Я стоилъ на берегу красивѣйшаго озера въ мірѣ, которое давно волновало мое воображеніе и которое я хотѣлъ узнать, чтобы сравнить или понять, на сколько суровая сѣверная красота нашихъ озеръ отличается отъ этихъ прославленныхъ поэтами и путешественниками всемірныхъ красотъ Швейцаріи. Ревнивыми глазами я пожиралъ это озеро; можетъ быть, завистливый взоръ искалъ въ немъ недостатковъ въ видѣ случайной родинки. А оно кокетливо смотрѣло въ своихъ чудныхъ рамахъ, окруженное величественными горами, и играло всѣми переливами красокъ и цвѣтовъ; оно лежало предо мною во всей своей привлекательной красотѣ, во всей пышности и блескѣ, какъ роскошная гордая красавица, прекрасная, величественная и самоувѣренная. "На! смотри на меня!" -- говорила вызывающе красивая природа.
Кругомъ меня было все ново. Меня окружала незнакомая обстановка своеобразнаго, точно игрушечнаго городка на берегу этого озера: узенькія каменныя улицы, домики, смотрящіе близко другъ другу въ окна, вьющійся дикій виноградъ по стѣнамъ, фонтаны, маленькіе кафе, великолѣпные отели, швейцарскіе экипажи и кучера въ круглыхъ шляпахъ съ длинными бичами. Я бродилъ по этому городку, присматривался къ маленькимъ кафе (родъ кабачковъ), куда швейцарскій крестьянинъ заходилъ съ ломтемъ бѣлаго хлѣба и плодами отвѣдать бутылку вкуснаго винограднаго вина. Я заглядывалъ въ большіе великолѣпные отели на берегу озера и любовался живописными террасами съ аллеями каштановъ, съ клумбами цвѣтовъ, фонтанами и чуднымъ видомъ на озеро. Я видѣлъ, сколько было здѣсь роскоши и удобствъ, когда въ великолѣпной гостинной за грудой газетъ и дорогихъ кипсековъ располагались путешественники или угощались нѣжными и прекрасными плодами за ослѣпительно сервированными столами table d'hôte'омъ. По болѣе всего меня приковывало и тянуло къ себѣ волшебное озеро. Я смотрѣлъ на него, выбѣгая утромъ, когда оно лежало окутанное, какъ красавица въ легкомъ утреннемъ газовомъ покрывалѣ, смотрѣлъ въ полдень, когда обливали его лучи солнца, и оно сверкало въ полномъ туалетѣ, любовался на него передъ закатомъ, когда скользили по немъ темно-синіе и розовые блики, а бѣлые паруса, какъ чайки, сверкали у темныхъ береговъ, окруженныхъ синѣющими горами. Безмолвно стоялъ я передъ нимъ, когда оно погружалось во мракъ и какъ черное смоленое море лежало подъ такимъ же темнымъ небомъ, а на берегу его вѣяло теплотой и ароматомъ садовъ, и въ яркой зелени мелькали огни, освѣщая купы нѣжной листвы. По лучше и полнѣе всего оно предстало, когда съ разнообразными берегами оно пробѣжало предъ нами во время поѣздки на пароходѣ (tour du lac). Мы неслись, точно по аквамариновымъ волнамъ, на щеголеватомъ пароходѣ, бѣлая пѣна изъ-подъ колесъ казалась жемчугомъ. Панорама за панорамой пробѣгала передъ глазами. Въ глубинѣ озера выступала пирамидальная бѣлоснѣжная вершина "La dent du midi" {Dent du midi напомнилъ намъ подобное же названіе снѣжныхъ вершинъ, имѣющихъ подобіе зуба и носящихъ названіе "небесныхъ зубовъ" въ Кузнецкомъ Алатау.}, казавшаяся кристальной короной, обрисовывавшейся на голубомъ небѣ: темные склоны сверкали зеленью, а у подножія лежали виллы, шало, волшебные замки и городки. Чѣмъ далѣе мы плыли, тѣмъ скалы выступали ярче и живописнѣе, берега улыбались, обрамленные виноградниками, а горы становились причудливѣе и фантастичнѣе. Иногда по нимъ пробѣгали бѣлыя облака. Вотъ за этими синѣющими горами показался профиль въ бѣломъ саванѣ, это былъ Монъ-Бланъ, лежавшій гигантомъ среди другихъ горъ. Когда-то изъ Уйманской долины я также увидѣлъ три бѣлыхъ купола,-- это былъ также Монъ-Бланъ -- Бѣлуха. А женевское озеро мѣняло да мѣняло цвѣта и одежды. Небо, вода и горы къ вечеру начали исчезать въ голубой мглѣ, абрисы ихъ начали расплываться, все погрузилось въ нѣжный полумракъ, вечеръ разлилъ свою нѣгу, что-то убаюкивало въ этой волшебной обстановкѣ, вспыхнула звѣзда, и въ воздухѣ точно зазвучала арфа. Двѣ странствующія швейцарки на палубѣ парохода играли на мандолинахъ. Все располагало къ мечтательности. Кому грезилась Италія, кому Франція, кому дорогая Шотландія или Зеленый островъ...
И вотъ въ этотъ вечеръ, когда такъ сладко и блаженно гармонировала природа съ настроеніемъ человѣка, во мнѣ что-то сжалось, точно я испугался окружающаго, а затѣмъ выступила точно изъ-за горъ другая знакомая, давно забытая картина.
Нѣсколько лѣтъ назадъ, мы медленно спускались верхами съ крутыхъ склоновъ Катунскаго хребта, такъ рѣдко посѣщаемаго путешественниками, но болотистой и лѣсистой ложбинѣ. Мы оставили за собою р. Бальчикту и шли перевалами. Дождь и вѣтеръ усиливался. Дорога шла узенькой тропинкой по крутому откосу горы. Эта проторенная верховыми тропинка на огромныхъ склонахъ гигантской горы казалась тропою муравья. Перевалъ занималъ безлѣсную полосу. Наконецъ, мы начали спускаться къ какому-то озеру. Спускъ былъ лѣсистый и грязный; лошади тащились по крутому спуску, вязли въ грязи, скользили по камнямъ. Черезъ часъ утомительнаго спуска мы остановились у такъ называемаго Тальмевьяго озера, лежавшаго на высотѣ 4,810 фут. Промокшіе до костей, мы были на берегу его, сначала мы думали, что окружающіе туманы намъ не дадутъ полюбоваться на него, но погода на этотъ разъ намъ улыбнулась. Даже въ дождь это озеро сверкало прекрасными зелеными оттѣнками. Когда прояснило, мы увидѣли цѣлую панораму. Съ юго-востока, съ горъ спускались синіе лѣса, подножія озера густо заросли пихтой и кедрами. На сѣверо-западъ шли громадныя скалы и утесы. Вдоль озера выдвигался цѣлый амфитеатръ величественныхъ конусообразныхъ пиковъ, начинавшихся осыпями, открывавшими цѣлыя полосы лѣсовъ, лѣпившихся по кручамъ и исчезавшихъ въ вершинахъ. Надъ пирамидальными горами неслись бѣлыя облака, то окутывая пики, то испаряясь, они открывали виды на дальніе хребты и обнаруживали уже совершенно поднебесныя очертанія снѣжныхъ вершинъ, красовавшихся надъ озеромъ рядомъ съ зеленью. И весь этотъ пейзажъ съ темной хвоей, снѣжной величественной крышей и бѣлыми облаками рѣзко отразился въ зеркальной зеленовато-синей глади озера.
Въ довершеніе всего съ правой восточной стороны видны были двѣ несущіяся каскадами рѣчки среди лѣсовъ и камней. Одна изъ нихъ была рѣка "Громотуха", наполнявшая грохотомъ долину. Не даромъ геологъ Гельмерсенъ, видя это озеро въ 1834 году, говоритъ, что онъ не видѣлъ въ Алтаѣ вида болѣе величественнаго и прелестнаго, какъ видъ Тальменьяго озера {Helmersen, Reise nach d. Altai, S. 168, 169.}. Я вспомнилъ эту пустыню здѣсь и ея чарующее впечатлѣніе. Вспомнилъ я и другое Альпійское озеро, которое я созерцалъ съ высоты 8,000 футовъ и которое на 60 верстъ лежало предо мною, залитое лучами восходящаго солнца, а дальніе хребты съ ползущими облаками по нимъ раскидывались кругомъ почти на 200 верстъ.
Мое воображеніе воскрешало эти горныя озера двухъ различныхъ, безконечно отдѣленныхъ другъ отъ друга странъ, двухъ различныхъ міровыхъ алыіъ, поразительно похожихъ въ очертаніяхъ, въ контурѣ, въ характерѣ, въ своей топографіи.
Когда, не видя еще живой Швейцаріи, я пріобрѣлъ пейзажъ одного швейцарскаго озера съ величественными высями и низвергающимся водопадомъ въ него, оно такъ напомнило мнѣ знакомыя мѣста, что я долго въ Россіи не разставался съ нимъ. И это испыталъ не я одинъ. Гельмерсенъ сравниваетъ нѣкоторыя мѣста на Біѣ съ Саксонской Швейцаріей, а предъ Чихачевымъ возставалъ образъ видѣннаго имъ Алтая, когда писалъ онъ свое знаменитое путешествіе на берегахъ женевскаго озера, у подножія Швейцаріи.
Гельмерсенъ, какъ Бунге, Чихачевъ, Щуровскій и друг. путешественники не могли не отдаться поэтическому волненію, когда они смотрѣли на озера Телецкое, Колыванское и Тальменье. Они даже проникалась мечтою, когда эти озера, подобно швейцарскимъ, будутъ привлекать толпы веселыхъ путешественниковъ, но всѣ они, смотря на могучую, безмолвную и пока пустынную природу, рядомъ съ восторгами не могли не ощущать грустнаго вѣянія мрачной пустыни. Озера нашей Сѣверной Швейцаріи носятъ свою оригинальность. Что отличаетъ швейцарскія и итальянскія озера отъ нашихъ,-- это другой колоритъ, другіе цвѣта, такъ сказать, нѣга красокъ, тонкость очертаній и нѣжности пейзажа. Такова и должна быть красота южныхъ красавицъ въ отличіе отъ сѣверныхъ. Уловить эти штрихи и особенности весьма важно. Я не хочу преувеличивать наши красоты и тѣмъ менѣе подтасовывать краски. Пѣть! я даже противникъ этого. Я помню -- какъ въ мое пребываніе въ Барнаулѣ, вредъ путешествіемъ въ Алтай, хозяинъ въ одномъ домѣ подвелъ меня къ прекрасной акварельной картинѣ, которую я принялъ сначала за итальянскій пейзажъ. Предо мною была картина извѣстнаго англійскаго путешественника Аткинсона, накидавшаго столько бойкихъ видовъ Сибири и изобразившаго на этой картинѣ Телецкое озеро. Тогда я изумился и чуть не принялъ увѣренія хозяина за мистификацію: такъ картина Аткинсона не походила на сибирскую. Впослѣдствіи я убѣдился, что Аткинсонъ прикрашивалъ картины и видимо старался бить на эффектъ.
Когда я увидѣлъ самъ Телецкое озеро, я получилъ иное понятіе. Темные хвойные лѣса придаютъ ему мрачную окраску. Гигантскія горы съ осыпями смотрятъ сурово и дико. Все подавляетъ здѣсь суровымъ величіемъ. Правда, въ яркій солнечный день или когда закатъ заиграетъ цвѣтами, мы видимъ и здѣсь красивую улыбающуюся природу, но это бываетъ только улыбкой на суровомъ лицѣ. Вотъ почему я не могу сравнить эти два озера. Контуры на полотнѣ природы одни, но нужно двѣ разныхъ палитры съ красками.
Нечего, поэтому, удивляться, что, прикованный видомъ европейскаго озера, я испыталъ другія впечатлѣнія и чувства. Я не былъ изумленъ и пораженъ видомъ горнаго озера, какъ въ первый разъ видящій горную природу, но я былъ подкупленъ тѣмъ воздухомъ и тѣмъ обаяніемъ юга, которое дорого для сѣверянина,-- тою обстановкою, среди которой я нашелъ его.
Различныя ощущенія тамъ и здѣсь меня охватывали. Тамъ я былъ одинокъ, въ дали отъ міра и его шума. Помню, какъ я въ сырое утро, утомленный и разбитый, лежалъ на войлокѣ, подлѣ потухалъ костеръ, съ котораго снятъ былъ мѣдный чайникъ. Эти подавляющія горы, это безмолвіе пустыни, мое одиночество навѣяли на меня грустныя мысли, и я спѣшилъ развлечься. Предо мной сидѣлъ на корточкахъ мой проводникъ Джолбогой, бѣдный, смиренный киргизъ, съ уродливой большой головой, оттопыренными ушами и покорными узенькими глазками.
-- Скучно, Джолбогой, развесели! спой пѣсню, разскажи, сколько ты женъ имѣлъ, сколько лошадей съѣлъ?-- сказал о я, смѣясь. И Джолбогой посмотрѣлъ на меня грустно свои мы маленькими глазками.
-- Добрый господинъ,-- сказалъ онъ, помолчавъ:-- ты большой, знатный человѣкъ, я маленькій киргизъ, если ты будешь шутить, я долженъ плакать, твоя дорога лежитъ въ одну сторону, моя дорога въ другую. Ты поѣдешь въ большіе города, а Джолбогой здѣсь останется. Когда будешь отъ меня далеко, надъ кѣмъ смѣяться будешь?..
Эта грустная поэтическая реплика навѣяла на меня еще болѣе грусти. Я припомнилъ эти пустыни и ихъ подавляющее вліяніе на человѣка. Мнѣ представились эти горы, которыя я проѣхалъ, вспомнились несчастные юрты и шалаши у подножія этихъ горъ, и припомнилъ жалкую и робкую жизнь здѣсь человѣка, еще болѣе умаляющуюся, еще болѣе беззащитную, бездольную. Мнѣ стало жалко Джолбогоя.
Бѣдный мой, маленькій человѣкъ, никогда я не посмѣюсь надъ тобою! Я знаю, какое нѣжное и вѣрное сердце сохраняется у тебя, мой вѣрный проводникъ. Но, бѣдный киргизъ! ты не понялъ и не поймешь, что влечетъ меня изъ твоей прекрасной пустыни. Въ комъ разъ забилось человѣческое сердце полною жизнью, кто разъ извѣдалъ міръ, великій всеобъемлющій человѣческій міръ съ его общественностью, съ его кипучей жизнью, волненіями, съ его сладостями и ядомъ, съ его мечтами, идеалами и разочарованіями, съ его міровыми скорбями и радостями,-- того хотя и усталаго, все-таки, онъ повлечетъ опять къ себѣ своими заколдованными чарами, и его не удовлетворитъ болѣе пустыня. Эта пустыня будетъ для него символомъ безмолвія и смерти, какъ проклятая пустыня Эдгара Поэ, гдѣ человѣкъ остался безъ звука сочувствія и содрогнулся.
Въ эту пустыню когда-то я явился разбитый и усталый, мое сердце искало отдыха послѣ житейскихъ бурь. Такъ человѣкъ, глубоко страдающій, безсильный совладать съ собою, уходитъ на берегъ пустынной рѣки и долго сидитъ, наклонивъ печальную голову, смотря на камни и слушая говоръ божественно спокойныхъ волнъ. На сердце его тогда нисходитъ умиротвореніе, его обнимаетъ философское спокойствіе. Но, когда онъ, облегченный, излѣченный, поднимаетъ вновь голову, то у него снова просыпается жажда жизни и кипучая потребность опять возвратиться въ мятежный, отравляющій его міръ.
Не вѣрьте человѣческому протесту. Человѣкъ, проклинающій человѣчество, не перестаетъ безконечно любить его въ душѣ. Онъ какъ ребенокъ иногда бѣжитъ въ глухой лѣсъ, ища таинственной тишины и мистическаго мрака, онъ съ наслажденіемъ забирается въ чащу, но, какъ только замолкъ за нимъ гулъ шаговъ, его охватываетъ снова трепетъ, и онъ мчится назадъ, аукаетъ и съ радостью встрѣчаетъ человѣка, отъ котораго убѣжалъ.
И вотъ я, мятежный, ищущій безконечно чего-то, стремящійся вѣчно къ какому-то идеалу, не удовлетворяемый мертвой пустыней моей родины, очутился опять среди кипучей жизни, и какой жизни!-- въ нѣдрѣ Европы, среди ея красотъ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ центрѣ ея цивилизаціи.
Какая масса новыхъ впечатлѣній, сколько здѣсь всемір нихъ представителей, начиная съ англичанина, который перенесся сюда изъ Африки и бесѣдовалъ со мною о Сибири, кончая французомъ изъ Смирны, сидѣвшимъ со мной за табльдотомъ. Цѣлыя картины изъ нѣмецкихъ, французскихъ и англійскихъ романовъ проносились предо мною среди этихъ виллъ и дворцовъ, созданныхъ по берегу прекраснаго озера для роскоши, наслажденія и поэзіи.
Но странно,-- въ этомъ обширномъ и блестящемъ обществѣ я почувствовалъ себя постороннимъ, чужимъ; мнѣ казалось, что съ своими думами, съ своимъ внутреннимъ міромъ я былъ не понятенъ имъ, какъ когда-то непонятенъ былъ я для Джолбогоя.
И когда этотъ забытый образъ бѣднаго инородца всталъ предо мною -- я по знаю, но я почувствовалъ какое-то родство съ нимъ, какъ и со всей старой знакомой обстановкой моей пустыни. Я почувствовалъ ту дружбу и связь, которая таинственно соединяла насъ когда-то и въ которой я семь не отдавалъ себѣ доселѣ отчета. Покидая его, я зналъ одно, однако, какая у этого Джолбогоя была душа, какое нѣжное сердце. Я припомнилъ его заботы обо мнѣ, чужомъ ему иновѣрцѣ, явившемся въ его пустыню. Я испыталъ его вѣрность, когда онъ остерегалъ меня отъ безумнаго дѣтскаго предпріятія въ горахъ, я зналъ даже, какой онъ былъ дипломатъ, когда онъ выдержалъ мой гнѣвъ и бурю съ геройской сдержанностью, какъ онъ хитро прикинулся, что онъ заблудился, чтобы удержать меня отъ каприза перевалить хребты, гдѣ намъ угрожала опасность, и какъ вывелъ хитро въ свѣтлую долину Уймана, откуда лежала покойная дорога къ моимъ большимъ городамъ.
Я не забуду твоей услуги, добрый проводникъ мой, и не буду подражать тѣмъ, кто въ первобытномъ человѣкѣ и маленькомъ инородцѣ, въ своемъ высокомѣріи, забылъ, что этотъ первобытный человѣкъ также вывелъ когда-то человѣческую исторію и культуру изъ дебрей первобытнаго міра въ широкія и счастливыя долины нынѣшней цивилизаціи.
Когда я теперь ликую и наслаждаюсь чудными долинами этой цивилизаціи, что-то ты дѣлаешь тамъ въ пустынѣ, мой бѣдный маленькій проводникъ?!..