Юрьев Сергей Андреевич - Речь, произнесенная при открытии публичного заседания Общества Любителей Российской Словесности, 7-го июня 1880 года

Рѣчь, произнесенная С. А. Юрьевымъ, при открытіи имъ публичнаго засѣданія Общества Любителей Россійской Словесности, 7-го іюня 1880 года.

Съ смущеніемъ, полнымъ благоговѣнія, передъ величіемъ торжества, насъ здѣсь соединившаго, открываю я это засѣданіе Общества Любителей Россійской Словесности, существующаго болѣе полу-столѣтія, съ 1811 года, и единственнаго въ Россіи, въ числѣ членовъ котораго, въ прежнія времена, блистали имена славныхъ двигателей русской мысли и русскаго слова: Карамзина, Жуковскаго и другихъ; а въ наше время блистаютъ имена не менѣе славныхъ представителей мысли и художественнаго слова, которыхъ я не называю потому, что ихъ имена на устахъ всѣхъ; наконецъ, Общества, членомъ котораго, съ 1830 года, состоялъ величайшій нашъ народный поэтъ, А. C. Пушкинъ и теперь какъ бы присутствующій среди насъ въ лицѣ своего семейства, навсегда дорогаго для русской земли.

Нѣтъ для народа торжествъ выше тѣхъ, которыя соединены съ воспоминаніями о великихъ людяхъ, двинувшихъ впередъ его жизнь и просвѣщеніе, и изъ этихъ воспоминаній, наиболѣе возвышающее душу, есть, конечно, воспоминаніе о великомъ народномъ поэтѣ.

Таково значеніе настоящаго нашего собранія и настоящихъ торжественныхъ для насъ дней.

Всѣ мы до единаго готовились встрѣтить эти дни съ особенно радостнымъ чувствомъ; но эта радость была нарушена великимъ для всего русскаго народа горемъ, -- кончиною Русской Царицы, Супруги возлюбленнаго нашего Монарха, которой вѣрующая, исполненная глубокой любви душа, свѣтлый и просвѣщенный умъ и преданное святому долгу сердце посѣяли столько добра на русской землѣ. Достаточно упомянуть о неусыпномъ попеченіи покойной o женскомъ образованіи и объ учрежденіи Общества Краснаго Креста, уврачевавшемъ столько страданій, принесшемъ столько утѣшеній семействамъ погибшихъ за отчизну. Объ этомъ знаетъ каждый на всемъ пространствѣ обширной Руси и свѣтлый образъ отошедшей отъ насъ Матери русскаго народа сохранится, какъ святыня на вѣки вѣковъ въ памяти народной. И невозможно, немыслимо было бы для насъ настоящее торжество, если бы оно было простымъ увеселеніемъ, если бы не наполняло оно духъ нашъ возвышенными, глубокими думами.

Источникомъ одушевляющаго насъ теперь чувства -- не суетное тщеславіе, не горделивая радость, что среди насъ родилось такое украшеніе природы человѣка, какъ Пушкинъ. Геніальность его есть даръ свыше, а дѣло имъ совершенное есть его великій подвигъ. Источникомъ вдохновляющаго насъ теперь чувства служитъ созерцаніе того прекраснаго и святаго, которое заложено въ основу природы русской души и раскрыто въ созданіяхъ нашего поэта, созерцаніе, возвышающее нашъ духъ и укрѣпляющее наши нравственныя силы и уразумѣніе того міроваго значенія русскаго народа, которое выясняется при такомъ созерцаніи.

Отрекитесь отъ всего случайно навѣяннаго на вашу душу, отъ всего предвзятаго въ вашей мысли и вникните во внутренній смыслъ созданій Пушкина, и передъ вами раскроются тайны души великаго поэта и ея творчества, этого чуда изъ чудесъ, этого вѣнца твореній Божіихъ, и тайны души русской, движеніе тѣхъ сокровенныхъ силъ ея, которыя строятъ наше будущее, свыше опредѣленное намъ.

Вы ясно увидите, какъ въ душѣ такого поэта, какъ Пушкинъ, которая, по его собственному слову, подобно эху отзывается на всѣ движенія жизни и звуковъ природы, не проронивъ ни единаго изъ нихъ, въ душѣ, одаренной тою впечатлительностію, которая съ необычайною ясностію отражаетъ всѣ формы и краски природы во всѣхъ ихъ подробностяхъ и оттѣнкахъ, тою прозорливостію, которая, въ этомъ мірѣ явленій, безпрерывно измѣняющихся, преходящихъ и возникающихъ, открываетъ неизмѣнное, непреходящее, типичное или, какъ привыкли выражаться, идеальное, то, что живетъ во всѣхъ этихъ измѣненіяхъ, какъ въ живыхъ формахъ проявленій своего бытія, въ душѣ наконецъ, одаренной тѣмъ ясновидѣніемъ, которое за этимъ міромъ явленій созерцаетъ то невидимое, но единое истинно существующее и вѣчное, для котораго весь ощущаемый міръ служитъ какъ бы живою одеждою, увидите, говорю, ясно, какъ въ такой душѣ совершается чудо сліянія этого внѣшняго конечнаго міра съ внутреннимъ безконечнымъ и въ этомъ сліяніи образуется красота, наполняющая душу поэта, и какъ изъ этой красоты возникаютъ и создаются образы насквозь проникнутые идеей ихъ породившею и дышащіе всѣми силами реальной жизни, полные правды и разума.

Вы увидите ясно, какъ такой поэтъ, живущій всею полнотою жизни своего народа, возводитъ эту жизнь къ ея идеальнымъ типамъ, къ ея основнымъ началамъ и она, освѣщенная въ его твореніяхъ свѣтомъ вѣчной истины, сама, такъ сказать, выдаетъ въ нихъ свои тайны и выясняетъ свое высокое назначеніе. И народъ, въ лицѣ тѣхъ, чей слухъ и умъ отверсты для слова красоты и истины, охваченный силою вдохновеннаго слова поэта, проникаетъ въ глубину его созерцаній и мысль народная какъ бы свыше осѣняется великими помыслами, и воля народа окрыляется энергіей на совершеніе своего историческаго подвига. Поистинѣ нѣтъ для народа воспоминаній выше воспоминаній о его великомъ народномъ поэтѣ, соединенныхъ съ созерцаніемъ внутренняго смысла и великихъ красотъ его созданій. Что таково значеніе нашего торжества, что таково значеніе Пушкина и его созданій, въ томъ свидѣтельствуетъ тотъ общій восторгъ, который охватилъ всѣ классы нашего общества, людей всѣхъ направленій при первой мысли о празднованіи, посвященномъ воспоминаніямъ о Пушкинѣ и открытіе памятника ему нежданно превратилъ въ общественно-народное торжество. Здѣсь представители всѣхъ классовъ нашего общества, здѣсь представители практическаго русскаго труда, здѣсь представители русской мысли и слова, здѣсь представители русской печати, депутаты русскихъ ученыхъ, художественныхъ, литературныхъ корпорацій и учрежденій. Всѣ они свободно собрались сюда, чтобъ праздновать вмѣстѣ этотъ общій праздникъ, и нѣкоторые изъ нихъ скажутъ свое многозначущее слово. Они раскроютъ передъ вами въ возможной для настоящихъ засѣданій нашего Общества полнотѣ характеръ и глубину содержанія поэзіи нашего безсмертнаго поэта; я же хотя бы и могъ подтвердить и выяснить изъ самыхъ созданій Пушкина высказанное мною въ общихъ чертахъ о немъ, какъ о великомъ народномъ поэтѣ, но, стѣсняемый краткостію времени, которымъ могу теперь располагать, предоставляю это силамъ болѣе меня талантливымъ и ограничусь немногимъ:

Пушкинъ стоялъ на рубежѣ двухъ періодовъ историческаго развитія нашей народной жизни. Онъ пришелъ къ намъ въ тотъ моментъ, когда сила нашего государства стала на высшую точку своего внѣшняго могущества и долженъ былъ начаться поворотъ силъ нашего народа на устроеніе его внутренней жизни на началахъ самодѣятельности, правды и нравственной красоты.

Прозорливый умъ поэта, измѣривъ страшную высоту, на которую была поднята русская государственная сила безстрашною волею царя исполина и ту зіяющую бездну, надъ которою нависла эта сила, обращается къ образу Петра І-го, изваянному геніальнымъ создателемъ памятника ему:

Ужасенъ онъ въ окрестной мглѣ!

Какая дума на челѣ!

Какая сила въ немъ сокрыта!

А въ семъ конѣ какой огонь!

Куда ты скачешь гордый конь,

И гдѣ опустишь ты копыта?

О, мощный властелинъ судьбы!

Не такъ-же ль ты надъ самой бездной,

На высотѣ уздой желѣзной

Россію поднялъ на дыбы?--

Но этотъ самый чудотворецъ исполненъ былъ воплощеніемъ той великой нравственной силы всеобъемлющаго русскаго духа" которая съ самоотреченіемъ до забвенія о себѣ отдается дѣлу добра, той силы, которая дала увидѣть міру неслыханное въ исторіи человѣчества: царя передовымъ труженникомъ на всѣхъ путяхъ народной жизни, повелителя милліоновъ простымъ работникомъ съ топоромъ въ рукахъ среди работниковъ простыхъ.

То академикъ, то герой,

То мореплаватель, то плотникъ,

Онъ всеобъемлющей душой

На тронѣ вѣчный былъ работникъ.

Созерцая эту нравственную мощь русскаго духа, поэтъ, ужаснувшись страшнаго полета государственной силы, какъ бы несущейся въ безконечность, не взирая на отверстую бездну подъ. ногами, не смутился духомъ и сказалъ:

Въ надеждѣ славы и добра

Гляжу впередъ я безъ боязни.

Это пророческое слово надежды имѣетъ всю силу несомнѣнной истины въ устахъ именно Пушкина.-- Пушкинъ зналъ природу русскую и чувствовалъ въ себѣ ея силы. Одаренный богато, кромѣ поэтическаго генія и глубокаго тонкаго ума, всѣми дарами, свойственными русскому духу, онъ перечувствовалъ все, что можетъ и какъ можетъ чувствовать русскій человѣкъ отъ благоговѣйной любви къ нашей сѣдой старинѣ до пламеннаго сочувствія къ общечеловѣческимъ сторонамъ реформъ Великаго Петра, отъ глубокаго воспріятія въ свое сердце смиреннаго нравственнаго идеала простаго русскаго человѣка, со дна души котораго онъ поднялъ образъ старца Пимена, плѣнившій его, какъ онъ говоритъ самъ, съ умилительною кротостью, младенческимъ мудрымъ простодушіемъ и совершеннымъ отсутствіемъ суетности", до восторженнаго увлеченія вольнолюбивыми идеалами Байрова, отъ страстнаго наслажденія широкошумною, блестящею жизнью, города и дворца, до любви въ матери пустыни, о которой воздыхая поетъ русскій перехожій человѣкъ. Можно утвердительно сказать, что нѣтъ русской народной особенности, нѣтъ глубокаго инстинкта въ русской душѣ, которые бы не жили въ душѣ Пушкина и не нашли себѣ яркаго поэтическаго выраженія въ его созданіяхъ.

Русскій въ душѣ, онъ былъ также далекъ отъ отвлеченнаго идеализма, какъ и отъ грубаго реализма, не идущаго далѣе внѣшности явленія; въ немъ жило то трезвое, живое чувство правды, которое схватываетъ всѣ факты и явленія жизни въ ихъ цѣльной дѣйствительности и безъ чуждыхъ имъ красовъ. Его великій духъ былъ исполненъ той святой простоты, въ силу которой русскій человѣкъ совершаетъ великій нравственный подвигъ, не замѣчая даже его величія, какъ дѣло простое, заурядное; чему примѣровъ знаетъ каждый изъ насъ не мало. Потому-то въ его твореніяхъ великое и святое въ жизни является въ такихъ простыхъ формахъ, что чувствуешь это нравственно-великое не только доступнымъ, но даже легкимъ и какъ бы необходимымъ элементомъ своей жизни. И въ этомъ великое, просвѣтляющее душу нравственное вліяніе поэзіи Пушкина. Припомните образъ капитана, коменданта крѣпости, въ повѣсти "Капитанская дочка", этого добраго и честнаго человѣка, который имѣетъ передъ глазами только дѣло, возложенное на него и нисколько не думая поддерживать внѣшнее величіе своего званія, какъ коменданта крѣпости, отдаленной отъ центра государства, уступаетъ своей женѣ всякій разъ, когда видитъ, что она права, дѣльно замѣняетъ его и потомъ, вѣрный до смерти своему долгу, принимаетъ смерть отъ рукъ злодѣевъ, какъ нѣчто самое, естественное и необходимое и такъ, что кажется онъ удавился бы самъ, если бъ стали называть его подвигъ геройскимъ и великимъ.

Вспомните Татьяну въ Онѣгинѣ, которая и среди блеска высшаго столичнаго общества, будучи знатною дамой, остается въ душѣ тою же уѣздною барышней Таней, какой была прежде, и переноситъ тяжелую для нея жизнь блеска, шума и условій знатнаго общества, ея окружающаго, ради исполненія долга бъ мужу, старику, любящему ее и вручившему ей свой покой послѣ трудной боевой жизни, разстроившей его здоровье, переноситъ она эту жизнь терпѣливо, а сама тоскуетъ о прежнихъ тихихъ радостяхъ скромной дѣвической жизни.

А мнѣ, Онѣгинъ, пышность эта --

Постылой жизни мишура,

Мои успѣхи въ вихрѣ свѣта,

Мой модный домъ и вечера,

-- Что въ нихъ? Сейчасъ отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этотъ блескъ и шумъ, и чадъ

За полку книгъ, за дикій садъ.

За наше бѣдное жилище,

За тѣ мѣста, гдѣ въ первый разъ,

Онѣгинъ, встрѣтила я васъ,

Да за смиренное кладбище,

Гдѣ нынѣ крестъ и тѣнь вѣтвей

Надъ бѣдной нянею моей....

И въ минуту рѣшимости между священнымъ для нея долгомъ и неугасшею съ лѣтами первою любовью, она говоритъ прямо со всею простотою чистой, правдивой души:

Я васъ люблю (къ чему лукавить?)

Но рѣшаетъ безповоротно:

Но я другому отдана

И буду вѣкъ ему вѣрна.

Вы чувствуете, что эта самая Татьяна съ такою же святою непосредственною правдою въ душѣ взойдетъ, ни минуты не колеблясь, прежнею безхитростною Таней на эшафотъ или костеръ, если того потребуетъ долгъ святой правды и высшая любовь.

А вотъ послушайте отрывокъ изъ неконченнаго, къ сожалѣнію, романа "Рославлевъ": изображеніе русской женщины "скромной и молчаливой" Полины въ минуту нашествія непріятельскихъ полчищъ на русскую землю. "Вдругъ", пишетъ дружная съ Полиною дѣвица, "извѣстіе о нашествіи и воззваніе Государя поразили насъ. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Ростопчина; народъ ожесточился. Свѣтскіе балагуры присмирѣли; дамы струхнули."

"Гонители французскаго языка и Кузнецкаго моста взяли въ обществѣ рѣшительный верхъ, и гостиныя наполнились патріотами: это высыпалъ изъ табакерки французскій табакъ и сталъ нюхать русскій; кто сжегъ десятокъ французскихъ брошюрокъ; кто отказался отъ лафита, а принялся за кислыя щи. Всѣ заклялись говорить по-французски; всѣ закричали о Пожарскомъ и Мннинѣ и стали проповѣдывать народную войну, собираясь на долгихъ отправиться въ саратовскія деревни."

"Полина не могла скрыть своего презрѣнія, какъ прежде не срывала своего негодованія. Такая проворная перемѣна и трусость выводили ее изъ терпѣнія. На бульварѣ, на Прѣсненскихъ прудахъ, она нарочно говорила по-французски; за столомъ, въ присутствіи слугъ, нарочно оспаривала патріотическое хвастовство, нарочно говорила о многочисленности Наполеоновыхъ войскъ, о его военномъ геніи. Присутствующіе блѣднѣли, опасаясь доноса, и спѣшили укорить ее въ приверженности ко врагу отечества. Полина презрительно улыбалась. "Дай Богъ, говорила она, чтобы всѣ русскіе любили свое отечество, какъ я его люблю". Она удивляла меня. Я всегда знала Полину скромной и молчаливой и не понимала, откуда взялась у нея такая смѣлость. "Помилуй, сказала я однажды: охота тебѣ вмѣшиваться не въ наше дѣло. Пусть мужчины себѣ дерутся и кричатъ о политикѣ- женщины на войну не ходятъ и имъ дѣла нѣтъ до Бонапарта". Глаза ея засверкали.-- "Стыдись, сказала она: развѣ женщины не имѣютъ отечества? развѣ нѣтъ у нихъ отцовъ, братьевъ, мужей? развѣ кровь русская для насъ чужда? Или ты полагаешь. что мы рождены для того только, чтобъ насъ на балѣ вертѣли въ экосезахъ, а дома заставляли вышивать по канвѣ собачекъ? Нѣтъ! Я знаю, какое вліяніе женщина можетъ имѣть на мнѣніе общественное. Я не признаю уничиженія, къ которому присуждаютъ насъ. Посмотри на m-me de Staël. Наполеонъ боролся съ нею, какъ съ непріятельской силой.... И дядюшка смѣетъ еще насмѣхаться надъ ея робостью при приближеніи французской арміи: "будьте покойны, сударыня: Наполеонъ воюетъ противъ Россіи, а не противу васъ...." Да! Если-бъ дядюшка попался въ руки французамъ, то его бы пустили гулять по Пале-Роялю; но m-me de Staël, въ такомъ случаѣ, умерла бы въ государственной темницѣ. А Шарлотта Корде? а наша Марѳа Посадница? а княгиня Д.-- ? Чѣмъ я ниже ихъ? ужъ вѣрно не смѣлостью души и рѣшительностью". Я слушала Полину съ изумленіемъ".

"А когда русскіе сожгли Москву, чтобъ погубить французовъ, Полина воскликнула: "О, мнѣ можно гордиться именемъ россіянки! Вселенная изумится великой жертвѣ! Теперь и паденіе наше мнѣ не страшно, -- честь наша спасена; никогда Европа не осмѣлится уже бороться съ народомъ, который рубитъ самъ себѣ руки и жжетъ свою столицу." Глаза ея такъ и блистали, голосъ такъ и звенѣлъ. "Я обняла ее, мы смѣшали слезы благороднаго восторга и жаркія моленія за отечество. "Ты знаешь? сказала мнѣ Полина съ видомъ вдохновеннымъ: твой братъ.... онъ счастливъ, онъ въ плѣну -- радуйся: онъ убитъ за спасеніе Россіи." Я вскрикнула и упала безъ чувствъ въ ея объятія." -- Это-ли не образъ женщины -- общественнаго и народнаго дѣятеля, образъ глубоко правдивый; ибо не далѣе какъ въ послѣднюю войну, русская женщина, сгорая любовью къ человѣку и родинѣ, среди ужасовъ страданій изувѣченныхъ и умирающихъ, изумляла всѣхъ своею неодолимо самоотверженною дѣятельностію, забывавшею во имя святаго дѣла все, даже то, отъ чего невольно отвращается женская природа, передъ чѣмъ трепеща, цѣпенѣетъ природа человѣческая! Все побѣждала непобѣдимая въ русской женщинѣ любовь къ человѣку {Ссылка на повѣсти "Капитанская дочка", "Рославлевъ" и на поэму "Онѣгинъ" были выпущены изъ рѣчи при ея произнесеніи, ради краткости времени для нея назначеннаго.}.

Да, въ твореніяхъ Пушкина въ живыхъ образахъ раскрыты тайны русской души, всѣ внутреннія движенія, сокровенныя, глубокія стремленія ея и все это доведено до совершенной ясности, все взвѣшено глубокимъ и тонкимъ умомъ поэта, всему опредѣлены точныя границы и очертанія, все такъ сказать отчеканено тою мѣткостію русскаго ума, которою блещутъ русскія народныя пословицы и поговорки. Все это переведено на вдохновенный языкъ ясновидящаго поэтическаго чувства и все слито въ такой гармоническій строй, отъ котораго вѣетъ на душу родной намъ музыкой.

Пушкинъ чувствовалъ, носилъ въ себѣ этотъ гармоническій строй высокоразвитой русской души и внутреннимъ поэтическимъ слухомъ слышалъ, да позволено мнѣ будетъ такъ выразиться, музыку этого гармоническаго строя русской души, тоскующей о какомъ-то еще неясномъ свѣтломъ будущемъ и стремящейся съ нему. И это музыкальное чувство одѣло большую часть его поэтическихъ созданій тѣми элегическими звуками, родственными звукамъ русскихъ пѣсенъ, въ которыхъ слышится грусть, но грусть не въ себѣ замкнувшаяся и безысходной, а разливающаяся въ безбрежномъ пространствѣ, стремящаяся въ ясную даль, въ свѣтлую высь.

Чувствуя еще въ раннихъ своихъ лѣтахъ въ груди своей движеніе самобытныхъ творческихъ силъ русской души и сознавая красоту и могущество тѣхъ же силъ въ духѣ русскаго человѣка, Пушкинъ нетерпѣливо ждалъ, чтобъ тя;есть крѣпостнаго ига? подавляющая сверху до низу, во всѣхъ слояхъ русскаго народа, эти могучія творческія силы, была сброшена и открылся широкій просторъ для нихъ:

Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный

И рабство, падшее по манію царя,

И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной

Взойдетъ-ли, наконецъ, прекрасная заря?

Независимый духомъ и самобытный всегда, въ силу своего геніальнаго ума, самобытный и въ первые годы своей поэтической дѣятельности, когда еще онъ только переплавлялъ на огнѣ своей русской души великіе идеалы, созданные великими поэтами запада, воплотившими въ своихъ созданіяхъ западно-европейскую духовную жизнь, Пушкинъ, выйдя побѣдителемъ изъ этой борьбы, если можно такъ выразиться, съ гигантами поэтической мысли, въ тиши деревни, среди простаго русскаго народа, питая свой творческій геній русскою народною пѣснью, русскими народными сказаніями и лѣтописями, создалъ, въ 1825 году, драматическую хронику "Борисъ Годуновъ", въ которой впервые въ литературѣ выступилъ русскій человѣкъ во всей своей самобытной, такъ сказать, первозданной силѣ, такимъ, каковъ онъ есть по существу своей природы. Въ этотъ 1825 годъ былъ совершенъ Пушкинымъ столь же великій переворотъ въ нашей литературѣ, а слѣдовательно, и въ области нашего самосознанія, какой совершенъ былъ Петромъ Великимъ въ области государственной, съ тою только разницею, что Петромъ былъ открытъ для русской мысли и русской государственной дѣятельности широкій міровой просторъ, дотолѣ запертой для нихъ, а Пушкинъ эту мысль, это русское сознаніе поставилъ на почву самобытности и открылъ неизсякаемые, вѣчно-бьющіе живою водою самостоятельнаго творчества, источники для русскаго художественнаго творчества. Онъ сталъ создателемъ всѣхъ направленій въ нашей литературѣ, до нынѣ господствующихъ у насъ, и для всѣхъ ихъ далъ великіе образцы. При первыхъ исполинскихъ шагахъ его на этомъ пути, далеко оставившихъ современную ему подражательную литературу, онъ не былъ понятъ большинствомъ своихъ почитателей, какъ непонятъ былъ большинствомъ своихъ русскихъ современниковъ и Петръ Великій. И до сихъ поръ, по моему мнѣнію, еще не вполнѣ разъяснено значеніе 1825 года въ исторіи нашего развитія. Но этотъ поворотъ къ чистой самобытности не былъ у Пушкина переломомъ въ его творческой дѣятельности, а продолженіемъ внутренняго, органически шедшаго развитія это духа, вѣнцемъ его борьбы съ вліяніемъ на него иноземныхъ идеаловъ, борьбы не враждовавшей съ ними, но переплавившей ихъ, какъ я сказалъ, въ горнилѣ его геніальнаго духа, вѣнцомъ его плодотворной побѣды надъ ними. Чѣмъ глубже и глубже проникалъ онъ въ душу русскаго человѣка, тѣмъ болѣе и болѣе выяснялось для него общечеловѣческое и родственное намъ въ духѣ и природѣ западныхъ народовъ и точнѣе опредѣлялось положительное значеніе чуждаго намъ въ нихъ.

Силою своего поэтическаго генія, по преимуществу синтетическаго и своего обширнаго проницательнаго ума онъ сплавлялъ все родственное намъ и общечеловѣческое въ природѣ духа западныхъ народовъ съ тѣмъ, что врождено въ насъ, съ прекраснымъ и свѣтлымъ русской души, а чуждому для насъ сообщалъ значеніе, какъ положительныхъ факторовъ въ общей гармоніи жизни человѣчества, о чѣмъ свидѣтельствуютъ оставшіяся и частію напечатанныя его записки, оконченныя и неоконченныя, и дошедшія до насъ въ наброскахъ первыхъ главъ и въ очеркахъ произведенія. Такимъ образомъ, далъ онъ намъ поэтическій синтезъ, захватывающій и нашу жизнь, и жизнь другихъ народовъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ синтезъ тѣхъ направленій мысли, и которыя и до сихъ поръ еще раздѣляютъ между собою сознаніе нашего общества и борются другъ съ другомъ.

Нельзя безъ особеннаго чувства, плѣняющаго умъ и возвышающаго душу, слѣдить по его твореніямъ, какъ развился этотъ великій духъ, какъ видоизмѣнялись, разростались, просвѣтлялись идеалы его, начиная отъ юныхъ дней его до послѣдняго предѣла его жизни. Становится понятнымъ то благоговѣніе къ святынѣ русской души, съ какимъ обратился онъ къ созерцанію дорогихъ для русскаго народа образовъ святыхъ, и какъ самъ онъ, вѣщій нашъ поетъ, внутренно преображался въ того пророка, который слышитъ гласъ Бога:

Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли!

Исполнись волею Моей

И, обходя моря и земли,

Глаголомъ жги сердца людей!

Пушкинъ входилъ уже во святая святыхъ народнаго русскаго духа, сокровенно воздыхающаго о небѣ на землѣ, какъ смерть похитила его. Россія одѣлась великимъ горемъ. И не диво: она въ немъ потеряла великаго своего просвѣтителя, просвѣтителя, не успѣвшаго еще произнести свое послѣднее великое слово....

Онъ оставилъ намъ свои великія творенія, которыя возводятъ насъ на ту высоту, съ которой предъ нами освѣщаются сокровенныя силы, слагавшія внутреннюю жизнь русскаго народа и открывается кругозоръ на великое, возможное для насъ, будущее, если только будемъ его достойны, и указываютъ нравственный путь къ нему.

Изучали ли мы какъ должно эти сокровища, оставленныя намъ нашимъ великимъ поэтомъ? Или мы, за немногими исключеніями, какъ дѣти, любовались только внѣшней красотой его созданій или какъ дѣти, дурно воспитанные, прикладывали къ гиганту коротенькія мѣрки нашихъ узкихъ взглядовъ и страстныхъ требованій минуты и капризно глумились надъ этимъ колоссомъ духа, когда онъ не подходилъ къ размѣрамъ нашихъ запросовъ.

Отъ нынѣ да будетъ иначе.

Войдемъ въ святыню храма, воздвигнутаго нашимъ великимъ поэтомъ. Уже въ преддверіи этого храма слышится идущій изнутри его голосъ: Не угашайте духа истины и красоты и дѣйствуйте, и все прочее приложится: и жизнь проникается правдой, красотою одѣнется она и тихо, и торжественно взойдетъ надъ вами лучезарное солнце свободы просвѣщенной, братскою любовью объемлющей все человѣчество. Не угашайте только духа, живущаго въ васъ!

С. Юрьевъ.

"Русская Мысль", No 7, 1880