. Зощенко идет от Лескова и Гоголя. Это -- хорошие учители. Следует, однако, заметить следующее. Тема о Синебрюховых очень своевременна. Только нужно уметь по-настоящему связать ее с нашей эпохой, а для этого требуется, в первую голову, художественное проникновение в ее существо, в ее сердце. Иначе будут получаться либо недоговоренности и неопределенности, либо безделушки и бонбоньерки, либо прямо контр-революционные вещи. У Зощенко есть неопределенность. Как никак г. Синебрюхов орудует во время революции, даются куски революционного быта. Тут беззаботность и кокетничанье по поводу своей политической неосмысленности, бравада институтской политической девственностью не только неуместна, но и прямо вредна для художника. Разумеется, Синебрюховы, жизненная программа коих и в наши бурные и великие дни сводится "в смысле сапог" и "прекрасной полячки", -- было и есть не мало. Но, закрывая книжку рассказов, читатель все-таки остается в недоумении: Синебрюховых-то не мало, но непонятно: не то это -- накипь, грязная цена революции, не то -- сама революция. Есть Синебрюхов, есть "задушевный приятель" Ушин, от'евшийся и благодушествующий комиссар, есть председатель сельсовета, раз'ясняющий Синебрюхову, что жену его и домашний скарб отняли у него по новому закону -- "подпись Ленина", -- но разве это революция? Тут -- задворки, поскребыши, анекдотики. А то, что потрясло всю Россию от края до края и звонким гулом прокатилось по всему миру, заставило одних совершать величайшие подвиги, а других величайшие преступления, -- где отзвук всего этого? Или это можно в самом деле свести к полушуточкам о том, что-де не знаю, в какой партии Гучков (см. автобиографию Зощенко в N 3 "Лит. Записок")? В уровень с революцией должен стать писатель новой Сов. России, с ее вершин должен он осматривать все, что кругом, -- и только тогда он увидит как следует окружающее и расставит все по своим местам. Речь идет не о том, чтобы изображать только героев, и не о том, что добродетель всегда торжествует, а порок наказуется, -- речь идет об общей оценке нашей эпохи писателем. Сатира и смех теперь нужны, как никогда, и о Синебрюховых нужно писать, но пусть читатель чувствует, что частица великого революционного духа эпохи бьется в груди писателя и передается каждой вещи, каждой странице. А для этого с вершин, с вершин эпохи нужно смотреть, а не копошиться в мелкостях одних и "блекоте".

М. Зощенко одарен. Суб'ективно он близок к нам, большевикам, он молод. Зощенко не стоит на месте. У него есть вещи, еще лучшие, чем рассказы Синебрюхова: "Коза", "Лялька Пятьдесят", "Любовь". Следует поэтому относиться к нему внимательней и строже. А в какой партии Гучков, все-таки, знать следует, а то может получиться неприятность, горшая во сто крат, чем от предложения подняться на вершины. Восхождение всегда трудно, но, право же, дышится там свободней, чем в "блекоте" Синебрюховых, да и "блекота"-то кажется тогда иной. А вот какую "блекоту" наводили и наводят Гучковы -- знать сие надлежит.

В значительной мере то же нужно сказать и о Слонимском. Судя по тому, что дано в книжке рассказов "Шестой стрелковый", Слонимский своей основной темой избрал разложение офицерства накануне революции и во время ее. Тема совсем не разработанная; повидимому, материал у автора имеется достаточный, и художественные данные тоже есть, особенно, если принять во внимание, что он очень молод. Лучшей вещью в книжке является первый рассказ "Шестой стрелковый". Офицеры здесь -- конченные люди еще до революции. -- Русская армия гибнет. Снарядов нет. Воинский дух падает. Война курицей обратилась, -- твердит полковой командир Будакович. Вот общий фон. Другие офицеры: Гулида -- трус, картежный шулер, вор, поручик Таульберг -- ограниченный педант офицерского долга и т. д. А под ними глухая, враждебная, чужая солдатская масса -- стрелки. Ждут первого удобного случая, чтобы покончить с войной и командным составом, а пока дезертируют. Фельдфебель Троегубов говорит сгрудившейся массе стрелков: "Какой в нас воинский дух, если мы обижены навсегда и лишены всей жизни!" При первых известиях о февральской революции стрелки перебивают офицеров и трупами их забивают колодезь. Жизнь офицеров выглядит бестолковой, хаотической, лишенной всякого стержня. Люди сталкиваются, сбиваются в кучу, ругаются, рассыпаются, словно во время беспорядочного и панического отступления. Не бытие, а сплошная злая фантасмагория. Революция, конечно, непонятна, неожиданна; она для них -- конец.

В рассказе "Генерал", помимо офицеров, треплется нелепая, петушиная, жалкая фигура комиссара Временного Правительства. О разложении офицерства трактует и рассказ "Варшава". Особняком стоит "Дикий", относящийся ко времени наступления белых на Петроград. В рассказе -- намечена любопытная фигура комиссара Ивана Груды, павшего в бою под Петроградом, "потому что он родился и жил для того, чтобы бороться и умереть в битве под Петроградом". Почти безмолвно проходит в рассказе этот грубый кряжистый "дикий" человек, -- солдат революции, для которого личное мелькнуло вроде зайчика на стене. Печать большой усталости лежит на вещах Слонимского. Она всюду: и в этих, как бы подытоживающих словах: люди, как волны. Приходят и уходят. Приходят и уходят... и в других: -- жизнь -- дремучая, как лес, и страшная, как топь... Не знают люди, как жить нужно. Все неправильно... Не стоит сорванный погон человеческой жизни... -- и в изображении разложившихся, конченных офицеров и солдат, которые фигурируют у Слонимского только в качестве истребляющей, бунтарской, физической силы, Революция обернулась к нему только одной своей стороной -- кровью и смертью и людьми, вышедшими в тираж. Светлых, радостных красок, творящего начала писатель как будто не видит. Тоже не с вершин смотрит, а в низинах находится.

Решительно следует высказаться против того отстранения сюжета, к которому сплошь и рядом прибегает писатель. Местами читатель вынужден решать какие-то художественные ребусы, строить догадки. Действие развертывается столь же таинственно, немотивированно и неожиданно подчас, как в сцене с генералом, внезапно вылезающим из-под сруба на солдатском митинге ("Шестой стрелковый"). Для чего это?

-----

Впервые: Воронский А. Михаил Зощенко "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова... // Красная новь. 1922. No 6. С. 343-345. Печатается по первой публикации.