Ядринцев Николай Михайлович - Сибирские идиллии

СИБИРСКІЯ ИДИЛЛІИ.

(ФЕЛЬЕТОНЪ).

II. ПРЕРВАННЫЙ СОНЪ МИХѢИЧА.

Маленькая, жестоко натопленная комната, съ загаженными мухами обоями и ситцевыми занавѣсками, не снимавшимися съ лѣта, уставлена сундуками, покрытыми тюменскими коврами; въ углу деревянный крашеный столъ кустарной крестьянской работы, неуклюжій диванъ, грубый половикъ на полу; въ комнатѣ безпорядокъ дорожнаго человѣка, повсюду раскиданы ситцевые мѣшки и мѣшечки, на полу чемоданы, на сундукѣ навалены груды песцовыхъ и лисьихъ шубъ, вмѣстѣ съ новымъ полушубкомъ, издающимъ вонь квашеной кожи; миска недоѣденныхъ щей, снятая потная обувь, образцы какого то кожевеннаго товара въ углу присоединяютъ свои букеты. На столѣ около объѣдковъ хлѣба и разсыпанныхъ подорожниковъ блуждають сотни таракановъ, выползшихъ на добычу и долженствующихъ впослѣдствіи попасть въ нѣкоторые изъ мѣшковъ при торопливыхъ сборахъ.

Въ этой атмосферѣ, въ одной изъ дешевыхъ квартиръ ирбитской ярмарки, на двуспальной кровати съ ситцевыми занавѣсками, въ перилахъ, подъ ватнымъ одѣяломъ покоилось тѣло пріѣзжаго торговца; лицо его рисовалось на красныхъ ситцевыхъ подушкахъ и выражало безмятежный покой и блаженство. Такъ спалъ одинъ изъ сибирскихъ Кондратовъ, "первѣющій богачъ" Михѣичъ, явившійся на ирбитскую ярмарку. Онъ спалъ богатырскимъ сномъ, тѣмъ сномъ, какимъ можетъ спать только жирный, безпечный купецъ. Это не былъ нервный сонъ интелигентнаго человѣка, мечтателя или мыслителя, умъ котораго не перестаетъ работать и во снѣ, въ причудливыхъ грезахъ воплощая идею, преслѣдующую его наяву. Это былъ физическій сонъ организма, гдѣ нервная система имѣла весьма слабую возбудительность даже при бодрствованіи. Достаточно лечь въ перину, закрыть глаза, и сонъ мгновенно овладѣвалъ этимъ беззаботнымъ организмомъ, за внѣшнимъ впечатлѣніемъ глаза и слуха у него ничего но было внутри, что бы безпокоило, мучило его и затѣвало борьбу духа съ тѣломъ. Нѣтъ, купеческій организмъ весьма часто спалъ и наяву, съ открытыми глазами. Теперь физическій сонъ совсѣмъ превратилъ его въ трупъ. Такъ спалъ Кондратъ!..

Но міръ не спалъ... Онъ жилъ и дѣйствовалъ, свершая свою неугомонную работу: гудѣла телеграфная проволока, чрезъ пустыни неся вѣсти изъ одного конца міра въ другой, работалъ печатный станокъ, выкидывая милліоны листовъ, жадно расхватываемые толпой европейскихъ центровъ, бѣжали локомотивы, шумѣли фабрики, гремѣли гдѣ то рѣчи, били ключемъ политическія страсти, нарождались цивилизаціи, идея сознательной жизни волновала человѣчество и не давала этому огромному мыслящему муравейнику ни на минуту успокоиться... Различныя ощущенія, увлеченія, страсти кипѣли въ груди людей, пытливый умъ человѣка съ жаждой знанія искалъ разгадки въ природѣ и жизни, онъ проникалъ въ глубь земли, и по геологическимъ пластамъ предъ нимъ заставала исторія мірозданія, по обломкамъ каменныхъ орудій онъ воскрешалъ міръ изчезнувшихъ людей и начало культуры, это знаніе царило въ небѣ и въ клокочущихъ огнемъ нѣдрахъ земли; науки, философія творили свое дѣло. Побуженный въ глубину знанія міровой Фаустъ сидѣлъ, свѣсивъ тяжелою голову, въ нѣмой задумчивости. Кругомъ же то все жило и отдавалось жизни..Эта жизнь воскресала въ геніальныхъ образахъ художника и поэта, она выливалась на полотнѣ, застывала въ вѣчномъ мраморѣ, на пергаментѣ.

Предъ сфинксомъ этой жизни мучился философъ, горѣлъ взоромъ, въ безсонныя ночи своихъ думъ онъ проклиналъ настоящее, призывалъ будущее и горько, безнадежно рыдалъ, какъ ребенокъ, надъ горькой страницей переживаемой исторіи. А жизнь безпечно и неуклонно текла, слагаясь въ тысячи комбинацій, въ безчисленномъ сочетаніи образовъ, красокъ, звуковъ; за драмами слѣдовали идилліи, за жизнью смерть. Доносились божественные, восторженные звуки музыки, гдѣ" то ярко сіяло солнце, освѣщая чудные Альпы и Везувій, ликующую природу, благоухающіе цвѣты и рощи; чья то рука сжимала другую руку и въ страстный, горячій поцѣлуй сливались уста, которыя лепетали вѣчныя признанія и клятвы, полно и горячо билось молодое сердце и восторженно смотрѣли на жизнь глаза, испытывая блаженство любви, не зная, что завтра помутитъ ихъ слеза несчастія, разлуки и измѣны, и тѣже уста проклянутъ дорогое имя, которое они шепчутъ сегодня, что вырвутся звуки тоски и печали, раздадутся соловьиныя пѣсни покинутой любви, а тамъ наступитъ смерть, зазвучитъ похоронный requiem... Но это не остановитъ человѣчества, и новыя клятвы и признанія свяжутъ уста. Міръ выдвинетъ поколѣнія, которыя будутъ безпечно играть дѣтьми среди зелени луговъ, въ блаженныхъ снахъ дѣтства, а потомъ испытаютъ страданія борьбы, нужду и голодъ. Одна половина человѣческой сцены озарится солнцемъ, другая -- кровавымъ пламенемъ пожара. Тысячи звуковъ смѣшаются, за веселыми пѣснями карнавала раздастся вопль женъ и матерей, глухой плачъ голодной толпы, неподдѣльный, полный ужаса стонъ человѣчества. Такъ жилъ и живетъ міръ!!.

А Кондратъ спалъ.

Сегодня его старшій приказчикъ, Анкудинычъ, сбѣгавъ, какъ гончая, на рынокъ, въ конторы, понюхалъ цѣны, навелъ справки о должникахъ, о несостоятельности, принесъ какіе то счета. Михѣичъ щелкнулъ на счетахъ, промычалъ что-то и, совершенно успокоенный, спросилъ щей, "наперся" и легъ спать.

Что нарушало на минуту его умственную спячку, пробуждало его чувства, или, подобія чувствъ, инстинкты этого все-таки человѣко-образнаго существа, это -- деньги. Когда онъ полюбилъ ихъ, трудно сказать; говорятъ, что есть люди, которые уже родятся съ четвертакомъ за щекою. Можетъ быть, съ такими инстинктами онъ прибылъ въ лавку елабужцевъ, отданный какимъ то благодѣтелемъ въ кабалу Многимъ неизвѣстно, что въ Вологодской и Вятской губерніяхъ существуетъ торгъ мальчиками -- ихъ везутъ къ купцамъ и отдаютъ до возраста въ неволю "на выучку", безъ всякихъ условій. Описывая человѣческое рабство въ Азіи и Африкѣ, доселѣ еще ни Диксонъ, ни Бичеръ-Стоу не коснулись этого новаго вида рабства. Что вытерпѣлъ Михѣичъ здѣсь, какъ слагалась его жизнь, въ автобіографіи онъ не разсказывалъ и не разскажетъ. Учителемъ его былъ "желѣзный аршинъ" и сухой, жилистый старшій приказчикъ Антипычъ. Наукой былъ обманъ, наслажденіемъ и наградой -- украденный у хозяина четвертакъ и обманутый на грошъ покупатель. Рано научился Михѣичъ копить эти гроши. Міръ у него состоялъ изъ однихъ счетовъ, люди были костяшки, если кто изъ нихъ умиралъ, то онъ сбрасывалъ сначала костяшку и говорилъ: "а за Микиткой 40 копеекъ пропало -- подохъ"! Слухъ его ласкалъ только рѣжущій звукъ разрываемаго ситца или звонъ монеты, которую онъ кидалъ къ особою ловкостью на прилавокъ, отличая фальшивый двугривенный, но онъ былъ глухъ къ мольбамъ и упрекамъ покупателя. Его можно было клясть, позорить, онъ оставался невозмутимымъ. Видали ли вы мину культивированнаго за стойкой торгаша? Онъ замѣчательно черствъ и поражаетъ невозмутимымъ безстыдствомъ, пипнеаннымъ на его лицѣ -- что вы этому человѣку ни говорите, совѣсти у него нѣтъ, какъ нѣтъ креста у разбойника. Михѣичъ сформировался, это вышелъ сухой и жилистый, юркій и бойкій приказчикъ. Его костюмъ былъ долгополый сюртукъ, саржевый засаленный галстухъ; но у него была и оригинальность: когда онъ торговалъ въ Енисейскѣ въ лавкѣ Скакѣева, то обратилъ вниманіе публики своими валовыми, съ крапинами, пимами. Его прозвали въ городѣ "пестрые пимы". Всякій человѣкъ имѣетъ свою публичную извѣстность, "пестрые пимы" -- это была пока единственная извѣстность Михѣича.

-- Вы у кого балыкъ покупали? Кто васъ обвѣсилъ?

-- "Пестрые пимы",-- и всѣ это знали.

Монотонно шла жизнь этого будущаго великаго человѣка -- съ ранняго утра въ лавкѣ, вечеромъ священный обрядъ запиранія лавки, повѣрка замковъ, возвращеніе съ ключами, ужинъ, съ легкимъ ворчаніемъ на кухарку, что жидкихъ щей даетъ, назавтра опять шествіе съ ключами. Въ торжественные дни праздника надѣвался запасный сюртукъ и мазалась коровьимъ масломъ голова до того, что текло съ нея; въ этомъ видѣ Михѣича, съ вспотѣвшимъ свинцовымъ лицомъ, можно было видѣть у заутрени и обѣдни. Зналъ ли онъ что либо о Христѣ и его ученіи любить ближняго, трудно сказать, но онъ любилъ мурлыкать стихиры.

Карьера Михѣича не была неподвижна. Онъ былъ уже старшимъ приказчикомъ. Пѣшки двигались, пѣшка шла въ дамки, колесо фортуны перемѣнилосъ, два хозяина на глазахъ его обанкротились, они были раззорены, но у Михѣичя въ кошелѣ отъ этого только прибывало. Особенно прибыло послѣ службы у Тукляева, котораго, говорили, Михѣичъ просто ограбилъ. Скоро Михѣичъ самъ выдвинулъ шахматъ, онъ открылъ свою лавку, затѣмъ другую, третью и сталъ тузомъ-воротилой.

-- Кто могъ предугадать, что "пестрые пимы.... говорили потомъ современники.

Михѣичъ женился, но любилъ ли онъ, трудно сказать. Вырвалось ли съ этихъ сухихъ устъ слово любви, выражалъ ли взглядъ его хоть разъ нѣжность, этого никто не видалъ. Его супруга, съ безсмысленнымъ взглядомъ купчихи, съ печатью покорности и подобострастія, страшилась его. Говорятъ, что на другой день послѣ свадьбы она хотѣла ему сказать что то ласковое, но Михѣичъ такъ взглянулъ на нее, что ее обварилоТогда, изучивъ его, она рѣшилась выразить къ нему привязанность въ той формѣ, какая ему болѣе всего могла понравиться.

-- Михѣичъ, сказала она ему разъ, накрывъ на столъ и подавая заботливо пирогъ, Михѣичъ, я сегодня на молокѣ-то съэкономила, да и мужичку-то, что муку продавалъ, денегъ не дала, сказала -- товаромъ возьмешь; я муки на 6 рублей взяла, ты не просчитайся -- товаромъ то рубля на два, а то и на рубль отпусти.

-- Михѣичъ не поднималъ глазъ и жевалъ озабоченно. Но она знала, что угодила ему. Михѣичъ началъ видѣть въ ней подругу жизни. Она не задумалась бы содрать шкуру и ограбить человѣка, она полюбила деньги, какъ и онъ, значитъ, они поклонялись одному Богу.

Состояніе ихъ росло. Михѣичъ уже жилъ въ почетѣ, онъ чувствовалъ силу, силу рубля. Безсердечный и жесткій, онъ шелъ шагъ за шагомъ, и гдѣ проходилъ этотъ побѣдитель, тамъ рядами ложилась обсчитанная и закабаленная нищета въ своемъ рубищѣ. Мало того, она славословила его на паперти церквей, гдѣ онъ подавалъ ей гроши изъ награбленныхъ у нея рублей. Попрошайки, пройдохи и ханжи звали его "благодѣтель", "благотворитель".

Было ли что нибудь похожее на состраданіе, на милосердіе въ душѣ этого человѣка? Едва ли. По крайней мѣрѣ, онъ не задумался ограбить Тукляева, которому былъ всѣмъ обязанъ. Также безсердечно онъ поступилъ съ компаніономъ Скакѣевымъ, раззоривъ его. Былъ и еще случай въ его жизни. У него былъ вѣрный служащій, управляющій Сергунцевъ,человѣкъ безусловно честный, труженикъ, 15 лѣтъ онъ безпорочно прослужилъ Михѣичу и не бралъ жалованья. Наконецъ, онъ рѣшился попросить у него свои заслуженныя деньги. Но Михѣичъ выпучилъ на него глаза и сказалъ.

-- Если ты доселѣ не бралъ, то, значитъ, могъ жить около меня и, вѣрно, скопилъ что нибудь изъ хозяйскихъ денегъ.

-- Я копейки вашей не тронулъ, я нищій, сказалъ Сергунцевъ.

-- Дуракъ, отчего же ты не пользовался! сказалъ рѣзко Михѣичъ и не отдалъ ни гроша.

Сергунцевъ запилъ и покончилъ съ собою, оставивъ вдову и дѣтей нищими.

Разъ эта женщина, худая и изможденная, съ голодными дѣтьми валялась въ ногахъ Михѣича и у Михѣихи, но они остались невозмутимы.

-- Басъ, всѣхъ голодныхъ, намъ съ Михѣичемъ не накормить, сказала волчица.

За то у Михѣича была особая комната съ божницами и иконами въ золотѣ.

Понималъ ли Михѣичъ связь свою съ міромъ, разумѣлъ ли какія либо соціальныя отношенія, чувствовалъ ли себя чѣмъ нибудь обязаннымъ людямъ зато, что они не выкинули его, какъ щепка въ помойную яму, а воспитали, выкормили и даже дали богатство? Едва ли. О высшихъ гуманныхъ чувствахъ онъ не имѣлъ понятія, о строѣ гражданской жизни не думалъ, но у него развилась иная философія, онъ понялъ одно, что его благосостояніе, счастье росло только отъ того, что онъ обиралъ и обсчитывалъ. Тогда сформировался у него одинъ принципъ, одна идея, которую онъ преслѣдовалъ съ энергіей и упорствомъ героя большой дороги. Онъ видѣлъ, что по мѣрѣ того, какъ состояніе его росло, онъ находилъ прислужниковъ и льстецовъ. Даже образованные люди и блюстители нравовъ кушали его пироги.-- Все продажно,-- рѣшилъ онъ. Въ мірѣ, по его понятію, не было непродажнаго человѣка, не было чести, доблести, не было добра.

Что же такое былъ этотъ міръ, изъ котораго Михѣичъ изгналъ добродѣтель и водворилъ одинъ порокъ? Что это былъ за чудовищный міръ хаоса и подлости? Кому онъ былъ нуженъ, какъ только не на радость демону? И этотъ адскій міръ ростовщика Михѣичъ избралъ своимъ мѣстопребываніемъ, въ немъ, гдѣ болѣе всего раздавалось воплей обиженныхъ и обобранныхъ, онъ создалъ свой эдемъ...

Сегодня онъ уснулъ подъ вліяніемъ сладкой мысли, что, вернувшись съ ярмарки, онъ опять начнетъ обирать народъ. На сей разъ, однако, сладкая мечта Кондрата и его безмятежный сонъ были прерваны. Онъ вдругъ почувствовалъ какую то тяжесть, точно кто-то навалился на грудь, затѣмъ онъ ощутилъ что-то тяжелое, стучащее въ лѣвой сторонѣ. Странно, это было то мѣсто, въ которомъ онъ ранѣе ничего не чувствовалъ и въ отношеніи котораго не подозрѣвалъ, чтобы тамъ что нибудь существовало, словомъ, онъ ощутилъ у себя сердце, на это сердце что-то нажимало, въ немъ что-то билось, но такъ какъ это было большое ожирѣвшее сердце, не болѣе какъ чудовищный, громадный кусокъ мяса, то и біеніе въ немъ получилось громадное; оно стучало, пыхтѣло своими клапанами и заслонками. Кондратъ содрогнулся, онъ хотѣлъ употребить усиліе, но тяжесть давила его, и онъ широко открылъ глаза...

Онъ увидѣлъ: ночной полусвѣтъ прокрадывался въ комнату, въ ней что-то шелохнулось;!, странно, безъ звука и шороха остановилось предъ нимъ. Это была низенькая фигура, съ потускнѣвшими глазами покойника, въ старенькомъ сюртучкѣ, со скрещенными руками на груди. Онъ узналъ бывшаго своего компаніона Скакѣева, котораго онъ безсовѣстно обобралъ. Бѣдный банкротъ стоялъ передъ нимъ, съежившись; одинъ глазъ покойника смотрѣлъ на Михѣича съ укоромъ и улыбкой, составлявшими контрастъ съ этимъ мертвеннымъ лицомъ. Онъ видѣлъ фигуру покойника, видѣлъ все до малѣйшей подробности -- и этотъ зеленоватый оттѣнокъ кожи, и эти жиденькіе, сухіе волосы на лбу, и острый носъ съ пятнами, и этотъ проклятый глазъ.

Михѣичъ старался зажмуриться, но не успѣлъ онъ закрыть глаза, какъ позади стояла другая фигура, въ отребьяхъ Любима Торцова, плѣшивая, изможденная, съ такимъ же зеленымъ оттѣнкомъ лица, фигура эта также смотрѣла на него страдальческими глазами и говорила нѣмыми устами.

-- Михѣй Михѣичъ, я пришелъ къ тебѣ, заплати ты мнѣ деньги за 15 лѣтъ моей безпорочной службы, у меня остались вдова, дѣти въ горькой нищетѣ, а я съ горя запилъ и умеръ. Ты строилъ храмы на наши деньги, пощади сиротъ моихъ, дай, дай...

Голосъ покойника дрогнулъ, глаза широко открылись, показались налитые кровью бѣлки, рука его отдѣлилась...

Михѣичъ вздрогнулъ, волосы поднялись у него дыбомъ, а грудь еще больше давило, онъ сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе, крикнулъ и опрокинулся съ мягкихъ подушекъ.

Въ эту ночь природа хотѣла подшутить надъ Михѣичемъ, она показала, какъ внезапно приходитъ къ людямъ совѣсть, и указала ему то мѣсто, гдѣ она зарождается. Словомъ, она послала ему кошмаръ.

Утромъ, нѣсколько встревоженный ночнымъ видѣніемъ, Михѣичъ сидѣлъ за столомъ у грязной, загаженной мухами чернильницы и писалъ своему довѣренному въ городъ Златогорскъ. "Я съ полученіемъ письма сего отпустить десять тысячъ кирпичу на благоустроеніе"... При этомъ онъ остановился въ колебаніи... Теперь въ этомъ бычачьемъ организмѣ шла уже другая работа, онъ былъ опять самимъ собою, потому рука и написала далѣе: "да отбери кирпичъ похуже, который оказался бракованнымъ и въ подрядъ негожъ"...

Въ тоже утро въ маленькой приходской церкви шла обѣдня. Среди старухъ и отставныхъ солдатъ появилась солидная фигура купца, онъ купилъ свѣчу, причемъ церковный староста съ особеннымъ почтеніемъ перенесъ ее въ указанное мѣсто, затѣмъ онъ подалъ на клиросъ поминальную записку, гдѣ были упомянуты имена Максима и Ананія, (это были имена Скакѣева и Сергунцова). Усердно, съ большими размахами руки молился купецъ.

Обѣдня кончилась. Причетникъ съ косичкой выглянулъ съ клироса. Старухи и хромые солдаты расходились. Церковь была пуста, причетникъ вопросительно поднялъ брови и взглянулъ на старосту. Тотъ также повелъ глазами; видно, что мысли ихъ встрѣтились.

Гдѣ же купецъ?

По купца и слѣдъ простылъ. Михѣичъ не выдержалъ и изчезъ изъ церкви, не замѣченный, соблазнившись "не заплатить за поминанье".

Добродушный Сибирякъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 29, 1884