Яковлев Александр Степанович - Последний выстрел

Александр Степанович Яковлев
Последний выстрел

Часы на Спасской башне в Кремле играют "Интернационал".

Точно стая перелетных птиц в небе, они перекликаются в полдень и в полночь и перекликом зовут вдаль -- к борьбе и будущему. Десять лет назад, в день Первого мая, они заиграли впервые гимн рабочих всего мира. До этого часы молчали пять лет, потеряв голос в октябрьскую ночь, когда в Москве шли уличные бои. Солдат революции Егор Толчков заставил их тогда замолчать, возмущенный их старой песнью...

...Толчков прошел по темной казарме, переполненной спящими, проорал во всю глотку:

-- Товарищи! Кто хорошо знает Москву? Иди в канцелярию! Товарищи!

Фонариком он освещал нары. Перепуганные, бледные лица поднимались на крик:

-- А? Что? Москву? А-ну, ребята, кто москвичи?

Толчков прошел до конца казармы, -- солдаты, уставшие после четырехсуточной борьбы, спали каменно, и надо было многих будить. Через пять минут в канцелярию пришло семеро. Наскоро накинув шинели, они на ходу застегивались. Лампочка светила под потолком. Лица были встревожены: "Что такое?"

-- Вы хорошо знаете Москву? Откуда лучше всего видно Кремль? -- торопливо приступил Толчков.

Все семеро переглянулись. Откуда? Из многих мест хорошо видно Кремль: с Каменного моста, например, с Воробьевых гор...

-- Нет, вы мне укажите такое место, чтоб можно подъехать с орудиями и бить прямым выстрелом. Бить надо в Малый дворец. Там сейчас штаб белых... а на Каменный нельзя. Нас перебьют, как ворон.

Низенький большеголовый фейерверкер спохватился:

-- А, вот, лучше всего видно Кремль со Швивой горки. Оттуда как на ладони. Там есть церковь Никиты. Я помню, от нее Малый дворец хорошо видать. И подъехать можно незаметно, переулками.

-- И ты знаешь дорогу? Чтобы под обстрел не попасть? А ну, веди.

В темноте под моросящим дождем батарея двинулась по улицам и переулкам. Впереди на зарядном ящике ехал большеголовый солдат-москвич, указывая путь, а Толчков верхом на лошади крутился справа и слева. Обе пушки тяжело ворчали по камням мостовой, зарядные ящики гремели звонко. А впереди и сзади шли цепи пехоты с винтовками наготове, дробно стуча сапогами. Цепи прикрывали батарею. Весь воздух дрожал от пулеметной трескотни, ухал от пушечных выстрелов, что доносились с Воробьевых гор и Ходынки. Полыхающее зарево красной тучей стояло над огромным городом, фасады домов с темными окнами, как лица со слепыми глазами, тревожно менялись. Порой впереди резкий голос орал:

-- Кто идет? Стой! Пропуск!

То были заставы восставших. Толчков на лошади скакал к ним, совал бумажку.

-- В Кремль! Прямой наводкой!

Улицами и переулками мимо вокзалов и дальше через Яузу батарея к рассвету добралась на Швивую горку. В мутном рассвете красная церковь Никиты с белыми наличниками казалась зловещей громадой. Зарево пожара отражалось в ее окнах и в стеклянной галерее. Егор Толчков верхом въехал в ограду, объехал церковь кругом. Вниз от церкви целой сетью спускались кривые переулки. Кремль на ближнем холме был виден весь. Черные башни вонзались в небо. Храмы и дворцы стояли безмолвно, притихшие, придавленные. За Кремлем полыхал пожар.

Толчков подал знак, и пушки въехали в ограду. Все делалось очень торопливо: всем хотелось, чтобы до полного рассвета можно было встать незаметно на позиции. Зарядные ящики встали за церковью. Ездовые быстро отпрягли лошадей, увели за церковь, пушки выставили хоботы через ограду. Ограда и липы прекрасно маскировали батарею. В самый разгар установки вдруг из-за церкви вышел бородатый поп в черной шляпе-полукотелке и с ним молодая девушка. Поп, сердито хмурясь, подошел к Толчкову, все еще кружившемуся верхом на лошади, сказал строго:

-- Вы начальник здесь? Уберите пушки отсюда! Нельзя стрелять там, где святыни.

Толчков плетью показал на Кремль, спросил запальчиво:

-- А там святыни есть? Ага. А ты не видишь, как оттуда стреляют в нас? Что ж, от тех святынь стрелять можно в нас, а от этой в них нельзя?

-- Все равно, отсюда стрелять нельзя, -- упрямо отрезал поп.

Толчков кинул плеть, резким движением вынул из кобуры револьвер и направил его попу в лицо:

-- Уйди, гад, прочь! Застрелю!

Поп в испуге поднял руки, сделал шаг назад и, споткнувшись о камень, грохнулся наземь. Девушка кинулась на него, защищая его от выстрела. Толчков, размахивая револьвером, кричал:

-- Убирайтесь прочь сейчас же! Прочь! Прочь!

Девушка судорожно вцепилась в попа, помогла ему подняться, оба торопливо убежали за церковь. Солдаты хохотали.

-- Белье пошел менять. В другой раз не придет.

Толчков соскочил с лошади и с биноклем в левой руке поднялся на ограду, правой держась за решетку. Рассвет уже был полный. Внизу правильными громадами лежал воспитательный дом, за ним -- серая полоса Москва-реки, перечеркнутая мостами, и Кремль над рекой с игрушечным Царем-колоколом у подножия Ивана Великого. Ни одной человеческой фигуры не было видно ни на площади, ни у дворцов. Только в пролетах памятника Александру Второму мелькал часовой да на стенах между зубцами шевелились серые фигуры.

-- Что видно? Что видно? -- нетерпеливо спросил большеголовый фейерверкер-москвич, хотя простым глазом было видно, что Кремль пуст.

-- Попрятались, дьяволы! -- сказал Толчков, слезая с ограды. -- А вот мы сейчас их пощупаем.

Прищуренные глаза у него засветились буйством. Он громко скомандовал:

-- Первое орудие на пристрелку по Малому дворцу!

Пока он лазил на ограду, солдаты ("номера") уже успели зарядить снятые с передков пушки. Фейерверкер проверял панораму.

-- Первое орудие!.. Огонь!.. -- отрывисто выкрикнул Толчков.

Длинная струя огня сверкнула молнией, пушка скакнула, гром грохнул оглушающе, позади с тонким звоном посыпались стекла галереи и церковных окон. С куполов и крыш сорвались стаи голубей и галок и судорожно заметались над городом, над рекой. Толчков смотрел в бинокль. Стена у кремлевской церкви Двенадцати апостолов закрылась пылью.

-- Возьми правее! -- повернулся Толчков к наводчику.

Орудие снова было заряжено. Толчков сам проверил панораму.

-- Огонь!

Стена Малого дворца задымилась, в бинокль было видно, как куски штукатурки и камни плеснулись на тротуар. Красное пятно пробоины завиднелось над окном нижнего этажа. Прицел был найден.

-- Беглый огонь из обоих орудий!..

Солдаты забегали -- заряжали быстро, -- оба орудия били вперегонки. Малый дворец весь закрылся пылью, словно загорелся. Из окон выскакивали люди, бежали вдоль стен. На площади между соборами у подножия Ивана Великого появилась пушка -- за ее щитом прятались артиллеристы. Огонь мелькнул там, -- Толчков неистово крикнул:

-- Ложись! -- сам присел за камни ограды.

В воздухе лопнул гром. Над оградой развернулся белый тугой клубок дыма, и по камням щелкнули пули.

-- Ах, они так?.. -- заорал большеголовый солдат-москвич. -- Товарищ Толчков, ну-ка их катнем!..

И тут Кремль, дворцы, храмы, старина, "святыни" как-то сразу исчезли, уже никто не думал больше о них, -- только остались люди, борющиеся не на жизнь, а на смерть. Белогвардейская шрапнель разрывалась точно над оградой и куполом церкви "великомученика Никиты, что за Яузой", -- белые клубки дыма, похожие на кораблики, плавали в воздухе, -- шрапнельные пули дождем осыпали и стены церкви, и камни ограды, сбивали ветки с деревьев, ранили двух лошадей, убили солдата в тот момент, когда он вынимал снаряд из зарядного ящика. И надо было точно следить, прятаться при выстрелах...

Отсюда оба орудия били по Кремлю тоже точно: снаряды рвались на каменных плитах у подножия Ивана Великого, у Грановитой палаты, и какой-то снаряд ударил в орудие, -- от него скакнул прочь человек и упал (в бинокль Толчков видел), орудие встало боком, и никто к нему не подходил. Здесь закричали радостно:

-- Подбили! Подбили! Ура!

С кремлевских стен работал пулемет, стреляли из винтовок, пули срывали ветви деревьев -- вот здесь, прямо над головой, -- били в стены церкви, звякали в окнах и в застекленной галерее. И солдаты уже добирались ползком к орудиям, к зарядным ящикам. От выстрелов гудело в ушах, все были сосредоточены, с упрямым выражением в глазах. И деловиты. В этот день вся Москва была полна пушечной и ружейной пальбой -- и, кроме пальбы, ни Толчков и никто из солдат не слышали будто ничего. Но вот все тот же большеголовый фейерверкер-москвич крикнул:

-- Толчков! Ты бы распорядился за обедом послать. Пора. Двенадцать часов.

-- Откуда ты знаешь, двенадцать?

-- А слышь, часы бьют?

Толчков прислушался. Раздельно, точно, неторопливо часы Спасской башни отбивали полдень, Были моменты -- ахнет пушечный выстрел, очередной удар часов пропадет в громе, но потом опять точно, неторопливо: "дон, дон, дон". И, отсчитав двенадцать, часы заиграли... Они заиграли что-то Толчкову незнакомое -- будто рассыпали звоны, беспорядочные и разноголосые, -- так разноголосо и беспорядочно кричат перелетные стаи журавлей в небе осенью.

Они звонили долго, и со странным напряжением Толчков слушал их, прижавшись к каменной ограде у ствола самой толстой липы. Потом он забыл о часах, но этот разноголосый звон все еще звучал у него в ушах.

День пошел туманно и беспокойно, -- над Москвой моросил дождь, пелена сизого дыма стояла над Кремлем, над Замоскворечьем, гул все усиливался, -- артиллерия била по Кремлю со всех сторон. За церковью, где понуро стояли лошади и лепились под стеной солдаты и мальчишки, уже работал полевой телефон. Толчков кричал кому-то:

-- Никого не видать! В Малом дворце выхлестали все окна! А? Не слышу! От них не стреляют. Только из пулемета жарят. Еще нажать? Нажмем! Снарядов хватит!

От телефона, пригибаясь, почти ползком, опять бежал к ограде, к липе -- на свой наблюдательный пост, -- командовал: "Огонь!". И после грохота его слух невольно ловил бой часов, -- может быть, ухо, слушая мирный звон, хотело отдохнуть от пушечной пальбы. "Дон, дон, дон..." Часы отзвонили шесть раз. Толчков повернулся к солдату-москвичу, сказал:

-- А в полдень они что-то названивали.

Солдат сердито засмеялся:

-- В полдень и в полночь они восхваляют царя.

-- Как восхваляют?

-- Играют гимн "Боже, царя храни"!

-- Гимн? Не может быть! -- насторожился Толчков.

-- А вот послушай.

Толчков приставил бинокль к; глазам, долго смотрел на башню, на часы.

"Не может быть!" Кремль стоял уже заваленный обломками.

С вечера стрельба все усиливалась и только перед полночью вдруг начала стихать. Из темноты к церкви Никиты пришли рабочие с винтовками на веревочках, с ними два солдата, четыре мальчугана лет по шестнадцати, тоже с винтовками, все говорливые, с задором, веселые.

-- Наши взяли Думу, выходят на Красную площадь. Гляди, сейчас Кремль заберут. Белые пардону просют!

Один рабочий с широкими, как ворота, плечами безбоязненно подошел к орудиям, к ограде. На него крикнули:

-- Куда прешь? Убьют!

Но он, не оборачиваясь, ответил:

-- Кто убьет? Юнкеря теперь деру дают. Гляди, вся площадь в Кремле порожняя.

И эти слова для всех будто свет: юнкеров уже нет на стенах. Кремль опустел. Стреляли теперь только где-то на Остоженке. Толчков поднялся на ограду, долго смотрел в бинокль. Вдруг в неясном свете за Малым дворцом он увидел что-то живое -- будто уходила толпа.

-- Гляди! Уходят! Уходят! Бей их! -- заорал он и, соскочив с ограды, показал наводчику, куда бить.

Пушки грохнули. Черное, живое исчезло. Опять стало тихо. И вдруг в наступившей тишине зазвонили часы Спасской башни, Толчков встрепенулся и замер, слушая. Часы торжественно, неторопливо пробили двенадцать. И тотчас заиграли -- разноголосый звон рассыпался в тишине. Толчков весь вытянулся, чуть повернул голову, левым ухом вслушиваясь. Да, часы играли "Боже, царя храни". Звуки четко сплетались в знакомый мотив. Казармы и война врезали в сердце этот мотив. Пусть царь уже свергнут и уже сидит в Сибири, а часы над разбитым Кремлем все поют "Боже, царя храни" -- гимн насилия и унижений.

Словно подкинутый, Толчков скакнул к орудиям, закричал:

-- По часам Спасской башни! Оба орудия!

Наводчик правого орудия тотчас припал к панораме. А другой удивленно сказал:

-- Что ж стрелять? Там нет никого!

-- А не слышишь "Боже, царя храни"? Наводи!

-- Есть часы! -- сказал первый наводчик, поднимаясь.

-- Огонь! -- скомандовал Толчков и отбежал в сторону, чтобы видеть, куда попадет снаряд. Широкоплечий рабочий стоял возле, зажимая уши ладонями. Выстрел ахнул, на Спасской башне заклубилась пыль, но часы, едва видные в полумраке, все еще пели. Из-за церкви прибежал солдат: "Товарищ Толчков, тебя к телефону, скорей, скорей!"

-- Снова заряжай! -- крикнул Толчков наводчику и побежал за церковь.

Знакомый голос из штаба орал в телефон:

-- Толчков! Немедленно прекрати огонь! Белые сдались!

-- Ага! Сдались? -- торжествующе крикнул Толчков.

-- Сдались! Сдались! Больше ни одного выстрела!

"Как ни одного? А часы-то? Они останутся и будут петь царские гимны?" -- подумал Толчков и, усмехаясь, крикнул в телефон:

-- Еще нажать? Я это могу! Снаряды есть!

В телефоне заорало:

-- Пре-кра-ти! Ни одного выстрела!

И так же во всю глотку заорал Толчков:

-- Не слы-шу!

-- Ты будешь отвечать по всей строгости, если будет еще хоть один выстрел! -- орал телефон.

-- Не слышу! Пришлите приказ письменно!

Он бросил трубку, побежал назад к орудиям. Он властно отстранил наводчика:

-- Ну-ка, я сам!

И припал к панораме. Он высматривал долго, хобот пушки плавно повертывался. И, выпрямившись, сам соединил ударник. Пушка скакнула. Широкоплечий рабочий тотчас закричал из-за дерева:

-- Браво! В самый раз!

-- Попал! Попал! -- заговорили, закричали кругом.

Толчков всмотрелся: на циферблате часов зияло черное пятно. Стрелки показывали двадцать одну минуту первого. Толчков подождал одну минуту, другую, третью, пятую... Стрелки стояли неподвижно.

-- Ага. Теперь не запоют царю гимн! -- торжествующе сказал он и устало, спокойно крикнул: -- Кончай, ребята! Белые сдались!

...Пять лет спустя в день Первого мая часы опять запели. Запели боевую песню трудящихся всего мира...

1933

-----------------------------------------------------------------------

Источник текста: Человек и пустыня Роман, рассказы / Александр Яковлев; Вступ. ст. В. Петелина. -- Москва: Художественная литература, 1986. -- 526 с.; 22 см.