Книговод

Еще из воспоминаний А. С. Гангеблова

Гангеблов Александр Семёнович


   

ЕЩЕ ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ А. С. ГАНГЕБЛОВА.

   Читатели "Русскаго Архива" нынѣшняго года конечно оцѣнили прекрасныя воспоминанія Александра Семеновича Гангеблова: "Какъ я попалъ въ декабристы и что за тѣмъ послѣдовало" (выпускъ 6). Въ этихъ воспоминаніяхъ такъ много свѣжести и новизны, изложеніе такъ живо и умно, что нѣкоторые изъ сотрудниковъ нашихъ не хотѣли вѣрить ихъ подлинности и выражали намъ подозрѣніе, нѣтъ ли тутъ досужаго современнаго подлога. Имя Гангеблова совсѣмъ неизвѣстно было въ печати; про него знаютъ лишь весьма немногія лица въ Закавказьи. Мы обращались къ сенатору H. Н. Семенову (о дядьяхъ котораго говорится въ этихъ воспоминаніяхъ) съ вопросомъ, слыхалъ ли онъ когда про Гангеблова, и получили въ отвѣтъ, что покойный дядя его Михаилъ Николаевичъ Семеновъ всегда отзывался о Гангебловѣ, какъ о дорогомъ товарищѣ своей молодости.
   На весьма понятное желаніе наше ближе познакомиться съ этимъ живымъ, дорогимъ остаткомъ давнопрошедшаго времени достопочтенный старецъ любезно отвѣчалъ намъ новою тетрадью своихъ повѣствованій, предпославъ имъ слѣдующее письмо. Н. Б.
   

I.
Письмо къ издателю "Русскаго Архива".

   Позвольте принести вамъ мою искреннѣйшую благодарность за благосклонную оцѣнку моей статьи. Такого лестнаго о ней отзыва я никакъ не ожидалъ, не ожидалъ тѣмъ болѣе, что изложеніе оной далось мнѣ, можно сказать, даромъ: и диктовалъ, а писала чужая рука; мнѣ стоило только не уклоняться отъ правды въ моемъ разсказѣ -- трудъ небольшой, трудъ отрицательный. Меня гораздо болѣе заботитъ выраженное вами желаніе получить отъ меня свѣдѣнія о "прошломъ", какъ моемъ собственно, такъ и того рода, къ которому принадлежитъ моя фамилія. Относительно этого послѣдняго обстоятельства, къ стыду моему, я долженъ признаться, что мнѣ почти ничего неизвѣстно. Знаю только, что мои предки при Екатеринѣ, или еще прежде, вышли въ числѣ многихъ другихъ изъ Грузіи, что имъ дарованы были земли и крестьяне въ Полтавской губерніи, что мой дѣдъ со стороны отца, Егоръ Христофоровичъ, дослужился до маіорскаго чина и убить въ одну изъ Турецкихъ Екатерининскихъ войнъ; что его вдова, притѣсняемая изъ корыстныхъ видовъ богатыми сосѣдями (Базилевскими), принуждена была за сущій безцѣнокъ продать свое имущество и перебраться въ Петербургъ, гдѣ и жила маленькою пенсіей; она умерла въ 1814 году. Она была послѣдняя въ родѣ, говорившая еще по-грузински: мой отецъ роднаго своего языка уже не зналъ, и наше семейство совершенно обрусѣло. Сохранился на немъ лишь Грузинскій типъ.
   Мой отецъ, Семенъ Егоровичъ, былъ шофомъ 12-го егерскаго полка, а по возвращеніи съ Суворовымъ изъ Италіи командовалъ бригадой (въ Крыму и на Кубани) въ дивизіи Дюка-де-Ришелье; въ одну изъ экспедицій противъ Горцевъ онъ былъ раненъ пулей въ ногу. Въ то время генералъ не то быль что теперь. Я помню, когда, бывало, мой отецъ объѣзжалъ свою бригаду (что дѣлалъ иногда въ сопровожденіи своего семейства), то его путешествіе имѣло видъ какъ бы важнаго событія: огромная карета въ восемь почтовыхъ лошадей, а слѣдомъ за ней цѣлый обозъ разныхъ экипажей. Все это сопровождаемое роемъ казаковъ, мчалось во весь опоръ, а при въѣздѣ въ каждый городъ насъ ожидали воинскія и городскія власти.
   Послѣ Вауценскаго сраженія (1813), вторично раненый, мой отецъ жилъ въ деревнѣ, гдѣ и умеръ въ 1827 году отъ раскрытія ранъ. Біографія его, мною составленная, была сообщена въ свое время издателю жизнеописаній генераловъ Отечественной войны, полковнику Висковатову и отпечатана особой тетрадью съ портретомъ покойнаго. Въ этой біографіи, между прочимъ, небезъинтересенъ разсказъ о Варшавскомъ бунтѣ при генералѣ Игельштрёмѣ.
   Моя мать, Екатерина Спиридоновна, рожденная княжна Манвелова, по отцу Грузинка, по матери Сербка, изъ рода Чорбы. Чорба принадлежалъ къ числу тѣхъ Сербовъ, кои, бывъ тѣснимы за свою православную вѣру, выселились изъ Цесаріи въ Россію (Хорватъ, Текели, Шевичъ, Депрерадовичъ и др.). Они надѣлены были громадными земельными владѣніями и жили широко и роскошно. Наприм. въ домѣ у Текели (Петра Абрамовича) не только вся столовая посуда на нѣсколько сотъ персонъ, но соотвѣтственно тому и кухонная, а также и металлическій приборъ къ дверямъ, окнамъ и проч. состояли изъ массивнаго серебра; о шталмейстерской и егермейстерской части и говорить нечего.
   Не смотря на такое богатство Цесарскихъ выходцевъ, жизнь ихъ не отличалась тонкостью вкусовъ: ѣли они сытно, но грубо, какъ были грубы ихъ желѣзные желудки; на самыхъ парадныхъ обѣдахъ подавали такія блюда какъ "холодная щука", "жареный гусь" и т. п., а роль заздравнаго вина играла Донская шипучка. Уже гораздо позднѣе, въ началѣ двадцатыхъ годовъ, Петръ Ѳедоровичъ Чорба (изъ втораго поколѣнія выходцевъ), въ то время старѣйшина въ родѣ, пытался произвести переворотъ къ новизнѣ: онъ получалъ какую-то газету, и въ его кабинетѣ стоялъ шкафъ съ книгами, чего прежде ни у кого изъ нихъ не бывало. Его резиденція Глинскъ (Александрійскаго уѣзда Херсонской губ.) считалась столицею мѣстной свѣтскости. Но около этого времени въ сосѣдствѣ Петра Ѳедоровича явился новый богатый сосѣдъ, зять одного изъ выходцевъ Цесарскихъ, А. В. Касиновъ, съ новѣйшими тенденціями общежитія: онъ первый ввелъ въ употребленіе "Шампанское" и тѣмъ совершенно затмилъ боярскій блескъ Чорбы. Говорить, что этотъ послѣдній впалъ въ тяжкую болѣзнь и вскорѣ умеръ: онъ не могъ перенести побѣды надъ собою своего соперника.
   Жили эти магнаты въ деревянныхъ домахъ незатѣйливой архитектуры; не менѣе того, дома эти они называли дворцами и имѣли при нихъ множество прислуги съ присвоеннымъ каждому дворцу мундиромъ и полувоеннымъ уставомъ. По вечерамъ, какъ только позволяла погода, самъ владѣлецъ съ гостями выходилъ на крыльцо къ "зарѣ"; многочисленная дворня съ хоромъ музыкантовъ и барабаномъ, построенная въ шеренгу, маршировала въ ту и другую сторону по обширному двору. Я еще засталъ такіе порядки въ домѣ послѣдняго изъ старыхъ Цесарцевъ, дѣда (по женскому колѣну) моей матери, полковника Лазаря Абрамовича Текели (младшаго брата генералѣпоручика Петра Абрамовича), къ которому наше семейство ѣзжало на поклонъ.
   Теперь этого барства не осталось и тѣни: все разлетѣлось прахомъ, а иное расхищено и путемъ преступленій. Такъ наприм., послѣ смерти генералъ-поручика П. А. Текели опекуны надъ его единственнымъ сыномъ, не вполнѣ еще вступившимъ въ юношескій возрастъ, слишкомъ рано познакомили его съ возможными видами разврата и, можно сказать, развратомъ же его убили. Все это я знаю изъ разсказовъ моей матери, умершей 80 лѣтъ въ 1853 году.
   Но у Лазаря Абрамовича Текели придворные обычаи являлись уже въ бѣдномъ, даже каррикатурномъ, видѣ, такъ какъ онъ, относительно, былъ небогатъ. У него было не болѣе какъ пять-шесть тысячъ десятинъ земли; къ тому же онъ, почти при 80-ти-лѣтней старости, былъ совершенно слѣпъ. Выѣзжалъ Лазарь Абрамовичъ въ гости всегда парадно: въ огромной каретѣ, цугомъ, т.-е. шестеркою превосходныхъ кровныхъ лошадей, запряженныхъ въ пристяжь, въ Венгерской запряжи, съ султанчиками на головахъ, съ кучеромъ въ мундирѣ и шляпѣ и съ форейторомъ, который, за четверть версты въ каждое попутное селеніе, игралъ на трубѣ, что, вмѣстѣ съ хлопаньемъ длиннѣйшаго бича въ рукахъ у кучера, возвѣщало барскій поѣздъ. Два рослыхъ гайдука, тоже въ мундирахъ, стояли на запяткахъ кареты. Эта карета съ Русской упряжью на 6 лошадей когда-то была Лазаремъ Абрамовичемъ выписана изъ Москвы за 150 рублей, что равнялось тогдашней цѣнѣ тысячи четвертей овса, такъ какъ четверть овса въ то время стоила 15 коп. Это я лично слышалъ отъ вдовы Лазаря Абрамовича, рожденной Чорбы, умершей въ началѣ тридцатыхъ годовъ.
   Всѣ эти пришельцы изъ Цосаріи управляли своими владѣніями съ безпощаднымъ деспотизмомъ; они подчиняли своей волѣ не только своихъ крестьянъ, но и приходское духовенство. Священникъ начиналъ обѣдню не иначе какъ по приказанію владѣльца; мало того, онъ преклонялся предъ его властью и въ дѣлахъ совѣсти. Вотъ примѣръ, Лазарь Абрамовичъ выдавалъ насильно замужъ свою дочь за князя Уракова, помнится въ 1807 году; между тѣмъ сердце дѣвушки было занято другимъ предметомъ. Всѣ о ней жалѣли. Кто-то придумалъ средство спасти ее отъ предстоявшаго несчастій. Онъ ей посовѣтывалъ объявить всю правду священнику, когда тотъ, при вѣнчаніи, сдѣлаетъ установленный вопросъ, по своей-ли склонности идетъ она замужъ. Это ее успокоило; она твердо рѣшилась послѣдовать благому для нея совѣту. Насталъ день свадьбы, множество приглашенныхъ наполняло церковь, и вотъ начался чинъ вѣнчанія, а когда онъ кончился, то невѣста упала въ обморокъ. Произошла страшная суматоха, и оказалось, что Лазарь Абрамовичъ, стороною свѣдавшій о намѣреніи своей дочери протестовать противъ насилія, заранѣе приказалъ священнику обойти установленный вопросъ невѣстѣ. Бѣдную дѣвушку такъ и вывели изъ церкви не съ тѣмъ именемъ, котораго ожидало ея сердце. Наше семейство находилось въ числѣ свадебныхъ гостей, и, даромъ что мнѣ тогда было не болѣе шести лѣтъ, я живо помню все, что тогда происходило предъ моими глазами. Въ послѣдствіи Александра Лазаревна была за двумя мужьями; за послѣдняго изъ нихъ выходила она въ очень уже пожилыхъ лѣтахъ; это былъ извѣстный генералъ Александръ Андреевичъ Яхонтовъ, не моложе ея лѣтами.
   Изъ вышеизложеннаго явствуетъ, что удивленіе ваше, когда вы въ первый разъ заслышали мою фамилію весьма естественно. Отецъ мой пользовался нѣкоторой извѣстностію по своему чину; но вопервыхъ, это было такъ давно, а вовторыхъ, престижъ генерала такъ упалъ съ тѣхъ поръ, что и эта скромная извѣстность могла заглохнуть, такъ какъ ни я, ни мои братья ни на какой общественной стезѣ не заявили о своемъ существованіи.
   Въ напечатанной вами въ "Русскомъ Архивѣ" моей тетради первая глава представлена въ значительно сокращенномъ видѣ: въ ней не осталось и четвертой доли того, что было первоначально написано; изъ нея выкинуто все, что не отвѣчало прямо на вопросъ, которымъ озаглавлена моя рукопись. Урѣзки эти были мною сдѣланы по совѣту одного лица, которому я давалъ рукопись просмотрѣть. Напримѣръ, оцѣнщикъ мой находилъ излишнимъ то, что говорено о моей школьной жизни, такъ какъ о матеріи, которою уже сотни страницъ наполнены въ журналахъ и которая всѣмъ надоѣла. Въ этомъ совѣтѣ я нашелъ нѣкоторую долю правды, хотя и не понималъ, почему даже и въ первоклассные журналы допускаются подробнѣйшія описанія весьма и весьма неприглядныхъ нравовъ въ семинаріяхъ, бурсахъ, гимназіяхъ и т. п. заведеніяхъ? Не потому ли, что они могутъ служить исторіи, какъ отраженіе нравовъ современнаго общества? Но въ такомъ разѣ почему же Пажескій Корпусъ, во многомъ отличавшійся отъ прочихъ военно-учебныхъ заведеній, лишается чести играть туже роль?
   

II.
Свѣдѣнія о дѣдѣ и родителѣ.

   Предки Семена Егоровича Гангеблова были Грузинскіе дворяне. Когда въ 1739 году состоялся указъ императрицы Анны Іоанновны, коимъ приглашались изъ Грузіи желающіе опредѣлиться въ Русскую службу, то отецъ Семена Егоровича, Егоръ Христофоровичъ, съ семействомъ оставилъ въ числѣ прочихъ выходцевъ свое отечество. Онъ былъ опредѣленъ въ формировавшійся тогда Грузинскій гусарскій полкъ и надѣленъ, наравнѣ съ прочими выходцами, землею и крестьянами въ Малороссіи, гдѣ нынѣ мѣстечко Останово въ Полтавской губерніи. Егоръ Христофоровичъ участвовалъ въ походахъ противъ Шведовъ, потомъ въ Семилѣтней войнѣ и при Екатеринѣ въ Турецкой. Убитъ въ сраженіи въ 1772 году въ чинѣ майора.
   Семенъ Егоровичъ Гангебловъ родился 24-го Мая 1757 года въ Москвѣ, куда его мать переѣхала на жительство задолго еще до смерти мужа. Пожалованное имѣніе, состоявшее изъ сорока дворовъ съ землею, господской усадьбой и угодіями, она продала за 600 рублей.
   Удаленіе изъ службы Семена Егоровича, вслѣдствіе отставки за ранами, положило рѣзкую чорту въ его жизни. Поенная ея часть, почти съ отроческаго возраста и до старости, протекла среди многолюднаго круга отношеній, среди дѣятельности и дисциплины, освоила Семена Егоровича вполнѣ съ этими видами жизни и имѣла вліяніе на характеръ его по удаленіи въ деревню. Семенъ Егоровичъ не былъ богатъ настолько, чтобы по своему чину жить гдѣ-либо въ городѣ съ большимъ семействомъ. Принужденный заключиться въ деревнѣ, въ краѣ малонаселенномъ, онъ скучалъ отсутствіемъ большаго общества. Пользовавшись на службѣ, можно сказать, желѣзнымъ здоровьемъ, онъ лишенъ былъ возможности даже быть дѣятельнымъ хозяиномъ по причинѣ ранъ, отъ которыхъ онъ часто жестоко страдалъ, особливо въ послѣдніе годы жизни. Все это не могло не подѣйствовать на его характеръ, и онъ чаще бывалъ угрюмъ, чѣмъ спокоенъ и веселъ. Не смотря на это, помѣстные сосѣди и родственники, которыхъ кругъ былъ обширенъ, искренно любили и уважали Семена Егоровича. Не рѣдко случалось, что сосѣди прибѣгали къ его рѣшенію для покончанія своихъ споровъ. Нѣсколько разъ въ году къ нему съѣзжалось большое общество [іодныхъ и сосѣдей, проводившихъ у него по недѣлѣ и болѣе, причемъ онъ бывалъ отмѣнно привѣтливъ и умѣлъ обласкать всѣхъ и каждаго; но во всѣхъ случаяхъ не забывалъ и высоко ставилъ достоинство своего чина: не терпѣлъ никакого уклоненія отъ принятыхъ формъ. Случалось, что вовсе незнакомые съ Семеномъ Егоровичемъ полковые командиры близъ стоявшихъ войскъ, со всѣмъ обществомъ своихъ офицеровъ, пріѣзжали въ годовые праздники къ нему съ поздравленіемъ, хотя онъ уже и былъ въ отставкѣ. Такая вѣжливость всегда ему очень нравилась.
   Любовь къ порядку никогда, не покидала Семена Егоровича: въ деревенскомъ хозяйствѣ все у него шло на ладъ военной дисциплины. Справедливость онъ ставилъ выше доброты сердца, которую, если она безотчетна, называлъ "сусальнымъ золотомъ". Хвастовство было для него нестерпимо, а видъ пьянаго человѣка производилъ въ немъ почти физическое страданіе.
   По свидѣтельству сверстниковъ Семена Егоровича, отъ самаго нѣжнаго возраста онъ глубоко былъ благочестивъ: всѣ посты, безъ исключенія, соблюдалъ строго, а въ важнѣйшіе постные дни и вовсе не употреблялъ онъ пищи. Величайшею заботою его было построеніе церкви въ деревнѣ. Это онъ называлъ "своимъ сладчайшимъ трудомъ". Семенъ Егоровичъ былъ не чуждъ предразсудковъ: "примѣты" и "сны" имѣли для него значеніе въ дѣйствительной жизни. Онъ никогда не скрывалъ этой слабости, относя ее къ впечатлѣніямъ дѣтскаго возраста, утвердившимся разительными въ жизни его примѣрами; но въ дѣтяхъ своихъ онъ не хвалилъ подобнаго направленія и всячески старался предостерегать ихъ отъ суевѣрія.
   Семенъ Егоровичъ никогда не живалъ въ избыткѣ. Въ 1770 году, его мать, отправляя его въ Петербургъ для опредѣленія на службу, "пожаловала ему", разъ на всегда, 25 рублей. Это сдѣлало его на всю жизнь бережливымъ, дѣятельнымъ и умѣреннымъ въ образѣ жизни. Онъ говаривалъ: "не могу понять, какъ человѣкъ съ здоровыми руками можетъ довести себя до нищенской бѣдности", а также, "какъ лекарь, при своей наукѣ, допускаетъ самого себя быть больнымъ". И зимою и лѣтомъ, онъ вставалъ въ четыре часа утра и тотчасъ одѣвался на цѣлый день.
   Семенъ Егоровичъ обладалъ необыкновенною памятью мѣстности: гдѣ разъ онъ прошелъ или проѣхалъ, того мѣста во всю жизнь онъ помнилъ малѣйшія подробности. Открывать новые пути въ степныхъ мѣстахъ, среди которыхъ онъ жилъ, было вѣчною его заботою. Въ дорогѣ онъ вставалъ и подымалъ своихъ спутниковъ такъ рано, что часто совсѣмъ готовые въ путь они принуждены бывали дожидаться, когда начнетъ свѣтать.
   Погибнуть отъ пушечнаго ядра онъ почиталъ лучшимъ родомъ смерти. Въ разговорѣ по поводу этого однажды онъ мнѣ сказалъ: "Вопервыхъ, ты умираешь безъ мученій, но не въ томъ дѣло: тутъ важны чувствованія, съ которыми душа предается Господу. Смерть убитаго ядромъ должна быть такъ мгновенна, что никакое страданіе не успѣетъ омрачить набожныхъ и патріотическихъ мыслей, а эти мысли во время сраженія наиболѣе возбуждены. Вспомнишь меня, когда Богъ благословитъ тебя быть въ дѣлѣ съ непріятелемъ".
   Удивленіе Семена Егоровича, къ великому характеру Суворова но имѣло границъ. Однажды, говоря о Суворовѣ, онъ заключилъ: "Словомъ сказать, онъ примѣръ совершенства для всѣхъ состояній. Кто хочетъ быть исправнымъ солдатомъ, знатнымъ вельможею, великимъ полководцемъ, искуснымъ дипломатомъ, добрымъ отцомъ семейства, радивымъ помѣщикомъ, даже благочестивымъ отшельникомъ -- всѣ идите къ Суворову: онъ каждаго научитъ, какъ кому быть".
   Сколь безгранично Семенъ Егоровичъ былъ преданъ верховной власти, видно изъ слѣдующаго. Онъ разсказывалъ какой-то анекдотъ про императора Павла; когда, онъ кончилъ, одинъ изъ присутствующихъ замѣтилъ, что вѣрно же Государь сдѣлалъ это по ошибкѣ....-- "Какъ смѣете это говорить!" вскричалъ онъ внѣ себя и потомъ, утихнувъ, спокойно сказалъ: "Монархъ никогда не ошибается. Одно что невозможно Государямъ -- это ошибка".
   Семенъ Егоровичъ не былъ словоохотенъ, но иногда разсказывалъ про давно-былое время. Замѣчательны обстоятельства спасенія его во время Варшавскаго бунта. Вотъ его разсказъ.
   "Это было въ Четвергъ на Страстной недѣлѣ (1794). Я возвращался изъ откомандировки въ главную квартиру, съ самыми сладкими ожиданіями повеселиться на праздникахъ. Въ Варшавѣ я имѣлъ много знакомыхъ. Кто, какъ я, хорошо говорилъ по-польски, тотъ всегда былъ принимаемъ Поляками радушно. Домъ генеральши *** {Отецъ называлъ ее "бабушкой".} былъ для меня особенно пріятенъ; въ кругу ея общества я имѣлъ нѣсколько добрыхъ знакомцевъ, а сама почтенная старушка любила меня безъ памяти. Но тогда я и не воображалъ еще, какъ много со временемъ буду ей обязанъ...."
   "Чѣмъ ближе подъѣзжалъ я къ Варшавѣ, тѣмъ болѣе замѣчалъ движенія по дорогѣ: множество Поляковъ разныхъ состояній, индѣ цѣлыми небольшими партіями, слѣдовали къ городу, пѣшіе, конные, въ щегольскихъ бричкахъ и другихъ экипажахъ; тутъ всего было. Ничего не подозрѣвая, я сначала приписалъ было это сборище близости праздниковъ; но когда сталъ въѣзжать въ заставу, то былъ пораженъ однимъ обстоятельствомъ: я вспомнилъ, что между всѣмъ этимъ множествомъ народа я не замѣтилъ ни женщинъ, ни дѣтей. Тотчасъ по пріѣздѣ, часу въ шестомъ вечера, явился я къ барону Игельстрёму. Онъ, выслушавъ мой рапортъ о командировкѣ, спросилъ: "что слышно новаго?" Я обстоятельно донесъ ему о томъ, что видѣлъ на возвратномъ пути. Генералъ засмѣялся и сказалъ: "видно, братецъ, и ты думаешь, что будетъ бунтъ; выкинь ты это изъ головы, да или лучше отдыхай; а завтра я тебя потребую съ бумагами". Такое спокойствіе генерала не совсѣмъ меня разувѣрило. Я откланялся съ тѣмъ, чтобъ заняться составленіемъ отчета; но прежде мнѣ хотѣлось хоть на минуту повидаться съ "бабушкой", и я направился къ ея дому".
   "Вмѣсто радостной, шумной встрѣчи я нашелъ у нихъ неожиданную тишину. Хозяйка казалась чрезвычайно разстроенной; дѣтей, противъ обыкновенія, при ней не было; два незнакомыя мнѣ лица сидѣли молча въ углу и важно на меня поглядывали. Даже мой пріятель Казимиръ, тутъ же бывшій, какъ будто боялся не обойтиться со мной холодно. Видя, что мой визитъ всѣхъ ихъ связываетъ, я подошелъ къ хозяйкѣ проститься. Рука ея дрожала. Ни она, ни Казимиръ не вышли меня проводить. Всѣмъ этимъ я крайне былъ сконфуженъ и еще больше утвердился въ моихъ подозрѣніяхъ. Я поспѣшилъ домой".
   "На улицахъ не было замѣтно ничего необыкновеннаго; народу казалось не болѣе какъ и всегда. Несмотря на это, часовому и деньщикамъ я отдалъ приказаніе держать ухо востро и тотчасъ дать мнѣ знать, ежели замѣтятъ какой-либо шумъ. Я просидѣлъ за бумагами до полуночи; наконецъ, до крайности уставши отъ дороги и отъ письменной работы, я кинулся на кровать. Тишина была мертвая; все вокругъ меня спало; я не могъ далѣе бороться со сномъ.... Вдругъ слышу, меня сильно дергаютъ за руку; это былъ мой Николай. "Извольте вставать, сударь, сказалъ онъ запыхавшись: изъ пушки выпалили, и въ городѣ поднялся шумъ". Не успѣлъ я вскочить и вымолвить слова, какъ у самаго окна часовой прокричалъ: "тревога! тревога!" Съ тѣмъ вмѣстѣ послышались вдалекѣ ружейные выстрѣлы. Думать было нечего. Въ торопяхъ я велѣлъ людямъ, что успѣютъ изъ моихъ вещей сбросить въ хозяйскій погребъ {Хозяинъ былъ Нѣмецъ и вѣрно не зналъ о заговорѣ.}, а самъ, схвативши пистолетъ и саблю, опрометью бросился, чтобъ добраться до генерала. Я видѣлъ, какъ вслѣдъ за моимъ выходомъ Поляки ворвались въ мою квартиру; мои люди успѣли ускользнуть отъ нихъ, но не могли уже попасть на мой слѣдъ, и я потерялъ ихъ изъ виду. Только что хотѣлъ я поворотить за уголъ сосѣдняго дома, какъ наткнулся на Поляка. Онъ вдругъ остановился и, какъ будто вглядываясь, въ полголоса спросилъ: "кто это?" Я узналъ по голосу, съ кѣмъ имѣю дѣло (это былъ Казимиръ). Я назвалъ себя; онъ быстро подошелъ ко мнѣ и, ухватившись за меня обѣими руками, сказалъ шепотомъ: "я бѣжалъ къ вамъ, бросайте все и пойдемъ; я укрою васъ у бабушки"....-- Но, ради Бога, что все это значитъ?" -- Не время толковать; теперь ужъ нигдѣ не пройдете; положитесь на меня, если не хотите, чтобъ васъ зарѣзали какъ барана". И съ этимъ онъ, накинувъ на меня свой плащъ, увлекъ меня за собою, приказавъ говорить громко и попольски. Толкаясь между мятежниками, мы пробѣжали нѣсколько незнакомыхъ мнѣ переулковъ и сквозныхъ дворовъ; наконецъ, калитка, въ которую онъ постучалъ эфесомъ сабли, отворилась; мы перешли небольшой задній дворъ, взбѣжали на лѣстницу двухъ-этажнаго дома, потомъ въ дверь, и я очутился лицомъ къ лицу съ моей доброй бабушкой. Видно было, что она ожидала насъ. Она обняла, цѣловала меня, дрожа всѣмъ тѣломъ и творя молитву; потомъ повела за собою, втолкнула въ небольшую комнату, гдѣ были собраны ея дѣти и, оставивъ насъ въ темнотѣ, замкнула дверь на ключъ. Вскорѣ за тѣмъ, ватага бунтовщиковъ остановилась передъ домомъ и стала требовать выдачи Русскаго. Чтобъ ихъ удалить, имъ отвѣчали, что здѣсь никого изъ Русскихъ нѣтъ, что въ домѣ одни патріоты. Но не тутъ-то было. "Измѣна! измѣна!" завопило нѣсколько голосовъ: "мы знаемъ, что тутъ укрывается Москаль! Смерть Москалямъ! Смерть варварамъ". Вороты были выломаны; сволочь вторгнулась въ домъ и предалась грабежу. За стѣной у насъ слышались ужасный крикъ и грохотъ мебели. Дѣти въ страхѣ жались ко мнѣ... Нѣсколько времени спустя, все вдругъ пріутихло; послышался знакомый голосъ: то былъ опять мой благородный другъ Казимиръ. Онъ говорилъ повелительно, упрекалъ грабителей въ безчинствѣ, указывалъ на слезы супруги генерала-патріота, ручаясь, что она не потерпѣла бы врага отечества въ своемъ домѣ. "Стыдитесь, прибавилъ онъ, стыдитесь тратить столько силъ и времени на поискъ одного человѣка; идите лучше туда, куда васъ призываютъ честь и спасеніе отчизны!" Эта рѣчь не была напрасна: толпа затихла, выбралась на улицу, затянула патріотическую пѣснь и слилась съ общимъ волненіемъ".
   "Бунтъ былъ уже въ разгарѣ. Народъ то запружалъ, то очищалъ улицу. Казимиръ не являлся. Моя хозяйка не хотѣла меня выпустить; она клялась, что скорѣе сама погибнетъ, чѣмъ согласится меня выдать. Но мнѣ невозможно было оставаться долѣе: ясно было, что наши войска не удержатся въ Варшавѣ и отступятъ. Что дѣлать? На что рѣшиться? Положеніе мое было ужасно"...
   "Но милосердному Богу угодно было еще послать мнѣ надежду на избавленіе. Залпъ изъ нѣсколькихъ орудій раздался не вдалекѣ отъ насъ. Выстрѣлы повторялись; изъ окна видно было, что пальба происходила на одномъ и томъ же мѣстѣ. Нечего было медлить. Никакія убѣжденія не могли уже меня остановить. Уступая моей настойчивости, на меня надѣли тотъ же Казимировъ плащъ и Польскую шапку покойника-хозяина; предлагали мнѣ и платье его, но я отказался, полагая, что и видъ Русскаго мундира можетъ мнѣ пригодиться. Чтобъ отвратить всякое подозрѣніе, я рѣшился не брать съ собой оружія: взялъ только небольшую трость. Собравшись такимъ образомъ, я простился съ моей благодѣтельницей и, предавъ себя волѣ Провидѣнія, вышелъ изъ дому. Немного пройдя, я принужденъ былъ пристать къ небольшой партіи Поляковъ, которая слѣдовала, казалось, по моей дорогѣ; я шелъ разговаривая съ ними, но потомъ видя, что они перемѣнили направленіе, отдѣлился отъ нихъ и продолжалъ пробираться одинъ. Уже оставалось не болѣе 50 сажень до батареи; но тутъ толпился народъ. Я зашелъ съ той стороны, куда обращены были наши пушки и гдѣ на довольно далекомъ разстояніи народу не было. Чтобъ своими не быть принятымъ за Поляка и съ тѣмъ вмѣстѣ быть болѣе легкимъ на бѣгу, я сбросилъ плащъ и шапку и кинулся бѣжать, какъ на перекресткѣ былъ замѣченъ шайкой черни, которая со всѣми знаками самаго дикаго буйства стремилась изъ боковой улицы. Крики: "Москаль! Москаль!" и нѣсколько провизжавшихъ подлѣ меня пуль были послѣднимъ моимъ испытаніемъ: я прибавилъ шагу и достигъ Русской батареи, возсылая благодаренія моему Создателю за мое чудесное спасеніе и благословляя моихъ избавителей. На батареѣ я нашелъ двѣ роты егерей, изъ разныхъ командъ много штабъ и оберъ-офицеровъ, нижнихъ чиновъ и нестроевыхъ. Безпорядокъ и смятеніе были ужасныя. Штабъ-офицеры, тутъ находившіеся, хотя и были всѣ старше меня, но съ общаго согласія предложили мнѣ принять надъ сборнымъ этимъ отрядомъ командованіе. Держаться долѣе было и безполезно, и невозможно: хотя до голоду было еще далеко, но все же у насъ не было ни сухаря, а главное -- заряды были на исходѣ. Я тронулъ отрядъ съ мѣста, направляясь къ той сторонѣ, откуда слышалась канонада и, пробиваясь сквозь толпы бунтовщиковъ, которые со всѣхъ сторонъ на насъ напирали. Подаваясь очень медленно впередъ, мы такимъ образомъ достигли нашего главнаго отряда и примкнули къ нему. Баронъ Игельстрёмъ вывелъ насъ изъ Варшавы и направилъ къ Прусской границѣ. Я нѣсколько разъ писалъ къ моимъ спасителямъ, но мои письма оставались безъ отвѣта. Впослѣдствіи я узналъ что генеральша *** умерла вскорѣ послѣ того, а Казимиръ пропалъ безъ вѣсти во время бунта".
   Семенъ Егоровичъ умеръ 1827 года въ Февралѣ мѣсяцѣ отъ раскрытія ранъ и похороненъ въ своемъ имѣніи Екатеринославской губерніи Верхнеднѣпровскаго уѣзда, въ селѣ Богодаровкѣ, въ оградѣ церкви во имя Св. Троицы.
   

III.
Изъ памяти.

   Я и мой старшій братъ находились въ Одессѣ, въ училищѣ, бывшемъ прежде частнымъ пансіономъ; но когда основатель этого пансіона, Вольсей, задумалъ выѣхать изъ Россіи, то Дюкъ-де-Ришелье принялъ заведеніе его подъ свое покровительство.
   Когда въ 1813 году насъ взяли изъ пансіона, называвшагося уже Ришельевскимъ институтомъ, то мы застали отца нашего дбма. Онъ сильно страдалъ отъ своей раны. Тутъ мнѣ объявили, что осуществленіе царской милости пало на меня, такъ какъ изъ насъ троихъ братьевъ я наиболѣе подхожу къ возрасту для поступленія въ корпусъ (мнѣ было тогда двѣнадцать лѣтъ) и что черезъ годъ съ небольшимъ я буду отправленъ въ Петербургъ съ одною знакомой помѣщицей, которая должна отвезти туда свою дочь для опредѣленія въ Смольный монастырь. Какъ задумано, такъ и сдѣлано. Въ назначенный срокъ, меня отвезли къ Марьѣ Ивановнѣ Шкларевичъ; а вскорѣ за тѣмъ мы отправились. Путь по Бѣлорусскому тракту былъ чрезвычайно затруднителенъ. Дожди лились почти безпрестанно; болотные лѣса, а всего хуже бревенчатыя мостовыя, по которымъ экипажъ подвергался частымъ ломкамъ, заставлялъ насъ по цѣлому иногда дню не выходить изъ экипажа; мы успѣвали проѣзжать въ день не болѣе какъ по одной станціи и за тѣмъ останавливаться на ночлеги. На этихъ послѣднихъ, какъ бы для усугубленія мрачнаго настроенія духа, намъ разсказывали о бѣдствіяхъ недавняго еще бѣгства французовъ. Цѣлыя двѣ недѣли тащились мы такимъ образомъ до Петербурга, куда прибыли поздно вечеромъ и остановились у старыхъ знакомыхъ Марьи Ивановны, Бабкиныхъ. На другой день, послѣ утренняго завтрака, на которомъ присутствовалъ и самъ хозяинъ, въ красномъ мундирѣ и бѣлыхъ штанахъ (онъ служилъ при дворѣ и спѣшилъ къ своей должности), Марья Ивановна нарядила меня въ мундирчикъ Ришельевскаго института и повезла сперва къ моей старушкѣ-теткѣ, отъ нея къ военному министру, князю Горчакову, а затѣмъ въ Пажескій Корпусъ, гдѣ и сдала его директору. Меня тотчасъ повели на "верхъ".
   Такимъ образомъ, прибывъ въ Петербургъ и проѣхавъ по немъ лишь нѣсколько улицъ, и то въ закрытомъ экипажѣ, Петербурга я вовсе не видѣлъ; къ тому же я былъ истомленъ и какъ бы придавленъ продолжительнымъ и мрачнымъ путемъ по Бѣлорусскому тракту. Въ этотъ же день солнце свѣтило ярко. Послѣ этого легко себѣ представить, какое впечатлѣніе на меня произвели огромныя, съ высокими потолками залы, черезъ которыя меня вели и гдѣ было почти пусто, такъ какъ въ это время пажи находились въ классахъ. Мой вожатый провелъ меня черезъ нѣсколько классныхъ комнатъ полныхъ учащимися и сдалъ инспектору классовъ. Это былъ {Полковникъ Оде-де Сіонъ.} высокій, толстый, сѣдой какъ лунь старикъ. Онъ раскрылъ передо мной французскую книгу, велѣлъ читать и, прослушавъ съ полстраницы, посадилъ меня между учениками сосѣдней комнаты; это быль пятый классъ. Вскорѣ затѣмъ звонъ колокольчика, возвѣстилъ окончаніе классовъ: всѣ собрались въ рекреаціонную залу "на разводъ", а послѣ развода съ крикомъ, гвалтомъ и перегоняя другъ друга бросились бѣжать въ садъ. Ко мнѣ подошли нѣсколько, одного со мной возраста, дѣтей, обласкали меня и въ саду, усадивъ на скамью, стали меня знакомить съ моимъ нрвымъ положеніемъ. Это меня очень радовало: все же я имѣлъ руководителей, все же былъ не какъ въ лѣсу. Но не надолго была эта радость: являются три новые господина постарше меня, нѣсколько иначе одѣтые, съ фуражками инаго цвѣта, чѣмъ у другихъ. (Въ тѣхъ же сюртукахъ, но съ полами, назадъ пристегнутыми, съ отвороченными воротниками и въ фуражкахъ вывороченыхъ на изнанку). Они разгоняютъ моихъ маленькихъ друзей, объявляютъ мнѣ, что они зубные врачи и присланы отъ начальства осмотрѣть мои зубы, дабы по нимъ опредѣлить, способенъ ли я къ военной службѣ. Не долго думая, два изъ нихъ схватили меня, одинъ за голову, другой за руки, а третій, вынувъ изъ кармана какой-то инструментъ и велѣвъ мнѣ раскрыть ротъ, принялся по зубамъ моимъ хозяйничать и вскорѣ дохозяйничался до крови. Я плакалъ, кричалъ; на мой крикъ прибѣжалъ дежурный по корпусу камеръ-пажъ. Догадавшись въ чемъ дѣло, онъ распекъ и разогналъ моихъ дантистовъ; главнаго изъ нихъ оставилъ "безъ обѣда", а двухъ его помощниковъ безъ "жаркаго и пирожнаго". По удаленіи моихъ мучителей прежніе добрые мальчики не замедлили ко мнѣ возвратиться. Они меня успокоивали; они говорили, что это не болѣе какъ шутка, не болѣе какъ "испытаніе", да и испытаніе-то это обошлось мнѣ еще дешево: съ другими "новенькими" и не то бывало. Вонъ, напримѣръ, съ Сенъ-Лораномъ: того судомъ судили за какую-то будто бы неисправность въ его бумагахъ и приговорили опустить въ боченкѣ съ лѣстницы! Такъ и сдѣлали: заранѣе приготовивъ что было нужно, судьи уложили его въ боченокъ, обмотавъ прежде голову полотенцемъ, боченокъ заколотили и, при крикахъ ура!, скатили съ деревянной лѣстницы, что ведетъ въ нижній этажъ, т.-е. въ первое отдѣленіе.
   Вскорѣ однакожъ я освоился съ моей обстановкой, не вдругъ конечно. Меня оставили въ покоѣ; находились еще безсердечные шалуны, готовые "пошпиговать" новичка, но сперва я всегда находилъ защитниковъ, а потомъ и самъ храбро отбивался и не давалъ себя въ обиду.
   Спустя нѣсколько времени, я совсѣмъ привыкъ къ своей новой жизни, а одно обстоятельство не только заставило моихъ сверстниковъ меня полюбить, но и обратило ко мнѣ всеобщее доброе расположеніе. Прежде надо сказать, что въ корпусѣ я уже засталъ хоръ духовнаго пѣнія, составленный изъ голосовъ 15 или 18, подъ регентствомъ старшаго изъ князей Гагариныхъ Павла {Это были сыновья князя Ивана Алексѣевича.}. Черезъ десять дней по моемъ вступленіи въ корпусъ, именно въ день храмоваго праздника нашей церкви, пѣніе у обѣдни отправлялось не домашними однакожъ пѣвчими, а приглашенъ былъ для этого лучшій въ то время въ столицѣ хоръ пѣвчихъ А. М. Дубенскаго. До этого времени я никогда не слыхалъ музыки, не имѣлъ понятія о томъ что такое сочетаніе звуковъ, но съ той поры непрерывная струя гармоніи не покидала моей головы. Въ Воскресеніе той же недѣли, когда пажи были въ роспускѣ по домамъ, я уединился въ пустой рекреаціонной залѣ. Недавно слышанное мною хотѣло чѣмъ-нибудь выразиться, и я до того забылся, что и не слыхалъ, какъ меня подслушали. Узналъ про это Павелъ Гагаринъ и завербовалъ меня въ свой хоръ. Съ тѣхъ поръ я сдѣлался общимъ любимцемъ, сталъ еще смѣлѣе и какъ бы выбрался изъ лѣсу на просторъ.
   Теперь, на такомъ далекомъ, по времени, разстояніи, недостатки въ тогдашнемъ устройствѣ Пажескаго Корпуса и въ заведенныхъ въ немъ порядкахъ становятся виднѣе. Начать съ помѣщенія. По части дортуаровъ одно изъ четырехъ"отдѣленій" личнаго состава воспитанниковъ занимало огромную залу, въ два свѣта, аршинъ пятнадцать, если не болѣе, вышиною; спальныя же комнаты прочихъ "отдѣленій" были на половину ниже; почти во всѣхъ нихъ живописные превосходной кисти плафоны, на большой части которыхъ краски сохранились во всей свѣжести. Все это могло бы еще сойти съ рукъ, но вотъ въ чемъ несообразность: сюжеты всѣхъ этихъ картинъ заимствованы изъ Миѳологіи, съ изображеніемъ фигуръ почти голыхъ, и это въ спальняхъ учебнаго заведенія. Непонятно, какъ такая аномалія не бросилась въ глаза такимъ ученымъ людямъ, какъ Клингеръ, попечитель корпуса, и его директоръ Гогель, которому не чужды были трактаты о воспитаніи {И. Г. Гогелт высоко цѣнилъ "Эмиля". Это мнѣ сказывалъ впослѣдствіи его племянникъ камерпажъ Григорій Гогель.}. Однажды графъ Коновницынъ, заступившій мѣсто Клингера, въ сопровожденіи директора и инспектора классовъ, вошелъ къ намъ въ классъ, когда каѳедру занималъ профессоръ Русской словесности Бутырскій. Какъ только графъ показался въ дверяхъ, Бутырскій, желавшій блеснуть декламаціей своихъ учениковъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ловко польстить герою Отечественной войны, заставилъ Якова Ростовцева прочесть нѣсколько строфъ изъ поэмы "Пѣвецъ въ станѣ Русскихъ воиновъ". Графъ слушалъ; когда дошло до стиховъ:
   
   "О всемогущее вино,
   Веселіе героя!"
   
   графъ сдѣлалъ строгое замѣчаніе на неумѣстность восхваленія вину въ учебномъ заведеніи. Какъ видно, графъ Коновницынъ серьезно смотрѣлъ на нравственную сторону воспитанія; какимъ же образомъ онъ не обратилъ вниманія на плафоны въ дортуарахъ?
   Кромѣ самого Государя, высшихъ надъ Пажескимъ Корпусомъ властей не было; а государь Александръ Павловичъ никогда въ этомъ корпусѣ не бывалъ.
   Относительно пищи тотъ же недостатокъ, или вѣрнѣе сказать, излишество: насъ кормили слишкомъ жирно. Кто теперь повѣритъ, что къ обѣду и ужину подавалось по пяти блюдъ, и сверхъ того три раза въ недѣлю подавались пироги, а между тѣмъ чаю вовсе не полагалось. Вмѣсто чаю мы получали по такъ называемому франзолю, а чай допускалось каждому имѣть свой. Изъ этого выходило щекотливое не равенство между товарищами: иной бѣднякъ (а ихъ было немало) грызъ свой сухой франзоль, въ то время какъ его застольному сосѣду сервировался комфортабельный утренній завтракъ.
   Личный составъ воспитанниковъ состоялъ изъ четырехъ отдѣленій пажескихъ и одного камерпажескаго. Отдѣленіями завѣдывали начальники изъ военныхъ, которыхъ не знаю какъ и титуловать: офицерами -- нельзя, такъ какъ почти всѣ они были штабъ-офицеры; а какъ тѣми, такъ и другими нельзя назвать еще потому, что въ обученіи пажей фрунтовой службѣ они вовсе не принимали участія За неимѣніемъ лучшаго, этимъ начальникамь отдѣленія присвоимъ названіе наставниковъ. Въ помощники этимъ наставникамъ назначались старшіе пажи, по одному на отдѣленіе, Эти четыре, наставника дежурили по корпусу поочередно, имѣя при себѣ для помощи одного изъ камерпажей. Камерпажи составляли особое отдѣленіе,-- наставникомъ котораго былъ старшій "по чину" изъ наставниковъ; этотъ послѣдній завѣдывалъ всѣми порядками корпуса, равно и обученіемъ по фрунтовой части.
   Всѣ начальники были не-Русскіе {Одинъ Русскій вступилъ было въ корпусъ, по не долго тамъ прослужилъ.}. Они были люди очень хорошіе, но по степени образованія не совсѣмъ отвѣчали той роли, которую на себя приняли за исключеніемъ развѣ Клингенберга: этотъ человѣкъ родился какъ будто для того, чтобы справляться съ пажами; прочіе же не отличались способностью видѣть въ своихъ обязанностяхъ нѣчто большее чѣмъ выполненіе ежедневныхъ порядковъ корпусной жизни. Никогда но заводили они интимныхъ съ воспитанниками бесѣдъ о томъ, что ожидаетъ ихъ внѣ школы; не интересовались направленіемъ ихъ наклонностей, не заглядывали въ тѣ книги, которыя видѣли въ ихъ рукахъ; да еслибъ и заглянули въ которую либо изъ нихъ, то едва бы съумѣли опредѣлить, на сколько содержаніе ея полезно или вредно. Къ тому же, какъ скоро, въ 10 часовъ вечера, дежурный наставникъ "обошелъ рундомъ" дортуары, то считалъ свое дѣло законченнымъ и преспокойно отправлялся къ себѣ на квартиру, внѣ главнаго зданія корпуса. Дежурный по корпусу камерпажъ тоже уходилъ на свою "половину", отдѣленную отъ общихъ спаленъ нѣсколькими классными комнатами и рекреаціонной залой. Такимъ образомъ на ночь воспитанники предоставлялись самимъ себѣ, и тутъ то начинались разныя проказы. То являлись привидѣнія (половая щетка съ маскою на верху и накинутой простыней); то затѣваются похороны: тутъ и попъ въ ризѣ изъ одѣяла, съ крестомъ изъ картона и бумажнымъ кадиломъ, тутъ и дьячекъ, и пѣвчіе; они подкрадываются къ кому-либо изъ своихъ souffre-douleurs, берутся молча за ножки его кровати, подымаютъ сколь можно выше, и тогда разомъ раздается похоронная пѣснь, и процессія отправляется въ обходъ по дортуарамъ. Чаще всего, послѣ рунда, подымалась война подушками. Прекращать подобный безпорядокъ было некому: старшій пажъ или уже спалъ, или, какъ товарищъ, смотрѣлъ на это сквозь пальцы, а дежурный инвалидный солдатъ доносить боялся: пожалуй еще побьютъ!
   Съ воцареніемъ Николая Павловича такія неурядицы, какъ я слышалъ впослѣдствіи, исчезли: дежурный наблюдатель не покидалъ дортуаровъ всю ночь, кочуя изъ одного въ другой; съ тѣмъ вмѣстѣ большая въ два свѣта зала, какъ я слышалъ, передѣлена потолкомъ на два этажа; плафоны сняты, и стѣны всѣхъ помѣщеній покрыты подъ одну краску, а обѣдъ и ужинъ сведены съ пяти на три блюда.
   Учебная часть страдала едва ли не худшими недостатками. Начать съ того, что большая часть учителей, по своей внѣшности и своимъ пріемамъ, отзывались какою-то чудаковатостью, напрашивались на каррикатуру; а шалунамъ это и на-руку. Къ тому же, ни одинъ изъ учителей не умѣлъ представить свою науку въ достойномъ ея видѣ и внушить къ ней любовь и уваженіе. Методъ изученія заключался въ тупомъ долбленіи наизусть; о какомъ либо приложеніи къ практикѣ и намеку не было; а потому, за весьма малыми исключеніями, всѣ учились не для того, чтобы что нибудь знать, а для того только, чтобы выйти въ офицеры. Хуже всѣхъ предметовъ преподавалась Исторія. Это было сухое перечисленіе голыхъ фактовъ, безъ упоминанія о нравахъ, цивилизаціи, торговлѣ и прочихъ проявленіяхъ народной жизни. Къ тому же насъ учили только Русской и древней исторіи; объ исторіи Среднихъ Вѣковъ и новѣйшей мы и не слышали. Чѣмъ объяснить такой важный пробѣлъ? Объяснить это можно развѣ тѣмъ только, что, имѣя въ виду одно лишь свѣтское образованіе, находили достаточнымъ, если мы будемъ на столько свѣдущи въ Исторіи, чтобъ умѣть судить о произведеніяхъ искусствъ, такъ какъ сюжеты для нихъ черпались въ то время проимущественно изъ древняго міра.
   Неменьшее неудобство представлялось и въ лицѣ самаго инспектора классовъ. Въ немъ не было ничего Русскаго; вывезенный изъ Швейцаріи Суворовымъ для воспитанія сына, полковникъ Оде-де-Сіонъ, прослуживъ лѣтъ двадцать въ Русской службѣ, не умѣлъ двухъ словъ связать по-русски. Въ преподаваніи допускались упущенія непозволительныя, времени терялось много; напримѣръ, въ политическихъ наукахъ, которыя камерпажамъ преподавалъ на французскомъ языкѣ Итальянецъ Триполи, у него учились весьма плохо; а подходилъ экзаменъ, учитель раздавалъ каждому по нѣскольку особыхъ вопросовъ, мы вызубривали на нихъ отвѣты, и экзаменъ проходилъ на славу. Изъ своихъ четырехъ часовъ Триполи первые два часа отдавалъ намъ на ничегодѣланіе, подъ предлогомъ нрнютовленія уроковъ, а самъ тѣмъ временемъ садился на каѳедру, углублялся въ самого себя, все что-то сочинялъ и, какъ истый Итальянецъ, отчаянно жестикулировалъ, шевеля губами и устремляя взоръ то туда, то сюда, какъ бы ловя вдохновеніе. Въ эти часы къ нему нерѣдко приходилъ старикъ Оде-де-Сіонъ, садился подлѣ него, и они по-долгу бесѣдовали полу-шопотомъ. Надо знать, что оба они принадлежали къ братству масоновъ, чего Триполи и не скрывалъ отъ насъ.
   Риторики тоже никто не хотѣлъ знать. Профессоръ словесности предпринялъ было тотъ же маневръ: чтобы выпутаться изъ бѣды, онъ раздавалъ Риторику по клочкамъ; но ему это не удалось, и онъ былъ накрытъ on flagrant délit. Вотъ какъ это случилось. Прежде надо сказать, что въ классахъ ученики занимали мѣста по старшинству баловъ, полученныхъ каждымъ по извѣстному предмету, и потому каждые два часа, т.-е. при каждой перемѣнѣ учителя, ученики разсаживались иначе. Къ несчастью, случилось такъ, что экзаменъ по математикѣ былъ оконченъ цѣлымъ часомъ ранѣе до выхода изъ классовъ. Дабы не терять времени, директоръ приказалъ позвать изъ сосѣдняго класса профессора словесности, чтобы начать экзаменъ по его предмету. Мы сидѣли по порядку математическому, а вѣдь у профессора списокъ, по которому онъ долженъ спрашивать, разсчитаны на то, что вопросы отъ него будутъ слѣдовать по порядку словесному. Какъ тутъ быть? Видимъ, дѣло-то плохо! Вотъ мы между собою переглянулись, перешепнулись и разомъ поднялись съ мѣстъ, чтобъ пересѣсть по словесному.
   "Что это, что это?" спросилъ Иванъ Григорьевичъ, оторванный отъ своихъ бумагъ шумомъ нашего движенія.
   -- Надо, ваше превосходительство, по старшинству словесныхъ баловъ....
   -- "Сидите такъ, это все равно", повелѣлъ генералъ.
   Минутку спустя, видимъ, что генералъ опять уткнулъ глаза свои въ бумаги, а профессоръ еще не является; мы рискнули снова на тотъ же подвигъ.
   "Да говорятъ вамъ", грянулъ генералъ, "чтобы вы сидѣли смирно, по прежнему. Садитесь".
   На это дверь отворяется, входитъ профессоръ. Онъ бодро поднялся на каѳедру, но тотчасъ же замѣчаетъ, что мы не "по его" сидимъ; поворачиваетъ голову къ директору и вкрадчиво что-то ему докладываетъ.
   "Знаю, знаю", перебиваетъ его генералъ; "да вѣдь это все равно, начинайте Риторику".
   Тутъ нечего дѣлать, надо было покориться. Растерянный профессоръ заглядываетъ въ свои замѣтки и возглашаетъ: "Господинъ такой-то!"
   Господинъ такой-то встаетъ изъ середины аудиторіи, отвѣчаетъ на вопросъ, и отвѣчаетъ хорошо.
   Затѣмъ: "Господинъ такой-то!" взываетъ профессоръ. Этотъ другой подымается съ задней лавки. Ничего, ладно отвѣтилъ.
   "Да вы, Никита Ивановичъ", сказалъ съ досадой директоръ, "начинайте съ перваго сидящаго, потомъ спрашивайте втораго, и такъ дальше: иначе мы спутаемся".
   И вотъ встаетъ первый -- плохо! Встаетъ второй почти молчаніе... Одному по счастью попался "его вопросъ", и онъ отвѣчалъ бойко: затѣмъ опять плохо, плохо и такъ до конца....
   Пораженіе полное!!... Генералъ мечетъ вопросительные взоры на профессора; этотъ какъ обомлѣлый молчитъ; Оде-де-Сіонъ и присутствующіе наставники тревожно шепчутся... Общее смятеніе!..
   Чѣмъ же кончилась эта продѣлка? Да ничѣмъ; профессоръ остался на своемъ учительскомъ мѣстѣ въ корпусѣ.
   Послѣ этого спрашиваю, что могъ юноша, вступающій на поприще жизни, что могъ онъ вынести изъ такой воспитательной сферы, гдѣ учителя -- люди, которые по своимъ лѣтамъ и по своей самостоятельности присваиваютъ себѣ роль наставника, входятъ со своими питомцами въ подобныя стачки, для того только, чтобъ самимъ выйти сухими изъ воды. Впрочемъ, въ прежнее время и не то еще бывало. Иванъ Григорьевичъ Гогель очень много исправилъ, но всего зла искоренить не могъ. Тутъ кстати упомянуть, что онъ же, предсѣдательствуя на экзаменахъ, производилъ ихъ съ величайшимъ терпѣніемъ, отъ высшихъ предметовъ до азбуки, и руководился безпристрастіемъ въ назначеніи баловъ.
   Но что значитъ сила обстоятельствъ! Тотъ же строго-правдивый Гогель впалъ однажды въ явную несправедливость и только отъ того, что одновременно занималъ двѣ разныя должности: съ одной стороны должность директора Пажескаго Корпуса, съ другой -- предсѣдателя артилерійскаго ученаго комитета; въ первомъ случаѣ его начальникомъ былъ графъ Коновницынъ, въ послѣднемъ -- великій князь Михаилъ Павловичъ. Но не будемъ забѣгать впередъ.
   По экзамену во второмъ, т.-е. верхнемъ, пажескомъ классѣ, я, но баламъ занялъ третье мѣсто съ конца; ниже меня сѣли А. Чевкинъ и Я. Ростовцевъ. Когда представили государю Александру Павловичу списокъ къ производству въ камеръ-пажи, Чевкинъ и Ростовцевъ были вычеркнуты, подъ тѣмъ предлогомъ, что ни у того ни у другаго не насчитывалось 900 баловъ. Изъ этого видно, что списокъ этотъ былъ внимательно Государемъ разсмотрѣнъ, а потому я отношу къ счастливой случайности, что и я не былъ изъ списка вычеркнутъ, такъ какъ въ поведеніи у меня не было полныхъ баловъ: три бала были убавлены за исторію мою съ наставникомъ В. Е. Гине (о чемъ буду говорилъ дальше). Но на какомъ положеніи основывался Государь въ опредѣленіи не менѣе 900 баловъ, какъ крайняго предѣла къ производству, осталось неизвѣстнымъ. Въ прежнее время подобныхъ примѣровъ не встрѣчалось. Производилось въ камеръ-пажи столько, сколько требовалось для сохраненія комплекта, именно шестнадцать камеръ-пажей, по числу особъ царской фамиліи въ тотъ годъ: къ императрицѣ Елисаветѣ Алексѣевнѣ шесть, къ великой княгинѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ два и къ императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ восемь. Такимъ образомъ оба вычеркнутые Государемъ произведены не были; но ихъ оставили въ камерпажескомъ классѣ для слушанія курса {Учащіеся раздѣлялись на семь классовъ; изъ нихъ шесть (отъ 1-го, младшаго до 2-го) состояли изъ пажей, и одинъ, 1-й классъ, изъ камерпажей. Изъ втораго класса пажи, получившіе по экзамену 500 баловъ (съ поведеніемъ) выпускались въ армейскіе полки; въ артилерію же, въ инженеры или свиту предоставлялось выходить только тѣмъ изъ пажей, которые получили 750 баловъ. Въ гвардію всѣхъ родовъ оружія имѣли право поступать только камерпажи, получившіе 1000 баловъ. При распредѣленіи по паукамъ полныхъ баловъ имѣлось въ виду поощрять изученіе тѣхъ предметовъ, въ преподаваніи которыхъ постоянно замѣчается неуспѣхъ; такъ наприм. по Русской словесности полныхъ баловъ полагалось 60, по Французскому языку 80, по Нѣмецкому 100. При этомъ весьма натурально, что Нѣмцы не въ мѣру выигрывали противъ Русскихъ.}.
   Мнѣ, мало знакомому съ Французскимъ и вовсе не знакомому съ Нѣмецкимъ языками, ежели и удавалось быть переведеннымъ въ слѣдующій классъ, то это не иначе какъ въ хвостѣ переводимыхъ.
   Между тѣмъ изъ пажей, которые не были лѣнтяями, составились маленькіе кружки отъ двухъ до четырехъ человѣкъ для приготовленія уроковъ. Еще съ третьяго класса сошлись въ такой кружокъ: графъ Пирё (сынъ Французскаго генерала, командовавшаго кавалеріей у Наполеона, при высадкѣ его въ Каннахъ), я и К. Чевкинъ. Пире первый отъ насъ отдѣлился, поступивъ въ камеръ-пажи, а черезъ годъ, когда Чевкинъ и я перешли туда же, то Чевкинъ меня обогналъ.
   Въ поведеніи мнѣ, съ четвертаго класса, стали давать полные балы (100), и такъ бы продолжалось до конца, еслибъ я не попалъ въ одну, относительно, важную затѣю. Вотъ въ чемъ дѣло. Наставникъ нашего третьяго отдѣленія подполковникъ Б. Е. Гине имѣлъ неудобство походить на героя Ламаншскаго: его небольшая голова на худомъ плоскомъ туловищѣ, его блѣдныя впалыя щеки, его маленькія подернутыя экзальтаціей глаза, наконецъ мѣшковатость его одежды при ботфортахъ, какъ бы съ футляромъ для мозолей, вся эта своеобразная внѣшность прежде всего напомнить вамъ знаменитаго рыцаря. Независимо отъ этого, Борисъ Егоровичъ человѣкъ истинно-почтенный; но имъ обладала, не по вкусу его питомцамъ, страсть давать наставленія, "нотаціи", какъ мы ихъ называли. Когда Борису Егоровичу нечего дѣлать, онъ призываетъ одного изъ насъ къ себѣ на квартиру и по-часу и болѣе читаетъ скучнѣйшую мораль, съ примѣрами изъ Священнаго Писанія, и это въ такіе часы, когда другіе товарищи рѣзвятся и гуляютъ въ саду. "Не дѣлаетъ же этого никто другой изъ его сослуживцевъ!" разсуждали мы; "да къ тому же и наставлять по Священному Писанію, это не его дѣло: на то есть попъ, законоучитель! Пора съ этою канителью покончить". Такъ думали не дѣти, а взрослые, авторитетные въ отдѣленіи; а когда, за выбытіемъ по экзамену старшаго пажа, подошелъ день назначенія новаго, то заговорщики положили: если выборъ Гине падетъ на кого-либо изъ нихъ, то отказаться, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. Я и еще двое не протестовали противъ такого рѣшенія, но и не опровергали его. Я надѣялся на то что авось сія чаша меня минуетъ.
   На слѣдующее утро, когда мы, по привычкѣ, сами собою вы строились къ "молитвѣ", является Борисъ Егоровичъ (хотя въ этотъ день не ему слѣдовало дежурить по корпусу); онъ подходитъ прямо ко мнѣ и объявляетъ, что назначаетъ меня старшимъ пажемъ въ своемъ отдѣленіи. Я поблагодарилъ за честь, но отозвался, что не нахожу себя на то способнымъ.
   -- "Такъ я нахожу тебя способнымъ! вскричалъ онъ.
   Видно, ему было уже извѣстно о заговорѣ. "Сейчасъ же прими должность", продолжалъ онъ.
   Три раза громче и громче Гине повторялъ тоже приказаніе и три раза слышалъ тотъ же отъ меня отвѣтъ.
   "А, такъ ты такъ!" разразился Гине. "Слѣдуй за мной!"
   Въ сосѣднемъ отдѣленіи, въ большой залѣ, въ эту минуту распоряжался самъ Клингенбергъ передъ строемъ пажей. Гине представилъ меня ему какъ дерзкаго ослушника.
   Карлъ Ѳеодоровичъ, какъ бы нехотя, въ полъ-голоса проговорилъ: "Если вы находите, Борисъ Егоровичъ, его такимъ-то, что дѣлать, отведите его въ темную" {Высшая мѣра наказаніи.}. Гине самъ меня повелъ туда и заперъ на ключъ, твердо произнеся: "Вотъ я посмотрю, какъ ты еще будешь упрямиться, какъ ты у меня не будешь старшимъ пажемъ!"
   Гине навѣщалъ меня въ темной по утрамъ и вечерамъ, и просиживалъ часа по два "со своими нотаціями"; различныя формы убѣжденія, угрозы, ласки и даже просьбы переходили черезъ его уста. Такъ прошло три дня. На четвертый, мой тюремщикъ (солдатъ корпусной полиціи), вмѣстѣ съ хлѣбомъ и водой (моимъ ужиномъ), принесъ мнѣ поллиста бумаги и карандашъ. Я написалъ къ К. Чевкину, моему тогда товарищу по репетированію уроковъ: "Не знаешь-ли, чѣмъ со мной думаютъ кончить, и дай совѣтъ, что мнѣ дѣлать?"
   Вотъ его отвѣтъ: "Какъ пажъ, совѣтую держаться; какъ другъ, совѣтую уступить. Это для тебя будетъ тѣмъ легче, что вмѣсто тебя старшимъ пажемъ назначенъ уже Ш--тъ, и уже распоряжается. Стало-быть, ты все-таки на своемъ устоишь: старшимъ пажемъ не будешь (надо знать, что этотъ Ш--тъ былъ одинъ изъ заговорщиковъ); тебя и начальство и товарищи очень жалѣютъ".
   Приходить утромъ Гине. Только что онъ хотѣлъ начать говорить, я прервалъ его: "Борисъ Егоровичъ, я раздумалъ", началъ я; "я готовъ исполнить ваше приказаніе".
   "Такъ теперь я не хочу", вскричалъ торжествующій наставникъ; "не хочу, чтобъ ты былъ у меня старшимъ пажемъ, и у меня ты никогда имъ не будешь".
   За тѣмъ послѣ краткой нотаціи, онъ меня отвелъ въ мой классъ, и велѣлъ сѣсть на мое мѣсто. Туть я узналъ, что Ш--тъ безъ всякихъ отговорокъ принялъ должность.
   Къ удивленію, я былъ встрѣченъ начальниками, какъ будто со мной не случилось ничего особеннаго; а когда кончился первый за тѣмъ экзаменъ и объявлены вмѣстѣ съ тѣмъ и балы въ поведеніи, то я увидѣлъ, что начальство отнеслось ко мнѣ очень милостиво: за такой важный проступокъ изъ полныхъ баловъ въ поведеніи мнѣ убавлено было только три бала.
   Выше я указалъ на невниманіе наставниковъ относительно нравственной стороны питомцевъ. Невниманіе это имѣло вредныя послѣдствія: въ молодые умы стали извнѣ вливаться вольнолюбивыя внушенія. Къ счастью еще, вливались они не широкой струей. Представителемъ ихъ былъ одинъ только пажъ, К--въ. Мудрено, чтобы у него между товарищами не было сторонниковъ; но ежели они и были, то по крайней мѣрѣ они держали себя скромно и не высказывали своихъ мнѣній. Въ это время къ К--ву пріѣзжалъ въ корпусъ Александръ Бестужевъ, котораго онъ выдавалъ за своего друга. Одновременно съ тѣмъ, между пажами составилось тайное общество, главою котораго былъ тотъ же К--въ. Въ сочлены себѣ онъ набиралъ наиболѣе парней рослыхъ и дюжихъ. Они собирались въ небольшой непроходной комнатѣ 4-го класса, и оттуда слышно бывало, что какъ бы произносятся рѣчи. Членовъ этой ассоціаціи мы въ насмѣшку называли, не знаю уже почему, квилками. Но квилки не унывали и продолжали свои сборища до тѣхъ поръ, пока эта затѣя не завершилась весьма плачевной катастрофой.
   Одинъ изъ пажей, Арсеньевъ, отличался страннымъ характеромъ: не смотря на свои 15--16 лѣтъ, онъ держалъ себя въ сторонѣ отъ товарищей, не принималъ участія въ ихъ играхъ, никогда почти не смѣялся; учился онъ не бойко, по читалъ много (всегда Французское) и углублялся въ свои книги до самозабвенія. Товарищи очень его любили.
   Однажды, во время классовъ, учитель, замѣтивъ, что Арсеньевъ читаетъ постороннюю книгу, сдѣлалъ ему замѣчаніе на неумѣстность его занятія. Тотъ отвѣчалъ сухо и продолжалъ читать. Учитель къ нему подошелъ и протянулъ руку за книгой, но Арсеньевъ книги не далъ; завязывается между ними споръ. Вдругъ вошелъ инспекторъ Оде-де Сіонъ и, разобравъ въ чемъ дѣло, велѣлъ Арсеньеву выйти "въ уголъ", а такъ какъ тотъ все еще продолжалъ ворчать себѣ подъ носъ, то Сіонъ приказали ему стать на колѣни. Арсеньевъ ослушался, и его повели въ темную.
   Начальство посмотрѣло на это дѣло очень строго и положило наказать Арсеньева розгами; но заранѣе это рѣшеніе объявлено не было. Квилки, должно быть, про это пронюхали. Примѣровъ такой экзекуціи никогда не бывало; напротивъ, держалось повѣрье, что пажъ не можетъ быть высѣченъ иначе какъ по высочайшему повелѣнію.
   Не припомню, на другой ли день по арестованіи Арсеньева, или нѣсколько спустя, къ разводу, въ рекреаціонную залу, явились кромѣ Клингенберга и всѣ прочіе корпусные чины, не исключая и Оде-де-Сіона. Не было только, какъ и всегда, директора {По утрамъ, директоръ Пажескаго Корпуса, генералъ И. Г. Гогель присутствовалъ въ ученомъ артилерійскомъ комитетѣ, котораго онъ былъ предсѣдателемъ.}. Пажи стояли въ строю. Вводятъ Арсеньева; за нимъ вошли нѣсколько солдатъ {Инвалидной команды, составлявшей полицію корпуса. Ими командовалъ офицеръ, полицеймейстеръ корпуса.} съ розгами въ рукахъ. Арсеньеву объявляютъ, что онъ долженъ быть высѣченъ.
   "Я не дамся!" вскричалъ энергично Арсеньевъ.
   Солдатамъ велѣли исполнить экзекуцію. Завязалась борьба, какъ вдругъ К--въ съ крикомъ вырвался изъ фрунта, за нимъ его квилки, а затѣмъ почти весь строй пажей кинулся отбивать товарища. Произошла свалка, крикъ, гамъ невообразимые; старикъ Сіонъ грузно повалился на барабанъ {Снятый барабанщикомъ, примкнувшимъ къ солдатамъ.}; досталось отчасти и другимъ, тутъ бывшимъ властямъ. Возня эта долго не унималась, пока Клингенбергъ не велѣлъ солдатамъ высвободить Арсеньева, подъ предлогомъ будто бы удалось дать ему два или три удара. Затѣмъ его и К--ва, какъ зачинщиковъ безпорядка, отправили "въ темную" и разсадили по разнымъ комнатамъ.
   О происшествіи представили Государю.
   Черезъ нѣсколько дней получена резолюція Государя, для исполненія которой къ разводу, на этотъ разъ, собрались всѣ власти корпуса, также и директоръ Гогель. Ввели К--ва; ему прочли резолюцію, въ которой было повелѣно: "Арсеньева, какъ уже разъ наказаннаго, вторично наказанью не подвергать; К--ва же, при всемъ разводѣ, наказать тринадцатью ударами розогъ".
   "Волѣ Государя я покоряюсь", дрожа произнесъ К--въ, и экзекуція была исполнена. К--ва увели. Когда разводъ кончился, мы узнали, что ни Арсеньева, ни К--ва въ корпусѣ уже нѣтъ: ихъ увезли въ двухъ разныхъ телѣгахъ.
   Что сталось съ К--мъ, неизвѣстно. Про Арсеньева же было слышно, что онъ застрѣлился.
   Всѣмъ намъ Арсеньева искренно было жаль; о К--въ же сокрушался едва ли не одинъ только нашъ профессоръ Русской словесности, какъ о погибшемъ будто бы поэтическомъ талантѣ. И въ самомъ дѣлѣ, К--въ, въ продолженіи цѣлаго года, отъ времени до времени представлялъ профессору "свои" стихотворенія. Мы гордились, что изъ среды насъ возникъ такой Фениксъ; выраженія нашихъ восторговъ Фениксъ нашъ принималъ съ достоинствомъ и корчилъ литератора. Года черезъ два послѣ того, Анна Петровна Бунина передала мнѣ книжку стихотвореній Межакова, полученную ею отъ самого автора и изданную въ небольшомъ числѣ экземпляровъ. Въ этой книжкѣ я нашелъ всѣ тѣ стихотворенія, которыя К--въ выдавалъ за свои. Тутъ я вспомнилъ, что при послѣдней въ корпусѣ церемоніи "раздачи призовъ", нашъ либералъ торжественно подошелъ къ сонму начальниковъ и раздалъ имъ по крупно-напечатанному листу бумаги. Это былъ въ звучныхъ стихахъ, благодарственный гимнъ его воспитателямъ, гдѣ онъ восхвалилъ ихъ заслуги и добродѣтели. Нѣтъ сомнѣнія, что гимнъ этотъ написанъ былъ А. Бестужевымъ.
   До сихъ поръ я не упоминалъ о воспитанникахъ корпуса, какъ о проказникахъ по преимуществу. Всѣхъ этихъ проказъ не перечислить, да и надобности въ томъ большой нѣтъ. Для характеристики же этой стороны пажескаго духа достаточно представить одинъ примѣръ его проявленія. Четвертый классъ, къ которому я тогда принадлежалъ, помѣщался въ небольшой непроходной комнатѣ; ея единственная дверь вела въ пятый классъ, гдѣ у насъ были друзья-соглядатаи: какъ только въ ихъ комнату входилъ начальникъ, такъ оттуда слышались или кашлянья или чиханья. Сигналы эти избавляли насъ отъ опасности быть застигнутыми врасплохъ. Изъ учителей самой подходящей жертвой для шалостей оказывался учитель Французскаго языка Лёльо (Loeuillet), старикъ за 75 л., вовсе не умѣвшій держать себя. Нашими шалостями и невниманіемъ къ его урокамъ мы довели его до такой крайности, что онъ заключилъ съ нами договоръ, въ силу котораго было соглашено, чтобы въ два его утреннихъ урока въ недѣлю учиться, а въ третій, послѣобѣденный -- веселиться, для чего и назвать этотъ классъ "вечеринкой". Что только вытворялось на этихъ вечеринкахъ, уму непостижимо: произносились похвальныя въ честь старика рѣчи, пѣлись гимны, раздавались залпы отъ разомъ опущенныхъ крышекъ пюпитровъ; то и дѣло что съ разными кривляньями и прибаутками, попарно, подносились ему открытыя табакерки, изъ которыхъ онъ бралъ по щепоткѣ. И на все это старикъ преважно раскланивался. Подъ конецъ урока, ему представлялась табакерка (едва ли не съ тарелку величиной) съ портретомъ Рюрика, на которую указывали ему какъ на рѣдкій антикъ, ссылаясь, что когда эту табакерку показали учителю Исторіи, Струковскому и спросили: "Василій Ѳедоровичъ, похожъ Рюрикъ?" тотъ будто бы вскричалъ:-- "Какъ теперь вижу!!..." Эти вечеринки обыкновенно заключались обрядомъ наполненія изъ этого "Рюрика" трехъ табакерокъ Лёльо, которыя, надо думать, онъ нарочно для этого приносилъ.
   Въ другихъ классахъ, особенно въ тѣхъ, гдѣ слушатели были ученики большаго возраста, проказъ было гораздо меньше, но все же безъ нихъ не обходилось. Даже и священника, человѣка серьезнаго, не щадили и, при случаѣ, хитро подымали на смѣхъ, напр. когда, подъ его диктовку мы писали въ свои тетради. Онъ диктуетъ, мы пишемъ, повторяя въ полголоса послѣднее его слово, какъ бы давая знать, что оно уже написано, напримѣръ, онъ произноситъ: "во спасеніе души".
   -- ..... души, батюшка, души; повторяютъ пишущіе, возвышая голосъ.
   Или: "..... бесѣдованія съ Богомъ".
   -- ..... Съ Богомъ, батюшка, съ Богомъ, какъ бы напутствуютъ священника въ путь домой.
   По Воскресеньямъ -- затѣя своего рода. Въ церковь Мальтійскаго ордена {Находящуюся на одномъ изъ внутреннихъ дворовъ корпуса.} съѣзжалась къ обѣдни вся католическая знать: посланники, Марья Антоновна, княгиня Четвертинская и проч. При разъѣздѣ изъ церкви, общество это всей толпой выходило на крыльцо, обращенное прямо противъ главнаго фасада корпуса. Чѣмъ бы же тутъ могли потѣшаться шалуны? А вотъ чѣмъ: вооружись зеркальцами, они, изъ своихъ солнцемъ освѣщенныхъ оконъ, наводили "зайчики" въ глаза дамамъ. При этомъ больше всего доставалось Марьѣ Антоновнѣ.
   Но самую капитальную проказу сдѣлали пажи въ послѣдній годъ моей школьной жизни. Эта исторія надѣлала въ Петербургскомъ обществѣ много шуму, а католиковъ встревожила. Въ этой католической церкви Пажескаго Корпуса, среди темной Апрѣльской ночи, въ окнѣ надъ входной дверью церкви показалось яркое освѣщеніе. Часовой, первый усмотрѣвшій свѣтъ, далъ знать полицеймейстеру, тотъ привелъ свою команду; призвали и церковнаго старосту, до смерти перепуганнаго. Отворили дверь: двѣнадцать громадныхъ свѣчъ, по ту и другую сторону престола, горѣли полнымъ пламенемъ. Въ церкви не было ни души; бросились къ двумъ боковымъ дверямъ -- обѣ онѣ оказались запертыми, какъ и всегда было, на-глухо. Поднялась тревога. Въ тотъ же день донесли объ этомъ происшествіи Государю. Разумѣется, подозрѣніе тотчасъ пало на пажей. Государь очень былъ разсерженъ и строжайше приказалъ открыть виновныхъ. Но какъ ни дѣятельно производилось слѣдствіе, оно было безуспѣшно. Говорили, что Государю было доложено, что церковный староста будто-бы самъ свѣчи зажегъ въ припадкѣ лунатизма. Тѣмъ дѣло и кончилось.
   Уже гораздо позже свершившагося чуда, о немъ между пажами глухо ходило слѣдующее преданіе. Но прежде надо сказать слова два о самой церкви. Ея лицевой фасадъ (со входной дверью и полукруглымъ надъ этою дверью окномъ) выходитъ на небольшой четыреугольный дворъ противъ главнаго зданія корпуса. Вправо и влѣво отъ церкви тянутся одноярусные флигеля, соединяющіе церковь съ двумя двуярусными боковыми крылами корпуса, въ которыхъ помѣщаются жилые покои воспитанниковъ. Карнизы между ярусами этихъ крышъ, покрытые желѣзомъ, доходятъ до крышъ одноярусныхъ флигелей, протягиваются до церкви и упираются (ежели память мнѣ не измѣняетъ) въ нижнюю окраину церковной крыши.
   Четверо смѣльчаковъ (имена ихъ легенда умалчиваетъ) задумали эту шалость и исполнили ее энергично и осмотрительно. Для извѣданія топографіи мѣста, они, какъ только дежурный наставникъ (обойдя дортуары рундомъ) уходилъ къ себѣ на квартиру, вооружались потайными фонарями, перелѣзали черезъ окно, становились на карнизъ и по этой узкой стезѣ, на высотѣ не менѣе трехъ саженъ, иногда и въ дождь, достигали крыши однояруснаго флигеля; отсюда взбирались на крышу самой церкви, влѣзали черезъ слуховое окно на ея чердакъ и пускались на поискъ предугадываемой ими лѣстницы, которая должна вести къ одной изъ боковыхъ дверей церкви. Кромѣ лабиринта въ устройствѣ этой крыши, они наткнулись и на прямое препятствіе -- на стѣну съ дверью, запертою извнѣ, и съ небольшимъ круглымъ, недалеко отъ нея застекленнымъ окномъ. Рамку со стекломъ они осторожно вынули; одинъ изъ нихъ пролѣзъ чрезъ окно и отодвинулъ засовъ, которымъ дверь была заперта. Это развязало руки нашимъ піонерамъ. Вскорѣ они открыли каменную лѣстницу, спускающуюся къ искомой двери. Она была заперта на ключъ. Послѣднія двѣ экспедиціи были примѣриваніемъ разныхъ ключей. Наконецъ подобрали ключъ и зажгли свѣчи. Кончивъ свое дѣло, смѣльчаки заперли за собою боковую дверь церкви. Стѣну на чердакѣ церкви, возвращаясь, они прошли черезъ дверь, оставивъ за собой одного изъ нихъ; тотъ заперъ дверь извнѣ засовомъ, пролѣзъ черезъ окно, а въ окно вставили стекольную раму; словомъ, привели все въ прежній порядокъ. Возвращались они съ этой послѣдней экспедиціи по мокрымъ отъ дождя крышамъ и карнизу.

*

   Когда Къ Паскевичу прискакалъ фельдъегерь съ фельдмаршальскимъ жезломъ, графъ Эриванскій, сидѣвшій въ ту минуту во власти брадобрѣя, вскочилъ изъ-подъ бритвы и вскричалъ: "Теперь только я понимаю, что самыя лестныя награды -- это чинъ прапорщика и чинъ фельдмаршала!" Странно, что Паскевичъ, который при императорѣ Павлѣ былъ камерпажемъ, забылъ про свое производство въ эту послѣднюю должность, а вспомнилъ про свой первый офицерскій чинъ. И въ самомъ дѣлѣ, для юноши, только что вступающаго въ свѣтъ, что можетъ быть лестнѣе, какъ не тотъ первый шагъ на поприщѣ жизни, который, перенося въ міръ дотолѣ недоступный, разомъ приближаетъ къ особамъ царской фамиліи? А съ тѣмъ вмѣстѣ, сколько льготъ предоставляется при производствѣ изъ пажей! Даютъ шпагу, даютъ шпоры, даютъ золотые шевроны на фалды мундира, даютъ право показываться вездѣ въ городѣ безъ провожатаго, какъ самостоятельной личности! Въ послѣдствіи, какъ ни серьезничай иной изъ насъ, какъ ни называй все это ребячествомъ, но тогда такія преимущества всѣхъ насъ радовали, очень радовали.
   Изъ камерпажей "половины" {"Половинами" назывались подраздѣленіи двора: императрицѣ Маріѣ Ѳеодоровнѣ назначалось 8 камерпажей, императрицѣ Елисаветѣ Алексѣевнѣ 6 и великой княгинѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ 2. Камерпажи назнач ались спеціально къ домамъ царской фамиліи. Великій князь Михаилъ Павловичъ тогда не былъ еще женатъ, и потому на его "половину" камерпажи не полагались. Камерпажи Маріи Ѳеодоровны начинали тѣмъ, что всѣ вмѣстѣ должны были ей представиться. При прочихъ двухъ дворахъ этого не было.} Маріи Ѳеодоровны двое каждое утро отправлялись во дворецъ, гдѣ нерѣдко служба ихъ и не требовалась или требовалась лишь на нѣсколько часовъ: остальное время эти камерпажи свободны были посѣщать своихъ родныхъ и знакомыхъ въ городѣ. Къ одиннадцати часамъ вечера они съѣзжались во дворецъ, но это для того только, чтобы сѣсть въ придворную карету и возвратиться въ корпусъ. Служба камерпажа заключалась въ томъ, чтобъ при "выходахъ", при парадныхъ обѣдахъ, фамильныхъ или съ гостями, на балахъ и прочихъ собраніяхъ, неотступно находиться при той особѣ царской фамиліи, къ которой онъ назначенъ; причемъ камерпажъ заранѣе снабжается изъ "камеръ-юнгферской" нѣкоторыми вещами -- шалью, фишю и т. п. У Маріи Ѳеодоровны за всѣми вообще "столами" служили камерпажи за дамами и мущинами царской фамиліи. На "фамильныхъ" обѣдахъ (которыхъ бывало, помнится, по два на недѣлю) одинъ камерпажъ на половинѣ Государя другой на половинѣ Императрицы {Для краткости, подъ названіемъ просто "императрица" будемъ подразумѣвать Марію Ѳеодоровну. Къ императрицѣ Елисаветѣ Алексѣевнѣ камерпажи не требовались, а исключеніемъ развѣ торжественныхъ дней.}. На этихъ послѣднихъ обѣдахъ, кромѣ особъ царской фамиліи, присутствовали: ея гофмаршалъ баронъ Альбедиль и бывшая воспитательница Государя княгиня Левинъ. Въ послѣдній годъ, къ обѣдамъ этого разряда стала являться Екатерина Ивановна Нелидова, небольшаго роста, худенькая, но еще подвижная старушка. Разговоръ за фамильными обѣдами велся всегда оживленно, но вообще о предметахъ неважныхъ: о городскихъ новостяхъ, о повышеніяхъ по службѣ извѣстныхъ лицъ и т. п.; о политикѣ и несчастныхъ случаяхъ въ городѣ не было слова, равно какъ и о театрѣ, такъ какъ въ то время только Михаилъ Павловичъ бывалъ часто въ спектакляхъ. Между Государемъ и великими князьями не обходилось безъ разговоровъ о парадахъ, разводахъ и т. п. Однажды, незадолго до фамильнаго стола у императрицы, Государь пріѣхалъ, помнится, изъ Царскаго Села, гдѣ онъ присутствовалъ на разводномъ ученьи полка императора Австрійскаго. Государь былъ восхищенъ этимъ ученіемъ и, почти не умолкая, передавалъ великимъ князьямъ всѣ его подробности съ такимъ увлеченіемъ, что обѣ императрицы только улыбались, молча переглядываясь. Великіе князья слушали съ благоговѣніемъ.
   Изъ двухъ великихъ князей Государь особенно благоволилъ къ старшему. Однажды мнѣ нужно было ждать въ одной изъ залъ. Входитъ Государь и направляется къ противуположной двери; еще онъ не дошелъ до нея, какъ въ нее вошли великіе князья. Государь взялъ подъ руку Николая Павловича и довольно долго водилъ его по залѣ, не переставая съ нимъ говорить. Затѣмъ онъ вышелъ изъ залы, едва взглянувъ на Михаила Павловича, который во все время этого разговора оставался у двери, вытянувшись.
   Камерпажи держали себя въ сторонѣ отъ "красныхъ", т.-е. отъ чиновъ нисшаго слоя дворцовой іерархіи (которымъ присвоенъ былъ красный мундиръ), хотя эти "красные" всѣ были люди чиновные. Они смотрѣли на насъ косо; мы, разумѣется, "въ усъ не дули". Это вотъ отчего: было въ обычаѣ, что приглашенныя къ обѣду лица, какъ только удалялась царская фамилія, брали со стола фрукты, дабы повезти своимъ семейнымъ гостинцу съ царскаго стола. Вотъ и мы присвоили себѣ такое же право, а на какомъ основаніи? Да такъ, по вольности дворянства! Были случаи, что "красные" жаловались на такой произволъ съ нашей стороны; но жалобы эти кончались ничѣмъ. Однажды камерфурьеръ принесъ жалобу оберъ-гофмаршалу Л. А. Нарышкину, жалобу, какъ надо думать, до того настоятельную, что едва мы сѣли за нашъ обѣдъ, къ намъ явился Левъ Александровичъ съ самимъ челобитчикомъ. По указаніи симъ послѣднимъ своего обидчика, Левъ Александровичъ самымъ вѣжливымъ тономъ замѣтилъ ему, что обиженный имъ, г. Бабкинъ -- полковничьяго чина и что онъ (оберъгофмаршалъ) желалъ бы, чтобъ это "недоразумѣніе" кончилось къ обоюдному удовлетворенію. Съ тѣмъ вмѣстѣ онъ ушелъ, а за нимъ ушелъ и Бабкинъ; другихъ послѣдствій не было. Во время этой сцены "благопріобрѣтенный) трооей -- великолѣпный ананасъ, окруженный персиками, красовался посреди нашего стола. Здѣсь кстати замѣтить, въ похвалу камерпажамъ, что подобныя благопріобрѣтенія мы позволяли себѣ только въ Петербургѣ; лѣтомъ же, когда дворъ проживалъ въ Павловскѣ, гдѣ у насъ не было ни родныхъ, ни знакомыхъ, за нами этого не водилось: доказательство, что упомянутыя экспедиціи мотивировались въ насъ не грубымъ апетитомъ, а желаніемъ угодить гостинцемъ съ царскаго стола.
   Въ Аничковскій дворецъ камерпажъ требовался только по Воскресеніямъ, для провожанія великой княгини къ обѣднѣ. Для этого онъ получалъ отъ камеръюнгферъ тоже фишю, шаль и т. п.; а также флаконъ съ какимъ-то спиртомъ. Выходили они, великій князь и великая княгиня, къ обѣднѣ за-просто: онъ въ сюртукѣ безъ эполетовъ, она въ утреннемъ нарядѣ. Николай Павловичъ становился у самаго клироса и пѣлъ своимъ высокимъ баритономъ; она большую часть обѣдни не вставала съ кресла. Она не могла переносить запахъ ладона, и потому въ Аничковской церкви никогда имъ не кадили.
   Лѣтомъ, когда императрица и великая княгиня проживали въ Павловскѣ, туда отправлялись, на всюнедѣлю, по трое камерпажей: два къ императрицѣ и одинъ къ великой княгинѣ. Марія Ѳеодоровна выходила на прогулку въ восемь часовъ утра, сопровожлаемая нерѣдко однимъ только камерпажемъ. Жизнь для насъ въ Павловскѣ была самая пріятная. Свобода полная: мы надъ собой не слышали никакого начальства; все окружавшее насъ отличалось изяществомъ, особенно Павловскій паркъ, воспѣтый поэтомъ, которому я покланялся, предъ которымъ благоговѣлъ. Съ Жуковскимъ мнѣ случалось сходиться въ одной небольшой залѣ, гдѣ должна была проходить великая княгиня; онъ и я сидѣли молча, по разнымъ угламъ; но одно уже то, что я видѣлъ себя съ нимъ наединѣ было для меня упоительно. Жуковскій былъ крайне необщителенъ съ тѣми изъ молодыхъ людей, которые его чѣмъ либо не интересовали исключительно: за это-то молодые гусарскіе офицеры {Лейбъ-гусары квартировали въ Павловскѣ и въ Царскомъ Селѣ.} его не долюбливали. Къ тому же Жуковскій вообще держалъ себя молчаливо: мнѣ ни разу не доводилось слышать какъ онъ говоритъ порусски; съ великой же княгиней онъ гокорилъ всегда на Нѣмецкомъ языкѣ, котораго я не зналъ и двухъ словъ. За обѣдами тоже я не могъ его слышать, такъ какъ онъ занималъ мѣсто на концѣ стола, вмѣстѣ съ адъютантами великихъ князей.
   Вечера Марія Ѳеодоровна обыкновенно проводила со "своими" въ прогулкахъ по парку, въ линейкахъ, при чемъ чай сервировался въ одномъ изъ павильоновъ парка, чаще всего въ Розовомъ павильонѣ. Когда же прогулкѣ препятствовала погода, то собирались въ большой залѣ нижняго этажа, обращенной окнами въ паркъ. Польшею частью сама августѣйшая хозяйка вышивала въ пяльцахъ, слушая своего чтеца; прочіе тоже слушали или показывали видъ, что слушаютъ, хотя и были вольны заниматься кто чѣмъ хотѣлъ. При тихой погодѣ, пять большихъ выходящихъ на террасу оконъ-дверей оставлялись открыты, и къ нимъ смотрѣть на собраніе любопытные допускались почти безъ разбору (обыватели Павловска или пріѣзжіе изъ другихъ мѣстъ), съ однимъ лишь условіемъ, чтобы разговаривали не иначе какъ шепотомъ. Иногда такимъ образомъ собирались цѣлыя толпы и такъ близко къ окнамъ, что одни лишь пороги этихъ оконъ-дверей отдѣляли любопытныхъ отъ залы. Теперь не всѣ этому повѣрятъ. При началѣ собранія, какъ только всѣ усаживались на свои мѣста, Марія Ѳеодоровна въ полъ-голоса говорила камерпажамъ: "asseyez-vous"; это значило, что мы свободны до ужина, и мы уходили. Тутъ, ежели приходила фантазія попроказничать, мы вмѣшивались въ кучки любопытствующихъ, подслушивали иногда забавныя замѣчанія барынь на то, что у нихъ передъ глазами, и сшивали имъ юбки; однажды до того мы расшалились, что одного изъ гусарскихъ офицеровъ (Чорбу) втолкнули въ самую залу, и тотъ выбрался оттуда черезъ другое окно, перебѣжавъ. къ нему на цыпкахъ. Этого бывшіе въ залѣ, да и сама августѣйшая хозяйка, не могли не замѣтить; но въ подобныхъ случаяхъ Марія Ѳеодоровна была милостиво-снисходительна. Она прощала и болѣе рѣзкіе признаки неуваженія къ себѣ. Разъ молодые гусары, а съ ними, разумѣется и камерпажи, послѣ лишняго бокала, поздно ночью отправились гулять въ паркъ; они зашли въ цвѣтникъ, что передъ дворцомъ, и его попортили, измяли. Императрица, вышедши на обычную утреннюю прогулку, увидѣла этотъ безпорядокъ и была огорчена; встрѣтивъ тутъ же своего гофмаршала Альбедиля и узнавъ, что онъ строго взялся за открытіе виновниковъ такой дерзости, она запретила ему всякія разслѣдованія и приказала дѣло это считать забытымъ.
   Въ одинъ тихій, ясный вечеръ, когда встали изъ-за ужина (а любопытныхъ у дверей уже не было), Марія Ѳеодоровна вышла на террасу и, полюбовавшись нѣсколько минутъ луною, велѣла бывшему при ней камерпажу А. Ростовцову вызвать къ ней изъ залы Жуковскаго. "Не знаете, за чѣмъ?" спросилъ Жуковскій, поднимаясь съ мѣста.-- Не знаю навѣрно, отвѣчалъ тотъ; а знаю, что что-то о лунѣ! "Охъ, ужъ мнѣ эта луна!" замѣтилъ поэтъ. Плодомъ этой довольно долгой созерцательной бесѣды поэта съ царицей былъ Подробный отчетъ о лунѣ съ его эпилогомъ, однимъ изъ очаровательнѣйшихъ созданій Жуковскаго.
   Къ царицыну столу, за который ежедневно садилось "своихъ" персонъ двадцать пять тридцать, приглашались изъ Петербурга по нѣскольку "гостей", и тутъ представлялся случай видѣть и слышать лицъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ, напр. Кочубея, Сперанскаго, Карамзина и другихъ. Изо всѣхъ нихъ Кочубей выдавался величавостью осанки и необыкновеннымъ достоинствомъ, съ которымъ онъ себя держалъ. При мнѣ онъ въ Павловскѣ обѣдалъ одинъ только разъ, и только онъ одинъ, въ разговорѣ съ императрицей, называлъ ее "madame" тогда какъ всѣ прочіе относились къ ней не иначе какъ съ титуломъ "Votre Majesté". Но интереснѣе всего, когда бывалъ гостемъ Карамзинъ. Во весь обѣдъ бесѣда велась почти исключительно между нимъ и императрицей. Общій говоръ тогда стихалъ, всѣ слушали. Предметъ бесѣды не выходилъ изъ области нравственной фило софіи и религіи. Государыня говорила прекрасно и совершенно свободно; мысли лились изъ ея устъ какъ бы сами собою {Годъ спустя, когда на походѣ гвардіи мы обѣдали въ Гатчинѣ у императрицы, Маріи Ѳеодоровна впродолженіи всего стола говорила съ нашимъ полковымъ командиромъ по-Русски и говорила отмѣнно правильно и свободно, по нѣсколько съ Нѣмецкимъ акцентомъ.} Карамзинъ выражался красно, но съ нѣкоторой натяжкой, съ нѣкоторымъ педантствомъ. Нечего и говорить, что рѣчь велась по-французски. Фельдмаршала Сакена мнѣ удалось видѣть за обѣдомъ у Маріи Ѳеодоровны тоже одинъ только разъ; онъ сидѣлъ противъ нея и государя Александра Павловича, говорилъ много, очень много, и своею, едва уловимой комической мимикой и сильнымъ Нѣмецкимъ акцентомъ былъ до того забавенъ, что Государь, сколько ни сдерживалъ себя, не вытерпѣлъ, наконецъ, и прыснулъ громкимъ смѣхомъ.
   По вечерамъ, передъ дворцомъ въ Павловскѣ играла музыка до самой зари и составлялось небольшое гулянье. Я не любилъ никакихъ подобныхъ сборищъ, и какъ только бывалъ отъ службы свободенъ, что по вечерамъ рѣдко случалось, углублялся въ паркъ и бродилъ тамъ до самой ночи подъ настроеніемъ идеаловъ Жуковскаго.
   Одна изъ такихъ прогулокъ, подъ конецъ Павловскаго сезона, стоила мнѣ дорого, благодаря безсовѣстности одной перезрѣлой дѣвы, которую, въ отместку ей, назову полнымъ ея именемъ: это Фрейлина государыни Кочетова. Я ея почти не зналъ, никогда не взглядывалъ ей въ лицо, въ ея тусклый обликъ, среди ослѣпительнаго букета тогдашнихъ молодыхъ фрейлинъ. Вотъ чѣмъ я былъ ей одолженъ. По вечерамъ становилось уже свѣжо. Я надѣлъ шинель и отправился въ паркъ. Въ паркѣ никого не было; только далеко впереди виднѣлась какая-то женская фигура, и та вскорѣ исчезла,-- куда? я не видѣлъ. Подхожу къ "памятнику Павла", поворачиваю въ садикъ памятника, какъ вдругъ оттуда выходитъ, мнѣ на встрѣчу, та самая женская фигура; она дѣлаетъ мнѣ реверансъ и произноситъ: "Bonjour, monsieur". Въ ней я узнаю Кочетову, и мы разошлись въ разныя стороны. Мнѣ показалась странной такая любезность со стороны той, съ которой, до того, я не перемолвилъ двухъ словъ. Тутъ же я о ней и забылъ. Домой я пришелъ въ одно время съ другимъ товарищемъ, и мы застали уже вернувшимся изъ дворца дежурнаго въ тотъ день А. Ростовцова.
   "Господа, спросилъ Ростовцовъ, кто это изъ насъ напуталъ Кочетову?"
   -- Въ паркѣ я съ ней встрѣтился, сказалъ я; а напугалъ-ли я ее, про то не знаю.
   "Чего тебѣ не знаю?! Альбедиль говоритъ, что ты за нею гнался, и что она на силу отъ тебя ушла", заключилъ тотъ.
   Эта безсовѣстная выдумка сколько взбѣсила меня, столько же и испугала: Альбедиль не могъ скрыть этого отъ Государыни, онъ долженъ былъ докладывать ей обо всемъ, что дѣлается въ Павловскѣ, а чего добраго, сплетня эта, пожалуй, дойдетъ и до моей госпожи Александры Ѳеодоровны! Всю ночь я не смыкалъ глазъ. А какова Кочетова? Не подумала даже, что своею ложью могла испортить всю мою будущность, и изъ чего? Чтобъ только всѣ вѣдали, что она еще годится въ героини романическаго приключенія.
   Настало утро. Иду во дворецъ ни живъ, ни мертвъ. Въ одной изъ комнатъ встрѣчаю Альбедиля; онъ на меня крѣпко косится, но молчитъ. Когда Государыня съ великой княгиней проходили черезъ комнату, гдѣ мы ихъ ожидали, Михаилъ Павловичъ, поровнявшись со мной, усмѣхнулся и мнѣ въ полголоса сказалъ: "Съ побѣдой!" Худо!!.. подумалъ я. Сѣли за столъ (расположенный глаголемъ); фрейлины всѣ вмѣстѣ сидѣли сбоку, у меня на виду; между ними и Кочетова. Она большую часть обѣда съ ними тараторила; онѣ шушукались, взглядывали на меня и смѣялись. Я былъ какъ на ножахъ. Къ довершенію моего несчастія, великой княгинѣ пришла охота переговариваться знаками съ одной изъ фрейлинъ: она ей указываетъ на лѣвый рукавъ платья и прижимаетъ его къ груди, а та дѣлаетъ знакъ, что не понимаетъ. Великая княгиня, поворотивъ ко мнѣ голову: "Dites à іа comtesse Samoilow que c'est ma couleur favorite", приказала она. Ну, теперь-то я пропалъ! подумалъ я {Я былъ очень застѣнчивъ и нѣсколько заикался.}. Пока я туда шелъ, у меня кружилась голова, рябило въ глазахъ. Я наклонился къ самому уже заранѣе настороженному ушку графини, навралъ ей чепуху, и когда повернулся, чтобы идти къ своему мѣсту, услышалъ за собой взрывъ молодаго смѣха. Вечеромъ, передъ выходомъ къ собранію, Михаилъ Павловичъ натѣшился вдоволь надъ моей "équipée", причемъ много присочинилъ, нисколько не стѣсняясь.
   Въ первое затѣмъ Воскресенье, уже въ Аничковомъ дворцѣ, туда пріѣхалъ Михаилъ Павловичъ къ обѣдни. Когда проходили къ церкви, онъ, указывая на меня: "А ты не знаешь, что у тебя за гусь этотъ господинъ", сказалъ онъ Николаю Павловичу и, отведя его въ сторону, говорилъ ему что-то, говорилъ скоро и кончилъ такою нескромной небылицей, что мое перо отказывается ее повторить. Николай Павловичъ прослушалъ эту шутку серіозно и не сказалъ ни слова. Это была моя послѣдняя пытка изъ-за Кочетовой.
   Когда въ Павловскѣ мы были свободны отъ службы во дворцѣ, то разнообразили наше времяпровожденіе въ обществѣ гусарскихъ офицеровъ, особенно трехъ изъ нихъ: Шевича, Пашкова и моего родственника Чорбы, жившихъ вмѣстѣ. Въ иные дни, они трое и еще ихъ же товарищъ графъ Бобринскій приглашались на вечера къ императрицѣ, гдѣ танцовали.
   По окончаніи экзаменовъ въ камерпажескомъ классѣ, у меня оказалось немного болѣе 1000 баловъ, слѣдовательно я имѣлъ право на выпускъ въ Офицеры гвардіи. Ниже меня, послѣднее мѣсто въ классѣ занялъ Посниковъ; онъ до этой цифры нѣсколько баловъ не добралъ и долженъ былъ еще остаться въ корпусѣ. Замѣчательно, что этотъ Посниковъ прошелъ всѣ пажескіе классы съ большимъ отличіемъ и въ нѣсколькихъ изъ нихъ получалъ призы {Призы -- это подарки, коими были награждаемы, по два, первые по баламъ ученика въ каждомъ классѣ. Канерпажамъ въ этомъ случаѣ дарились дорожные несессеры рублей въ 400 асс.; въ пажескихъ классахъ призы давались менѣе и менѣе цѣнные, такъ что въ послѣднемъ они состояли или изъ ящика красокъ или изъ какой-нибудь книги. Раздача призовъ производились съ нѣкоторою торжественностью, въ присутствіи попечителя корпуса (онъ же и главный начальникъ военно-учебныхъ заведеній).}; но, попавъ въ камерпажи, вдругъ залѣнился и просидѣлъ тамъ три, если не четыре, года: никакъ не могъ натянуть себѣ ту цифру баловъ, которая давала право на производство въ офицеры, какъ ни хлопоталъ о томъ его отецъ, шталмейстеръ двора великаго князя Михаила Павловича.
   Во все время бытности въ Пажескомъ Корпусѣ я не имѣлъ повода къ жалобѣ на отношенія ко мнѣ корпусныхъ властей; но при выпускѣ изъ корпуса со мной поступлено было крайне несправедливо, благодаря только тому, что у меня не было никакихъ покровителей. Насталъ день назначенія къ выпуску. Самъ главный начальникъ воеи но-учебныхъ заведеній графъ Коновницынъ долженъ былъ пріѣхать и лично обойти "выпускныхъ" по списку, составленному директоромъ корпуса генераломъ Гогелемъ.
   За полчаса, въ рекреаціонную залу является отъ Гогеля одинъ изъ наставниковъ Клугенъ и приказываетъ имѣющимъ право на выпускъ выстроиться по списку, который онъ будетъ читать. Каково же было мое удивленіе, когда мое имя онъ умолчалъ, а вмѣсто меня назвалъ Посникова! Я дѣлаю на это Клугену замѣчаніе; онъ отзывается тѣмъ, что меня въ спискѣ нѣтъ. Мы горячо заспорили, какъ вдругъ даютъ знать, что Коновницынъ уже въ сосѣдней комнатѣ. Клугенъ строго велитъ мнѣ выйти изъ залы, но я не двигаюсь съ мѣста и громко протестую. На это входитъ графъ съ большой свитой. Ему читаютъ списокъ; онъ подвигается по фрунту отъ одного изъ насъ къ другому и, когда поровнялся со мной, я его остановилъ жалобой, что я не знаю, за что я обойденъ. Указывая на Гогеля, Коновницынъ мнѣ замѣтилъ: "Вашей жалобой вы не должны были миновать нисшаго начальства" и, сказавъ это, пошелъ далѣе къ фрунту выпускныхъ пажей. Я, не владѣя собой, выбѣжалъ изъ залы и такъ сильно хлопнулъ дверью (тутъ же позади фронта), что графъ, какъ мнѣ говорили послѣ, вздрогнулъ, а Гогель, повернувшись къ Клипгенбергу, сказалъ: "Вотъ вашъ хваленый!" Графъ уѣхалъ, а назначенныхъ къ выпуску распустили на этотъ день по домамъ.
   Я былъ неутѣшенъ. Мой другъ, Гриша Гогель, племянникъ директора, назначенный тоже въ выпускъ, весь остальной день меня не оставлялъ. Мы съ нимъ столько мечтали, что никогда но разлучимся, что оба выйдемъ въ лейбъ-егерскій полкъ! Теперь всѣ планы наши рушились. Меня не могла конечно не тяготить потеря цѣлаго года по службѣ; но больше я былъ оскорбленъ открытой, вопіющей неправдой. Къ тому же я не могъ безъ ужаса вспомнить о томъ, что подумаютъ обо мнѣ отецъ и мать, которыхъ, какъ только послѣ экзамена сочтены были балы, я извѣстилъ о предстоящемъ моемъ выпускѣ въ офицеры.
   Ближайшее начальство, начиная съ Клингенберга, видимо было возмущено и на меня глядѣло съ нескрываемымъ сожалѣніемъ, но молчало. Но кто больше всѣхъ меня тронулъ своимъ открытымъ ко мнѣ участіемъ, такъ это добрый Борисъ Егоровичъ Гине, бывшій мой наставникъ. Онъ не могъ скрыть своего негодованія. Зазвавъ меня къ себѣ на квартиру, онъ старался меня утѣшить, и это съ такой искренностью, что и самъ не могъ удержаться отъ слезъ. Тутъ не обошлось однакожъ безъ "нотаціи", были ссылки на Спасителя, Который страдалъ, но и прощалъ. Между прочимъ онъ выразилъ подозрѣніе, что тутъ должна скрываться какая-нибудь важная причина, коль скоро Иванъ Григорьевичъ (Гогель) позволилъ себѣ отступить отъ своихъ строгихъ правилъ справедливости.
   На другой день, прежде чѣмъ будили пажей, я слышу, что меня кто-то толкаетъ. Это былъ Гриша, радостный, запыхавшійся. "Поздравляю, поздравляю, проговорилъ онъ: ты будешь тоже представленъ". И онъ мнѣ разсказалъ, что вечеромъ къ Татьянѣ Александровнѣ (женѣ И. Г. Гогеля) собралось дамское общество: Агаѳоклея Марковна Сухарева, графиня Булгари, m-me Квитка и еще кто-то. Шуму было много; только и разговора было, что про исторію со мной. А. М. Сухарева про нее знала еще утромъ черезъ сына (камерпажа, тоже назначеннаго въ выпускъ и отпущеннаго утромъ домой). Всѣ онѣ громко порицали несправедливость Ивана Григорьевича, и общее возбужденіе дошло до того, что когда изъ своего кабинета онъ вошелъ въ гостиную, всѣ онѣ на него накинулись съ упреками. Его атаковали, загнали въ уголъ и объявили, что не выпустятъ оттуда до тѣхъ поръ, пока онъ не дастъ честное слово, что поѣдетъ завтра же къ Коновницыну и не вернется домой, пока не впишетъ въ списокъ и меня. Иванъ Григорьевичъ сдался. Въ числѣ моихъ заступницъ были сестра его Амалія Григорьевна, а также сама супруга Ивана Григорьевича и дочь ихъ Александра Ивановна. Надо замѣтить, что ни одна изъ этихъ дамъ меня лично не знали.
   Иванъ Григорьевичъ сдержалъ слово: въ тоже утро поѣхалъ къ графу Коновницыну, и какъ въ послѣдствіи мы узнали, послѣ нѣкоторыхъ съ нимъ объясненій, занесъ и меня въ списокъ.
   Я забылъ сказать, что мои защитницы, при атакѣ Ивана Григорьевича, вымогли отъ него и признаніе причины, побудившей его замѣнить меня Посниковымъ. Это было сдѣлано въ угоду другому его начальнику, начальнику по артилеріи, великому князю Михаилу Павловичу. Великій князь, вѣроятно по внушенію старика Посникова, сказалъ И. Г. Гогелю, что желалъ бы видѣть сына своего шталмейстера офицеромъ гвардіи. Вотъ и только; но для такихъ служакъ, каковъ былъ И. Г. Гогель, желаніе начальника имѣетъ силу закона, особенно когда этотъ начальникъ вмѣстѣ съ тѣмъ и Великій Князь.
   Камерпажу предоставлялось право свободнаго выбора полка, въ которомъ онъ желаетъ служить; но обоимъ великимъ князьямъ это не нравилось, и какъ только становилось извѣстно, что отъ выпускныхъ уже требуютъ, чтобъ для представленія Государю они заявили свои желанія на этотъ счетъ, великіе князья, полушутя, полустрого предупреждали насъ, чтобъ никто изъ насъ и не думалъ выходить въ ихъ полки. Не всѣ однакожъ камерпажи преклонялись предъ такими угрозами; иные твердо стояли на своемъ правѣ. Недоразумѣнія эти не совсѣмъ были еще улажены, какъ въ какой-то парадный день пришлось служить у обѣда мнѣ и еще тремъ камерпажамъ, въ томъ числѣ и гра"у Ламсдорфу. Только что встали изъ-за стола, Николай Павловичъ, повернувшись къ намъ, повторилъ свою угрозу: "Смотрите-жъ, объявилъ онъ, ко мнѣ -- никто, и всѣмъ другимъ скажите отъ меня тоже. Да, сказалъ онъ посмотрѣвъ на меня, вѣдь ты служилъ при женѣ? Въ такомъ случаѣ приглашаю къ себѣ, въ Измайловскій". Возлѣ меня стоялъ Ламсдорфъ, сынъ бывшаго его воспитателя. "И тебя, Ламсдорфъ тоже; больше никого, всѣмъ объявите".
   Послѣ этого мнѣ нельзя уже было выйдти иначе какъ въ Измайловскій полкъ.
   Чѣмъ же камерпажи не угодили великимъ князьямъ? Замѣчаній, а тѣмъ болѣе выговоровъ, они намъ никогда не дѣлали и обращались съ нами всегда ласково. Одинъ только разъ Михаилъ Павловичъ отозвался о насъ неодобрительно, да и то ничѣмъ не пояснилъ своего неодобренія. Въ то время въ Павловскѣ находился молодой Прусскій принцъ {Нынѣшній императоръ Вильгельмъ. П. Б.}. Въ комнату, гдѣ мы ожидали Государыню, вошли принцъ и Михаилъ Павловичъ; послѣдній, указывая на насъ, сказалъ принцу: "Je voua recommande ces messieurs comme des gens gâtés, fort gâtés. Figurez vous: ils mangent ce que nous mangeons!" Такъ вотъ въ чемъ вся вина камерпажей.

"Русскій Архивъ", No 10, 1886

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов