Ядринцев Николай Михайлович - Сибирь на московской выствке

СИБИРЬ НА МОСКОВСКОЙ ВЫСТАВКѢ.

(Послѣднее письмо изъ Москвы)

Пестрота московской выставки, снованье празднаго народа, шумъ, музыка и клики пьянаго Кондрата утомили меня.

Я хотѣлъ забыться и погрузиться въ себя, какъ дѣлаю обыкновенно, когда дѣйствительность пеудовлетворяетъ ожиданіямъ. Но мучительные вопросы, какъ на грѣхъ, толпились въ моей головѣ. Мнѣ думалось: будетъ ли когда-нибудь играть роль наша родина на будущихъ выставкахъ? Будутъ ли на Востокѣ когда-нибудь свои международныя выставки, гдѣ откроется всё богатство этого загадочнаго міра?

Возвратясь домой, я лёгъ и хотѣлъ успокоиться, но по моей головѣ точно молотили всѣми международными мануфактурными молотами, а въ сердцѣ была тоска. Выла ночь. Я забылся. И вдругъ, среди царящаго мрака, предо мной открылась безконечная площадь нашихъ равнинъ, покатыхъ къ сѣверу, по которымъ лентами, среди темныхъ чащъ, бѣжали рѣки къ океану, бившемуся льдинами о берега; на югѣ сипѣли высокія горы, вершины ихъ были украшены ледяными коронами, а по склонамъ, какъ опушка мантіи, бродили облака. Вся страна была залита солнцемъ, я нею ее видѣлъ, голова моя была высоко, когда туловище сидѣло на землѣ. Тутъ я замѣтилъ, что я превратился въ страшнаго ребенка, великана Гаргантуа, но я чувствовалъ, что въ моемъ желудкѣ возилась такая масса пищи, какъ будто ее клали всѣ ирбитскіе торговцы, а во рту былъ такой вкусъ, точно 4 человѣка сыпали мнѣ поперемѣнно въ ротъ цѣлыми лопатами соль изъ Коряковскаго озера. Я сидѣлъ на пескѣ, какъ когда-то въ дѣтствѣ сиживалъ на улицѣ и изъ песку и камешковъ создавалъ какую-то постройку. Можетъ быть, я, въ своемъ новомъ видѣ, отрывалъ цѣлыя массы гранита и скалы порфира. Мнѣ представилось, что я архитекторъ и строю международную выставку на Востокѣ; но мнѣ не приходилось уже слѣдовать ни плану парижской, ни даже московской выставки, а нужно было создать нѣчто новое, невиданное, и моя дѣтская голова работала, наполняясь чудовищной фантазіей. Мнѣ казалось, что я собираю самые драгоцѣнные минералы и цвѣтные камни моей родины. Предо мной возвышались огромныя стѣны на гранитномъ фундаментѣ, подпертыя1 граціозными колоннами изъ аквамарина и малахита, съ тонкими золотыми и серебряными карнизами, всѣ горныя породы моей родины были вложены въ эти стѣны, на темномъ аспидѣ блистала золотая надпись, полъ блестѣлъ живописной мозаикой изъ камней. Но мнѣ хотѣлось еще воплотить здѣсь цѣлую идею. Понемногу, подъ сводами я возводилъ цѣлыя скалы въ ихъ первобытной красотѣ, подпертыя искусственными величественными коринѳскими колоннами и каріатидами; здѣсь должны были соперничать и чередоваться изящество природы и красота человѣческаго искусства. Рядомъ съ природными чашами, которыя вѣтеръ и дождь выдалбливаютъ, вращая камень, на суровыхъ скалахъ красовались изваянныя вазы во всей утонченности работы этрусскаго искусства. Младенческія изваянія, обелиски, восточныя гробницы, загадочные сфинксы переходили къ греческимъ статуямъ, храмамъ и новѣйшимъ памятникамъ и мавзолеямъ. Отъ таинственныхъ темныхъ пещеръ, блестящихъ искрами рудъ, какъ звѣздочками, то съ свинцовымъ переливомъ, то съ золотыми жилками, изъ шахтъ рудокоповъ и циклопическихъ горныхъ сооруженій съ ихъ красновато блещущими фонарями, я переходилъ къ заламъ, гдѣ сверкали на столахъ, покрытыхъ азіатскими тканями, драгоцѣнныя издѣлія всѣхъ вѣковъ: начиная съ гробницъ и вѣнцовъ Вавилона и Ассиріи, регалій калифовъ, золото, слоновая кость и алмазы Индіи собрались снова сюда; брилліантъ Великаго Могола сверкалъ попрежнему царственнымъ блескомъ.

Всё вывезенное, всё похищенное Европою, снова какъ-бы воротилось въ свою Азію, которая вѣка снабжала міръ своею роскошью, но въ награду получила одно презрѣніе.

Далѣе, я видѣлъ цѣлые живые акваріи, цѣлые звѣринцы. Лѣса и воды, и нѣдра земли открыли свои таинства. Въ одной изъ залъ, на тронѣ лежала семья ручныхъ леопардовъ. Но вотъ центральная ротонда.

Это была обширная зала въ мавританскомъ вкусѣ, съ мраморнымъ поломъ, съ золотыми арабесками, съ причудливыми архитектурными украшеніями. Въ разныхъ мѣстахъ, среди кущъ зелени, били фонтаны, то весело журча, то въ полумракѣ, подъ темной зеленью, выбрасывая высоко тяжелыя ртутныя капли, которыя падали въ серебряныя чаши и производили мелодическій звукъ. Изъ этой залы, въ открытой нишѣ, открывался садъ, гдѣ виднѣлся ландшафтъ высокихъ горъ съ голубыми и розовыми вершинами и изумрудными переливами снѣговъ, залитый дрожащей зарей. Тихая музыка неслась откуда-то по ротондѣ, выступала масса народа. Въ дополненіе къ этой арабской обстановкѣ, видны были азіатскія фигуры съ своими женственными манерами, но тутъ же множество народа въ русскомъ платьѣ. Это былъ народъ мускулистый, здоровый, на нихъ мелькали собольи шапки, алыя фанзовыя рубахи, золото искрилось на позументахъ и, рядомъ съ европейскою модою, чередовались, по личной фантазіи, изящный сарафанъ въ золотѣ и изумрудахъ, съ бѣлыми облачными рукавами; черныя косы играли на кисеѣ и бархатѣ, а на головахъ красавицъ звенѣли повязки, какъ золотыя діадемы... Всѣ одинаково здѣсь блистали, и я не замѣтилъ ни буржуазіи, ни пролетаріата.

Я будто тѣснился самъ въ толпѣ и искалъ, не найду ли длиннополаго сюртука Кондрата, не онъ ли, волшебникъ, устроилъ все это? Между тѣмъ, въ ротондѣ прибывали цѣлыя толпы народа. Я увидѣлъ пестрые китайскіе и японскіе костюмы, но больше было инородцевъ, которые, какъ дѣти, еще подражали европейцамъ въ модахъ, подобно отпущеннымъ неграмъ; ихъ бѣлые зубы смѣялись отъ восхищенія, и руки ихъ хлопали въ ладоши. Фигуры ихъ напоминали одного бурята, котораго я зналъ въ петербургскомъ университетѣ, и который, завивая щетинистые волосы, всегда улыбался прохожимъ въ Лѣтнемъ саду, нося на головѣ циммермановскую шляпу. Но среди нихъ прошла и серьёзная, задумчивая фигура: это была какъ будто тѣнь ученаго и благороднаго Дорджи-Банзарова; прошла еще изящная фигура съ сатирической улыбкой на тонкихъ губахъ и нѣжной красотою азіатскаго типа,-- это былъ киргизскій джентельменъ, неуступавшій европейскимъ кавалерамъ въ изяществѣ, блещущій умомъ и сарказмомъ Чеканъ Валихановъ. Но вотъ хлынула толпа, прошелъ мѣднокожій индусъ, замелькали роскошные азіятскіе костюмы, ярко желтыя, какъ солнце, одежды ламъ посреди мандаринскихъ костюмовъ, красные азіатскіе халаты, бѣлоснѣжныя чалмы, рясы бонзъ, бедуины, яванскія соломенныя шляпы,-- и среди этой касты, несшей драгоцѣнный лотосъ, миртовыя вѣтви, цвѣты, страусовое опахало, вѣера, яркіе зонтики; шла женщина, какъ величественная делійская султанша, въ алыхъ шароварахъ, въ туникѣ, искрящейся шитьемъ и въ бѣломъ тончайшемъ и легкомъ, какъ пухъ, покрывалѣ, закинутомъ назадъ на черныя роскошныя косы, съ маленькою блещущею брилліантами діадемою на темени. Лицо ея было полно такой южной красоты и обаянія, которой невидывалъ смертный, и которая не выходила изъ индійскихъ лѣсовъ со времени Рамы; сзади ея вели бѣлаго слона, съ золотымъ сѣдломъ. Когда она появилась, опахалы завѣяли, запахъ восточной амбры охватилъ нѣжною струею воздухъ, забили буддійскіе барабаны и литавры, зазвенѣли серебряные китайскіе колокольчики, трубы неистово заиграли восторженный гимнъ, и толпа протянула руки. Азія! Красавица, скрывавшая лицо свое, любовь Прометея, божество Калидаса, это ты вновь сошла сюда! И торжественные, страстные гимны неслись еще неудержимѣе, восторженные крики смѣшивались со слезами бѣдныхъ азіатовъ и рыданіями изъ тысячей грудей; казалось, дикіе люди воскресили тысячи лѣтъ забытое свое торжество и снова стеклись на братскій праздникъ и слились въ единую семью. Когда бѣлыя чалмы, опахала, золотыя носилки, вѣера и украшенныя знамена колебались, воздухъ распространялъ аравійскія благовонія и гремѣла музыка; я очутился съ толпою на улицѣ. Предо мною стоялъ готовый массивный каменный храмъ, уходившій съ своею колоннадою въ небо, какъ вершина Чимбарассо, а наверху его купола красовался золотой вѣнецъ, облитый ослѣпительнымъ сіяніемъ. Наступила ночь, но небо, казалось, блистало тѣмъ же. чистымъ голубымъ цвѣтомъ, только выступили на немъ огромныя золотыя звѣзды, и среди нихъ роскошная, сіяющая яркимъ огнемъ "Вега-Лира" -- та звѣзда, которая когда-то будетъ видна въ сѣверномъ полушаріи, чрезъ тысячу лѣтъ... Я видѣлъ какъ будто будущее, и снова развернулась предъ глазами сѣверная земля, по уже цвѣтущая и благоухающая, непривѣтное море плескало тихія волны, напѣвая сладкія пѣсни, и брилліянтовая корона звѣздъ горѣла подъ сѣвернымъ полюсомъ, возвѣщая грядущее счастіе міра. Какъ пестрый восточный коверъ развертывалась предо мною мгновенно эта грёза. Что же это, сонъ, мечта безумнаго сердца или предчувствіе будущаго?

И вдругъ все снова померкло въ моихъ глазахъ. Сердце мое сжала опять невыразимая тоска. Мнѣ почудилось, что я стою опять на московской выставкѣ, среди массы щегольскаго народа. Я былъ одинъ одѣтъ въ линючую кумачную рубаху, смазные кунгурскіе сапоги и уродливѣйшій ирбитскій картузъ -- словомъ, въ то, чѣмъ снабжаетъ насъ пока любезная привозная мануфактура. Я увидѣлъ среди пустыхъ стѣнъ повѣшенную огромную рогожу, на которой было написано: "Единственный сибирскій экспонатъ" и начерчены дегтемъ какія-то гигантскія буквы. Это была латинская надпись, начинавшаяся: "Purpura saepe tuos fulgens paetexit ainictus... Sed non Sarmatia tingtur ilia man etc."; для ея перевода подлѣ меня появился грустный ликъ ссыльнаго Овидія, полный смертельной грусти, и, указавъ мнѣ на мой кумачъ, проговорилъ стихи, написанные имъ для дикой и варварской колоніи Томи:

Яркій багрецъ на твоихъ алѣетъ покровахъ.

Но не въ сарматскихъ водахъ добыта краска его.

Жестко руно овецъ, богини Паллады искусство

Здѣсь въ удѣлъ не дано семьѣ Томичанъ,

Шерсти не треплютъ они, а дары молотятъ Цереры,

Или, на темя подъявъ, носятъ сосуды съ водой;

Нѣтъ виноградныхъ гроздей, обвитаго лозами вяза,

Ты не увидишь вѣтвей согнутыхъ нашихъ плодовъ.

Жесткой травой заросли равнины пустыни.

Горька эта трава, горьки растенія ея!

И въ этихъ стихахъ Овидія я понялъ нашъ жребій, жребій невѣжественныхъ колоній.

Исчезла иллюзія, предо мной былъ одинъ мракъ и убожество дѣйствительности. За стѣной моего нумера храпѣлъ еще непроспавшійся Кондратъ.

Однако довольно! пора возвратиться съ выставки.

Сибирскій репортеръ

"Восточное Обозрѣніе", No 25, 1882