Ясинский Иероним Иеронимович - Варгарита

Иероним Ясинский

Варгарита

Маргарита Антоновна рассказала следующую повесть о своей детской любви.

Мне должно было исполниться двенадцать лет, а мы жили в деревне, и мама все собиралась отвезти меня в гимназию.

Гувернантки научили меня, пополам с грехом, болтать по-французски и по-немецки, и я перечитала большую библиотеку покойного отца. Но я ничего не знала. Я насилу убедилась, что на южном полюсе не страшный зной, а также холодно, как и на северном.

Читала я залпом. Плакала над Тургеневым, Толстым, Шатобрианом, Пушкиным и Лермонтовым. Я знала наизусть "Демона". Мечтала о демоне и завидовала Тамаре.

II.

Был февраль, стояла оттепель. Синели небеса. Я проснулась и выбежала в сад. Птицы весело кричали. Я добралась до оврага и промочила ноги.

Меня стали искать. В мокрых чулках вбежала я в столовую.Сиял самовар в лучах солнца. Мама ласково посмотрела на меня.

-- Вот, -- сказала мама: -- будущая гимназистка. Марита, сделай реверанс.

Я взглянула направо и под пестрым портретом отца в золотой раме, над которой ветвились рога убитого им лося, увидела демона.

Он был смугл, бледен, с черными, густыми, как войлок, волосами, без усов и бороды. На лице горели огромные глаза под изогнутыми бровями. Золотые пуговицы были на его мундире с синим воротником.

У меня забилось сердце с болезненной быстротой. Мне вдруг стало стыдно, что на мне короткое платье до колен, и я сделала реверанс, стараясь как можно больше скрыть свои длинные ноги. Вышло смешно. Он все-таки пробежал взглядом по моим ногам и улыбнулся. Я покраснела до корней своих белокурых волос. Я вся покраснела. Но и мама обратила внимание на мои ноги.

-- Dieu! -- протянула мама и, по обыкновению, подняла глаза к потолку, на этот раз с кокетливой улыбкой: -- ты бегала по лужам. Ах, негодная девочка! Imaginez vous... -- обратилась она к молодому человеку.

Но дальнейшей беседы я не слышала. Я бросилась назад.

В гостиной я лишилась сил. Невыносимая тоска сжала мне сердце. Окна закружились -- я упала на ковер.

III.

Когда я поправилась, я узнала, что студент Владимир Павлович Грааль к августу приготовит меня в третий класс (Последняя гувернантка была еще рассчитана перед великим постом). Владимиру Павловичу отвели флигель, в котором жил отец и рисовал свои бесконечные пейзажи. За недоконченным пейзажем он и умер. У нас в доме почему-то боялись флигеля. Он был, как могила. И вот в этом флигеле будет жить мой демон. Я сейчас же произвела его в демоны. Всю ночь мне было стыдно его. Его глаза горели в моей душе.

IV.

Пахло уксусом в моей спальне от компрессов, и мама два раза входила ко мне, прикладывала руку ко лбу и произносила:

-- Не надо быть такой глупой дикаркой, -- говорила она и качала головой.

-- Мама, он такой страшный, я его испугалась, -- оправдывалась я и чувствовала, что лгу (но что со мной было, я не знала).

-- Ступай в классную, он проэкзаменует тебя, -- сказала мама, когда я надела серенькое платьице и она ввязала в мои волосы два светлых банта над ушами.

Классная была маленькая комната рядом с будуаром мамы. Стол посредине, полка с книжками, доска, карта России, два стула для меня и учителя, и вольтеровское кресло с рабочим столиком для мамы у окна -- так обставлена была эта комната. Еще на дверях, что из будуара, висела и падала на пол тяжелая драпировка. Мама любила иногда незаметно стоять за нею и следить, как я веду себя. Когда гувернантка начинала защищать меня, мама припоминала какую-нибудь подробность, уничтожающую меня. Казалось поразительным, откуда она могла знать; гувернантки пожимали плечами. Но я знала секрет мамы и молчала.

VI.

Я была догадлива и проницательна. Я выросла без подруг и не любила девочек, которые приезжали к нам в гости. Я любила смотреть на облака, на траву и сама сочиняла игры. Ходила на богомолье к ландышам, звонила в лесные колокольчики. Провозглашала себя царицей таинственной страны, которая называлась Полночь, и небесными звездами разукрашивала деревья и пруды. Когда белая вечерняя звезда дрожала в нашей сажалке, она была солнцем подводного городка золотых карасей, которые жили в изумрудных дворцах разумной жизнью, собирались поочередно друг к другу, пировали и вели глубокие беседы о тайнах мира, в числе которых немаловажную роль играл вопрос о южном полюсе.

У меня была большая голова. Я казалась себе уродом й делала на себя карикатуру: в яблоко вставляла два длинных прутика. Вообще в душе у меня была некоторая доля злости. Я посмеивалась над гувернантками и снисходительно относилась даже к маме: чтобы доставить ей удовольствие, я притворялась глупенькой девочкой. Мне до слез хотелось поскорее вырасти и иметь право быть откровенной и умной.

VII.

Демон встал из-за стола. Он поздоровался с мамой, а мне руки не подал.

-- Сегодня она будет вести себя умнее, -- сказала мама. -- Марита, помни, -- обратилась она ко мне с наставлением: -- ты бросишь свои фантазии и займешься делом. Главное, математика. Мы не любим считать, у нас голова набита стихами! -- рекомендовала меня мама.

Мне трудно было справиться с сердцем, но я потупила глаза, -- я сделала над собой усилие и стала маленькой девочкой.

Демон продиктовал задачу на сложение, я решила. Сбилась на делении. Я вслушивалась в его голос. В нем не было ни малейшей нежности, он был сух. По щеке у меня побежала слеза. Хорошо, что не видела мама: пришли мужики, и она покинула классную.

Пальцы я перепачкала мелом.

-- Присядьте, -- сказал он.

Что бы я ни дала за длинное платье! У мамы была страсть всем показывать мои ноги. Куда же мне девать их? Я не поняла вопроса. Владимир Павлович повторил.

-- Какая самая большая река в России?

Не издевается ли он надо мной. Я теперь сознательно не ответила. Мне хотелось, чтобы он подсказал мне. И он подсказал.

-- Волга.

Я сделала большие глаза. В самом деле? -- хотела спросить я тоном взрослой.

-- Вы, кажется, устали, Маргарита? -- сказал он и посмотрел на часы: -- нам осталось еще пятнадцать минут. Все-таки, не скажете ли мне, что такое подлежащее и чем оно отличается от сказуемого.

VIII.

С первых же дней моим заветным желанием сделалось вывести из терпения моего демона. Было бы счастьем, если бы он обругал меня. Какое блаженство было бы, если бы он поставил меня на колени. Я бы упиралась, а он поборол бы меня и схватил бы за плечи. Я вдруг покорилась бы. Но какою идиоткою я ни была, он оставался все таким же сухим, холодным, равнодушным. И только, когда мама входила в классную и кокетливо улыбалась (в мою сторону), он тоже улыбался (в мою сторону). При этом сверкали зубы в его румяных толстых губах. Я называла это белой улыбкой. Белая улыбка, как белая молния.

Нельзя ли добиться его ласковости? Я перестала играть тупицу и стала выучивать уроки; красиво писала, схватывала на лету его мысли. Ничто не помогало. Глаза его смеялись, казалось, он не видел меня. У него был свой мир. Я была ничтожной пылинкой в его вселенной.

Вдруг я становилась рассеянной, у меня болела голова, отвечала я невпопад и задавала детские вопросы: если Бог не имеет ни начала, ни конца и его никто не сделал, то почему нельзя думать, что земля не имеет ни начала, ни конца, ее никто не сделал.

IX.

И когда я оставалась одна, горел мой мозг, оцепенение ужаса схватывало меня. Какая-то сила опрокинула меня над бездной, и я повисла над ней; и единственной радостью моей было бы упасть и погаснуть в ней.

Я не знала, что такое счастье; но неземное счастье рисовалось мне облитое слезами покорности, оглашаемой криками блаженства. Я мысленно целовала руки Владимира Павловича, припадала к его ногам, в передней я благоговела перед его фуражкой. Я по вечерам сочиняла обращения к нему и шептала признания, засыпая. Странно -- я не видела его во сне, но мне часто снилось, что я лечу на облаке и падаю посреди нашего двора, и все видят мое падение, и мне мучительно больно от стыда. Но когда я просыпалась, жаль было, что уже нет этой боли стыда. Я плакала.

Я, как сказочная принцесса, превращалась из поэтической девушки в длинном белом платье в уродливую лягушку, как только ночь сменялась утром; учила уроки; капризничала; натягивала на свои противные бесконечные ноги бесконечные чулки и с отвращением смотрела в зеркало на свои узенькие костлявые плечи.

Во время уроков я вздумала писать пальцем на клеенке букву В. Эта буква мелькала на тетрадях. Письменные ответы я старалась начинать с этой же буквы. Я выцарапала ее на золотом крестике, который я носила на груди. Мне казалась она самым прекрасным звуком в мире. И досадно было, затем я Маргарита. Мне хотелось бы быть Варгаритой.

И ночью, когда я была принцессой, и шумел мой длинный шлейф, и я шла на казнь -- демон должен был меня сжечь на костре, как Жанну д'Арк -- и слезы блаженного экстаза лились из моих глаз -- а была Варгаритой.

-- Варгарита, я принимаю твою жертву и приговариваю тебя к огненной смерти!

-- Я умру! -- радостно отвечала я, -- и на подушку мою лился дождь слез.

Но прошел месяц и еще месяц, и исчез снег с полей, и даже в оврагах растаяла последняя белая глыба, опушились деревья, выглянула зеленая трава, прилетели соловьи и стали петь в саду, а буква В не была замечена. Грааль был все также корректен, холодно вежлив, ровен и требователен. Я приходила в класс, делала реверанс, потупляла глаза, высиживала свои часы, опять делала реверанс учителю, когда раздавался обеденный звонок, и уходила страдающая, непонятая, смешная длинноногая девчонка с большой головой.

XI.

Все же -- я несколько раз подслушала -- меня за глаза называли будущей красавицей. Мать гордилась своими ресницами, но находила, что мои ресницы ещё длиннее. При светлых, как лён, безумно густых волосах, раздувавших мою голову, у меня были темно-синие глаза с темно-красными бровями, а ресницы черные. К бледному лицу моему, может быть, шли рано расцветшие алые губы. Из-за своей наружности я часто спорила с горничной Маней, которая, одевая, превозносила меня и завидовала моей белизне и белокурости. Сама она была черна, как галка.

-- Маня, скоро я буду большая? -- спрашивала я, с презрением глядя в ванной на свое длинное, тощее, чересчур голое тельце.

-- О нет, барышня! -- весело отвечала Маня: -- еще надо подождать годков пять!

О, как жадно смотрела я на богатые нескладные формы бедной Мани.

ХII.

Никому не открыла бы я свою душу. И с Маней, которая была мне предана, я ни словом не обмолвилась о том, что меня так терзало. Впрочем, словами нельзя было и выразить. Не было у меня слов. Иногда мелькала мысль обратить Маню в свою наперсницу. Я -- Татьяна, а Маня -- няня. Демон -- Онегин. Я беседую с няней и назначаю свидание Онегину. "Я вам пишу, чего же боле". Но перо не слушалось. Я не могла воскликнуть "Ах, Маня, Маня!". Маня стаскивала с меня чулки, я одна оставалась в своей скучной детской комнате, на жестком матраце, под холодным одеялом.

XIII.

В старину мне дарили куклы. Покойный папа привез как-то из города толстую куклу с восковым лицом и подвижными стеклянными глазами. У меня был слабый интерес к игрушкам. Давно я забросила куклы. Я с грустной улыбкой посматривала на комод, в котором они хранились. Казалось, они уже умерли. Но вот мне пришла фантазия воскресить мою толстуху. Я сделала себе стиль совсем маленькой девочки: гладко причесала на темени волосы, вплела огромные банты над ушами, выбрала платье покороче и с куклой на руках вошла в классную. Я хорошо знала уроки и, когда отвечала, голос мой тоже выходил стилизованный -- словно я отвечала за куклу. Я не расставалась с нею. По временам я украдкой целовала ее. Владимир Павлович несколько раз посмотрел на нее, потом молча взял куклу от меня, положил на край стола и продолжал заниматься.

-- Вы, может быть, думали, что я уже не играю в куклы? -- вдруг спросила я.

-- Я нисколько не сомневался в том, что вы должны играть в куклы, -- ответил Грааль так же холодно, как и всегда.

Но большие глаза его слегка вспыхнули, когда они встретились с моими, -- Он отвернулся и подошел к окну. Наступила пауза. Драпировка на дверях слегка зашевелилась. Через некоторое время мама вышла из других дверей и, кокетливо улыбнувшись в мою сторону своими красивыми губами, сказала:

-- Владимир Павлович, отпустите Мариту сегодня раньше, она хорошо стала учиться, и ей, кажется, хочется поиграть в куклы, а мы с вами покатаемся перед обедом -- дивная погода!

За улыбкой мамы сверкнула белая улыбка Владимира Павловича. Он сказал: "хорошо" и подал маме руку. Об руку с нею он вышел из классной.

-- Вы свободны, Маргарита.

XIV.

Раньше я не видела, что мама хороша собой. Ей было тридцать лет, и я думала, что это уже старость. Но когда она уходила из классной об руку с Владимиром Павловичем Граалем, который был ростом выше ее на целую голову, мне бросилась в глаза гибкость ее тоненькой талии, молодой наклон головы, юный овал румяной щеки, блеск волос и что-то пленительное, чему я не нашла названия и что было в ее походке.

С ненавистью посмотрела я на куклу, которая лежала на столе, раскинув ноги и руки и покорно закрыв глаза. Но вспомнила смущение великолепных глаз Грааля, когда они встретились с моими, и волна нового чувства, неясного, но глубокого, рванулась к моему сердцу. Я вскрикнула и побежала по всем комнатам. Стала прыгать и хохотать. Раскачала клетку с попугаем, кулаками забарабанила по клавишам пианино, выскочила на балкон, стала танцевать.

Но внезапно устала. Страшно покраснели мои руки и шея. Я стала гореть, пожар охватил мою душу. Еще, однако, минута, и я побледнела, тоска налегла на меня свинцовая, слезы полились из глаз. Я надела шляпу, вышла во двор и стала поджидать маму и Грааля. Секунды тянулись, как годы. Когда же, когда же приедут? Чем дальше, тем холоднее становились мои руки и ноги. Сделалась лихорадка. Изнемогая и колеблясь, как стебелек травы, я добралась до своей кроватки и упала ничком. Я кусала подушку и рыдала. Ничем не могла объяснить своего состояния. Болезненно напрягалась моя грудь.

-- Мама, мама! -- кричала я.

И точно шелест весеннего ветерка промчался по двору: -- вернулась мама с Граалем.

XV.

Несколько дней продолжался кризис. Мама целовала меня -- у нее было счастливое лицо. Неужели она была счастлива моей болезнью. Нет, у нее было свое счастье. Я отворачивалась от поцелуев, кричала: "Не надо целовать, я гадкая... Я не могу!"

Меня держали в постели. Я смотрелась в ручное зеркало и удивлялась своим глазам: они стали такие же большие, как у Грааля, и появилась под ними синева, которой прежде не было. Я воображала, что умираю. Мне было больно. Я была самое несчастное существо в мире.

XVI.

Я выздоровела. К весне портниха приехала из города и поселилась в усадьбе. Она должна была обшить нас. Я умоляла сделать мне платье подлиннее, и портниха хотела угодить мне, но мама узнала об этом и стала такая строгая и даже страшная.

-- Будет время, -- сказала она. -- Мне хотелось бы, чтобы ты подольше оставалась девочкой.

-- Но мама...

-- Но тебе тринадцать лет, идиотка!

Как она часто стала гулять с Граалем! Я видела их об руку в лунные вечера в аллеях сада. Рано утром они пили вдвоем чай на балконе. Он писал письма под ее диктовку у нее в будуаре поздними вечерами. Читал ей вслух. Когда мама пела, он аккомпанировал. По какому-то делу -- кажется, надо было перезаложить имение -- мама уезжала с Граалем в город, и они вернулись только на четвертый день. Мама стала выходить в классную в капоте и в сандалиях на босую ногу. Необыкновенными духами стала душиться мама, -- от них кружилась голова.

Чаще и чаше мама отсылала меня "к куклам". Я бледнела и, потупляя глаза, уходила.

XVII.

После обеда Грааль предложил покататься по озеру в лодке. Я должна была сесть на руль, а мама на среднюю скамейку. Но когда я садилась, случилось прозаическое несчастье: лопнули на коленках фильдекосовые чулки мои. Я сомлела от стыда, а мама закричала.

-- Dieu! Как она потолстела! Были палочки -- стали, как бревна! Отправляйся, Марита, домой!

Видит или не видит Владимир Павлович мои голые колени, на которые я тщетно натягиваю юбку? Его сверкающие глаза устремились на тот берег. Он не видит. Я спрыгнула на пристань, прибежала к Мане и поколотила ее, вне себя от ярости.

Из окна моей спальни открывался вид на флигель. Расцвела сирень, и в ней, как в лиловых облаках, утопал флигель. Между кустами виднелись только окна. Ночью они ярко горели, а днем казались черными. Я любила смотреть на флигель ночью. Чудилось, что демон-Грааль кует какие-то огненные замыслы, и в их пламени сгорают влюбленные в него души. Соловьи страстно гремели в майскую ночь. Раскрыто было мое окно, не могла я сомкнуть глаз. И первый раз произнесла я вслух: "люблю". И мама разве не влюблена в Грааля? Пламенели окна флигеля, и моя душа, как мотылек, рвалась к ним. Сумбурно было мое представление о любви. Я стала обобщать Грааля. Что делают Граали с влюбленными в них девочками? С мамой они гуляют об руку и перезакладывают имения. Но если бы девочки раскрыли им свое сердце, и глаза Граалей еще раз встретились с их глазами?

XVIII.

Владимир Павлович правил мою русскую тетрадь. Гениально бегал его карандаш по бумаге и подчеркивал ошибки.

-- Это что такое? -- спросил он, отточенным ногтем небрежно упирая в обложку тетрадки: -- почему Варгарита, а не Маргарита?

Давно я не краснела так. Я низко наклонила голову, упала грудью на стол и молчала.

-- Отчего же не скажете?

Догадался он, наконец, или нет?

-- Странно! -- усмехнулся он.

-- Так красивее, -тихо возразила я. -- Например, Младимир.

И посмотрела на него из-под своих ресниц. В ответ глаза его засмеялись.

-- Младимир! -- повторил он. -- Варгарита! Есть люди, которые не выговаривают каких-нибудь букв и, вместо рука, говорят рута. Но это... он назвал какое-то мудреное слово. -- А пока нам в филологические тонкости вдаваться незачем.

Я схватила двумя пальцами карандаш, который был у него в руке, и крепко сжала.

-- Что с вами?

Я отпустила карандаш.

-- Больше не нужно. Я хотела дотронуться.

Потом я быстро повернулась и стала смотреть на драпировку.

-- Что если мама слышит наш разговор? -- тихо сказала я. Грааль беспокойно посмотрел на драпировку.

-- Мама часто подслушивает за драпировкой, -- шепотом продолжала я.

Он подошел к драпировке, поднял ее и, убедившись, что никого нет, вернулся ко мне. Я слышала, как билось его сердце. Или это мое сердце так сильно билось?

-- Мы болтаем и, действительно, не занимаемся делом, -- сказал он. -- Идите к доске.

XIX.

Ночь была темная, облачная, напоенная благоуханиями цветов и взволнованная соловьиным рокотом. -- Я выскочила из окна в одной рубашонке, проползла по карнизу до балкона и спряталась в кустах сирени, окружающих флигель. Я вся дрожала, стучали зубы. Ломала руки, знала, что погибаю, но так сладостна была смерть. Я непременно должна была умереть после шага, на который я решилась. Он зовет меня, он шепчет мне на ухо лукавые слова, он осторожен, я поняла его, страшно осторожен. Как только жаркими устами он прикоснется, я вскрикну и умру, как Тамара. Мне, ведь, ничего не надо, кроме смерти в его объятиях. О, пусть он целует мое око! Пусть расскажет все, чем полна его великая душа. Такими горячими слезами не плачут маленькие девочки, так не чувствуют, так не поступают, мой мир -- его мир. Он войдет в мою душу... Она вспыхнет, как гроза, наши молнии сплетутся и сольются в общее пламя, и когда мрак настанет, он поймет, кого он потерял и сам, может быть, заплачет и слеза его прожжет пол во флигеле.

XX.

Не думайте, что у меня были какие-нибудь определенные намерения и желания. Все было чисто в моей душе, она ничего не ведала. Это был лунатизм, которому покорны дети и цветы, ночью раскрываются венчики невинные и томные; раскрылись мои грезы и бушевало сердце безотчетно. Сознание погасло, я казалась себе призраком. В темноте, под куполами сиреней, я выпрямилась, положила обе руки на затылок и смотрела на пылающее окно. Сквозь увеличительное стекло моей влюбленной фантазии рисовался мне демон (готовившийся к государственным экзаменам) за огромными фолиантами. Глаза его -- как две звезды. Подозревает ли он, что я так близка от него. Как взломается лед, разделяющий нас, когда он откроет мне дверь, и я на пороге предстану перед ним, белая царица моей Полночи? Я поддалась вперед, припала губами к обшивке флигеля и осыпала доски безумными поцелуями.

XXI.

Стон вырвался из моей груди, окно распахнулось надо мной, и я услышала голос мамы:

-- Тебе, Володя, показалось.

-- А, может быть, это кошка.

-- Вижу что-то белое, правда! Но это не кошка, а скорее собака. Дай-ка хлыст!

Мама совсем высунулась из окна. Я успела отшатнуться в чащу кустарника и жгучей травы и увидела маму в расстегнутом капоте. Она старалась достать до меня хлыстом. Владимир Павлович близко стоял позади мамы и поддерживал ее, обвив ее грудь рукою. Лицо его было освещено, он был в красной косоворотке, и глаза у него были веселые и счастливые. Никогда в классной не бывало у него таких глаз.

-- Ты упадешь, -- сказал он маме.

-- Наверно -- Белянка! Я приказала сидеть ей дома и караулить спальню, но что делать с противной собаченной. Пшла домой!

Грааль втянул маму назад, и в черном сумраке теплой ночи прозвучал поцелуй -- он поцеловал маму в затылок. Потом окно захлопнулось и была опущена оранжевая занавеска.

Я долго стояла и смотрела, оцепенелая, испуганная. Комары ели меня. Я ждала, что упаду в обморок. Но, в самом деле, кошка прошмыгнула мимо меня с жалобным мяуканьем. На меня напал страх, распались чары, дрожь озноба потрясла меня, я стала пробираться домой.

"Пшла домой!"

XXII.

Как я была уничтожена, какая я была жалкая. Между мною и Граалем встали уже не мои годы, а красивая, самостоятельная, одинокая, богатая мама. Я решила в простоте сердца, что мама выйдет за Грааля замуж и он сделается моим отцом. Мама недаром поселила его во флигеле покойного папочки. Погибнет последний луч надежды.

На что? На что я могла надеться?

До рассвета я не ложилась. У меня были исцарапаны руки и ноги. Я ждала у дверей маминой спальни возвращения мамы. Хотела упасть к ее ногам и рассказать ей, как я люблю Грааля. Если бы она оттолкнула меня, я бы стала кричать в отчаянии и умолять ее не делать меня несчастной. Кто же, как не мама должна уступить мне место? Если бы все-таки мама оттолкнула, я убила бы себя на ее глазах. Я знала, что у мамы на туалете лежит револьвер: я приставлю к виску и застрелюсь. И, сжигаемая ревностью, я падала на пол и выла у дверей.

XXIII.

Мне теперь самой тридцать лет, и я испытала радости и горести брачных и -- что скрывать -- внебрачных связей -- два раза я была замужем -- я артистка, я знаю жизнь, я наблюдательна -- но я никогда так страстно не любила и никогда чувство мое не достигало таких вершин идеализма и вместе запретности, и если хотите, преступности, как в ту мою первую раннюю весну, когда я, оставаясь по внешности девочкой, внезапно стала женщиной.

XXIV.

Я не дождалась мамы. Постепенно я стала тупеть и когда рассвело, я струсила, силы мои упали. Я представила себе: входит мама, и слова признания застывают у меня на губах. Душа моя была втиснута в кожу девчонки, и сознание вдруг открывало мне смешные перспективы моего положения. Мои молнии становились бледными зайчиками, страстные слова -- детским лепетом, трагические жесты -- гримасами. Мое детство требовало от меня притворства. Если дети говорят что-нибудь умное, старшие улыбаются. Детская откровенность -- наказывается. Для детей издают особые журналы и пишут особые книжки. Старшие не хотят знать, что у детей могут быть потрясающие душевные кризисы, глубокие чувства и огромные мысли. Их вводит в заблуждение невыраженность и неразвитость формы детского духа... Не оттого ли так много погибает безвременно девочек и мальчиков, что родители и воспитатели ограждают свою жизнь от их жизни магическим кругом замкнутости!

О, если бы мама была мне близка и заглянула бы мне в душу, как равная равной!

XXV.

Я поздно встала, но мама еще продолжала спать. Тщательно умывшись и одевшись, я обдумала, что мне делать. И тоже решила замкнуться в себе, Я буду скрытна, как мама. Я девочка, но я же не забыла выражение глаз Грааля. Мое принадлежит мне. Буду хитрить и лукавит, буду маленькой для других и большой -- для себя.

Пробравшись в мамин будуар, я пролила на себя несколько капель духов, взбила свои юбки, вошла в классную и грациозно присела.

Глаза Грааля потускнели за эту ночь, лицо утратило свежесть.

-- Не рассердитесь, -- развязно начала я, -- что не сделана задача на тройное правило. Но я непременно ее сделаю. Я, наконец, поняла смысл тройного правила.

Первый раз я протянула Граалю руку. Он взял и слегка пожал ее.

-- Мама еще спит, -- сказала я и пытливо посмотрела на Грааля. -- Надеюсь, вы не расскажете маме... -- начала я, понижая голос и волнуясь.

-- О чем? -- спросил он с недоумением.

Я схватила за кончик карандаш, который он держал под тетрадью.

-- Слушайте -- я хочу сообщать вам новость!

Кровь хлынула мне в лицо, дыхание пресеклось.

-- Какую?

-- Я была вчера собачкой Белянкой у вас под окном.

-- Вы?

-- Я.

Кровь душила меня.

-- И вы дали маме хлыст... но отчего сами не ударили?

-- Очень сожалею, -- нахмурившись, сказал он.

-- Я тоже! -- ответила я в слезах. -- Я вчера потому пришла, -- продолжала я: -- что мне хотелось быть Варгаритой, но я не думала, что стану Белянкой, и что мама... О, какая я несчастная!

-- Вы хотели быть Варгаритой... вы безумная девочка!

-- Да, я безумная! -- вскричала я радостно. -- Я Варгарита в честь вашего вензеля!.. Но я слышала... как вы поцеловали маму!

Он больно сжал мне руку выше кисти.

-- Молчать! -- приказал он, бледный и грозный.

-- А вы Младимир! -- плача, сказала я. -- Я вас люблю!

Я бросилась целовать его руки и лицо. И такой был это повелительный порыв, что Грааль в ответ стал обжигать мои щеки, глаза, рот и грудь своими поцелуями. Крутом меня разлилась словно алая майская заря. Я уронила в забвении голову. На каком-то ковре самолете я неслась с непостижимой быстротой в неведомое, где кипят слезы и бушует пламя. Вдруг, он отпихнул меня от себя и гневно и презрительно проговорил:

-- Вы испорченная девочка... ужасно испорченная. Никогда не смейте

этого делать. Выйдите из классной и умойтесь!

Я повиновалась. Инстинкт подсказал мне, что Грааль только не поддается, но что он уже мой. Пылая с ног до головы, я вернулась в классную, подошла к доске, взяла мел и стала решать тройное правило. Я путала, а Грааль смотрел на нелепые цифры, раздражался и издевался над моей несообразительностью.

Вошла мама, поцеловала меня в лоб, поднесла к губам Грааля руку и томно упала в вольтеровское кресло. Красиво распустились и легли на паркете складки ее нового светлого капота.

XXVI.

В моей груди, в плечах дрожали какие-то струны и пела кровь в висках и нашептывала мне неясные, страшные и милые слова. Глаза мои повторяли их, и Грааль, встречая мой взгляд, отвечал мне -- я хорошо понимала -- "да". Через четыре года, когда мне будет шестнадцать? -- спрашивали мои глаза. -- Раньше. -- Когда же? -- Не знаю -- на днях. -- Я испорченнее мамы? -- Да.

И я любила его и начинала ненавидеть. Он был слишком демон. Он презирал меня.

Но пусть, пусть! Цветы и мотыльки живут один день. Солнце разве их любит. Оно их тоже презирает. Но они живут в его лучах и умирают, влюбленные в свою солнечную жизнь.

Я ждала, я была уверена, что наступит минута, когда демон сам склонится надо мной. Захочется же ему моей души, моей смерти.

ХХVII.

С некоторых пор мама выходила в классную на самое короткое время с заплаканными глазами, и часто совсем не обедала. Мы вдвоем с Граалем сидели за столом. Мы обменивались только взглядами и молчали. На вид мы были чужие друг другу. Еще никогда мы не были такие чужие. А на самом деле чувствовалось, что пропасть между нами сузилась и через нее может быть переброшен мостик. Уже был брошен однажды... Как радостно и блаженно взбежать на него!

XXVIII.

Я уже сказала, что я была догадлива. На окне, у вольтеровского кресла я нашла книгу, которую читала мама еще на прошлой неделе и которую подал ей Грааль. Это был роман -- какой-то перевод с английского. Я развернула его, стала перелистывать. По выражению лица мамы, с каким она останавливалась на некоторых страницах и даже строчках, можно было понять, что они имеют особое значение. Я скоро нашла точки, сделанные карандашом над буквами. Легко было прочитать, Грааль написал маме:

"У меня есть невеста, на которой я должен жениться осенью. Я получил от нее хорошее письмо. Роль моя в вашем доме тяготит меня. Я не муж и не любовник. Кто я?"

Я взяла со стола карандаш и быстро подчеркнула ряд букв дрожащей рукой. Я написала:

"Младимир, вы демон, мама не может быть вашей женой -- я не позволю -- и вы не можете ни на ком жениться, потому что демоны не женятся. Есть что-то роковое в вашей наружности и в вашем характере. Я раскрою окно сегодня. Приди в мою келию, желанный, прекрасный. Я буду ждать тебя, отдамся тебе, умру, благословляя тебя".

Написала -- и хотела вытереть резинкой, когда вошел Владимир Павлович -- как раз за этим романом, Я съежилась на кресле и закрыла обеими руками лицо. Я слышала, как перелистывает он роман и как шевелятся его губы.

Резинку я держала в руке. Он вынул резинку из моих пальцев и стер везде карандаш. Несколько минут напряженного молчания -- несколько вечностей. Потом он дотронулся до моей талии, поставил меня на ноги и, отняв руки от моего лица, сказал с неожиданною ласковостью:

-- Смешная Варгарита! Какой я демон! Горячая вы головка... поцелуемся, как брат и сестра. -- А сегодня не могу прийти в вашу келию, во всяком случае, потому что заказаны лошади. И я через час уезжаю.

И он хорошо поцеловал меня.

-- Совсем? -- с ужасом спросила я.

-- Совсем, -- отвечал он. -- Не бойтесь, вы отлично выдержите экзамен, и я пришлю курсистку, которая вам поможет. А вообще не будьте на меня в претензии, странные вы существа. Ну, может быть, и я виноват.

Он тряхнул своими волосами, тень сожаления пробежала у него по лицу, при взгляде на меня; он сделал было движение ко мне, но преодолел себя и сказал:

-- Прощайте, Варгарита! Прощайте, бедный ребенок.

XXIX.

Грааль уехал, я долго плакала. И, кажется, мама плакала. Но мы плакали втихомолку друг от друга: мы скрыли наши слезы.

Я никогда не встретилась больше с Граалем. Не знаю до сих пор, где он и что с ним.

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 16, 1913 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.