Ядринцев Николай Михайлович - На чужбине

НА ЧУЖБИНѢ.

(Изъ исповѣди абсентеиста).

ФЕЛЬЕТОНЪ.

И я, заплакавши, назадъ
Поіхавъ знова на чужбину.
Шевченко.

Съ особеннымъ чувствомъ загадочной грусти я смотрю каждый учебный семестръ на молодыхъ сибиряковъ, но окончаніи курса возвращающихся служить на родину. И благословить ихъ хочется, и жутко за нихъ. Что-то ждетъ ихъ тамъ, что-то имъ дастъ эта родина?.. Но еще больнѣе сжимается мое сердце, когда я вижу молодаго человѣка, бѣгущаго съ родины, искалеченнаго, измученнаго въ неравной борьбѣ и смотрящаго на меня съ укоромъ. "Ты призывалъ насъ, ты рисовалъ намъ родину цвѣтущей и обольстительной", говоритъ этотъ укоризненный взглядъ: "смотри же -- вотъ израненная грудь, а вотъ и разбитое сердце!"

Я не говорю о тѣхъ благоразумно-равнодушныхъ, которые не знали никакихъ чувствъ къ родинѣ, не переживали никакой драмы и, прикрываясь тѣми или другими мотивами, оставались, гдѣ имъ нравилось. Это былъ "отрѣзанный ломоть" отъ насъ. Но драма любви такъ знакома моему сердцу, и я самъ переживалъ ее. Вотъ что когда-то писалось въ моемъ дневникѣ.

Нѣтъ!.. Тяжело, тѣсно, душно, невыносимо и, главное, нѣтъ и не видно разсвѣта. Тяжело такъ, что можно умереть. Дѣло бы за этимъ не стало. По является вопросъ: умереть среди людей, которые не поймутъ твоей смерти, которымъ все равно, живешь ли ты среди нихъ, или нѣтъ, умереть тамъ, гдѣ все манило тебя съ ранняго дѣтства, гдѣ, казалось, такъ много дорогого и гдѣ теперь -- предъ внутренними очами -- ничего, кромѣ мрака, холода, застоя и плѣсени жизни, ничего, кромѣ ликующаго эгоизма и хищничества, захватывающаго себѣ будущее!.. Умереть и уничтожиться безъ слѣда, безъ всякой памяти, не заложивъ зерна изъ области нравственно-духовнаго существованія не только въ человѣчествѣ, но и въ собственномъ своемъ кругу, умереть безъ сознанія цѣли своего существованія, когда мечтою жизни было принести хоть долю блага и счастья, сознать, что ты остаешься непонятымъ, лишнимъ и чуждымъ въ своей родной семьѣ... да можетъ ли быть что нибудь тяжелѣе?!.. Нѣтъ! лучше на чужбину, подъ чужое небо, въ чужую среду, туда, гдѣ не поймутъ твоего горя, не замѣтятъ мучительныхъ взоровъ, горечи обманутыхъ надеждъ, и гдѣ все будетъ скрыто подъ грустной улыбкой и маской добровольнаго изгнанничества!

Такъ записано на послѣдней страницѣ дневника, а затѣмъ стояло: переправа черезъ Обь, Иртышъ, послѣдній обозъ, послѣдняя сибирская деревня, Уралъ, прощанье съ памятникомъ, отдѣляющимъ Азію отъ Европы, послѣдныя кинутія "слеза и роза".

Такъ я уѣхалъ, или, скорѣе, бѣжалъ изъ Сибири -- и бѣжалъ не впервые. Сколько разъ я закаивался возвращаться сюда, закаивался возвращаться, покрайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока возможно будетъ хоть малѣйшее существованіе здѣсь человѣка въ настоящемъ, а не фиктивномъ смыслѣ, пока создастся хоть какая нибудь нравственная атмосфера. Зачѣмъ? Къ чему это возвращеніе? говорилъ я себѣ,* и силился вырвать изъ груди своей эту старую привязанность, эту жгучую, больную тоску. Однако, какъ я ни боролся съ собой, какъ хорошо ни сознавалъ, что изъ нашей встрѣчи ничего не выйдетъ, кромѣ рокового не доразумѣнія, комическаго столкновенія и празднаго зрѣлища для равнодушнаго общества, сколько я ни раздумывалъ, что послѣ многихъ мытарствъ я встрѣчу, вмѣсто родственныхъ объятій, знакомый крикъ: "ату его!",-- тѣмъ не менѣе, но какому-то сумасшедшему соображенію, я все-таки возвращался, возвращался совершенно безсознательно, чтобы еще разъ убѣдиться, что все идетъ по старому.

Я тащился то съ прикащиками, то съ обозными, иногда безъ гроша въ карманѣ, полубольной и разбитый, намыкавшійся вдоволь на чужой сторонѣ; мое страданіе составляло рѣзкій контрастъ съ счастливыми "двухпрогонными", скакавшими намою родину и оглашавшими своими воинственными кликами поля и дебри. Я вторилъ ихъ радости, хотя она и происходила изъ другого источника. Они скакали съ надеждой скорѣе возвратиться, а жъ одною мечтою только -- похоронить себя здѣсь. Они стремились обозрѣть на быстрыхъ тройкахъ, à vol d'oiseaux, эту заколдованную страну отъ края и до края, такъ-сказать, обнажить предъ собою всѣ ея красоты, пресытиться и исчезнуть, я же мечталъ "хоть однимъ глазкомъ взглянуть на нее". Поэтому, я относился съ особымъ чувствомъ къ каждой встрѣчѣ. Первый сибирскій ямщикъ, первая деревня, бабушка съ пряжениками, первый родной цвѣтокъ, широкая Обь,-- все это производило трепетное ощущеніе въ моей душѣ. Добравшись до родного города, я бродилъ, какъ очумѣлый, встрѣчалъ знакомыя зданія и знакомыя, старыя лица. И все это, въ первые дни, какъ-то добродушно улыбалось, даже частный приставъ, который, при встрѣчѣ, напоминалъ мнѣ старые грѣхи, грозя шутливо пальцемъ и приговаривая:

-- Не утерпѣлъ, продернулъ меня!

Даже и старый Кондратъ, въ эти дни родной встрѣчи, терялъ какъ-будто свой разбойный видъ, какъ и сонмъ его есауловъ-прикащиковъ, сверкавшихъ смертоносно своими аршинами въ темной львиной пещерѣ, съ которою я сравнивалъ его лавку, гдѣ у входа всегда толпились покорныя жертвы его -- покупатели. И я весело толкалъ Кондрата въ брюхо, говоря: "ну, что, Кондратъ, все обираешь народъ?" -- на что онъ отвѣчалъ, снисходительно улыбаясь:

-- Ничего, грабимъ-таки, сударь, понемногу!

Когда проходили первыя минуты встрѣчъ, я погружался въ свои воспоминанія -- воспоминанія ранняго дѣтства. Тогда я шелъ къ старому дому, разросшемуся саду, къ знакомому ключу, взбирался на гору, смотрѣлъ въ даль на знакомую панораму и, наконецъ, ложился въ большую свѣжую траву, окруженный родными желтыми лиліями. Здѣсь я росъ, здѣсь получались первыя мои впечатлѣнія, здѣсь я мечталъ жить, а теперь здѣсь же я намѣчалъ себѣ могилу. Мнѣ ничего болѣе не нужно было.

Время, между тѣмъ, шло, я не умиралъ; свиданіе съ родиной придавало мнѣ силы и поддерживало мое физическое существованіе; я былъ вполнѣ доволенъ роднымъ воздухомъ... Но чѣмъ долѣе я жилъ, тѣмъ болѣе начиналъ чувствовать, что нравственное мое существованіе становилось невыносимо. Тѣло жило, но духъ начиналъ мертвѣть. При видимомъ родствѣ природы, я чувствовалъ какую-то бездну, раздѣляющую меня съ окружающимъ обществомъ. Я чувствовалъ недостатокъ нравственной атмосферы, необходимой для личности, когда-то хоть разъ подышавшей чистымъ воздухомъ, я чувствовалъ влеченіе къ свѣту европейскаго міра, къ солнечному лучу мірового тепла... И эта тоска, эта нравственная асфикція до того сжимала грудь, что меня уже не удовлетворяли болѣе ни родной воздухъ, ни родная ширь. Я бродилъ, какъ тѣнь, среди родственныхъ, знакомыхъ лицъ, но мы не понимали другъ друга, мы разговаривали какъ будто на разныхъ языкахъ, мало 'èoro -- даже въ самыхъ ощущеніяхъ и вкусахъ мы не имѣли ничего общаго. Я чувствовалъ, что все кругомъ меня начинало рычать при моемъ приближеніи, и дѣло разыгрывалось всегда какимъ нибудь крайнимъ недоразуменіемъ. Тогда приходилось исчезать изъ родного міра.

Въ самомъ дѣлѣ, что такое я былъ для этого общества, гдѣ нашли себѣ мѣсто и мелочные торговцы, и прасолы, и ростовщики, гдѣ уже возведены каменныя палаты буржуазіи, гдѣ есть потребность въ роскошной мебели и музыкѣ, но нѣтъ потребности въ духовной жизни.

Странно, что какъ я ни приноровлялся къ мѣстной жизни, какъ ни усиливался примириться съ нею на условіяхъ приносить хотя маленькую долю пользы, какъ ни умѣрялъ свои требованія,-- мнѣ никогда это не удавалось. И чѣмъ болѣе я себя сдерживалъ, чѣмъ болѣе старался приноровиться, тѣмъ ярче и неожиданнѣе выходили разрывъ и недоумѣніе. Въ концѣ концовъ, у насъ получалось чуть не озлобленіе.

Я не буду пересчитывать эти коллизіи. Я на нихъ смотрѣлъ въ первое время, какъ на романтическое занятіе своей жизни, нелишенное разнообразныхъ приключеній. Сколько разъ являлся я съ своимъ демономъ-мучителемъ, въ видѣ переряженнаго Фауста, къ своей Маргаритѣ, которую изображала моя родина, вырывалъ у нея секунду свиданія, и, однако, никогда я не пользовался продолжительнымъ счастіемъ; но мой жребій отличался отъ жребія Фауста тѣмъ, что я не оставлялъ въ тюрьмѣ мою возлюбленную, а готовилъ только себѣ мрачное существованіе... Исторія этихъ приключеній разнообразна, и я не буду ихъ передавать здѣсь.

Скажу только одно: сколько я ни увѣрялъ мѣстнаго Кондрата, что я къ нему всею душою,-- онъ не вѣрилъ мнѣ и всегда оставался убѣжденнымъ, что не покупателей я считаю въ долгу у него, а его самого въ долгу у покупателей, хотя я ни однимъ словомъ не намекалъ на это. Точно также, я, къ своему прискорбію, не могъ снискать расположенія у покойнаго друга моего Сережи Сандаракова и у отставного штабсъ-капитана Портянки, осуществлявшаго въ Сибири реформу дачекъ и подметокъ, и обновленія края увеличеніемъ пайка мѣстнымъ "бутарямъ"; послѣдній, къ тому же, олицетворялъ покровителя "чумазому". Всѣ подозрѣвали во мнѣ что-то недоброе. Я почему-то изображалъ для нихъ упреки совѣсти и мѣстный критическій взглядъ. Понятно, что этой совѣсти жилось не весело. Всякій изъ обывателей норовилъ куда-нибудь спрятать ее, когда наши отношенія обостри вались, и понятно, что мнѣ уже ничего не оставалось дѣлать среди такого пріятнаго общества. Вопросъ о моемъ существованіи былъ рѣшенъ: "изженуть" и "уничтожить". Я чуялъ, что въ воздухѣ носилось "ату!", а впереди угрожало только "въ зубы", и затѣмъ предвидѣлась ужасная, чудовищная порка! Тогда для меня наступалъ критическій моментъ: "покориться и примириться, или же бѣжать?" Покориться... но что же это значитъ? Пойти въ стачку и съ Кондратомъ, и съ Сандараковымъ, и съ Портянкой? Чѣмъ же станетъ тогда, однако, мое нравственное существованіе? чѣмъ это лучше смерти? Бороться съ ними?.. По они заняли позицію и составляютъ главную силу. Развѣ возможна борьба тамъ, гдѣ легко быть безапелляціонно съѣденнымъ подобно осетринѣ или балыку -- не болѣе. Я видѣлъ ростъ нашей родины, но это былъ гигантскій ростъ буржуазіи. Я зналъ, что она можетъ создать дворцы, бани, систерны, водопроводы, и обойтись безъ литераторовъ. Что же оставалось? Бѣжать. По вѣдь это значитъ навсегда не видать родины, лишиться послѣдней надежды, послѣдняго счастія.

Было время, когда я удалялся постоянно съ надеждою на возвращеніе, легко продѣлывая исчезновеніе и новое прибытіе. Весело кивалъ я землякамъ, возвращаясь то за повозкой хищника, то за колесницей тріумфатора.

По проходили года, и эти скитанья, эта вѣчная смѣна чувствъ утомили, измучили меня. Я вижу, что силы мои ослабѣваютъ, чувствую, что скоро наступитъ роковая развязка, когда придется проститься серьезно, -- и шутовская улыбка исчезаетъ съ моего лица.

Волнуемый различными чувствами болѣе, чѣмъ когда либо, я сознавалъ себя почти несостоятельнымъ высказаться. Предо мной стояла какъ-бы возлюбленная моей жизни. Всю жизнь я слѣдилъ за нею, всю жизнь я кидалъ ей цвѣты, всю жизнь посылалъ горячіе поцѣлуи, не заботясь, чтобы знали имя поклонника, не требуя награды. И какое ей дѣло до моей любви -- ей, у которой вѣчно ослѣплены глаза? Она разстанется со мною равнодушно, такъ къ чему же объясненія и лишнія слова? Выражать чувства?!.. но меня ничто но обязывало къ этому: ни гордость преданной души, ни отверженная любовь, отдавшаяся ей въ самыя лучшія минуты моей жизни... Это былъ слишкомъ тяжелый моментъ, чтобы снисходить до жалкихъ словъ. И я не рыдалъ, не безумствовалъ подобно влюбленному, отверженному юношѣ. Разставаясь съ тобою, я только сказалъ короткое, односложное "прощай!" Я сказалъ это, не догадываясь, "надолго-ли?", не пророчествуя, что можетъ быть, "навсегда!" Ты не поймешь этого! По если бы ты, гордая царица, захотѣла взглянуть въ эту минуту въ глаза мои, ты прочла бы всю истому моего горя, всю глубину изстрадавшейся, надломленной души, отходящей въ вѣчность. Полный равнодушія къ себѣ и жизни, въ послѣднюю минуту разлуки я отвернулся, чтобы скрыть волненіе...

Но въ душѣ звучало: дорогая, безцѣнная, возлюбленная,-- прощай!

Добродушный Сибирякъ.

Ново-Сиверская станція.

"Восточное Обозрѣніе", No 29, 1883