Тарле Евгений Викторович - Неудавшийся компромисс

Неудавшійся компромиссъ.

(Эмиль Олливье о себѣ самомъ).

(Окончаніе 1).

1) См. "Соврем. Міръ". Февраль 1908.

1866-й годъ нанесъ страшный ударъ Наполеону III. Политика Бисмарка восторжествовала на всѣхъ пунктахъ, созданіе Германской Имперіи стало на половину совершившимся фактомъ, грозный врагъ возникъ по сосѣдству съ Франціей -- и ни малѣйшей компенсаціи, вслѣдствіе длиннаго ряда промаховъ, французскій императоръ не получилъ. Даже лица, не имѣющія никакого касательства къ дипломатическимъ дѣламъ и въ внѣшней политикѣ, понимали, какъ сильно пошатнулось международное положеніе Франціи. Трагическое фіаско нелѣпой мексиканской авантюры и разстрѣляніе наполеоновскаго ставленника и вассала, Максимиліана, въ 1867 г., возбудили уже довольно громкій ропотъ. Многомилліонные убытки, полнѣйшая безцѣльность всей экспедиціи, гибель массы жизней, позоръ неудачи -- все это было предметомъ безпрерывныхъ толковъ во Франціи и въ остальной Европѣ. Что было для имперіи хуже всего,-- крупно-капиталистическая буржуазія стала сильно безпокоиться: личный произволъ и авантюризмъ во внѣшней политикѣ оказывались на взглядъ людей этого слоя гораздо нестерпимѣе и опаснѣе, нежели въ политикѣ внутренней. Въ буржуазіи начинался pasбродъ, "красный призракъ" рабочаго возстанія слишкомъ долго пускался въ ходъ и уже не особенно пугалъ, ибо въ него и на сотую долю въ концѣ 60-хъ г.г. такъ не вѣрили, какъ за двадцать лѣтъ до того. Конечно, до революціоннаго подъема было еще не близко, но уже безпокойство и раздраженіе сильно ощущались. Рабочіе были молчаливымъ сфинксомъ, таившимъ для имперіи непріятныя неожиданности,-- и, вмѣстѣ съ тѣмъ, этотъ сфинксъ уже не выполнялъ такъ успѣшно той роли, которая ему была предназначена Наполеономъ III. Буржуазія о немъ думала теперь мало,-- и передовой ея отрядъ -- республиканская партія -- не переставалъ указывать, что главный врагъ "національнаго спокойствія" сидитъ въ Тюльери, а не въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Объ этомъ говорилось,-- ибо печать все еще продолжала находиться въ совершенно подневольномъ положеніи.

Престижъ имперіи пошатнулся, и это почувствовалось мгновенно въ области и внутреннихъ, и внѣшнихъ дѣлъ. Хаосъ и произволъ,-- вотъ какъ характеризуютъ положеніе вещей въ 1866 и сл. годахъ и Олливье, и другіе современники. Министры противоречили другъ другу,-- и напр., за двѣ статьи, анонимно помѣщенныя однимъ министромъ въ газетѣ,-- этотъ органъ получилъ два предостереженія отъ Персиньи, министра внутреннихъ дѣлъ. Машина скрипѣла, и зданіе давало замѣтныя трещины. И вотъ, Олливье, который, казалось, уже вышелъ изъ поля зрѣнія императорскаго двора и былъ забытъ, получаетъ записку отъ Валевскаго (новаго президента Законодательнаго Корпуса) съ приглашеніемъ пожаловать. Въ бесѣдѣ съ Олливье Ваковскій намѣчаетъ, рядъ либеральныхъ реформъ: 1) министры отнынѣ будутъ присутствовать въ засѣданіяхъ Законодательнаго Корпуса и давать разъясненія, 2) депутатамъ будетъ дано право интерпелляціи; 3) закрытіе газетъ будетъ зависѣть отъ государственнаго совѣта. Къ этому сводилось главное. А затѣмъ, заявилъ Ваковскій ("глядя мнѣ въ глаза и отчеканивая каждый слогъ"): "я вамъ скажу, что императоръ поручилъ мнѣ предложить вамъ министерство народнаго просвѣщенія, съ командированіемъ васъ, вообще, въ палату, въ качествѣ правительственнаго оратора". Олливье обѣщалъ, послѣ нѣсколькихъ стыдливыхъ запирательствъ, "подумать". Онъ между прочимъ, освѣдомился, кого же ему дадутъ въ качествѣ коллегъ,-- но собесѣдникъ отвѣтилъ, что императоръ еще не рѣшилъ.

Олливье, спустя день, прислалъ письмо, въ которомъ не говорилъ ни да, ни нѣтъ; изъ "либеральныхъ условій"--онъ мягко просилъ "прекращенія произвола, тяготѣющаго надъ прессою и учрежденія для нея какого-либо режима законности". Императоръ принялся размышлять. Олливье говоритъ, что пока и онъ тоже размышлялъ -- и вдругъ рѣшилъ отказаться отъ портфеля! Тутъ -- явный "пропускъ": совершенно несомнѣнно, что императоръ не только "размышлялъ", но и далъ понятъ, что Олливье ему еще но столь нуженъ, какъ самому Олливье это было показалось. Ибо дальше произошло нижеслѣдующее: когда "отказъ" Олливье былъ полученъ,-- то Валевскій предложилъ ему повидаться съ его величествомъ: "но если вы не измѣните вашего рѣшенія, то это свиданіе нелишне", добавилъ Валевскій. И Олливье мгновенно ухватывается за предложеніе аудіенціи и идетъ во дворецъ: во всемъ этомъ явственно нѣтъ ни складу, ни ладу, если повѣрить Олливье, будто-бы онъ первый отказался, а не императоръ ему отказалъ.-- Валевскій же, очевидно, пожелалъ попытаться уладить все путемъ аудіенціи, такъ какъ онъ пессимистичнѣе Наполеона III смотрѣлъ на положеніе вещей и пріобрѣтеніе Эмиля Олливье ему казалось нѣсколько болѣе нужнымъ, нежели оно казалось его государю.

10 января 1867 года Олливье вошелъ въ императорскій салонъ. Гипнотическая сила близости царствующаго лица всегда подавляла нашего бывшаго республиканца. Вспомнимъ, что говорятъ и историки, и современники о томъ, какъ эта сила сказывалась на людяхъ съ безконечно болѣе сильною головою и волею, вродѣ лорда Чатама (Вильяма Питта старшаго {В. Беджготъ. Госуд. строй Англіи (1905), стр. 141.}: "...лордъ Чатамъ,-- самый высокомѣрный и самый надменный изъ англійскихъ государственныхъ людей и чуть ли не первый англійскій государственный человѣкъ, ставшій у власти, вопреки желаніямъ короля и аристократіи, первый народный министръ. Мы могли бы ожидать, что гордый народный трибунъ будетъ высокомѣренъ и въ сношеніяхъ со своимъ государемъ, будетъ съ королемъ такимъ же, какимъ былъ и со всѣми другими. А онъ, напротивъ, оказался рабомъ своего собственнаго воображенія. Монарха окружало какое-то мистическое очарованіе, которое дѣлало Чатама другимъ человѣкомъ".-- "Стоитъ ему только заглянуть въ кабинетъ короля", говорилъ Боркъ -- "и онъ уже охваченъ упоеніемъ, и такъ будетъ до конца его жизни"...-- Говорили, что "даже при королевскомъ выходѣ Чатамъ кланялся такъ низко, что между ногами былъ виденъ кончикъ его крючковатаго носа". Олливье поддавался этому чувству еще болѣе.

Онъ не былъ Чатамомъ, и кромѣ того, всю свою политическую жизнь самъ поставилъ въ полнѣйшую зависимость отъ милости или немилости Наполеона III. И по самому смыслу событій всегда такъ выходило, что Олливье себя предлагалъ, а императоръ медлилъ брать,-- хотя Олливье и полагаетъ, что онъ можетъ смягчитъ это впечатлѣніе читателя, если присочинитъ, спустя сорокъ лѣтъ длинныя рѣчи отъ своего имени и рѣчи покороче отъ имени императора. Этотъ геродотовскій пріемъ пускается имъ въ ходъ необычайно аляповато. Олливье выступаетъ вѣчно не то въ роли маркиза Повы предъ Филиппомъ И, не то въ видѣ Якова Долгорукаго предъ Петромъ Великимъ,-- а императоръ вѣчно задумывается надъ благородными откровеніями своего либеральнаго собесѣдника, повторяетъ все "c'est vrai, c'est vrai!" и т. д. Такъ вышло и тутъ. Якобы въ концѣ бесѣды императоръ спросилъ: "а вы? мнѣ сказали, что вы не считаете возможнымъ принять участіе въ дѣлахъ (т. е. въ министерствѣ)?" На что Олливье разразился неясной, но самоотверженной тирадою. Императоръ моментально ею удовлетворился и уже не настаивалъ. Во всякомъ случаѣ, Олливье вынесъ убѣжденіе, что готовится либеральное выступленіе со стороны правительства: и онъ называлъ это "побѣдою" своей "политики".

Дѣйствительно, 20 января 1867 г. появилось подписанное наканунѣ "письмо" императора. Въ "письмѣ" намѣчалось дарованіе Законодательному Корпусу права интерпелляціи и присутствіе министровъ во время засѣданій, но подчеркивалось при этомъ, что "никакой министерской солидарности конституція не допускаетъ и каждый министръ зависитъ единственно только отъ главы государства"; намѣчалась также передача преступленій по дѣламъ печати въ руки судовъ исправительной полиціи и ставился на очередь вопросъ о законодательномъ урегулированіи права собраній "въ границахъ, требуемыхъ общественною безопасностью".-- Это письмо страшно перепугало и раздражило дворъ и крайнихъ реакціонеровъ. Впрочемъ, ихъ вождь Руэ остался въ министерствѣ, и уже это должно было показать, что фактически дѣла будутъ идти по прежнему, несмотря ни на какіе манифесты. "Если бы Эмиль Олливье былъ у дѣлъ,-- то это являлось бы гарантіей искренности реформы", такія слова Олливье приписываетъ людямъ, "жалѣвшимъ" о немъ. Но если это такъ (а онъ не опровергаетъ этихъ словъ) и если о немъ можно было въ 1867 г. "Жалѣть",-- то въ чемъ же была его побѣда? И почему онъ полагаетъ, что при этихъ противорѣчіяхъ, при этой прорывающейся на каждой страницѣ досадѣ неудачника,-- читатель хоть на одну минуту повѣритъ, что онъ самъ отказался отъ портфеля, а не ему отказали? Онъ пишетъ, что "революціонеры" называли его нераскаяннымъ измѣнникомъ, друзья Руэ -- считали его опаснымъ человѣкомъ, а "остряки райка", видя, что Олливье остался все-таки внѣ министерства, а Руэ -- въ министерствѣ,-- забавлялись надъ тѣмъ, какъ Олливье одураченъ. Самъ же авторъ "записокъ" даетъ понять, что не были правы ни первые, ни вторые, ни третьи,-- но не поясняетъ почему.

Намѣченныя "реформы" были проведены. Все это было весьма скудно и несущественно: напр., самое важное право -- право интерпелляцій -- было даровано съ тѣмъ условіемъ, что Законодательный Корпусъ не имѣетъ права вотировать никакой резолюціи по выслушаніи преній, связанныхъ съ запросомъ,-- кромѣ простого перехода къ очереднымъ дѣламъ. А если палата отвергнетъ простой переходъ,-- тогда интерпелляція возвращается правительству, и на этомъ дѣло кончается,-- мотивированные же переходы въ очереднымъ дѣламъ -- недопустимы.

Даже мало-разборчивые друзья Эмиля Олливье, вродѣ его "единственнаго защитника" Жирардена, были возмущены тѣмъ, что Олливье безъ всякихъ оговорокъ поспѣшилъ съ трибуны одобрить "либеральную" программу правительства, явно разсчитанную на мистификацію публики и не сопровождавшуюся ни малѣйшими принципіальными перемѣнами въ министерствѣ. Немного спустя, опытный газетчикъ Жирарденъ сообразилъ, что Олливье еще можетъ пригодиться и, смиривъ досаду, мотивировалъ поступокъ Олливье "преувеличенною лояльностью, которую легче объяснить, чѣмъ оправдать, избыткомъ личнаго безкорыстія, доведеннаго до крайняго самоотверженія" и т. д.-- А прозрачная тайна Эмиля Олливье оставалась все тою же: онъ долженъ все прощать, все оправдывать, смиренно принимать щелчки вродѣ неприглашенія въ министерство, глядѣть въ глаза императору, императрицѣ, Руэ, ненавидящему его, какъ конкуррента,-- онъ долженъ, всѣхъ опережая, вскакивать на трибуну, чтобы привѣтствовать "либеральныя" реформы, которыя по совѣсти, какъ онъ признается, его не удовлетворяли,-- и все это потому, что, если онъ посмѣетъ обидѣться или разсердиться, то идти ему будетъ некуда: мосты сожжены. Положеніе его было не только обидное, какъ оно было бы и для всей оппозиція, еслибъ оппозиція вступила на тернистый путь, на который вступилъ Олливье,-- но и вполнѣ безвыходное, что могло случиться только вслѣдствіе его одиночества, вслѣдствіе того, что онъ рискнулъ пуститься въ дорогу одинъ, безъ партіи.

Болѣе ловкіе, болѣе умные и осторожные дѣятели никогда и нигдѣ не дѣлали и не дѣлаютъ такихъ опасныхъ шаговъ; они предпочитаютъ болѣе медленный, но за то и лично для нихъ болѣе безопасный путь; они дожидаются курьера съ приглашеніемъ изъ Тюльери -- въ помѣщеніи своего партійнаго комитета,-- а не на частной своей квартирѣ. Обиды для партіи будутъ, долгія ожиданія тоже, умильныя заигрыванья съ властью -- тоже,-- но рискъ личной политической гибели за то исчезнетъ. Правда, можетъ взамѣнъ того явиться рискъ политической гибели всей партіи,-- но съ этимъ уже ничего нельзя подѣлать. Qui ne risque rien -- ne gagne rien.--

Перейдемъ теперь къ тому моменту, когда Эмиль Олливье пожалъ, наконецъ, скоропреходящую награду за всѣ свои труды, за гибель своей репутаціи, за полное забвеніе всѣхъ своихъ старыхъ убѣжденій, старыхъ традицій и старыхъ друзей.

VI.

Часъ Эмиля Олливье быстро приближался, но его честолюбію суждены были еще испытанія. Разстрѣляніе Максимиліана (19 іюня 1867) произвело ошеломляющее впечатлѣніе при парижскомъ дворѣ. Въ законодательномъ корпусѣ Жюль Фавръ, Тьеръ, Пикаръ произнесли рядъ рѣчей въ неслыханномъ до сихъ поръ тонѣ. Они горько обвиняли правительство въ авантюризмѣ, въ рядѣ непонятныхъ поступковъ, достойно увѣнчавшихся крушеніемъ мексиканской затѣи и паденіемъ французскаго престижа въ обоихъ полушаріяхъ. Въ отвѣтъ на все это Руэ лгалъ съ изумительною готовностью, не задумываясь надъ извращеніемъ даже общеизвѣстныхъ фактовъ. Ораторъ республиканской оппозиціи Пикаръ между прочимъ назвалъ "ужасающимъ" то спокойствіе,которое царило тогда во Франціи,-- имѣя въ виду, что это спокойствіе таитъ бурю. Руэ очень высмѣивалъ это выраженіе. "Спокойствіе, о которомъ намъ говорилъ г. Пикаръ съ наивностью, какой я отъ него не ожидалъ, заключаетъ въ себѣ въ одно я тоже время и оправданіе правительства, и осужденіе оппозиціи. Страна -- не съ вами. Страна смотритъ на ваши нападки, какъ на пустое раздраженіе безсильной оппозиціи". Дружный смѣхъ большинства привѣтствовать министра.

Это спокойствіе, въ которомъ столь увѣрены были Руэ и большинство законодательнаго корпуса, стало весьма проблематично уже въ слѣдующемъ 1868 году. Республиканцы завоевывали себѣ сочувствіе въ кругахъ средней и мелкой буржуазіи большихъ городовъ; во Франціи и внѣ Франціи стали очень много говорить объ интернаціональномъ обществѣ, стремившемся пробудить самосознаніе и революціонное настроеніе въ рабочемъ пролетаріатѣ. Эмиль Олливье не вѣрилъ въ революцію, но вѣрилъ въ то, что правительство испугается революціонныхъ симптомовъ больше, нежели они того заслуживаютъ, -- удалить Руз. Въ этомъ "вице-императорѣ", какъ онъ первый его окрестилъ, -- Олливье усматривалъ едва ли не главнаго своего конкуррента, мѣшающаго ему войти въ довѣріе при дворѣ. Съ конца 1867 года во Франціи не превращался экономическій и финансовый кризисъ; широкіе круги буржуазіи жаловались на фритредерскую политику императора, приписывая его произвольнымъ дѣйствіямъ въ этой области -- все зло. "Освобожденіе отъ произвола",-- этотъ лозунгъ былъ провозглашенъ въ 1868 году Тьеромъ именно по поводу торговой политики. Для суроваго старика кризисъ, переживавшійся имперіей, могъ оказаться полезнымъ, если онъ побудитъ буржуазію потребовать, наконецъ, для себя права фактическаго контроля надъ дѣйствіями правительства. А для Олливье кризисъ могъ оказаться полезнымъ -- только, если императоръ прогонитъ Руэ и пригласитъ его, Олливье, спасать отечество. Онъ, въ ожиданіи, будировалъ противъ Руэ, но вяло и безъ успѣха.

Пресса, избавленная, теперь уже по закону, отъ прежняго, вполнѣ безграничнаго, усмотрѣнія министерства внутреннихъ дѣлъ, а еще болѣе защищаемая возроставшимъ оппозиціоннымъ настроеніемъ общества, заговорила въ 1868 году съ такою смѣлостью, отъ которой Франція со 2-го декабря 1851 года совершенно отвыкла. Появилось много новыхъ оппозиціонныхъ газетъ,-- а 81 мая 1868 года вышелъ знаменитый отнынѣ органъ Рошфора "La Lanterne". Начались преслѣдованія, и Рошфоръ бѣжалъ на время въ Брюссель,-- но газеты, взявшія не столь уже личный и рѣзкій тонъ относительно императора,-- остались и продолжали кампанію. Правительство, недавно столь грозное и безпощадное, теперь уже, какъ будто, начиналъ охватывать какой-то параличъ. Прежнее почтеніе у тѣхъ, у кого оно было, исчезало, страхъ -- тоже исчезалъ, хотя и медленнѣе. Кризисъ внутренній, кризисъ внѣшній -- все это оказывалось не подъ силу одряхлѣвшей машинѣ. Противъ нея выступили люди, еще безсильные ее разрушить, но уже имѣвшіе возможность серьезно обезпокоить ея охранителей. Делеклюзъ, чистый, благородный, фанатически настроенный революціонеръ, былъ виновникомъ первой анти-правительственной манифестаціи: онъ устроилъ сборище на могилѣ Бодэна, народнаго представителя, убитаго во время декабрьскаго переворота на баррикадѣ, и онъ же организовалъ подписку для постройки памятника. Судъ надъ Делеклюзомъ (по этому поводу) далъ возможность его защитнику Гамбеттѣ обратить свою рѣчь въ новый грандіозный протестъ противъ правительства.

Эмиль Олливье давно уже сознавалъ, что борьба противъ революціонеровъ будетъ однимъ изъ могущественныхъ рычаговъ его карьеры. И давно уже, и совершенно логично съ своей точки зрѣнія, онъ сталъ смѣшивать воедино всѣхъ, не желающихъ "искренно" помириться съ имперіей, и всѣхъ ихъ причислять къ революціонерамъ. Остановки на той дорогѣ, по которой давно уже одиноко шагалъ Эмиль Оливье, не было и быть не могло: еще въ 1863 году онъ могъ, глядя налѣво отъ себя въ законодательномъ корпусѣ говорить: "mes amis", -- но съ тѣхъ поръ эти лѣвые "друзья" съ каждымъ годомъ становились въ его глазахъ все злокачественнѣе и вредоноснѣе. Двѣ причины (какъ, часто при подобныхъ комбинаціяхъ случается) дѣйствовали тутъ: во-первыхъ непримиримые враги имперіи были eo ipso врагами и самого Эмиля Олливье и всей его политики, всѣхъ этихъ попытокъ заставить Францію забыть объ истинно-демократическихъ идеалахъ и о реальной политической свободѣ; если Делеклюзъ изступленно ненавидѣлъ Олливье, какъ дѣйствительно непримиримый революціонеръ,-- то люди гораздо болѣе умѣреннаго образа мыслей и настроенія считали политику Олливье вредной не потому, что это была политика компромисса и оппортюнизма, но потому, что они со стороны ясно видѣли, до какой степени Олливье ошибается, до какой степени съ нимъ хитрятъ и онъ самъ съ другими хитритъ, до какой степени реальнаго компромисса не будетъ, ибо Наполеонъ III будетъ уступать только подъ непосредственнымъ напоромъ враждебныхъ ему силъ, и значитъ всегда -- поздно; они въ концѣ концовъ, все больше переставали даже думать, что Эмиля Олливье обманываетъ правительство, ибо слишкомъ ужъ ясно было, что Наполеонъ III почти никакого вниманія на него не обращаетъ, несмотря на всѣ милостивыя аудіенціи,-- и они все больше укрѣплялись въ убѣжденія, что Олливье -- хочетъ обмануть другихъ своей идеей "либеральной имперіи", въ которую, будучи умнымъ человѣкомъ, не можетъ серьезно вѣрить. И вражда и презрѣніе къ нему возростали поэтому,-- и соотвѣтственно возростала рѣшимость Олливье со всѣми этими "революціонерами" бороться не на жизнь, а на смерть. Во-вторыхъ, онъ не могъ не уловить въ 1868--1869 гг. той ноты при дворѣ, которая не могла въ прежніе, болѣе счастливые, годы имперіи звучать такъ явственно: ясно было, что портфели будутъ отнынѣ доставаться въ руки тѣмъ, кто искуснѣе покончитъ съ возникающимъ броженіемъ.-- покончитъ аттакою ли въ лобъ или обходнымъ, маневромъ. Значитъ, и съ этой точки зрѣнія борьба противъ оппозиціи выступила въ программѣ Олливье на первый планъ.

Любопытно, что все таки еще существовало у нѣкоторыхъ наивныхъ членовъ республиканской партія предположеніе, будто Олливье вовсе не ищетъ личнаго сближеніи съ имперіей; и когда объявлена была подписка на памятникъ Бодэну, то настояли, чтобы парижскій комитетъ партіи предложилъ Эмилю Олливье также подписаться. Ему дали понять, что это ему предлагается какъ бы амнистія слѣва: если онъ подпишется,-- все будетъ прощено и забыто. Конечно, едва ли люди, слѣдившіе внимательно за карьерой Олливье ожидали, что онъ подпишется,-- но вѣдь и риска при такомъ предложенія никакого не могло быть: согласится подписаться -- правительству будетъ нанесена лишняя нравственная пощечина; не согласится, -- онъ будетъ безповоротно заклейменъ въ глазахъ даже самыхъ наивныхъ и довѣрчивыхъ людей, ибо это будетъ значить, что онъ одобряетъ не только нынѣшнія будто бы существующія либеральныя поползновенія имперіи,-- но и переворотъ 2-го декабря со всѣми разстрѣлами, и убійство народнаго представителя, и всѣ кровавыя страницы, которыя Наполеонъ вписалъ въ исторію въ первые дни своей диктатуры.

И вотъ, какъ всегда у нашего автора, читателю преподносится картина благородной борьбы въ великодушномъ сердцѣ: если бы "принимать во вниманіе только личный интересъ,-- нечего было бы и разсуждать, нужно было подписаться {L'Empire liberal, t. XI, р. 111.}. Но нѣтъ! Пусть лучше гибнетъ окончательно личная репутація: вѣдь если онъ подпишется,-- это будетъ революціоннымъ выступленіемъ, "съ этихъ поръ либеральная имперія будетъ мертва, императоръ -- оттиснутъ, отброшенъ въ реакціи"... "было ли честно, было ли предусмотрительно, было ли патріотично содѣйствовать отъ себя созданію такого положенія? Я этого не полагалъ". Подчеркивая на нѣсколькихъ страницахъ все великодушное значеніе своего поступка, Олливье перечисляетъ горькія обиды, которыя ему нанесъ императоръ: еще будучи президентомъ, Луи-Наполеонъ выгналъ его вонъ со службы; заточилъ въ Мазасъ "возлюбленнаго брата" Олливье; потомъ арестовалъ и изгналъ его отца; потомъ императорское правительство преслѣдовало его самого и мѣшало ему заниматься адвокатской практикой; наконецъ,-- наигоршая изъ всѣхъ обидъ -- императоръ недавно пожаловалъ звѣзду, осыпанную брилльянтами,-- кому же? ненавистному Руэ, главному врагу и конкурренту, травившему Олливье "какъ опаснаго звѣря"! И въ отвѣтъ на все зло,-- онъ все-таки теперь не подпишется на памятникъ Бодэну: вотъ какъ мститъ за обиды Эмиль Олливье!

Какъ онъ самъ ожидалъ, современники не поняли всей возвшпенности подобной позиціи. Оппозиціонныя газеты съ безграничнымъ презрѣніемъ отозвались объ его отказѣ; онѣ объясняли итогъ отказъ не христіанскими чувствами Эмиля Олливье, но соображеніями карьериста, потерявшаго даже всякое представленіе о томъ, что допустимо приличіями и что недопустимо, и все себѣ разрѣшившаго въ погонѣ за милостью императора. Его страшно поносили въ газетахъ; въ то же время на собраніяхъ, которыя теперь стало возможно устраивать, Делеклюзъ, Рауль Риго и т. д. держали рѣчи въ совершенно непривычномъ еще тогда тонѣ. И вотъ, Олливье начинаетъ протестовать: онъ усматриваетъ въ обществѣ -- распущенность, а въ политикѣ Руэ -- явную попытку устроить "западню", въ которой погибла бы "свобода",-- попытку скомпрометировать "свободу" всѣми этими "эксцессами" и взять обратно "либеральныя реформы" 18671868 гг. Злоба такъ и рвется изъ Олливье, когда онъ разсказываетъ объ этихъ "сумасшедшихъ", "одержимыхъ", "молодыхъ преступникахъ" (вродѣ Риго) и т. д. Онъ хорошо понимаетъ, что уже навсегда теперь связалъ себя съ имперіей и уже склоненъ сильно сердиться на нее за то, что она такъ вяло защищаетъ себя и своихъ вѣрныхъ слугъ. И прежде всего -- онъ ждетъ выборовъ.

Выборы 1869 года застали страну въ положеніи, совсѣмъ не похожемъ на то, которое было въ 1868 году. Оппозиція наступала, правительство отступало. Даже оффиціальные кандидаты считали долгомъ говорить либеральныя рѣчи, уже не надѣясь столь безмятежно, какъ прежде, на жандармовъ и чиновниковъ министерства внутреннихъ дѣлъ. Насильственныя дѣйствія и давленія со стороны администраціи опять повторились, конечно,-- но результатъ былъ для правительства хуже.

Въ Парижѣ Эмиль Олливье наткнулся на отчаянное сопротивленіе со стороны радикальныхъ элементовъ всѣхъ оттѣнковъ. Его выступленіе предъ собраніемъ избирателей превратилось въ бурный митингъ протеста противъ него. Съ пяти часовъ огромныя массы стали стекаться къ назначенному мѣсту изъ рабочихъ кварталовъ. Къ вечеру нельзя было пробраться сквозь всю эту необозримую толпу. Только благодаря вмѣшательству полиціи Олливье пробрался въ переполненный залъ. Появленіе Олливье на эстрадѣ возбудило неслыханную бурю свистковъ, бранныхъ криковъ, угрозъ. Было уже 10 часовъ вечера,-- такъ долго пришлось хлопотать и бороться, чтобы получить возможность пробраться сквозь толпу,-- а въ 11 часовъ, на основаніи закона о собраніяхъ,-- полицейскій комиссаръ долженъ былъ объявить засѣданіе закрытымъ. Четыре раза Олливье пробовалъ говорить, но Изъ-на ужасающаго хора враждебныхъ криковъ долженъ былъ отказываться отъ своего намѣренія. Наконецъ, ему удалось начать рѣчь,-- но онъ ее не окончилъ, ибо между слушателями возникло бурное столкновеніе, воспользовавшись которымъ комиссаръ и закрылъ собраніе. Толпа разошлась съ пѣніемъ "марсельезы". Олливье провожали свистками, и даже около дома его еще освистывали. Онъ возмущенъ былъ поведеніемъ полиція, склоненъ былъ приписывать ея недостаточную энергію въ борьбѣ съ его врагами проискамъ могущественныхъ противниковъ (безъ сомнѣнія Руэ), хотя, въ видахъ безпристрастія, оговаривается, что "не проникъ" вполнѣ въ эту тайну.

Въ Парижѣ Олливье на выборахъ (24 мая 1869 года) провалился. Упадокъ духа постигъ его подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ этой неудачи. Онъ было принялся въ этотъ мигъ за тяжелое въ его положеніи дѣло; умъ и совѣсть какъ будто потребовали подведенія итоговъ. "Въ эту ночь звѣзды блистали яркимъ блескомъ, какъ въ ту январьскую ночь (1867 года), въ срединѣ которой я, столь довѣрчивый, вышелъ изъ кабинета императора. Но мнѣ казалось, что онѣ насмѣшливымъ, а не ободряющимъ взоромъ смотрятъ на меня. Одинъ, въ своей маленькой комнатѣ, куда не доходилъ никакой шумъ, не имѣя около себя никого, кто бы могъ услыхать мою жалобу, сломленный моральнымъ напряженіемъ этихъ послѣднихъ мѣсяцевъ, я упалъ на свою постель въ несказанной тоскѣ: не ошибался ли я въ продолженіи десяти лѣтъ?". И онъ разсказываетъ читателю о томъ, что передумалъ въ часы этой ночной тоски. Мысли его текли все по тому старому руслу, по которому онѣ устремлялись въ теченіе этихъ десяти лѣтъ: ему приходило въ голову, что ненависть враговъ имперіи неумолима, что истинную "свободу" во Франціи не любятъ, а любятъ лишь замѣну чужого владычества своимъ собственнымъ и т. д. И уже пробивалась все явственнѣе новая нота: не бѣжать ли въ императору, не молить ли его взять назадъ уже сдѣланныя уступки, задавить силою начавшееся броженіе? Въ эти ночные часы раздумья, сомнѣній не пропала ли даромъ вся жизнь: Олливье не переставалъ понимать, что мосты его -- сожжены, и что внѣ Тюльери спасенья нѣтъ. И хотя компромиссъ не выходилъ,-- одна сторона слишкомъ мало и поздно давала, а другая -- не хотѣла принимать,-- все ровно, магическій кругъ замыкался: Олливье -- будетъ съ имперіей, если имперія пойдетъ за его "идеей", и онъ будетъ съ имперіей, если имперія не пойдетъ за его "идеей". И опять интеллектъ подыскалъ оправданіе тому, что уже предрѣшила воля: революціонеры, "молодые преступники", "одержимые" и "непримиримые" -- все испортили! Да падетъ же на ихъ голову вина за гибель освободительныхъ плановъ Эмиля Оливье, самъ же онъ мужественно у станетъ на защиту порядка и общества, противъ безумныхъ разрушителей!

Эволюція завершилась; новый министръ для Наполеона III былъ окончательно готовъ. Утромъ консьержъ подалъ Эмилю Олливье телеграмму, извѣщавшую его, что онъ выбранъ въ департаментѣ Варъ.

Ночная тоска разсѣялась. Предъ читателемъ начинаютъ проходить радостныя картины, которыя заставятъ быстро забыть о "кошмарахъ" {Empire liberal, t. XI (Paris 1907) p. 548.} душившихъ Олливье въ эту ночь.

VII.

Огромное большинство все еще оставалось въ рукахъ правительства, располагавшаго громадными средствами вліянія и давленія, и кромѣ того, опиравшагося на дѣйствительную поддержку крестьянства.

Но оппозиція сильна была тѣмъ, что ей удалось собрать 3.200.000 гоѣосовъ,-- тогда какъ правительство собрало 4.455.000 съ небольшимъ. При условіяхъ, въ какихъ обѣ стороны дѣйствовали,-- успѣхъ оппозиціи долженъ былъ, въ самомъ дѣлѣ, показаться огромнымъ. Еще болѣе сильна была именно республиканская часть оппозиціи своею блестящей побѣдою въ Парижѣ, Марселѣ, Ліонѣ, показавшей, что столица и большіе города -- враждебны имперіи.

Тучи сгущались все болѣе и болѣе и внутри, и внѣ Франціи; опасности, встававшія предъ имперіей, смущали и раздражали стараго императора. Онъ рѣшилъ, наконецъ, произвести экспериментъ, который составлялъ "идею" Эмиля Олливье. Императоръ, правда, уже 2 1/2 года не имѣлъ охоты и времени видѣться съ Олливье, онъ вабилъ о своемъ либеральномъ совѣтникѣ. Но онъ долженъ былъ знать также долгимъ опытомъ царствующаго государя, что свойственно человѣку всепрощеніе, когда ему предлагаютъ портфель. И, въ самомъ дѣлѣ, при первыхъ же шагахъ со стороны Тюльери, обнаружилось, что "условія", которыя ставитъ Эмиль Олливье крайне мало затруднительны: 1) онъ "вовсе не желая уменьшать политическаго значенія Его Величества полагалъ бы только, что Его Величеству надлежитъ управлять "въ духѣ общественнаго мнѣнія" и съ помощью общественнаго мнѣнія; 2) онъ хотѣлъ бы, чтобы превратилась "министерская анархія", которую самъ же его величество осуждалъ неоднократно,-- другими словами, онъ желалъ бы, чтобы въ случаѣ, если онъ войдетъ въ кабинетъ, другіе члены кабинета противъ него не интриговали. Возобновленіе сношеній съ Эмилемъ Олливье почти совпало съ новыми уступками, которыя правительство рѣшило сдѣлать въ смыслѣ расширенія конституціонныхъ правъ. Депутатамъ оффиціально было сообщено (11 іюля 1869 г.), что сенату поручено разсмотрѣть рядъ реформъ: предположено предоставить Законодательному корпусу выбирать свое бюро съ президентомъ во главѣ (до сихъ поръ -- бюро назначалось императорскимъ декретомъ), а также выработать свой регламентъ; упростить способъ представленія и обсужденія поправокъ; обязать правительство вносить въ законодательный Корпусъ на разсмотрѣніе измѣненія въ тарифахъ торговыхъ договоровъ, заключаемыхъ съ другими державами; даровать право вотированія бюджета -- по статьямъ; расширить правоинтерпелляцій; уничтожить правило о несовмѣстимости званія депутата съ занятіемъ нѣкоторыхъ должностей, напр., должности министра. Одновременно Руэ получилъ отставку. Эмиль Олливье былъ, какъ онъ пишетъ, въ восторгъ отъ сдѣланныхъ обѣщаній, и сейчасъ же рѣшилъ отказаться отъ участія въ подготовлявшейся "интерпелляціи", въ которой правительству предлагалось пріобщить страну болѣе дѣйствительнымъ образомъ къ управленію дѣлами. (Нужно замѣтить, что самъ императоръ благосклонно относился къ этой "интерпелляціи", вслѣдствіе чего члены правительственнаго большинства охотно подписывали ее). Послѣ императорскихъ обѣщаній "интерпелляція", конечно, не состоялась. 6 сентября (1869 г.) рѣшеніемъ сената были выполнены эти обѣщанія, но за то самъ сенатъ получалъ отнынѣ значеніе верхней палаты, которая фактически могла до крайности затруднить дѣятельность законодательнаго корпуса. Таковы были послѣднія "уступки" имперіи. Всецѣло зависящее отъ императорской воли учрежденіе отнынѣ избавляло императора отъ какихъ бы то ни было безпокойствъ, въ случаѣ нежеланія утвердить тотъ или иной законъ; однако, прочное большинство, которымъ располагала правительство въ только что выбранномъ Законодательномъ Корпусѣ, являлось гарантіей, что сенату не предстоитъ много трудиться на его новомъ поприщѣ.

Все шло прекрасно. Даже "революціонеры" дѣлали пока то, что, повидимому, нужно было Эмилю Олливье: они безпокоили императора, хотя Олливье они навались нестрашны. Почему они казались ему нестрашны? Потому что въ Обенѣ (8 октября 1869 г.), войска стрѣляли въ стачечниковъ, убили 14 человѣкъ и ранили 20,-- и все это изъ-за явно-раздутаго, если не просто вымышленнаго, "сопротивленія". Офицеръ, приказавшій стрѣлять, получилъ орденъ, и, съ восторженной гордостью пишетъ Олливье: "армія узнала такимъ образомъ, что во время ежедневно грозящихъ конфликтовъ, она не будетъ оставлена правительствомъ". У Олливье былъ измельчавшій умъ, умъ безпокойнаго и заждавшагося карьериста, совершенно неспособный понять и принять къ свѣдѣнію, что положеніе имперія въ самомъ дѣлѣ серьезно, что усмиреніе обэнской стачки или безпорядковъ въ Рикамари ровно ни отъ чего не гарантируетъ, что самая стачка -- только одинъ изъ безчисленныхъ симптомовъ. Его успокаивали пустяки. Онъ счастливъ былъ, напр., когда не состоялась назначенная на 26 октября демонстрація: лѣвые депутаты желали немедленнаго созыва сессіи я рѣшили (по иниціативѣ Кератри, поддержанной Ганбеттою) собраться во что бы то ни стало на засѣданіе 26 октября, въ залѣ обычныхъ засѣданій. Ожидалась грандіозная манифестація на Place de la Concorde, предъ дворцомъ Законодательнаго Корпуса, но правительство не уступило,-- и демонстрація не состоялась: сами-же лѣвые депутаты отмѣнили ее, не желая брать на себя отвѣтственность за грозившее кровопролитіе. Олливье восторгался и злорадствовалъ. И какъ было безпокоиться, когда самъ префектъ полиціи, любившій точность, сообщилъ ему, что въ Парнасй -- всего на всего 2000 опасныхъ людей? Трудно ли при такихъ условіяхъ спасать французскую имперію?

1-го ноября Эмиля Олливье позвали въ императору. Поѣхалъ онъ вечеромъ, закутавши лицо въ кашнэ, чтобъ его не узнали репортеры на вокзалѣ (Наполеонъ III жилъ тогда въ Компьенѣ). И опять гипнозъ охватилъ его. Какія могли быть затрудненія, условія,-- когда императоръ пошелъ навстрѣчу при входѣ Олливье въ кабинетъ, подалъ руку, велѣлъ принести чаю, сѣлъ съ Олливье за столъ, благодарилъ за то, что Олливье обезпокоился? Сорокъ лѣтъ безъ малаго прошло,-- а Олливье до сихъ поръ явственно всѣмъ этимъ взволнованъ, и читатель не можетъ не понимать, что если и были у Олливье какія нибудь программныя затрудненія, осложненія -- то все это какъ дымъ разлетѣлось, когда онъ увидѣлъ предъ собою государя. Читатель какъ будто слышитъ внутреннее рѣшеніе Олливье: теперь ужъ не уйти отсюда безъ портфеля какъ три года тому назадъ! И Олливье торопится, торопится предъ его величествомъ изо всѣхъ силъ: "чѣмъ больше дано свободы, тѣмъ сильнѣе власть должна быть. Противопоставить разнузданной прессѣ колеблющееся или аттакуемое министерство,-- это не либерализмъ, это слабость. Развѣ вы думаете, иго если бы я былъ у дѣлъ, я бы потерпѣлъ хоть одну минуту, чтобы г. Гамбетта и его друзья проповѣдывали безнаказанно возмущеніе и чтобы съ трибуны, въ гавотахъ, въ общественныхъ собраніяхъ люди могли называть себя непримиримыми?" Онъ не будетъ щадить приверженцевъ возстанія именно потому, что онъ представлялъ бы собою "правительство свободы"; если вспышка будетъ, "мы ее подавимъ" и т. д., и т. д. Министерство Эмиля Олливье было въ принципѣ рѣшено. 29 ноября открылась сессія; большинство въ Законодательномъ Корпусѣ было уже напередъ обезпечено за всякимъ кабинетомъ, значитъ, въ томъ числѣ, и за кабинетомъ Эмиля Олливье. Было нѣсколько десятковъ (больше 50) крайнихъ правыхъ,-- о которыхъ Олливье любитъ распространяться, чтобы оттѣнить свой либерализмъ, но, конечно, и рѣчи не могло быть о томъ, что они способны на какую бы то ни было искреннюю и реальную борьбу противъ министра, назначеннаго императорскою властью, какихъ бы убѣжденій этотъ министръ ни держался.

2 января 1870 г. сформировалось министерство Эмиля Олливье. Счастливые настали дни для этого человѣка. къ нему приходили на поклонъ, предъ нимъ заискивали и хлопотали; члены всѣхъ этихъ "правыхъ центровъ", "лѣвыхъ центровъ" и другихъ эфемерныхъ подраздѣленій правительственнаго большинства на перебой стремились попасть въ кабинетъ, хотя Олливье и изображаетъ дѣло такъ, будто ему нужно было сначала считаться съ нерасположеніемъ "лѣваго центра". Необычайно характерная сцена произошла въ день окончательнаго сформированія новаго кабинета. Когда императоръ подписалъ декреты о назначеніи новыхъ министровъ, разсказываетъ Олливье: "я всталъ и, положивши руку на назначенія, сказалъ: государь, если завтра эти декреты не будутъ встрѣчены съ общимъ удовлетвореніемъ, то могу дать только одинъ совѣтъ Вашему Величеству -- обнажить шпагу и приготовиться къ битвѣ". Вотъ каковы были первыя слова министра, десять лѣтъ повторявшаго, что имперіею слѣдуетъ "управлять при помощи общественнаго мнѣнія". Онъ уже напередъ призывалъ кровопролитіе и объявлялъ Франціи войну, если она встрѣтитъ безъ удовольствія его назначеніе въ министры.

Къ великому восхищенію Олливье оказалось, что управлять Франціей не такъ трудно, какъ могло бы придти въ голову съ перваго взгляда:дѣло въ томъ, что чиновники были "превосходны" и весь бюрократическій механизмъ -- въ полномъ порядкѣ. "Ничего не нужно было измѣнять въ этомъ восхитительномъ механизмѣ... нужно было только пользоваться ямъ, не портя его". Этотъ "восхитительный механизмъ" могъ и свободу обезпечить, и порядокъ поддержать, словомъ выполнять какую угодно функцію. Олливье получилъ въ свое распоряженіе "префекторальную, финансовую, судебную администрацію, которая была выше всего, что существовало и будетъ существовать во всѣ времена и во всѣхъ странахъ". Но за то политическое положеніе вещей было, запутано и страсти были возбуждены. На борьбу противъ этихъ страстей, какъ и слѣдовало ожидать, и устремился Эмиль Олливье, вспомоществуемый "восхитительнымъ механизмомъ".

Если чиновники оказались выше всего, что въ природѣ существовало и будетъ существовать, за то пресса обнаруживала разнузданность. "Не то, чтобы всѣ газеты были революціонны", снисходительно готовъ допустятъ Эмиль Олливье. Напримѣръ, "Journal des Débats" (гдѣ писалъ Ренанъ) не былъ революціоненъ, и еще нѣсколько, пожалуй, тоже не могутъ быть названы революціонными. Но на то другія и притомъ самые распространенныя -- были ужасны! Настроеніе въ Парижѣ тоже было ужасно; обнаруживалось, что опасныхъ людей "готовыхъ на все", быть можетъ, больше двухъ тысячъ, и даже, быть можетъ, больше двухсотъ тысячъ! Всего хуже съ точки зрѣнія, на которой теперь стоялъ Олливье, было то, что правительство сильно запустило свои дѣла, отвыкло отъ крутой расправы со смутою, впало въ излишнюю мягкость и слабость и, особенно, совершило роковую ошибку, давши политическую амнистію! Революціонеры становились вліятельнѣе, громко говорилось о томъ, о чемъ прежде не смѣли разговаривать даже у себя дома съ членами семьи.

Но Олливье не сомнѣвался, что онъ со всѣмъ этимъ справится. Онъ держался самаго лестнаго взгляда на себя самаго и на своихъ коллегъ, въ большинствѣ навязанныхъ ему императоромъ. "Мы всѣ, въ самомъ дѣлѣ, были честными людьми въ наиболѣе широкомъ значеніи этого слова", -- съ убѣжденіемъ сообщаетъ онъ читателю, давая характеристику своихъ товарищей. Онъ не сомнѣвался, что "раздавитъ агитаторовъ* при помощи своей честности и другихъ данныхъ, а прежде всего при содѣйствія "рѣшившагося императора и вѣрнаго народа", Приготовляясь дѣйствовать, онъ усвоилъ нѣсколько правилъ, вполнѣ необходимыхъ для главы правительства, по его мнѣнію: во-первыхъ -- не читать никакихъ газетныхъ статей о себѣ, кромѣ тѣхъ, на которыя ему указываютъ, какъ на подлежащія наказанію; во-вторыхъ, быть терпѣливымъ; въ третьихъ, быть почтительнымъ къ императору, стараться не задѣвать его обидчивости, избѣгать сталкиваться съ его привычками и чувствами (конечно, изъ гуманыхъ соображеній: изъ "сознанія", что "необходимость" называла его императору); въ четвертыхъ, давать свободу, сохраняя рѣшимость когда потребуется -- "пойти по пути репрессій такъ далеко, какъ это представится нужнымъ". Нужно ли прибавлять, что къ этимъ принципамъ присоединялся еще одинъ: избѣгать "знаковъ личнаго отличія", чтобы вульгарные циники не подумали, будто Эмиль Олливье честолюбивъ. "Благо императора сдѣлалось первымъ моимъ долгомъ", съ гордостью говоритъ Олливье въ концѣ всѣхъ этихъ принципіальныхъ своихъ предначертаній.

Съ безконечными подробностями говоритъ Олливье объ этихъ самыхъ счастливыхъ моментахъ своей жизни: какіе у нихъ совѣты бывали, и гдѣ сидѣли, и какіе портреты висѣли на стѣнахъ, и что сказалъ его величество, и съ какимъ видомъ привѣтствовала министровъ ея величество и т. д.

Конечно, Олливье рѣшительно отсовѣтовалъ императору распустить палату: таково, правда, было желаніе не только "революціонеровъ", но и "либераловъ", которые говорили, что огромное правительственное большинство составилось вслѣдствіе всякихъ ухищреній и беззаконныхъ давленій на выборахъ 1869 года, что странно говорить о либеральной эрѣ, оставляя на пять лѣтъ завѣдомо подтасованный Законодательный Корпусъ. Олливье и съ "Либеральнымъ союзомъ", т. е. очень и очень умѣренною группою депутатовъ рѣшилъ не считаться; "ихъ успѣхъ былъ бы не менѣе гибеленъ", чѣмъ успѣхъ революціонеровъ, и вотъ почему: они слишкомъ много разговаривали "о парламентаризмѣ и законности" и поэтому могли бы пожелать подвергнуть императора "такимъ униженіямъ", что это вызвало бы государственный переворотъ. Вотъ почему, Законодательный Корпусъ хорошъ именно въ томъ видѣ, какъ создалъ его ненавистный Руэ. И, вообще, (не на словахъ, а на дѣлѣ), само собою вышло такъ, что и прежде все у императора и вокругъ императора было хорошо,-- а для идеальнаго свершенства нужно было только вмѣсто Руэ пригласить Эмиля Олливье. Всѣ же остальные "либералы", какъ бы умѣренны они ни были, являлись "опасными", ибо для нихъ, даже для "либеральнаго консерватора" Тьера, "первымъ долгомъ" было не "благо императора", а нѣчто иное.

Первыя же встрѣчи новаго министерства съ Законодательнымъ Корпусомъ, несмотря на внѣшне-примирительный тонъ Олливье, ознаменовались самымъ бурнымъ столкновеніемъ оппозиціи съ военнымъ министромъ Лебефомъ, причемъ Лебефъ прямо пригласилъ республиканцевъ испытать, если имъ угодно, на дѣлѣ, останется ли армія вѣрна императору и крѣпка ли дисциплина. Гамбетта отвѣчалъ на эту вызывающую рѣчь гнѣвнымъ напоминаніемъ о бывшихъ во Франціи раньше и павшихъ правительствахъ и заявилъ, что слова военнаго министра недостойны собранія и выражаютъ мысль людей, которые "могутъ остаться у власти только при помощи насилія". Олливье въ отвѣтъ на это протестовалъ: "Мы -- правительство законное, правильное, конституціонное, намѣренное основать свободу, но не забывающее, что свобода невозможна безъ основного условія -- порядка, безопасности, соціальнаго мира" и т. д. Гамбетта въ отвѣтъ категорически заявилъ отъ лица своей партіи о полнѣйшей невозможности для нихъ думать о какомъ бы то ни было примиреніи съ имперіею.

Выступить въ роли охранителя порядка Олливье пришлось гораздо раньше, нежели онъ предполагалъ: 10 Января 1870 г., всего черезъ недѣлю послѣ сформированія министерства, Парижъ, съ быстротою молніи облетѣло извѣстіе, что принцъ Пьеръ Бонапартъ убилъ сотрудника ооппозиціонной газеты "La Marseillaise" -- Виктора Нуара.

Принцъ Пьеръ Бонапартъ, двоюродный братъ императора, живъ извѣстно, убилъ револьвернымъ выстрѣломъ секунданта (Виктора Нуара), пришедшаго вызвать его на дуалъ отъ имени оскорбленнаго принцемъ журналиста Паскаля Груссъ -- стрѣлялъ и только случайно не убилъ другого секунданта. Онъ оправдывалъ свой поступокъ тѣмъ, будто Нуаръ далъ ему пощечину, хотя единственный свидѣтель яатегерически это отрицалъ. Нѣтъ той клеветы, которую не взвели бы еще тогда всѣ правительственные органы на убитаго я которую не повторилъ бы Эжиль Олливье спустя сорокъ лѣтъ въ своихъ мемуарахъ, разсказывая о жизми и характерѣ Нуара. Съ юношескою силою чувства онъ и теперь еще ненавидитъ Нуара за тѣ часы остраго безпокойства, которое ему, министру юстиціи "либеральной имперія", пришлось изъ за этой смерти перенести. Насъ тутъ интересуетъ не самый финтъ убійства, а поведеніе Эмиля Олливье во время послѣдующихъ событій. Прежде всего онъ моментально сообразилъ, что ему нужно арестовать принца, открыть сейчасъ же слѣдствіе, словомъ, продѣлать все такъ, какъ если бы дѣло происходило въ Англіи, съ англійскимъ министромъ юстиціи и англійскимъ принцемъ: времена стояли неспокойныя, и императоръ сейчасъ же одобрилъ эти шаги правосудія относительно кузена. Вѣдь важнѣе всего било соблюсти въ первыя же минуты декорумъ законности; недаромъ Олливье кстати и некстати пожиналъ Англію и англійскіе порядки. На другой день (11-го Января) Рошфоръ напечаталъ крайне рѣзкую статью, оскорблявшую всю династію, члены которой, "недовольствуясь тѣмъ, что разстрѣливаютъ республиканцевъ на улицахъ, завлекаютъ ихъ въ гнусныя ловушки, чтобы зарѣзать ихъ у себя дома". Статья кончалась словами: "французскій народъ, не находишь ли ты, положительно, что этого уже довольно?" Олливье рѣшилъ преслѣдовать Рошфора судебнымъ порядкомъ. Въ засѣданіи же Законодательнаго Корпуса, отвѣчая на возмущенную рѣчь того же Рошфора, закончилъ словами: "мы -- законъ, мы -- право, мы -- умѣренность, мы -- свобода. Если вы насъ принудите, мы будемъ -- силою!" Конечно, бурные аплодисменты правительственнаго большинства привѣтствовали этотъ ауто-панегирикъ.

Весь демократическій Парижъ страшно волновался, всюду 11-го числа только и говорили о похоронахъ Виктора Нуара, назначенныхъ на слѣдующій день. Готовилась не только грандіозная демонстрація, первая послѣ почти двухъ десятковъ лѣтъ владычества Луи-Наполеона (та, что была на могилѣ Бодэна въ 1868 г.,-- не могла идти въ сравненіе). Флурансъ и другіе вожди утверждали, что нужно постараться, "чтобы завтра восторжествовало знамя Республики". Рошфоръ убѣждалъ "доказать тирану" единство республиканцевъ и нежеланіе далѣе жить при режимѣ деспотизма и убійства. Онъ, впрочемъ, вѣрилъ больше въ манифестацію, нежели въ возможность возстанія.

"Съ своей стороны", пишетъ Олливье: "мы не оставались въ бездѣйствіи. Продажа фотографическаго снимка мертваго Виктора Нуара была воспрещена, въ разрѣшеніи хоронить его на Перъ-Лашезѣ было отказано, противъ статьи Вермореля было возбуждено судебное преслѣдованіе. Наконецъ, мы собрались въ Тюльери на своего рода военный совѣтъ, на которомъ присутствовали: генералъ Лебефъ, маршалъ Канроберъ, командовавшій 1-мъ корпусомъ парижской арміи, маршалъ Базэнъ, командовавшій императорской гвардіей,-- Шевандье, министръ внутреннихъ дѣлъ, префектъ полиціи,-- и я".

На этомъ военномъ совѣтѣ было рѣшено предоставить роднѣ Виктора Нуара похоронить его въ Нельи, гдѣ онъ и жилъ; и пока толпа будетъ въ предѣлахъ Нельи, не трогать ее. Но если вожаки движенія поведутъ собравшихся на кладбище Перъ-Лашезъ, то встрѣтить ихъ у входа въ Парижъ и тутъ пустить въ дѣло оружіе. Пѣхота, кавалерія и очень многочисленная артиллерія должны были пойти въ дѣло. Несмѣшная, толпа приблизительно въ двѣсти тысячъ человѣкъ (по словамъ Делеклюза), собралась въ Нельи, на улицахъ, прилегающихъ въ дону, откуда долженъ былъ послѣдовать выносъ тѣла. Тутъ между вождями движенія возникло разногласіе: Флурансъ хотѣлъ, во чтобы то ни стало, идти въ Парижъ,-- онъ утверждалъ, что солдаты откажутся убивать народъ. Рошфоръ, напротивъ, умолялъ не идти безоружными противъ прекрасно вооруженнаго врага, ожидающаго своихъ жертвъ при входѣ въ Парижъ. Мнѣніе Рошфора восторжествовало. Похороны состоялись въ Нельи, были произнесены самыя революціонныя рѣчи вокругъ могилы,-- и толпа, разбившись, начала уже предъ вечеромъ медленно вливаться въ Парижъ. Часть толпы послѣдовала за Рошфоромъ, который желалъ явиться на засѣданіе Законодательнаго Корпуса. Полиція разогнала сопровождавшихъ; было еще нѣсколько подобныхъ отдѣльныхъ столкновеній. Революціонеры оказались неготовы. Олливье торжествовалъ побѣду. Не его вина была, что день прошелъ безъ колоссальнаго кровопролитія: онъ сдѣлалъ все, чтобы въ случаѣ естественнаго желанія провожавшихъ гробъ -- нести его куда раньше было условлено, -- толпу встрѣтилъ разстрѣлъ. Многіе республиканцы и тогда, и впослѣдствіи объясняли даже позволеніе собраться безпрепятственно въ Нельи -- провокаціонною цѣлью,-- составить толпу, которая пошла бы въ Парижъ. Нужно сказать, что запрещеніе похоронъ на Перъ-Лашезѣ состоялось такъ поздно, что большинство, лишь собравшись у дома Виктора Нуара, узнало о необходимости хоронить тѣло тутъ же, въ Нельи. Но, такъ или иначе, избіеніе не произошло. Пришлось вмѣсто побѣды довольствоваться только насмѣшками надъ отступившимъ предъ артиллеріею безоружнымъ врагомъ.

Олливье торжествовалъ еще и потому, что буржуазія, обезпокоенная этою огромною манифестаціею, на нѣкоторое время какъ бы опять вспомнила "красный привравъ". Лавочники,-- съ восторгомъ повѣствуетъ Олливье,-- выходили изъ лавокъ и палками били въ этотъ вечеръ манифестантовъ, убѣгавшихъ отъ полиціи. Еще симптоматичнѣе было то, что вліятельные органы умѣренной оппозиціи вдругъ принялись поздравлять Олливье съ успѣхомъ, говорить о "низкихъ инстинктахъ" толпы и приписывать "побѣду" министерства нравственной силѣ его "либеральныхъ" тенденцій.

Олливье возбудилъ противъ Рошфора, какъ сказано, преслѣдованіе и, такъ какъ Рошфоръ былъ депутатомъ, то потребовалъ отъ Законодательнаго Корпуса превращенія неприкосновенности преслѣдуемаго. Во время преній по этому поводу, министръ заявилъ, что революціи онъ не боится, "такъ какъ нація ея не хочетъ." Нація "удовлетворена тѣмъ, что, какъ она видитъ, правительство готово принять ея законныя просьбы, осуществить тѣ либеральныя реформы, которыя созрѣли". Мало того. Олливье сообщилъ своимъ слушателямъ, что нація "поражена восхищеніемъ", при видѣ своего конституціоннаго правительства. Но, хотя нація восхищена, можетъ случиться вспышка изъ-за необузданныхъ статей; тогда правительство подавитъ эту вспышку, даже цѣною пролитія крови. А пока -- оно будетъ преслѣдовать такихъ писателей, какъ Рошфоръ, за революціонные призывы. Конечно, все это было встрѣчено оваціями и большинствомъ 222 голосовъ противъ 34 Рошфоръ былъ выданъ. Республиканцы, особенно въ лицѣ Гамбетты, выражали Олливье неоднократно, какъ они о немъ думаютъ. "У васъ подвижная совѣсть", сказалъ Гамбетта министру съ трибуны: "я не оспариваю вашего права мѣнять свои мнѣнія, но есть нѣчто, чего вы не будете въ состояніи объяснить людямъ, обладающимъ французскими понятіями о нравственности,-- именно, что ваше измѣненіе въ мнѣніяхъ совпало съ вашей карьерою". Тутъ Гамбетту прервали враждебные крики большинства. Олливье отвѣчалъ, что власть -- для него есть бремя и т. д., и что Гамбетта даетъ поводъ, говоря такъ, заподозрить, что самъ онъ въ политикѣ усматриваетъ лишь возможность сдѣлать карьеру. Гамбетта на эту выходку опять очень рѣзко пытался отвѣтить, но былъ заглушенъ шумомъ, не дававшимъ ему говорить.

Со всѣхъ сторонъ на Олливье пытались повліять, чтобы онъ оставилъ Рошфора въ покоѣ: просили его даже самые раболѣпные друзья всякаго министерства, находящагося у власти (съ момента назначенія и у Олливье ихъ появилось несчетное количество). Въ этомъ судебномъ преслѣдованіи теперь видѣли ненужную месть. Но Олливье пребылъ твердъ: "Бунтовщиковъ дѣлаютъ страшными, если ихъ бьютъ не какъ слѣдуетъ, если съ ними то круты, то мягки; но когда неумолимо твердою рукою ихъ заставляютъ подчиниться закону, они впадаютъ въ ничтожество",-- такою тирадою разражается онъ, вспоминало попыткахъ со стороны даже его "друзей" смягчить его въ пользу Рошфора. Республиканцы рѣшили, въ виду неминуемаго суда надъ Рошфоромъ, устроить рядъ сочувственныхъ ему демонстрацій. На всѣхъ публичныхъ и такъ называемыхъ частныхъ собраніяхъ (т. е. куда можно было проникнуть лишь по приглашенію), говорились рѣчи о предстоящемъ судѣ и о дѣлѣ Виктора Нуара, читались письма эмигрантовъ. Возбужденіе не могло улечься. Рошфоръ былъ приговоренъ къ шестимѣсячному заключенію въ тюрьмѣ и 8.000 фр. штрафа. Прокурорскій надзоръ предложилъ Рошфору самому явиться для заарестованія. Рошфоръ отвѣтилъ въ гавотѣ насмѣшливымъ письмомъ, въ которомъ заявлялъ, что и не подумаетъ этого сдѣлать. Не только онъ самъ, но и такія лица, какъ Тьеръ, думали, что народъ не позволитъ арестовать Рошфора, и произойдетъ свалка. Домой Рошфоръ, конечно, не являлся; арестовать его при выходѣ изъ Законодательнаго Корпуса тоже было признано неудобнымъ. Тогда Олливье запретилъ всѣ публичныя собранія "даже тѣ, которыя, чтобы избѣгнуть надзора, ложно именовали себя частными собраніями". Правда, это было не совсѣмъ законно для столь строгаго любителя законности, какъ Олливье, но цѣль -- "благо императора" -- оправдывала средства. Исключеніе было сдѣлано для единственнаго только собранія (на Фландрской улицѣ): это собраніе должно было сыграть роль ловушки для Рошфора, который, какъ предполагалось, непремѣнно сюда придетъ именно потому, что оно -- единственное. Дѣйствительно, Рошфоръ пріѣхалъ, и когда хотѣлъ войти, два полицейскихъ агента схватили его подъ руки (что было сдѣлано "мягко", считаетъ долгомъ своимъ довести до свѣдѣнія исторіи премьеръ либеральной имперіи) и "углубились" со своимъ плѣнникомъ въ пассажъ, рѣшетка котораго мгновенно за ними захлопнулась. У другого выхода ихъ ждала карета, которая и доставила Рошфора въ тюрьму Сенъ-Пелажи. Въ тотъ же вечеръ вся редакція газеты "Marseillaise" была тоже арестована и доставлена въ эту же тюрьму. Предсѣдатель собранія, на которомъ ждали Рошфора, Флурансъ, узнавши объ арестѣ, провозгласилъ начало революціи и, захвативъ съ собою, въ качествѣ военноплѣннаго, присутствовавшаго полицейскаго комиссара, вышелъ, въ сопровожденіи толпы, на улицу. Тутъ онъ сдалъ комиссара одному мнимому революціонеру ("который былъ однимъ изъ нашихъ агентовъ", съ удовольствіемъ вспоминаетъ Олливье), а затѣмъ принялись, по словамъ Олливье, за постройку баррикадъ, но вскорѣ полиція разогнала инсургентовъ, и ко второму часу ночи все было окончено.

Олливье торжествовалъ новую побѣду надъ непріятелемъ: "агитаторы прессы и клубовъ страшны только тогда, когда ихъ боятся. Призраки! Сущіе призраки! Подите на нихъ -- и они исчезаютъ!" Олливье любилъ обобщенія и политико-философскіе выводы.

Бурныя пренія послѣдовали за этими событіями,-- но теперь уже Олливье окончательно ничего не боялся. Вѣдь республиканцевъ было такъ мало въ Законодательномъ Корпусѣ, что никакой роли ихъ вражда играть не могла. Олливье называлъ ихъ "нулемъ", а на улицѣ они тоже оказывались пока слабыми, слабѣе, чѣмъ многіе думали. Жюль Ферри и другіе ораторы республиканской оппозиціи указывали на произволъ и беззаконія, допущенныя Эмилемъ Олливье (вродѣ запрещенія всѣхъ частныхъ собраній и т. п.), говорили о томъ, что правительство развратило судъ, что правосудія во Франціи по политическимъ дѣламъ не существуетъ и т. д. Олливье забылся до того, что закричалъ президенту Законодательнаго Корпуса, когда тотъ началъ, въ отвѣтъ на криви правительственнаго большинства, объяснять, почему онъ не лишаетъ слова Ферри: "Вы не правы! Какъ глава магистратуры, я требую призыва къ порядку!" Жюль Ферри заявилъ сейчасъ же въ защиту президента, что президентъ не долженъ выслушивать приказаній отъ министра юстиціи. Конечно, побѣда по какому угодно вопросу не могла въ такой палатѣ не остаться на сторонѣ министерства, такъ что и эти пренія имѣли лишь агитаціонный смыслъ съ точки зрѣнія оппозиціи.

Врагъ былъ, казалось, побѣжденъ въ палатѣ и на улицѣ. Оставалась пресса, противъ которой и повелась правильная война. Почти ежедневно происходили конфискаціи. "Повѣстки отъ судебныхъ властей приходили такъ часто, что нашъ главный редакторъ уже не трудился даже ихъ прочитывать. Что касается до арестовъ по постановленію и безъ постановленія, полицейскихъ обысковъ, путешествій въ фіакрѣ съ комиссарами, ночей, которыя внезапно приходилось провести въ Мазасѣ, бесѣдъ tête à tête съ судебнымъ слѣдователемъ, то это были обыденныя происшествія нашей жизни", такъ вспоминаетъ объ эпохѣ министерства Олливье журналистъ Паскаль Груссэ. При такихъ условіяхъ всѣ предположенія относительно введенія юрисдикціи присяжныхъ засѣдателей въ области суда надъ преступленіями печати не могли имѣть реальнаго значенія: вырабатывая и уже напередъ рекламируя новый законопроектъ, Олливье одновременно рекомендовалъ прокурорамъ неукоснительно возбуждать преслѣдованія, и, вообще, старался о ревностномъ исполненіи тѣхъ законовъ, которые, какъ онъ увѣрялъ, были предназначены къ сломкѣ, поясняя этотъ образъ дѣйствій такъ: "пока какой-нибудь законъ не отмѣненъ, онъ долженъ быть примѣняемъ, и относительно прессы это было болѣе чѣмъ необходимо тогда, когда нѣкоторыя газеты открыто выступали въ качествѣ орудій революціи."

Не только по вопросу о прессѣ, но и по самымъ невиннымъ, самымъ мелкимъ, самымъ безопаснымъ вопросамъ, "либерализмъ" Эмиля Олливье оказывался крайне уступчивымъ предъ требованіями новой обстановки. Напр., императрица, находившаяся подъ сильнымъ вліяніемъ духовенства, всегда была на сторонѣ охраны школы отъ свободомыслія, многіе министры -- тоже, и Олливье не захотѣлъ даже и попытаться отстоять Ренана, когда на очереди сталъ вопросъ объ его утвержденіи въ качествѣ профессора: два учрежденія, наиболѣе компетентныя,-- Collège de France и Академія Надписей представили въ министерство два списка кандидатовъ,-- причемъ въ обоихъ спискахъ Ренанъ стоялъ на первомъ мѣстѣ. Мало того: Ренанъ, желая во что бы то ни стало получить каѳедру, но собственной иниціативѣ объявилъ, что беретъ на себя обязательство "замкнуться въ экзегетическомъ изученіи текстовъ". Олливье пишетъ, что вполнѣ вѣрилъ въ искренность этого обѣщанія, онъ вспомнилъ, что Ренанъ никогда, въ сущности не былъ аггрессивенъ противъ католицизма,-- и все-таки "отложилъ" утвержденіе Ренана. Съ грустью, съ сожалѣніемъ,-- но отложилъ: не хотѣлось, какъ онъ пишетъ, обижать другихъ министровъ, которые высказывались противъ Ренана. Столь велика была чуткость и деликатность Олливье къ меньшей братіи, т. е. къ другимъ министрамъ: такія проявленія своей гуманности -- Олливье, вообще, очень цѣнитъ и рекомендуетъ вниманію читателя. Обезврежена была и другая, давно уже рекламируемая тенденція Эмиля Олливье, одна изъ тѣхъ либеральныхъ тенденцій" которыми онъ долгіе годы оправдывалъ свое стремленіе занять руководящую роль: онъ всегда высказывался противъ системы выставленія оффиціальныхъ кандидатуръ на выборахъ, и всѣхъ интересовало, что онъ теперь отвѣтитъ на запросъ Греви по поводу того, намѣрено ли правительство и впредь прибѣгать къ этому способу извращенія выборовъ. Министръ внутреннихъ дѣлъ (Шевандье), а за нимъ и самъ Эмиль Олливье, отвѣчая на запросъ" заявили, что вовсе они не желаютъ отказываться отъ "права, которое принадлежитъ всякому правительству,-- признавать, предъ лицомъ избирателей,-- своихъ друзей, и объявлять, кто его друзья, а кто -- противники". Вообще, теперь не будетъ оффиціальныхъ кандидатуръ,-- а будутъ предпочитаемыя,-- и, хотя давленія не будетъ, но "министры вовсе не обязаны присутствовать со скрещенными руками при избирательной борьбѣ, гдѣ ставкой является существованіе министерства". Греви заявилъ, что не видитъ ни малѣйшей разницы между оффиціальными кандидатурами и предпочитаемыми. Олливье старался утопить въ массѣ либеральныхъ фразъ это возраженіе. Конечно, огромнымъ большинствомъ голосовъ послѣ этихъ преній была принята правительственная формула перехода въ очереднымъ дѣламъ.

Такимъ образомъ все шло прекрасно, я либеральный словесный декорумъ, по мѣрѣ надобности, соблюдался; "революціонеры* не осмѣливались выступать, и все, казалось, пророчило министерству безмятежную будущность. Нужно-ли прибавлять, что принцъ Пьеръ Бонапартъ, отданный подъ судъ столь мгновенно въ первую тревожную минуту послѣ совершенія преступленія,-- былъ признанъ невиновнымъ, и дѣло закончилось для него безъ малѣйшихъ послѣдствій? Случилось это 27 марта 1870 г., когда было признано Эмилемъ Олливье, что положеніе страны -- самое благопріятное и что успокоеніе наступило окончательно. Финалъ этого дѣла объ убійствѣ Виктора Нуара разсматривался Эмилемъ Олливье, какъ одинъ изъ тріумфовъ правительства,-- а еще большимъ тріумфомъ было то, что республиканцамъ не удались манифестаціи по поводу этого оправданія.

На этихъ тріумфахъ и обрываются пока двѣнадцатитомныя записки Олливье. Черезъ пять мѣсяцевъ послѣ описываемыхъ тріумфовъ имперія перестала существовать, но развѣ Олливье когда нибудь признавался прежде, или признается въ ХІІІ-мъ томѣ,-- что ошибался, что и внѣшняя, и внутренняя политика имперіи фатально должны были окончиться крушеніемъ? Развѣ онъ не сердится до сихъ поръ на своихъ враговъ за то, въ сущности, что они отказывались довольствоваться фразами, а въ дѣлахъ его видѣли либо прямое продолженіе старой системы, либо вынужденныя, запоздалыя и поэтому совершенно уже недостаточныя и мало кого интересующія уступки? Развѣ онъ сознаетъ, что внѣшняя, въ частности германская политика Наполеона III, приведшая въ гибели, являлась логическимъ и непремѣннымъ послѣдствіемъ всей системы внутренней политики имперіи? Развѣ онъ понимаетъ, чѣмъ для Франціи явились и самъ онъ, и его министры, съ готовностью исполнившіе тайное желаніе Бисмарка вызвать войну, и въ частности самый дорогой ему изъ всѣхъ его коллегъ, военный министръ Лебефъ, вниманіе котораго всецѣло было направлено на внутренняго врага, а не на внѣшняго? И самое главное, развѣ хоть когда-нибудь въ прежнихъ своихъ писаніяхъ онъ старался проанализировать вопросъ, почему имперія такъ быстро, въ одинъ часъ, безъ всякаго сопротивленія, рухнула, едва только она потерпѣла военную неудачу и войскъ въ Парижѣ подъ рукою не оказалось?

Все это -- было и, конечно, останется для него навсегда закрытой книгой. Онъ будетъ, быть можетъ, издавать и дальше томъ за томомъ, излагать свои рѣчи, цитировать себя самого,-- и никогда не догадается, что самыми историческими, самыми безсмертными его словами навсегда останутся слова, сказанныя имъ, когда рѣшался вопросъ о войнѣ съ Пруссіей: "Я съ легкимъ сердцемъ беру на себя отвѣтственность за эту войну". Никогда не пойметъ онъ также, что его фатумъ всегда и заключался именно въ легкомъ принятіи на себя самой тяжкой отвѣтственности.

-----

Что касается компромисса, на которомъ онъ построилъ свое возвышеніе, то его постигла участь большинства компромиссовъ, совершаемыхъ при такихъ обстоятельствахъ: сначала имперія еще была сильна и даже свою силу переоцѣнивала; сроки, такъ сказать, для уступокъ, которыя ее могли бы, въ самомъ дѣлѣ, переродить и укрѣпить, были пропущены, -- а тѣ уступки, которыя предлагалъ Олливье, даже тогда, когда онъ только началъ изъ предлагать, могли ее уже только ослабить, дезорганизуя ея защитный механизмъ, ослабляя ея сопротивляющеюся энергію,-- съ точки зрѣнія продленія существованія своей власти, Руэ и императоръ были болѣе проницательны, нежели Олливье: они поняли инстинктомъ, что только о продленіи уже и надлежитъ мечтать. Далѣе. Для успѣха даже такого компромисса, какъ предлагавшійся Эмилемъ Олливье, ему нужна была хоть какая-нибудь помощь со стороны той "революціи", которую онъ потомъ такъ преслѣдовалъ. Этой помощи все не было, и въ долгіе годы ожиданія Олливье вскормилъ горькое чувство злобы и ненависти къ люкамъ, которые медлятъ проливать свою кровь для того, чтобы этимъ дать ему недостающій аргументъ для Тюльерійскаго дворца.

Но, вотъ, политика продленія существованія, политика жизни изо дня въ день привела къ внѣшнимъ неудачамъ, престижъ пошатнулся, буржуазія возроптала, недовольная экономической и обще-политической программой (или вѣрнѣе, отсутствіемъ всякой программы) правительства. Олливье, наконецъ, воевали. Было уже совсѣмъ поздно давать даже то, о чемъ онъ говорилъ десять лѣтъ тому назадъ, -- а ему и того сдѣлать не позволили, да онъ и самъ уже объ уступкахъ реальныхъ думалъ мало: совершенно незамѣтно и естественно онъ самъ сталъ только вывѣской, которою можно было не на долгій срокъ сбить съ толку мало-сознательные слои народившейся оппозиціи. То, что Руэ и императоръ понимали давно, понялъ и Олливье, -- и на полицейскую борьбу съ начавшимся революціоннымъ броженіемъ употребилъ всѣ силы и все время.

Что нужно было сдѣлать для того, чтобы именно имперія, а по республика Тьера стала прочной формой буржуазнаго владычества во Франціи,-- этого Олливье даже не началъ понимать. Онъ думалъ, что буржуазія проститъ зигзаги и блужданія торговой политики, хаосъ въ дѣлахъ, вѣчный Дамокловъ мечъ ненужныхъ и опасныхъ войнъ, отсутствіе реальнаго представительства, оставленіе на пять лѣтъ подтасованнаго Законодательнаго Корпуса, выбраннаго въ 1869 г. Онъ радовался, что солдаты безъ промедленія убиваютъ стачечниковъ, и упустилъ Изъ виду, что истинной владычицѣ -- буржуазіи -- нужно сверхъ того еще кое-что. Валя въ одну кучу республиканцевъ -- и соціалистовъ "Интернаціонала", онъ не понялъ, во-первыхъ, что и соціалисты гораздо сильнѣе, Нежели онъ полагаетъ,-- а во-вторыхъ, что тѣмъ,-то особенно и страшны для имперіи республиканцы, что они не соціалисты и тоже будутъ стрѣлять въ стачечниковъ, и что буржуазія это начинаетъ уяснять себѣ.

Умъ безпокойный и живой измельчалъ и опустился въ годы отверженія слѣва и непризнанія справа; чѣмъ бы ни былъ политическій компромиссъ для Олливье вначалѣ,-- въ концу его карьеры, въ моментъ успѣха, компромиссъ пріобрѣлъ для него совсѣмъ узкій смыслъ, являясь въ его глазахъ прежде всего средствомъ удержаться у власти,-- а для этого важнѣе всего было угодить императору. Худая ли, хорошая ли -- политическая идея окончательно отступила на задній планъ, а изголодавшееся честолюбіе теперь окончательно оглушило и ослѣпило этого человѣка. "Ночная тоска", о которой онъ говоритъ, была у него и раньше рѣдкой и мимолетной гостьей, посѣщала ли она его послѣ паденія, когда потянулись долгіе годы его политической смерти,-- мы не знаемъ. Знаемъ только изъ его записокъ, что относительно коренной ошибки своей нерадостной жизни онъ остается попрежнему глухъ и слѣпъ.

Е. Тарле.

v align="right">

"Современный Міръ", No 3, 1908