Недалеко отъ церкви, на самой широкой и старинной улицѣ мордовскаго села Моньяровки, рядомъ съ покосившейся отъ ветхости избой кузнеца Култыги, стоитъ большой пятистѣнный домъ богатѣя Тукманова. Онъ издали уже виднѣется свѣтлымъ, наряднымъ пятномъ, какъ рослый парень въ бѣлой вышитой рубахѣ въ толпѣ обносившихся, ободранныхъ подростковъ. Расписныя ставни и узорчатые наличники оконъ, сдѣланные искусной рукой городского столяра, придаютъ дому свѣжесть и какую-то особую солидность среди потемнѣвшихъ отъ времени, затрухлѣвшихъ моньяровскихъ избъ. Передъ окнами разбитъ маленькій палисадникъ съ кустами смородины, съ молодыми широколистыми тополями, а сбоку, со стороны Култыги, пристроена лавка, самодѣльная вывѣска на которой кривыми, нескладными буквами возвѣщаетъ: "Тарговля бакалѣйный, мучной и продчими сѣсными припасами Ивана Михайловича Тукманова".
У многихъ еще въ памяти время, когда Тукмановъ ходилъ въ дырявомъ азямѣ, въ лаптяхъ, жилъ въ работникахъ, и зиму, и лѣто, когда никто его не величалъ по имени и отчеству, а звали просто Ванькой, да и не Тукмановымъ, а Сянгинымъ, по прозвищу отца покойнаго, мордвина лѣниваго, безшабашнаго, шатуна и непосѣды. Попался тотъ какъ-то еще въ молодости въ воровствѣ огурцовъ -- среди бѣла дня забрался въ чужой огородъ,-- вотъ и прозвали его съ тѣхъ поръ Сянго, что значитъ по-мордовски огуречный воръ, да такъ крѣпко пристало прозвище, что и къ дѣтямъ перешло, прилипло навѣкъ, какъ родимое пятно: ни смыть, ни стерегъ, ни откинуть... Лѣтъ тридцать тому назадъ умеръ Сянго, утонулъ съ плотовъ въ весенній разливъ на Бѣлой, а сына его и теперь еще за глаза не называютъ иначе, какъ Сянгинымъ,-- и при случаѣ охотно разсказываютъ всякому, за что къ богачу Тукманову пристегнули эту кличку; да кстати передаютъ и смутную исторію его внезапнаго обогащенія.
-- Богатство, какъ и счастье, приходитъ вдругъ, только не всѣ умѣютъ его взять!..-- говорятъ старики, видавшіе виды за свои долгіе годы.
-- Иной, можетъ, и уменъ, и хорошъ, и работящъ,-- да всю жизнь мыкается, кулакомъ слезы утираетъ, по чужимъ людямъ спину гнетъ... А къ иному деньги такъ и липнутъ! Вотъ поди ты... Богатство простыми руками не поймаешь, все равно, что рыбу въ рѣкѣ. Нужны сноровка, хитрость и удача!.. Таланъ такой ужъ отъ судьбы долженъ быть...
-----
Съ десяти лѣтъ пошелъ Ванька Сянгинъ служить бороноволокомъ. Съ шестнадцати нанимался уже заправскимъ работникомъ на весь лѣтній срокъ отъ Егорьева дня до Покрова,-- да такъ бы и прожилъ вѣкъ свой по отцовскому примѣру безхозяйнымъ бѣднякомъ, еслибъ не довелось ему порядиться къ Кержаку, про котораго поговаривали тихомолкомъ въ народѣ, что не одинъ десятокъ тысячъ припрятанъ у него, гдѣ-нибудь въ тайномъ мѣстѣ.
Старикъ Кержакъ жилъ нелюдимо, сосѣдей сторонился, въ церковь смолоду не ходилъ, изъ дому рѣдко показывался, и дружбы ни съ кѣмъ не водилъ -- не то по гордости, не то, такъ просто, по суровости характера своего. Хлопотунъ и работяга, какихъ поискать, онъ много засѣвалъ земли, имѣлъ крѣпкія кряжовыя постройки, сытыхъ лошадей, множество рогатаго скота, въ лѣсу развелъ пчельникъ громадный и, несмотря на старость, хозяйство держалъ туго и неослабно, какъ вожжи, которыя нельзя опускать.
Было Сянгину двадцать три года, когда пришелъ онъ наниматься къ Кержаку. А пришелъ къ нему потому, что запала въ молодую голову острая, занозистая дума: высмотрѣть во чтобы то ни стало, разузнать и вывѣдать, гдѣ находится Кержаково хранилище, въ чемъ лежатъ несмѣтныя деньги...
Словно сладкій заманчивый сонъ, отъ котораго нельзя отдѣлаться и на яву, захватило его желаніе разбогатѣть легко и сразу, сбросить нужду, непрерывную подневольную маету, шлянье по заработкамъ,-- зажить самостоятельно и независимо. Мало ли ходило въ народѣ слуховъ и завидныхъ сказокъ о такихъ счастливцахъ, которые, засыпая бѣдняками, просыпались обладателями тысячъ!.. Неужели не попробовать, не попытать счастья, когда оно такъ близко?.. Подъ лежачій камень вода не течетъ... А вдругъ у него, у захудалаго, изголодавшагося, обтрепаннаго человѣка на роду написано добиться спокойнаго довольства и богатства?..
Изъ себя видный, высокій, плечистый, тихоня и смиренникъ, съ ласковыми скромными глазами, Сянгинъ понравился старику именно своей наружной смиренностью и покорствомъ. Тому какъ разъ и нуженъ былъ безпрекословно послушный, не дерзкій, не озорной, дѣльный помощникъ.
Потолковали о домашности, перечислили всѣ обязанности, сладились въ цѣнѣ, -- и новый работникъ, какъ лошадь въ оглобли, запрегся въ большое и трудное хозяйство Кержака.
Работалъ безъ устали, терпѣливо, споро, точно для себя, а не для чужого. Съ первыхъ же дней прибралъ и вычистилъ дворъ, починилъ телѣги, бороны, вывезъ на огородъ навозъ изъ конюшни. И, когда сошелъ въ поляхъ послѣдній снѣгъ, выѣхалъ пахать и сѣять.
Кержакъ скоро оцѣнилъ его усердіе, хвалилъ, подбадривалъ, а про себя радовался, что нашелъ такого заботливаго, прилежнаго работника. Прилежныя руки въ хозяйствѣ -- все равно что хорошій фитиль въ лампѣ, -- спокойный, чистый свѣтъ и бодрость вносятъ.
-- Ну, Иванъ, дастъ Богъ урожай, я тебя не забуду, -- сказалъ старикъ, когда кончился сѣвъ.-- Если все время такъ работать будешь, дамъ тебѣ осенью въ награду полпереѣзда пшеницы!
И потомъ не разъ повторялъ:
-- Ужъ я отъ своего слова не откажусь, такъ ты и помни!..
-- Спасибо, Богданъ Семенычъ!-- благодарилъ Сянганъ, скромно потупляя глаза. И пуще прежняго принимался за работу, чтобы войти въ любовь да довѣріе къ хозяину.
А за работой потихоньку все приглядывалъ да примѣчалъ, не откроется ли какъ-нибудь завѣтный секретъ, гдѣ спрятаны деньги. Всѣ щели въ амбарѣ, въ сусѣкахъ обыскалъ и въ погребѣ за каждый камешекъ заглянулъ, и въ банѣ все до мелочи осмотрѣлъ, и въ голбецъ не разъ лазилъ, всякій крошечный закоулокъ обшарилъ, -- никакъ не могъ доискаться, нигдѣ не замѣтилъ ничего подозрительнаго, даже намека ни одного не нашелъ... Украдкой внимательно слѣдилъ за старикомъ, какъ за чуткимъ звѣремъ слѣдятъ ловкіе охотники, незамѣтными, но острыми и быстрыми взглядами впивался ему вслѣдъ, куда бы онъ ни направлялся, днемъ и ночью былъ насторожѣ, въ постоянномъ тихо тлѣющемъ напряженіи.
А время шло. Наплывали откуда-то дни одинъ за другимъ, -- развернули лѣто, какъ голубой шелковый пологъ, высоко и жарко подняли солнце въ небѣ, заколыхали моря зрѣющихъ полей...
И чѣмъ ближе подходила осень, тѣмъ безпокойнѣе становилось на душѣ у Сянгина. Раньше ему казалось, что стоитъ пожить съ Кержакомъ вмѣстѣ хоть нѣсколько недѣль -- и непремѣнно догадаешься о мѣстѣ, гдѣ хранится его сокровище; но вотъ уже протекли мѣсяцы, скоро конецъ сроку, а деньги были такъ же неуловимы и неизвѣстны, какъ и весной...
Годъ выдался урожайный, хлѣба поспѣли дружно, надо было торопиться поскорѣе сжать и убрать ихъ съ поля до осенней непогоды, когда пойдутѣ затяжные дожди, и зерно можетъ прорости въ снопахъ. Началась спѣшка, цѣлыя недѣли проводили подъ открытымъ небомъ, вмѣстѣ со старикомъ, гдѣ-нибудь за семь-восемь верстъ отъ дому, -- хлопотливые, мозолистые, утомленные работой... И на время, за усталью, за ѣдкимъ ежедневнымъ потомъ Сянгинъ, какъ будто затихъ въ своей мысли, успокоился; не подступала она къ нему такъ неотвязно, какъ раньше, не щемила и не сосала сердца.
Но кончилась страда,-- сложили снопы въ клади, смолотили рожь,-- и опять охватило прежнее неудержимое желаніе найти таинственныя тысячи, такія притягивающія и волнующія, овладѣть ими, какимъ-нибудь вѣрнымъ, безошибочнымъ способомъ. Сянгинъ напрягалъ весь свой умъ, думалъ и передумывалъ на разные лады, не спалъ ночами; бился и путался въ догадкахъ, какъ въ хитро сплетенной, но гнилой сѣти, которая быстро рвалась, расползалась во всѣ стороны, лишь только онъ пробовалъ въ дѣйствительности провѣрить свои предположенія. Ни тонкая зоркость, ни притворство, ни терпѣливая бдительность не помогали.
И къ концу сентября онъ зналъ достовѣрно только одно: деньги, если онѣ есть у Кержака, если онѣ не выдумка людской молвы,-- надо искать въ домѣ. Ни на дворѣ, ни въ постройкахъ, ни, тѣмъ болѣе, въ землѣ ихъ нѣтъ. Онѣ должны быть въ домѣ и именно въ той маленькой комнаткѣ-боковушкѣ, гдѣ спалъ старикъ.
Но какъ туда попасть? Какъ проникнутъ незамѣтно?..
Днемъ нельзя: увидятъ -- или самъ старикъ, или сноха Агафья, или ея ребятишки. Ночью тоже нельзя: Кержакъ спитъ и чутко и по-стариковски мало, непремѣнно услышитъ, какъ бы тихо ни войти въ боковушку... А разъ услышитъ, то живой денегъ ему, конечно, не дастъ отнять. Убивать же Сянгинъ не хотѣлъ и боялся, потому что въ тѣхъ условіяхъ, въ какихъ жила семья, слѣдовъ убійства скрыть не было никакой возможности. Всѣ подозрѣнія, всѣ улики сейчасъ же указали бы на работника. Больше ни на кого и не подумали бы. Значитъ, вѣрная каторга, вѣчный Сахалинъ...
Отшумѣли нудные, холодные дожди осенніе; облетѣли листья съ пожелтѣвшихъ деревьевъ; Подули рѣзкіе вѣтры; затянуло лужи и грязныя, глубоко выбитыя колеи дорожныя тонкимъ, хрусткимъ ледкомъ,-- пали заморозки.
Наканунѣ Покрова, послѣ бани, старикъ разсчиталъ Ивана и не забылъ своего обѣщанья,-- какъ сказалъ, такъ и сдѣлалъ:
-- Вотъ тебѣ, милокъ, тридцать два пуда пшеницы! За труды твои, за старанье... Это съ того полпереѣзда, который я весной посулилъ. Нагребай въ телѣгу, вези съ Богомъ!.. И чтобъ у тебя хлѣбъ не переводился!.. Слышишь? Моя рука, братъ, легкая... Отъ желанъ-сердца даю!..
И радъ и не радъ былъ Сянгинъ. Словно оборвалось что-то. Не вѣрилось, что кончился срокъ, что надо уходить, что ничего изъ задуманнаго не вышло... Послѣднія надежды уплывали. Масса труда и терпѣнія казались потраченными впустую.
Какъ потерянный шелъ онъ съ Кержакова двора, тоскливо думая о своей темной обольстительной затѣѣ, которая теперь становилась еще труднѣе и неисполнимѣе.
II.
-- А вдругъ никакихъ денегъ у Кержака нѣтъ? Вдругъ да это только завистливые языки зря болтаютъ?..-- вспыхивали временами сомнѣнія въ головѣ Сянгина.
И онъ всячески старался увѣрилъ себя въ этомъ, чтобы ужъ не томиться напрасными думами, вызывалъ въ памяти случаи несоотвѣтствія людскихъ росказней съ тѣмъ, что бывало иногда въ дѣйствительности. Но въ концѣ-концовъ всѣ убѣдительные доводы расплывались, какъ дымъ, исчезали, терялись, -- оставалось одно, непоколебимое:
-- Нѣтъ! Не можетъ быть. Есть у него деньги, чорта возьми!.. И въ сотый разъ припоминалъ то, что ему разсказалъ какъ-то про Кержака отецъ.
Много лѣта тому назадъ за Большимъ трактомъ, у Листвяннаго лога, жалъ Кержакъ съ семьей овесъ. Пора была такая, что по тракту часто проѣзжали купцы на нижегородскую ярмарку; всѣ при деньгахъ, понятно: извѣстно, купцу безъ денегъ, какъ карасю на берегу, удовольствія мало, а на ярмаркѣ ужъ и совсѣмъ радость невеликая... У Кержака два сына было -- здоровенные ребята, коренастые, бойкіе. Вотъ они втроемъ и напали ночью въ логу на какого-то купца, который свернулъ туда лошадей попоить къ ручейку. Ямщика убили, купца тоже прикончили и денегъ нашли при немъ множество. Связали убитыхъ веревками вмѣстѣ, крѣпко-накрѣпко обвернули кожей, какъ обвертываютъ товаръ отъ дождя или пыли,-- и положили въ кузовъ тарантаса. Сыновей отправилъ Кержакъ спать, а самъ поймалъ лошадь, привязалъ къ пристяжкѣ купцовой тройки, сѣлъ на козлы -- и айда гналъ по тракту. Угналъ верстъ двадцать, доѣхалъ до лѣсной мѣстности, остановился, пересѣлъ на своего гнѣдка и, верхомъ, до свѣту еще успѣлъ прискакать къ балагану... Убитыхъ, конечно, обнаружили на слѣдующій же день, но никому и въ умъ не пришло, гдѣ надо искать настоящихъ преступниковъ. Въ страдное время на поляхъ тысячи народу, каждаго жнеца не заподозришь! Власти же были увѣрены, что убійство совершено бѣглыми каторжанами, которыхъ незадолго передъ этимъ видѣлъ кто-то въ. лѣсу, и какъ разъ недалеко отъ мѣста, гдѣ нашли лошадей съ убитыми. Шарили, шарили по лѣсу, на слѣдъ напасть не могли,-- да такъ дѣло и заглохло.
Вотъ какимъ образомъ досталось Кержаку богатство. Не трудомъ, не горбомъ, не работой неустанной, а случаемъ темнымъ и страшнымъ.
Но вмѣстѣ съ богатствомъ посыпались и бѣды. Черезъ годъ умерла жена, а года черезъ три взяли на турецкую войну обоихъ взрослыхъ сыновей Кержаковыхъ. Съ отцомъ остался только маленькій Яшка, мальчикъ лѣтъ пяти. А тѣ, большіе, такъ и не вернулись ужъ съ похода домой,-- должно быть, сложили свои головы въ сраженіи.
Замутился Кержакъ духомъ, загоревалъ. Въ короткое время посѣдѣлъ совершенно, какъ глубокій старикъ. Изъ дому почти никуда не выходилъ, точно боялся съ людьми встрѣчаться. Забросилъ хозяйство, распродалъ лошадей, ото всѣхъ отвернулся. Вдвоемъ съ Яшкой такъ и жилъ за высокой оградой своего двора, словно въ молчаливомъ монастырѣ. Съ горя да съ тяжести непомѣрной началъ пить и только хмелемъ глушилъ отчаяніе.
Прошло лѣтъ пятнадцать, трудныхъ, безотрадныхъ, одинокихъ... Яшка выросъ, женился, понемногу въ работу втянулся, -- и старикъ какъ будто отъ сна очнулся, повеселѣлъ. Прикупилъ земли у башкиръ, увеличилъ посѣвъ, и жизнь пошла шире, полнѣе, суетливѣй, какъ рѣка, миновавшая случайную запруду...
Но не надолго отступило несчастье. Не до дна, знать, выпита была горькая чаша.
Простудился Яшка однажды въ студенную зиму, заболѣлъ и слегъ. Съ годъ мучился, таялъ, какъ свѣча на огнѣ,-- изсохъ весь, потемнѣлъ, искашлялся,-- и, наконецъ, умеръ.
Опять остался Кержакъ одинъ въ большомъ своемъ хозяйствѣ, только что налаженномъ и пущенномъ на полный ходъ, -- одинъ съ маленькими внуками, Яшкиными дѣтьми, да съ снохой Агафьей... Въ третій разъ принялся настраивать жизнь: велика была крѣпость и стойкость у этого человѣка. Лишь сердце его суровое значительно подалось и ослабѣло. Пришибленный бѣдами, онъ смирился передъ людьми, заглушилъ свою прежнюю гордость и, чего съ нимъ никогда не бывало, сталъ ходить въ церковь. Не прощенья у Бога за свой грѣхъ тяжкій вымолить хотѣлъ, не покаяться, а только милости послѣдней просилъ: не обрывать жизнь его стариковскую до тѣхъ поръ, пока внуки хоть мало-мальски не станутъ на ноги.
III.
Выпалъ снѣгъ. Прижимистѣе и крѣпче ударили холода. Начались длинныя, зимнія ночи, короткіе бѣлые дни.
И, когда установился санный путь, пришелъ разъ подъ вечеръ Сянгинъ къ Кержаку.
-- Богданъ Семенычъ, будь отецъ родной!.. Выручи!
-- Ну?
-- Дѣло одно я задумалъ! Да не подъ силу оно мнѣ. Самъ знаешь, съ пустымъ карманомъ широко не раскинешься... Вотъ и пришелъ я къ твоей милости: не дашь ли мнѣ взаймы рублей пятьдесятъ?..
-- Ого! Да дѣло-то какое? Можетъ, непутевое?-- насторожился Кержакъ.
-- Нѣтъ, что ты, Богъ съ тобой! Чистое дѣло, вѣрное!.. Хочу лошадь купить, какого-нибудь хоть немудрянаго меринка,-- да въ заводь поѣхать. Наберу тамъ желѣза, чугуна, топоровъ, ножей... черезъ рабочихъ за дешевку все можно купить. Наберу,-- а потомъ по селамъ да по деревнямъ продамъ. Глядишь, маленькій барышъ и останется!..
-- Черезъ рабочихъ, говоришь?..-- внимательно спросилъ старикъ.-- Что жъ... Это ты ладно смекнулъ. Чѣмъ на печи бока грѣть да лѣнь тѣшить... Правильно! Тамъ нипочемъ купишь, а здѣсь втрое дороже выручишь.
-- Вотъ и я тоже такъ полагаю.-- обрадовался Сянгинъ.-- Только взяться мнѣ не до чего!.. На лошадь да на сани все жалованье, какое съ тебя получилъ, ухлопаю. А больше ни копейки нѣтъ -- что хошь, то и дѣлай... Хоть матушку-рѣпку пой...
-- Х-хэ...
-- Къ Рождеству я бы безпремѣнно отдалъ, Богданъ Семенычъ! Какъ служилъ тебѣ вѣрой-правдой, такъ и долгъ отдамъ, не утаю! Чать, приглядѣлся ко мнѣ... видишь, что не обманщикъ я, не воръ, не мошенникъ...
Подумалъ Кержакъ, подумалъ, посмотрѣлъ пристально на Ивана, пальцами по столу побарабанилъ, крякнулъ.
-- По совѣсти говоришь?
-- Да провалиться мнѣ на мѣстѣ, ежели нѣтъ!.. Икону сыму!
-- Вѣрю, вѣрю... Ну, въ добрый часъ! Только уговоръ: проторгуешься, -- опять придешь ко мнѣ на лѣто въ работники. Отработаешь!
Сказалъ и ушелъ въ боковушку. А спустя минутъ пять, вынесъ оттуда двѣ четвертныхъ бумажки.
И вотъ тутъ-то Сянгинъ ужъ окончательно увѣрился, что его послѣдніе выводы и наблюденія безошибочны, что деньги у Кержака лежалъ не гдѣ-нибудь, а непремѣнно въ комнаткѣ, куда невозможно проникнуть даже съ самыми тщательными предосторожностями. Вся цѣль его прихода только въ томъ и заключалась, чтобы неожиданно заставить старика пойти къ мѣсту хранилища -- и тѣмъ самымъ разсѣять оставшіяся сомнѣнія...
Но было еще и другое намѣреніе. Не теряя смутной надежды на похищеніе всѣхъ денегъ, Иванъ надумалъ медленный, терпѣливый планъ, какъ воспользоваться хоть малой частью ихъ,-- въ крайнемъ случаѣ, если бы пришлось признать, что заманчивое богатство недостижимо... По этому плану, занимая у Кержака понемногу и, въ условленное время, исправно отдавая долгъ, надо было сумѣть занять въ подходящій моментъ крупную сумму и больше не отдавать. Вѣдь такъ легко потомъ будетъ отпереться: "знать, молъ, не знаю и вѣдать не вѣдаю!.." Безъ росписки, безъ свидѣтелей и въ судѣ ничего не присудятъ...
Купилъ онъ лошадь, сани. Купилъ двухъ коровъ, чтобы простакомъ не ѣхать, и повелъ продавать въ заводъ: по заводамъ и по городамъ скотъ всегда дороже противъ деревенскихъ цѣнъ, авось что-нибудь перепадетъ. Продалъ очень удачно. Забралъ тамъ у мастеровыхъ по дешевкѣ желѣза всякаго, инструментовъ, какіе необходимы въ хозяйствѣ, гвоздей, полозьевъ,-- и отправился торговать по селамъ.
Распродалъ товаръ выгодно, быстро -- даже самъ удивился, что такъ хорошо дѣло удалось. И къ Рождеству, какъ обѣщалъ, заплатилъ Кержаку все до послѣдней копейки -- пятьдесятъ цѣлковыхъ чистоганомъ.
-- Ишь ты... Фартовая голова! Куда тебя не приставь, вездѣ къ мѣсту. Торговымъ задѣлался... накося!..-- шутилъ старикъ.
Этотъ случай еще больше убѣдилъ его въ честности и добросовѣстности своего бывшаго работника. И когда тотъ, мѣсяцъ спустя, пришелъ просить взаймы сто рулей, онъ охотно далъ ему и эту сумму.
Такъ повторялось нѣсколько разъ. И всегда Въ назначенный срокъ точно, день въ день, Сянгинъ приносилъ долгъ.
-- Ну, молодецъ, Иванъ! Аккуратенъ!..-- улыбался одними глазами довольный старикъ.-- Не въ отца, значитъ, пошелъ!.. На прямоту жить хочешь?..
-- А то какъ же, Богданъ Семенычъ!.. Я своему слову долженъ быть хозяинъ,-- скромничалъ Сянгинъ.-- Одинъ разъ запоздаю, во время не отдамъ, другой разъ запоздаю, а въ третій ты ужъ мнѣ не повѣришь. Дружба дружбой, а денежки, онѣ аккуратъ любятъ....
И льстиво благодарилъ мягкимъ заискивающимъ голосомъ.
Къ веснѣ онъ уже почувствовалъ, что довѣріе къ нему возрасло полное, что подозрѣній и колебаній у старика нѣтъ никакихъ,-- можно дѣйствовать безъ опаски. Набрался храбрости и попросилъ сразу триста рублей, обѣщая вернуть ихъ скоро -- къ Петрову дню.
Кержакъ, не задумываясь, отсчиталъ три сотенныхъ.
IV.
Въ Петровъ день каждый годъ бывала большая ярмарка въ Сухостоевѣ, селѣ бойкомъ, торговомъ -- верстъ за семнадцать отъ Моньяровки.
Конецъ іюня -- красное время, жаркое, широкій, свѣтлый разгаръ лѣта. Солнце палитъ цѣлыми днями, въ полѣ шумятъ -- цвѣтутъ густостѣнныя ржи, колосятся яровые; а травы уже вытянулись въ полную мѣру, сколько имъ отъ Бога положено, въ самый сокъ вошли, налились земной силой, какъ медомъ пахучимъ, начинается сѣнокосъ...
На ярмаркѣ звенятъ косы, продаются отбои, точила, бруски, грабли и вилы, лубки и лапти; кучами высятся колеса, телѣги, ободья, шины; сочно и пьяно пахнетъ свѣжимъ, лѣснымъ дегтемъ, тягучей смолою; погромыхиваютъ чайники и кашеварные котелки,-- шумъ и гомонъ стоятъ на площади круглый день, отъ восхода солнца до заката. Суетятся, спѣшатъ, толкутся, встрѣчаются плечомъ къ плечу, расходятся, снова встрѣчаются... Кругомъ людно, говорливо, дѣловито,-- и кажется, будто это не ярмарка, а густое мѣсиво медленно кипитъ и клокочетъ. Каждому надо что-нибудь купить для предстоящихъ работъ, надо ко всему приглядѣться, прицѣниться, изъ огромной массы выбрать самое лучшее и самое дешевое. Надо повидать сватовъ, зятьевъ, кумовьевъ, свояковъ и прочую родню изъ сосѣднихъ селъ и деревень, надо съ ними покалякать о домашности, о хлѣбахъ, о покосѣ, о дождичкѣ, или даже такъ просто парой словъ перекинуться -- и то надо... Со всей округи съѣзжается народъ на сухостоевскую ярмарку.
И неизмѣнно изъ года въ годъ, повторяясь безъ числа, проходитъ одна и та же картина. Гулъ, говоръ, лязганье желѣза и ржанье лошадей, пыль, жаркая духота и колокольный звонъ,-- все, какъ смѣшанное, неподвижное облако, висящее надъ площадью, переливающееся невидимыми клубами. Послѣ обѣдни всегда становится шумнѣе, тѣснѣе, начинаютъ попадаться пьяные, кое-гдѣ завязываются ссоры, поднимается крикъ; съ постоялыхъ дворовъ долетаетъ безшабашное рыпѣнье гармошекъ; въ чайныхъ пьютъ чай, водку, виднѣются красныя, до седьмого поту распаренныя лица,-- ярмарка развертывается во всю...
И такъ каждое лѣто на Петра и Павла гудѣло Сухостоево.
-----
Сянгинъ ходко торговалъ косами и серпами въ маленькой раскидной лавчонкѣ около церковной ограды. Къ обѣду, когда заглянулъ къ нему Кержакъ, онъ продалъ уже добрую половину своего товара.
-- А-а, купецъ новоявленный! Съ прибылью торговать!.. Чуть, было, мимо не прокатилъ... Здорово гребешь?
Отъ смѣха Кержакъ безпомощно сощурился и долго колыхался всѣмъ тѣломъ. Потомъ неопредѣленно покрутилъ головой и какъ-то сразу размякъ.
-- А я, братъ Ваня, разговѣлся: косушечку маленькую пропустилъ -- Лѣтъ на десять помолодѣлъ! Нально!!!! кровь по жиламъ бѣгомъ забѣгала... Хоть въ плясъ!.. Пойдемъ, выпьемъ со мной за компанію!
Сянгинъ быстро вскинулъ на него глаза, и на мгновеніе задержался, точно смѣрилъ что-то. Смутная, дерзкая мысль охватила его. Даже духъ захолонулоотъ неожиданности.
Не поворачивая головы, посмотрѣлъ въ полглаза по сторонамъ, переложилъ безъ нужды нѣсколько косъ съ одного мѣста на другое, оправился и, какъ бы принявъ какое-то рѣшеніе, добавилъ уже готовно и развязно, съ напускной веселостью:
-- Да что въ самъ-дѣлѣ! Али же намъ и разгуляться чутокъ нельзя? Очень даже хорошее мы съ тобой выпьемъ! Дай вотъ только товаръ сбыть!..,
-- Да лишку не возьму! Бери знай... Вотъ четырехъ четвертей, аглицкая. Какъ бритва будетъ служить -- девять гривенъ!.. А вотъ богатырская, пяти съ половиной четвертей -- рупь съ пятиалтыннымъ!.. Такой косой прокосъ шире сажени можно размахнуть, прямо съ улицу!..
-- Охъ ты широкій какой! Мотри, не разорвись...
-- А боязно разорваться, такъ ты короче выбирай! Нѣтъ, кромѣ шутокъ... Весь базаръ наскрозь пройди, -- лучше нигдѣ не найдешь!..
Мужики занялись разсматриваніемъ косъ, снимали шапки, пробовали лезвія на волосахъ; упирая концы въ землю, осторожно испытывали, не гнутся ли обухи, крѣпки ли пятки.
Иванъ снова обернулся къ Кержаку.
-- Чать, искалъ меня?
-- Нѣтъ. Чего искать, вѣдь ты не теряный!
-- А должокъ получить! Забылъ?..
-- Успѣется! Дома отдашь... Не торопись, не тряси карманомъ.
Ему не хотѣлось на виду у всѣхъ получать много денегъ: народъ праздничный -- !!!!вздржиный, ненадежный. Не догляди только, зазѣвайся минутку одну, -- живо вытащатъ. Особенно теперь, когда онъ подъ хмелькомъ...
-- Потомъ, потомъ, Иванъ!.. Не послѣдній разъ видимся!
-- Да чего потомъ... чудное дѣло! Видалъ ты, дядя Ѳедоръ, человѣка, который бы отъ денегъ отказывался? Нѣтъ? Посмотри-ка на Богданъ Семеныча: не беретъ!..
-- А-атъ, торопыга, загорѣлось ему. Ну давай, коли присталъ!..
Разсчитались. Кержакъ вытащилъ изъ кармана кожаный мѣшочекъ, вродѣ кисета, положилъ туда сотенныя бумажки и старательно завязалъ шнуркомъ.
-- А какъ же дѣльце-то наше? -- хитро подмигнулъ онъ, похлопавъ Ивана по плечу.-- Идемъ, что ли!..
-- Сейчасъ, сейчасъ! Ты иди пока... Я скоро управлюсь!.. Живымъ манеромъ все обдѣлаю!..
-- Звонъ-то, звонъ какой чистый! Настоящій церковный,-- такъ и поетъ... Благовѣстъ да и только!.. Ужъ не бойсь, не желѣзная, другъ! Желѣзная, та все равно что лыко, никакого звону не дастъ, а здѣсь настоящая сталь!..
Товаръ шелъ нарасхватъ. Черезъ какой-нибудь часъ осталось семь небольшихъ косъ да нѣсколько серповъ.
-- Ну, будетъ! Кончено!.. Изъ-за малости стоять не стоитъ.
Сянгинъ торопливо запретъ лошадь, стянулъ съ лавочки пологъ, который служилъ ей крышей, кинулъ въ телѣгу -- и быстро поѣхалъ къ двору, гдѣ остановился старикъ. По дорогѣ забѣжалъ въ кабакъ, казенокъ въ тѣ времена еще не было, купилъ три бутылки водки, а, проѣзжая мимо лотка, у какой-то старухи прихватилъ за гривенникъ двѣ соленыхъ рыбины.
-- Вотъ теперь нашъ праздникъ начинается, Богданъ Семенычъ!-- кричалъ онъ, отворяя ворота.-- Раздавимъ бутылочку съ устатку, закусимъ -- да и по домамъ!..
-- Вѣрно!
-- Мнѣ и то сегодня въ умъ пало: сколь разъ, молъ, я у него деньги занималъ, сколь разъ онъ довѣрилъ мнѣ, какъ отецъ родной, изъ бѣды выручалъ, а я, дуракъ неблагодарный ни разу угощенья не догадался ему поставить!.. Нехорошо!
-- Ну, что тамъ толковать! Брось...-- улыбался Кержакъ.-- Пустое... До точки, значитъ, не доходило, а теперь дошло!
-- Дошло, дошло!..
Хозяйка постоялаго накрыла на столъ, поставила глиняную чашку густыхъ, жирныхъ щей, принесла пшеничный каравай хлѣба.
-- Ну, за твое здоровье, Иванъ! Будемъ жить въ согласіи, какъ раньше жили!.. По хорошему, по дружному...
-- Кушай на здоровье! Спасибо на добромъ словѣ...
Выпили. Похлебали щей. Еще выпили.
Постепенно завязался разговоръ; потянулся слово за слово, какъ спутанная пряжа, которую надо и въ то же время никакъ нельзя распутать.
Послѣ первой бутылки Кержакъ раскраснѣлся, вспотѣлъ и совсѣмъ размякъ, раскиселился, точно изъ тѣла выскользнули всѣ твердыя, поддерживающія кости. Разстегнулъ бекешку, размахнулъ полы по скамейкѣ, чтобы было легче, прохладнѣе, шире. И, грузно облокотившись на столъ, громко и горячо разсказывалъ о своей тяжелой жизни, о бѣдахъ; обидчиво жаловался, что люди его не любятъ, брезгаютъ имъ, осуждаютъ, хотя въ душѣ то и завидуютъ. Завидуютъ богатству, хозяйству, постройкамъ, пчельнику... всего, что у него есть. А какъ нагрянетъ горе, злорадствуютъ и за глаза всячески издѣваются, глумятся: "такъ де ему и надо, старому псу..."
Плелись, заплетались нескладныя, пьяныя рѣчи, туманилась голова, притуплялся слухъ; окружающее раздвигалось и непонятно уплывало, медленно блѣднѣя и тускнѣя... Вскипало что-то внутри въ груди, въ сердцѣ, давнымъ давно выношенное, это всѣхъ спрятанное, скрытое. Непремѣнно надо было что-то разсказать, разъяснить, выложить, вызвать хоть каплю жалости и сочувствія... Быть можетъ, передъ нимъ первый и единственный человѣкъ, который сумѣетъ понять всю тоску и муку, затемнившія старые, уже потухающіе дни.
Сянгинъ пилъ мало; поддакивалъ головой; изрѣдка вставлялъ короткія соболѣзнующія слова и заботливо подливалъ водку въ быстро пустѣвшую рюмку Кержака. У него въ мысляхъ складывалось и налаживалось то тревожное, что мелькнуло давеча неожиданно на площади.
Возбужденные глаза старика были мутны и красны. И чѣмъ больше онъ пьянѣлъ, тѣмъ безпокойнѣе становился Сянгинъ.
V.
Выѣхали домой еще за-свѣтло. Солнце багряно садилось за лѣсомъ, и пыльная дорога въ закатныхъ лучахъ казалась сѣровато-розовой и теплой. Отъ строеній и деревьевъ легли длинныя, густыя тѣни.
Ярмарка уже разъѣхалась. Только кое-гдѣ около голыхъ лавокъ суетились еще небольшія кучки людей: торговцы съ приказчиками складывали остатки товаровъ въ стоявшіе тутъ же возы. Замѣтно вечерѣло. Тихо золотѣли главы церкви; свѣтился тонкій въ высотѣ крестъ; мягко и протяжно звонили къ вечернѣ...
Но улицы сухостоевскія были шумны и веселы. Пестрѣли яркіе наряды дѣвокъ, ходили гурьбой шумливые парни, надрывисто и визгливо пѣлись пьяныя разноголосыя пѣсни, дробно стучали и грохотали колеса по твердой мощной дорогѣ,-- праздникъ разсочился съ ярмарочной площади по всему селу. Хмельная волна взнялась отъ кабака, возрасла, раздалась вширь и мутными брызгами далеко расплеснулась по избамъ.
Кержакъ еще крѣпился, но въ тѣлѣ чувствовалась сладкая истомная слабость, и клонило ко сну. Онъ ѣхалъ впереди, устало подергивая вожжами и покрикивая на лошадь тягучимъ, капризно-соннымъ голосомъ. Сянгинъ тарахтѣлъ на своей телѣгѣ за нимъ.
Въ полѣ навстрѣчу никто не попадался, но обгоняли часто, и это непріятно волновало Ивана. "Ну, да вотъ свернемъ въ логъ, никого не будетъ..." утѣшалъ онъ себя мысленно.-- "А тогда..."
И весь напрягался, натягивался, какъ струна, думая, что будетъ тогда. "Деньги я вѣдь при свидѣтеляхъ отдалъ... А что вытащилъ у пьянаго, никто не повѣрить. Поди, доказывай!.. Можетъ, онъ ихъ еще на ярмаркѣ потерялъ: всѣ видёли, что выпивши ходилъ..."
Въ гору подымались шагомъ. Солнце закатилось. Небо отпылало, успокоилось, утомилось за день-деньской и гасило теперь на западѣ послѣднее нѣжное сіяніе. Сѣрѣли, блекли краски; прохладно и освѣжающе наступали лѣтнія сумерки.
Когда поднялись на ровную дорогу, Сянгинъ крикнулъ впередъ:
-- За мостомъ въ логъ сворачивай, Богданъ Семенычъ! Прямѣе!
-- А-а...-- неопредѣленно донеслось спереди.
-- Прямѣе, говорю! Логомъ-то!..
-- Ну?..
-- Вотъ и сворачивай! Зачѣмъ намъ крюкъ давать по тракту? Да и лошадямъ мягче... Не кованыя вѣдь -- живо копыта обобьютъ по галькѣ.
-- Ладно...-- отозвался Кержакъ.
У него уже сильно кружилась голова. Въ глазахъ странно сливались и путались предметы, все смутно колыхалось и плыло. Плыла лошадь, плыли вечернія поля, плыли высокія трактовыя березы, плылъ онъ самъ... будто не ѣхалъ, а въ глубокой, убаюкивающей рѣчкѣ купался, и теплая вода несла и ласкала его тѣло...
За ветхимъ деревяннымъ мостомъ черезъ маленькій ручеекъ, вытекавшій изъ Листвяннаго лога, за крутобокими кучами щебня, которыя тянулись сейчасъ же за перилами, свернули на узкую полевую дорогу, такую кроткую и тихую послѣ шумливаго тракта... Стукъ колесъ сразу оборвался, заглохъ, словно отъ твердокаменнаго, убогаго и уѣзженнаго полотна, кто-то вдругъ подостлалъ мягкую, черную кошму.
-- Эхъ, была не была -- повидалася! Кутнуть разокъ, да и закаяться!..
Размашистымъ, преувеличенно пьянымъ движеніемъ Иванъ покрутилъ бутылкой надъ головой, запрокинулся, всунулъ горлышко въ ротъ и сдѣлалъ видъ, что пьетъ жадно и ненасытно. Потомъ отвернулся, сплюнулъ, утерся рукавомъ и передалъ бутылку старику. Тотъ пилъ, какъ воду, закрывъ глаза и покачиваясь. Отвелъ на минуту руку, окинулъ помутившимся взоромъ Ивана, пожевалъ кусокъ сухой, соленой рыбины и снова присосался къ бутылкѣ.
Стало совсѣмъ темно. Зажглись на небѣ звѣзды, заискрились, замерцали.
Въ логу густо пахло цвѣтами, медвяной свѣжіе-скошенной травой. Слѣва, вздымаясь по пологому откосу, шелъ мелкій березовый лѣсокъ; справа высилась крутая, черная на фонѣ неба гора. Трещали кузнечики, гдѣ-то далеко въ темнотѣ нѣжно били перепела... Тянуло сыростью.
Кержакъ уже не могъ сидѣть. Непреоборимая сила слипала вѣки, тянула внизъ, давила на плечи, толкала въ стороны, пригибала... Онъ тяжело и безпомощно растянулся въ телѣгѣ ничкомъ, пробормоталъ сквозь сонъ что-то неразборчивое, безсвязное и затихъ.
Сянгинъ выжидалъ. Пусть покрѣпче заснетъ... Пусть хорошенько... Посмотрѣлъ по сторонамъ. Никого. Остановилъ лошадей. Привязалъ за поводъ своего мерина къ задку Кержаковой телѣги. Прислушался. Нѣтъ, не слышно... Никто не ѣдетъ, ни впереди, ни сзади... Тихо. Только собственное дыханіе да кузнечики, да далекіе неугомонные перепела... Заливчато храпитъ старикъ.
Спитъ. Даже не пошевельнулся. Разметался плотнымъ неподвижнымъ пластомъ на соломѣ.
Потолкалъ сильнѣе.
-- Вставай, говорятъ!!-- крикнулъ громче, почти надъ самымъ ухомъ.
Не слышитъ, не чувствуетъ. Глубоко, могуче храпитъ, потонулъ въ снѣ непробудно; точно коротко прикованный, или пришитый, приникъ къ соломенной настилкѣ.
Иванъ осторожно просунулъ руку въ карманы,-- сначала въ одинъ, потомъ въ другой. Ключи... кусочки дерева... какая то бляха... ага!.. вонъ онъ, давешній кошелекъ. Лихорадочно развязалъ шнурокъ: мѣдь, серебро, мелочь... "Какъ такъ! А гдѣ же триста?.." даже разсердился, вскипѣлъ отъ неожиданности. "Вѣдь онъ сюда положилъ! Своими глазами видѣлъ!" Еще разъ полѣзъ въ карманы, вывернулъ ихъ совсѣмъ. Ничего! Только труха да крошки... должно быть хлѣбныя...
Въ потъ ударило. "Что за оказія? Не можетъ быть!.."
Схватился за Кержакову бекешку, выдернулъ полы изъ-подъ тѣла, обшарилъ, общупалъ со всѣхъ сторонъ. Нѣтъ, пусто!
-- Да мать чесная! Да какъ же это? А?
Метнулся къ сапогамъ: можетъ за голенищами? Не снимешь, пожалуй, еще... услышитъ, проклятый!.. Потянулъ правый сапогъ: крѣпко, будто приросъ, не стаскивается... Потянулъ сильнѣе. Нѣтъ, не идетъ, туго! Только разбудишь... "Ахъ, ты... Какъ же теперь? Неужто все пропало?.." И вдругъ вспыхнула несмѣлая догадка: "А, можетъ, за пазухой? Эхъ, перевернуть бы, перевернуть надо!.." Бережно и мягко касаясь плечъ и бедеръ, медленно приподнялъ Кержака и повернулъ сначала на бокъ, потомъ отвалилъ больше, почти навзничь...
И сразу на груди руки ощутили что-то твердое и плоское. Дрожа всѣмъ тѣломъ, въ опьяняющемъ туманѣ, какъ въ бреду въ какомъ то, Сянгинъ нетерпѣливо растегнулъ у старика воротъ. Вотъ оно, вотъ! Кожаное... Не то сумка, не то бумажникъ... почти во всю ширину груди. Верхней частью къ шеѣ привязано на ремешкѣ, вродѣ гайтана... отъ нижней тоже ремешокъ тянется и плотно проходахъ подъ мышками... Отыскалъ ножъ-складенекъ, полоснулъ по ремнямъ и вытащилъ изъ распахнутаго ворота находку... Да. Сумка. Съ наружной стороны клапанъ, а съ той, которая къ груда была, гладко. Отстегнулъ клапанъ: деньги! бумажки! Одна, двѣ, три... десять, пятнадцать...
-- А вдругъ здѣсь все! Все его богатство!:-- прошепталъ онъ вслухъ и чуть не задохнулся отъ внезапной, ошеломительной радости.
Быстро вынулъ бумажки, всѣ до послѣдней. Въ темнотѣ нельзя было разобрать, какія онѣ, но, судя по размѣрамъ, было много сотенныхъ. Сумка же все еще казалась тугой и тяжелой.. "Зашито! Такъ вотъ онъ гдѣ денежки хранилъ! А а-то... ахъ, дуракъ! А-а..."
Пересохло въ горлѣ, шумно отучало въ виски. Кружилась голова, и томительно ныли руки, словно послѣ необычайно трудной, тяжелой работы.
Сѣлъ. На колѣняхъ стоять силы не было, ноги, какъ не свои,:-- ослабѣли, одервенѣли, отнялись. "Только бы не проснулся! Только бы не проснулся!.." просительно и боязливо выбивала мысль.
Застегнулъ Кержаку воротъ рубашки, аккуратно укрылъ его бекешкой, чтобы не холодно было. Вправилъ карманы... На мгновеніе замеръ, задумался и, точно чѣмъ то осѣненный, живо досталъ изъ сумки три длинныхъ сотенныхъ бумажки и всунулъ ихъ въ Кержаковъ кошелекъ. Всунулъ и завязалъ...
Осмотрѣлся. Въ логу было мрачно и глухо. Темные кусты обступили узкую дорогу сплошной непроницаемой стѣною; стояли, чуждые, огромные, чудовищные... И вдругъ мгновенный холодъ обдалъ спину Сянгина, побѣжалъ къ головѣ тонкой струею, оглушительно щекоча и какъ будто отдирая съ темени кожу. Показалось, что тамъ, за кустами, въ глубинѣ лѣса, кто-то взмахнулъ длиннымъ покрываломъ и спрятался... То присѣдая до земли, то необычайно высоко поднимаясь, перебѣгалъ за деревьями наравнѣ со скоростью лошадей. И бѣлые стволы ближайшихъ придорожныхъ березъ тоже загадочно мелькали, какъ привидѣнія... Мерещилось, что это во все и не деревья, а саваны, которые бѣшено спѣшатъ и стремятся за мчащимися телѣгами. "Ахъ, скорѣй бы домой!.. Домой! Домой!.." мучительно металось въ головѣ одно пламенное желаніе.
Такимъ таинственнымъ и страшнымъ сталъ логъ, этотъ старый Листвянный лотъ, о которомъ ходило въ народѣ множество невѣроятныхъ легендъ и разсказовъ. Ожилъ ночной мракъ, наполнился зловѣщими, подстерегающими тѣнями... Жуть и ужасъ охватили Сянгина. Онъ безпрерывно понукалъ лошадей. "Милые, скорѣе!.. Скорѣй, голубчики!.:" Все казалось, что за нимъ кто-то неотступно гонится, машетъ бѣлыми, огромными руками и вотъ-вотъ схватитъ...
Только когда выѣхалъ въ ровныя, открытыя поля, стало немного спокойнѣе и легче -- свалилась гнетущая тяжесть. Широко открылось усѣянное звѣздами небо, завидѣлась Моньяровка.
Въ селѣ страхъ пропалъ совершенно и вспоминался, какъ что-то непонятное и необъяснимое; никогда раньше ничего подобнаго не случалось.
Иванъ довезъ Кержака до дому, оставилъ у воротъ. А самъ поѣхалъ дальше, къ себѣ, и до утра закапывалъ въ подпольѣ добытое сокровище, тщательно хитро упрятывалъ наконецъ-то найденное желанное богатство... Закладывалъ камнями и засыпалъ сухой, сыпучей землею завѣтное мѣсто такъ, чтобы казалось оно устроеннымъ давнымъ давно, съ основанія фундамента, и не возбуждало никакихъ подозрѣній.
А старикъ крѣпко и густо храпѣлъ въ телѣгѣ у своихъ высокихъ тесовыхъ воротъ. Молчаливо стояли вокругъ сонныя избы. Текла тихая, короткая ночь.
VI.
Рано утромъ, на слѣдующій день всклокоченный и осунувшійся прибѣжалъ Кержакъ къ Ивану. Глаза у него ввалились, вѣки распухли отъ вчерашней выпивки, лицо потемнѣло, взглядъ сталъ дикій, какъ у сумасшедшаго.
-- Ты, подлецъ, деньги у меня укралъ?-- закричалъ онъ не своимъ голосомъ, подступая къ Сангину.
Оробѣлъ тотъ немного сначала, растерялся, взглядами засторонился и никакъ не могъ овладѣть собою въ первую минуту. Но оправился.
-- Что ты... что ты, Богъ съ тобой?!.. Въ умѣ ли? Какія деньги?..-- смиренно удивился онъ, разводя руками.-- Опомнись!..
-- Да ты что ругаешься, а? Я тебѣ при свидѣтеляхъ вчера деньги отдалъ!.. Чего еще надо? А когда я укралъ? Когда? Ты меня поймалъ?.. Посмотри сначала въ кошелькѣ хорошенько -- можетъ, еще всѣ триста рублей и цѣлы? Чѣмъ кричать-то понапрасну!..
-- Триста, триста!.. Да ты все у меня обобрали у соннаго, сатана масляная! Развѣ тамъ триста было!.. Подмазался, подлизался, чтобъ ты сдохъ, окаянный! А потомъ сразу и прикончилъ... Подавай мнѣ деньги! Подавай сейчасъ! А то приставу донесу! Сей секундъ въ станъ погоню! Сгніешь въ тюрьмѣ, мерзавецъ!..
Усмѣхнулся Сянгинъ, сѣлъ на скамейку, ногу на ногу положилъ. И тихо, съ пренебреженіемъ протянулъ:
-- Совсѣмъ ты ума рѣшился, старикъ! Про какія деньги кричишь, шутъ,-- я и въ толкъ не возьму... Иди-ка выспись!
-- Иди, иди, проспись! Умнѣе станешь... А то, можетъ, по каторгѣ соскучился, Богданъ Семенычъ?-- съ ехидной ласковостью въ голосѣ добавилъ Сянгинъ. Такъ это мы завсегда... съ нашимъ удовольствіемъ поможемъ тебѣ отправиться, куда Макаръ телятъ не гоняетъ... Поди къ приставу! Заяви! А потомъ мы посмотримъ, какъ дѣло-то обернется... Вѣдь все село знаетъ, что ты купца убилъ въ Листвянномъ логу!
Осѣлъ старикъ. Всѣ слова потерялъ, точно захлебнулся чѣмъ то... Опять это страшное, что давило и мучило его цѣлые годы, опять этотъ зловѣщій логъ! Тогда взялъ въ логу, теперь потерялъ. И вдругъ въ дымкѣ, въ колеблющемся туманѣ проплыли передъ глазами два мертвыхъ тѣла, которыя надо завернуть и завязать въ кожу, какъ завертываютъ товаръ... Проплыли и исчезли. И снова ясно стало только одно: Иванъ, бывшій вѣрный работникъ, криво улыбавшійся на скамейкѣ.
Заплакалъ Кержакъ. Скупыя старческія слезы потекли по морщинистому лицу, по сѣдой растрепанной бородѣ -- мелкими капельками запутались въ сбившихся прядяхъ.
-- Иванъ! Ради Христа... по... пожалѣй ты меня! Я столько горя принялъ за эти деньги! Меня Богъ безъ конца наказывалъ... Неужели я ихъ не выстрадалъ? Неужели не заплатилъ за кровь своей несчастной жизнью?.. Голубчикъ! Въ ноги тебѣ паду... отдай... отдай мнѣ деньги!..
Онъ опустился на колѣни, неловко, по-старчески угловато, съ хрустомъ въ костяхъ -- и поползъ по грязному полу. Раздавленный и униженный, сквозь судорожныя рыданія, умолялъ съ покорнымъ безсиліемъ:
-- Хоть половину!.. Возьми остальное себѣ!.. Хоть третью часть отдай!
Но Сянгинъ сидѣлъ спокойно, мѣрно покачивая ногой, и непреклонно твердилъ свое:
-- Никакихъ у меня денегъ нѣтъ! Понялъ? И плакать нечего. И приставать тоже... Были вчера триста рублей, да и тѣ тебѣ отдалъ! Самъ знаешь... А что на ярмаркѣ наторговалъ, такъ это мои собственныя!.. Къ нимъ не подплачешься, хоть рѣкой изойди...
Такъ и ушелъ Кержакъ ни съ чѣмъ. Сгорбился, ссутулился, сразу одряхлѣлъ. Все потускнѣло у него передъ глазами, какъ-то странно отдалилось и стало чужимъ. Даже свой домъ показался давнишнимъ, незапамятно древнимъ и не настоящимъ, какъ сонъ, приснившійся давнымъ давно и вотъ теперь снова возникшій смутнымъ неразборчивымъ видѣніемъ. Не зналъ, куда дѣться старикъ, чѣмъ утишить свое горе.
Вечеромъ опять пришелъ къ Сянгину и опятъ униженно умолялъ и плакалъ. Готовъ былъ руки его закорузлыя цѣловать, лишь бы отдалъ, вернулъ онъ ему утраченныя деньги.
И не одинъ еще день приходилъ, и не одинъ разъ просилъ съ отчаяніемъ, съ поклонами, со слезами., съ болью... Но Сянгинъ выслушивалъ его нетерпѣливо и равнодушно; удивленно отпирался отъ всякихъ денегъ, или холодно, презрительно молчалъ.
Не вынесъ Кержакъ. Какъ помѣшанный бродилъ съ недѣлю по полямъ, по огороду у себя, по оградѣ, ничего не слыша, никого не видя, ни съ кѣмъ не разговаривая. И разъ ночью повѣсился въ сараѣ на перекладинѣ.
VII.
Прошло нѣсколько лѣтъ, но Сянгинъ не открывалъ передъ людьми и не высказывалъ своего богатства. Попрежнему торговалъ желѣзомъ, чугуномъ, топорами, косами, серпами,-- только исподволь увеличивалъ торговые обороты. Сталъ чаще гонять на заводъ скотину на убой, прикупалъ понемногу земли, сѣялъ хлѣбъ, обзавелся лошадьми,-- медленно и осторожно усиливалъ хозяйство, какъ искусный машинистъ усиливаетъ еле замѣтнымъ поворотомъ рычага ходъ машины.
И только лѣтъ черезъ десять послѣ памятной ночи въ Листвянномъ логу построилъ себѣ большой пятистѣнный домъ, а еще лѣтъ черезъ шесть открылъ и лавку. Но къ этому времени общее состояніе его дѣлъ было уже таково, что постройки эти никому не рѣзали глазъ: онѣ приняты были, какъ необходимое, послѣдовательное и естественное звено развитія не въ примѣръ удачливой мужицкой жизни. Правда, глухая людская молва знала и понимала больше: она какъ бы отдергивала какую-то темную завѣсу, и картина прошлаго вставала обличительно-ясно и неопровержимо... Но молва, какъ сказка, оживала въ селѣ только въ длинные зимніе вечера, когда наступалъ сѣрый однотонный отдыхъ послѣ тяжелыхъ лѣтнихъ работъ, когда мысль жадно отыскивала и хваталась отъ скуки за яркіе обрывки необыкновеннаго и таинственнаго, трудовые же дни несли забвеніе и равнодушіе ко всему, что выходило за предѣлы текущихъ заботъ...
Сейчасъ Сянгинъ еще не старъ, ему едва перевалило за пятьдесятъ. Онъ крѣпокъ, бодръ, но необычайно тихъ съ виду. Голосъ у него ласковый, пѣвучій, рѣсницы всегда полуопущены, движенія медлительны и плавны. Борода значительно засѣдѣла, но длинные волосы, подстриженные въ кружокъ, какъ у молодого, русы и густы.
Когда по воскресеньямъ, во время запричастнаго пѣнія за обѣдней, онъ медленно идетъ съ кружкой за церковнымъ старостой по рядамъ молящихся, смиренно кланяясь въ сторону каждой тянущейся съ мѣдякомъ руки,-- кажется, будто проходитъ не обыкновенный дѣловой человѣкъ, а подвижникъ и непрестанный богомольщикъ... Да и въ дѣйствительности Сянгинъ набоженъ: ни одной службы не пропуститъ, ни одного праздника дома не просидитъ,-- у него въ церкви даже опредѣленное мѣсто есть, куда онъ всегда становится -- противъ большой иконы Божіей Матери "Всѣхъ скорбящихъ радости".
Недавно онъ ѣздилъ съ батюшкой, о. Василіемъ, въ Саровскую пустынь преподобному старцу Серафиму на поклоненіе и пріѣхалъ оттуда еще болѣе тихимъ и скромнымъ, такъ что сосѣдъ Култыга даже не удержался и подъ пьяную руку сболтнулъ однажды:
-- Ну, паря, освятѣлъ ты до полна!.. Теперь изъ тебя прямо елей вываривать можно!...
Хозяйство Сянгана растетъ годъ отъ году, ширится и вздымается, какъ тѣсто, замѣшанное на спорой, ядреной опарѣ. Онъ засѣваетъ много десятинъ хлѣба, разводитъ породистый скотъ; купилъ жнейку-сноповязалку, косилку, плуги; держитъ зимой двухъ, а лѣтомъ трехъ-четырехъ работниковъ.-- Шумно и суетливо у него на дворѣ.