Яковлев Александр Степанович - Волчья ночь

Александр Степанович Яковлев
Волчья ночь

Кто-то стукнул в окно. Катерина с ребенком на руках прильнула лбом к самому стеклу. Перед окном стояли четверо -- неясных в сумерках и дожде. Двое завернули чапаны подолами на голову, маячили, будто придорожные столбы, под крышей лица белели, как иконы. У переднего, что стоял ближе всех к окну, борода была во весь чапан. Катерина не узнала никого.

-- Кто тама? -- спросила она, чтобы хоть по голосу узнать.

-- Дома, что ли, Лукьян-то?

-- Нету его. В сельсовете. Вы туда толкнитесь.

-- Да нам сказали, будто сейчас домой он будет. Мы подождем. Отопри, Катерина, мы у тебя перебудем, пока придет. Нам не рука опять по грязи идти версту.

-- Никак, Макар Спиридоныч? Что ж, заходите. Дверь не заперта.

Катерина быстро положила ребенка на кровать, выбежала в сенцы неслышными шагами, отодвинула засов и опять неслышными шагами вернулась в избу, взяла ребенка на руки: ей хотелось скрыть от этих людей, что она боится, целый день сидит на запоре.

Уже сумерки надвинулись густые, углы избы и пол потонули во мраке. Лишь окна белели неясными пятнами. Мужики черными медведями влезли в избу, -- топоча лаптями и сапогами, покрякивая, шумно отряхивая воду с чапанов.

-- Еще здравствуйте! -- проговорил Макар. -- Никак, одна днюешь?

Катерина спиной прислонилась к кровати с ребенком на руках, прижимала его крепко к груди, словно хотела усмирить сердце, что колотилось, как пойманная синица.

-- Одна... с кем же мне? -- глухо ответила она.

-- Так, так. В такую грязь кому охота по гостям ходить? Мы вот и не пришли бы, да нужно. Когда Лукьян-то придет?

-- Да вы сейчас сами сказывали: придет скоро. Аль это неправда?

-- А, да, придет, придет. Нам у сельсовета сказали, будто домой он пошел. Завернул, поди, куда-нибудь.

-- Кто сказал?

-- Я уж и забыл кто. Будто Мокей. А может, и не Мокей.

-- Что же, садитесь, в ногах правды нет.

-- Это правильно, в ногах правды нет. Да ныне, положим, ее нигде нет, правды-то. А сесть можно.

В словах Макара была очесливость, а в голосе иголки. Катерина затревожилась: "Зачем пришли? Кто такие?" Она силилась разобрать в темноте, что за люди пришли, -- и, кроме Макара-кожевника, никого не могла узнать. И по-деревенски прямо она спросила:

-- Чтой-то я не разберу, кто с тобой пришел, Макар Спиридоныч.

-- Ай не узнала? Это Силантий Ерофеич. Богатым ему быть.

-- Да будет тебе, Макар, беду-то на мою голову накликать, -- тенорком пропел Силантии, -- бо-га-тым! Ныне богатому со свету беги.

-- Хе-хе. Перевернулась жизнь. Это я так сказал, по старой памяти. Ныне надо говорить: "Не узнал, бедным быть". Вот будет к месту.

"Зачем пришли?" -- опять тревожно подумала Катерина.

-- Ишь до каких Лукьяна-то нету. Что ж он, кажний день так?

-- Почесть кажний день поздно вертается. Бывает, и перед утром приходит.

-- Знамо, дела-а, -- опять пропел Силантии. -- Ныне у таких, как Лукьян, только и дела. Башка. Первый человек на селе. А мы что? Мы в сторонке, нам знай молчи.

Те двое, что сидели у двери, -- черные, не разобрать кто, -- задвигались, закашляли, и кашель у них был такой, будто они кашлем хотели что-то сказать.

-- Ты говоришь, перед утром приходит иной раз?

-- Перед утром. Жду, жду, петухи другой раз пропоют, а его нет.

-- И боишься, поди?

-- Да ведь как не бояться-то? Все теперь на него лают. Все злобятся. Молю-прошу: "Брось будоражить. Аль тебе больше других надо?" Так нет, одно свое...

-- Буеристый он у тебя. Ни свою, ни чужую голову не жалеет.

-- Боюсь, как бы беды не случилось. Убьют, как в Литовке Васякина убили.

-- Ну, это, положим, ты зря говоришь. Кто решится его убить? Всякому своя жизнь дорога. За Васякина двоих расстреляли. Жена, слышь, опознала, кто убил.

Один из черных кашлянул протяжно, и в его кашле Катерина услышала смех. "Высматривать пришли. Не убить ли собираются?" Она вспомнила: Макар-кожевник и Силантий больше года не разговаривали с ее мужем, после той бучи, когда Лукьян описал их как богатеев и отобрал хлеб...

-- Хорошо ли вы... живете-то, Макар Спиридоныч? -- спросила она, чувствуя, как слабеют от страха ее руки.

-- Да ведь, ежели правду сказать, мы живем, как начальство велит.

-- Хе-хе, -- дребезжащим смехом засмеялся Силантий, -- какая наша жизнь? Работать на других, а спать на себя -- вот и весь сказ.

Черный у двери снова кашлянул протяжно.

-- Что-то темно. Аль у тебя, Катерина, лампы нету?

Катерина дернулась было -- хотела зажечь лампу, но тут же подумала, что при свете эти люди все высмотрят, и опять осталась стоять у кровати, покачивая ребенка.

-- Народ-то теперь какой стал? Все лают, все грызутся...

-- Да, это ты правильно, -- подтвердил Макар, -- народ изсвободился. Ныне никто никому не уважит.

Силантий стал закуривать. Закурив, он высоко поднял зажженную спичку, чтобы осветить избу. Но спичка скоро погасла. Черный опять кашлянул.

-- Да ты бы зажгла лампу, Катерина. Что в темноте сидеть?

-- У меня спиц нету, -- с трудом ответила Катерина.

-- А у нас-то на что? -- с готовностью воскликнул Макар. -- Давай-ка я зажгу. Где у тебя лампа-то?

Катерина молча положила ребенка на кровать, протянула руку к стене -- там на гвоздике висела лампа.

Макар зажег спичку, встал возле Катерины. Длинный язык огня с копотью на конце поднялся от фитиля. Катерина привернула фитиль, надела стекло. Шорох толкнул ее посмотреть назад. Она обернулась. Оба черных -- молодые незнакомые парни -- приподнялись со скамьи и круглыми блестящими глазами осматривали избу. Они быстро, воровски посмотрели на окно и кровать и переглянулись. Задрожавшими руками Катерина повесила на гвоздик лампу. Когда она опять оглянулась, парни сидели, опустив головы, смотрели исподлобья. Ребенок заверещал на кровати. Катерина взяла его на руки.

-- Да это чьи же парни-то? -- грубо спросила она. -- Я их чтой-то не знаю.

-- А они тоже по делу к Лукьяну пришли.

-- Долгонько что-то его нет, -- хрипло сказал парень, -- а нам-то недосуг. Может, в Совет сходим, там увидим?

-- Что ж, пойдемте в Совет. Чего зря сидеть здесь?

Они поднялись, все четверо, размашисто надели шапки. Катерина опять заметила: парни цепко осматривают избу.

-- Ну, прощай, Катерина!

-- Прощайте!

-- Ночь-то, ночь-то, самая волчья: ветер да темь, -- сказал Макар и угрюмо усмехнулся.

-- Верно! Самая волчья, -- откликнулся парень уже в сенях.

Собака во дворе коротко и злобно пролаяла. Калитка хлопнула. Катерина, заперев сени, вернулась в избу и вслух пробормотала:

-- Что ж это будет-то?

Ребенок верещал надоедливо. Катерина положила его в зыбку, надвинула басовики на ноги, накинула чапан на голову, вышла, чтобы закрыть окна. Ветер окреп. Он хлопал доской на крыше, порывисто ломил в ворота и забор, хлестал дождем со всех сторон. Собака выскочила из-под чеченька, повизжала, покружилась, пытаясь облапить; Катерина захватила из сеней два соломенных заслона, вынесла на улицу. Улица была темная, пустая. Сквозь дождь светился маленький огонек у Савоськиных -- через двор. Другие избы стояли мертвые.

"Ветер да темь -- волчья ночь", -- вспомнила Катерина Макаровы слова. Ей стало жутко. Ветер рвал сзади юбку и чапан -- а казалось: кто-то злой хватает холодными руками. Она загородила заслонами оба оконца с улицы, вошла на двор, где под ногами опять завертелась собака; Катерина вытащила из сеней еще соломенный заслон, приставила его к окошку, что глядело на двор. Ветер сердито пошелестел соломой, Катерина двинула заслон глубже в окно -- до самого стекла, плотно утыкала солому рукой и, громко хлопнув сенной дверью, вошла в избу. Стуком она хотела прогнать страх.

Ребенок надсаживался в крике, лицо у него стало чугунным.

-- А, паралик тебя разбей! -- крикнула Катерина и вытащила ребенка из зыбки. -- Ну, что ты орешь? Аль режут тебя? Молчи!

Она широкими взмахами (туда-сюда, туда-сюда) принялась укачивать ребенка на руках. Ребенок засопел, замолчал. Сразу стало тихо. Катерина прислушалась. На крыше и за стенами свистело, хлопало. Тонкий голос в трубе пел длинную, нудную песню -- то утихал, то усиливался. Катерина глянула на пол -- там еще чернели пятна грязи, притащенной мужиками на ногах, -- и эти пятна, и плач ветра в трубе будто грозили. Она подумала о вечерах, о днях и ночах, что проводит теперь одна в избе, -- и ей стало жутко. Качая ребенка, она прошлась от кровати к двери и назад, сказала вслух:

-- Какая это жизнь? По этой жизни мальчишку только жалко, а то бы хоть сейчас помереть.

В окне зашумела солома, по крыше стукнуло. Во дворе залаяла собака, -- сначала сердито, потом сразу взвизгнула радостно. И щеколда в сенях забарабанила торопливым стуком.

"Он!" -- обрадовалась Катерина и выбежала в сени.

-- Ты, Лукьян?

-- Я.

Не затворяя дверь, она вернулась в избу. Ее лицо посветлело, но когда вошел вслед за ней Лукьян, она опять нахмурилась, отвернулась недовольно.

Лукьян молча повесил на гвоздь мокрый пиджак и шапку, сел на лавку у двери, стал стаскивать с себя сапоги. Он мельком глянул на жену и тут же заметил, что она недовольна.

-- Что, аль на тебе черти ездили, Катерина?

-- Еще не знаю, на ком ездили. Не на тебе ли?

-- Аль что случилось?

Катерина нагнулась над зыбкой, ничего не ответила. Лукьян в одних чулках подошел к столу, положил кипу бумаг, посмотрел на жену.

-- Слышишь, што ль? Тебя спрашиваю.

-- Со мной-то ничего не случилось. Да вот как бы с тобой чего не случилось, -- запальчиво ответила Катерина, -- Макара-то кожевника видел?

-- Не видал. А зачем мне его видеть?

-- Значит, нужно, ежели он к тебе приходил.

-- Зачем?

-- Да тебе лучше знать зачем.

Лукьян хмуро глянул в пол. Брови его сошлись над переносьем.

-- Один приходил?

-- С Силантием Ерофеевым...

-- Ага, одного гнезда воры.

-- И с ними два парня какие-то. Хотели в Совет пойти, тебя там отыскать. Так и думала: по дороге встренут тебя и пришибут.

-- Да парни-то какие? -- крикнул Лукьян.

-- А я знаю? Никогда не видала их. Чужие чьи-то. Гляди, высматривать приходили. По твою голову.

-- Ну, насчет моей головы, пожалуй, обожгутся. А все ж интересно, каки таки парни.

-- Вот что я тебе скажу, Лукьян, -- зачем ты смерть пытаешь? Всех ты рассердил. А люди с сердцов чего не наделают?

-- Это не твое дело.

-- Как это не мое? Тебя убьют, а я с кем останусь? Куда я пойду с дитем малым? Приходил поутру батюшка, -- всегда шутит, всегда смеется, а ныне говорит: "Две лошади у меня сдохли от теперешней жизни, а я все живу. Пора и мне подыхать". Это как? Всем плохо, только тебе хорошо.

-- Потерпеть надо, всем будет хорошо.

-- Когда хорошо-то будет? Гляди, ты больше всех шумишь, больше всех кричишь, а у нас хоть бы жисть хорошая была, а то ни во дворе, ни в доме.

-- Подожди, не все вдруг.

-- Дождешься, пока ноги протянешь. Вот Мокей Семеныч человек-то какой был...

-- Мокей был кулак. Он отжил свою жизнь. Да что с тобой говорить? Не хочешь понимать, и не понимай, твое дело.

Катерина обиделась. Она размашисто поклонилась Лукьяну в пояс, сказала насмешливо:

-- Виновата, что для вас серовата.

Лукьян равнодушно откликнулся:

-- Будет дурака валять. Давай ужинать.

Катерина молча положила на стол ковригу хлеба, порылась в печи, достала горшок, и в избе запахло прокисшей похлебкой. Стало опять слышно, как выл ветер, хлестал дождь в стены. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Катерина испуганно остановилась. Лукьян спросил:

-- Ты что?

-- Будто в окно кто смотрит.

Лукьян пристально посмотрел на окно.

-- Кому смотреть? Чудится тебе. Поздно уже -- гляди, десятый час.

-- Эка ветер какой. Правду Макар сказывал: волчья ночь.

-- Макар? Надо будет с ним поговорить завтра, каких он парней приводил. И про волчью ночь эту...

-- Эх, Лукьяша, прямо тебе говорю: боюсь я так жить. Ровно на войне какой. Пришли -- на окна глядят, на кровать глядят. Не прицеливаются ли?

-- Будет зря говорить. Какая война? Ежели Макар сбрехнул -- и война? Ему отпор надо дать.

То, что муж говорил равнодушно, не ругался, успокоило Катерину, -- она перестала прислушиваться к вою ветра и оглядываться на окна.

Она шариком забегала по избе, а ветер и дождь колотились в стены.

III

Перед сном, уж раздетый, Лукьян достал из-за печки топор, поставил его возле кровати, лег. Катерина еще говорила ему что-то, оглянулась, а Лукьян уже мирно похрапывал.

"Эк, умаялся! Воитель".

Она дружелюбно, долгим взглядом посмотрела на мужа. Лицо у Лукьяна было бледное, замученное. У ножки кровати поблескивал топор. Катерина нахмурилась, насторожилась. Она опять услыхала, как за стеной дико воет ветер. Поспешно убрав все со стола, она потушила лампу, разделась и легла на кровать. "У-ю! -- выло за стеной. -- У-ю!" "Хшш!" -- шуршал дождь по соломе. Опять страх капля за каплей стал падать на сердце. Катерине представилось: вот они одни с Лукьяном, против них-то сколько? И в завываниях ветра она слышала угрозы, те, что уже слышала не раз от богатых мужиков. Власть бы им, они в мякину бы измололи Лукьяна. На память пришла ссора с Ванькой Косовым: "Ждет тебя, Лукьян, темная ночка. Сделаем мы тебе спину такой мягкой, как твое брюхо!" Выплыло из темноты Ванькино лицо, кривое от злобы. "Ую! ую!" -- свистело и выло на крыше. Катерина закрылась с головой, чтобы не слышать воя, и сейчас же услыхала громкий собачий лай. Она отбросила одеяло. Во дворе лаял Бровко, лаял злобно, на чужого, но людских шагов не было слышно. Потом лай оборвался. "Прошли!" -- решила Катерина и вздохнула протяжно, -- как гора с плеч. Дрема подходила к ней неслышными шагами. Мужики со свистом и улюлюканьем потащили бревно в избу. "Ую! ую!" -- кричали они. Бревно было длинное-длинное, уже протянулось через всю избу, а конца еще не было видно. "Батюшки, они окно разобьют!" -- забеспокоилась Катерина и -- проснулась. "Ую! ую!" -- пело за стеной. Соломенный заслон в окне зашелестел. "Пришли!" -- с ужасом подумала Катерина и всеми десятью пальцами уцепила Лукьяново плечо, сдавила что было силы.

-- Лукьян! Проснись! Пришли! -- зашептала она Лукьяну в ухо.

-- А? Что? Не пройдет, -- пробормотал Лукьян.

-- Проснись же, пришли!

-- Кто пришел?

-- У окна стоят. Сейчас полезут.

Лукьян поднял голову, прислушался. За стеной чавкнула грязь, кто-то переступал с ноги на ногу. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Лукьян вскочил с кровати, точно пружина, на полу чуть звякнул топор, зыбка заскрипела в кольцах, -- должно быть, Лукьян сильно толкнул ее, -- и ребенок пронзительно заплакал. Перепуганная его плачем, Катерина соскочила с кровати, обеими руками схватила зыбку за ремни и принялась качать изо всей силы взад -- вперед, взад -- вперед... Половица у стены скрипнула -- Катерина догадалась: Лукьян стоит между окнами, ждет. Ребенок заорал сильнее, высоко подбрасываемый в зыбке. И сразу молния осветила избу, ахнул гром, страшная сила рванула зыбку в сторону. И опять сразу тьма. Ребенок зашипел, стал захлебываться. Катерина крикнула протяжно истошным голосом. Лукьян отозвался ревом, затопал босыми ногами у двери, потом в сенях, громко двинул засовом -- и промчался двором мимо разбитого окна, крича во всю глотку.

-- Держи-и-и!

Ветер прошел по избе -- из отворенной двери и разбитого окна.

-- Держи-и!

Лукьян мчал вдоль улицы с топором в руке, увязая босыми ногами по колено в грязь. Дождь бил его в лицо, в голову, в грудь.

-- Держи-и!

А кругом -- ни огонька. Избы стояли черные, небо и земля -- черные. И черный ветер ломил, свистел. И ни звука нигде, сколько Лукьян ни прислушивался.

-- Держи-и! -- в последний раз прокричал он.

Собаки во дворах коротко пролаяли. Бегом Лукьян вернулся назад, промокший до волосинки, дрожащий, измазанный грязью выше колен, в холщовых портах и холщовой рубахе. В избе уже горел огонь. Катерина, со всклоченной головой, в одной посконной рубахе, босая, стояла в углу у печки и прижимала к груди ребенка, покачивала его. Голова ребенка истово болталась, как шар на веревочке. Кровь обильно стекала с его маленьких ножек прямо на посконную рубаху Катерины, а с рубахи на пол. Глаза у Катерины округлели, выросли безумно. Зыбка еще качалась, и кровь капала с нее на пол.

1930

-----------------------------------------------------------------------

Источник текста: Человек и пустыня Роман, рассказы / Александр Яковлев; Вступ. ст. В. Петелина. -- Москва: Художественная литература, 1986. -- 526 с.; 22 см.