ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Было еще не поздно, но темно. На дворѣ стоялъ густой и мглистый сумракъ ненастнаго осенняго вечера. Онъ окутывалъ всю нѣсколько запущенную, подгородную барскую усадьбу, вырисовывавшуюся черною массою среди полуголыхъ вѣковыхъ деревьевъ. Только одинокіе огни, мелькавшіе то тутъ, то тамъ въ окнахъ нижняго этажа главнаго ея флигеля, говорили, что въ ней еще не замерла жизнь, несмотря на царившую здѣсь тишину...
Особенно мрачно смотрѣлъ въ этомъ главномъ флигелѣ обширный старинный залъ, въ два свѣта, съ хорами и съ облупившимися деревянными колоннами подъ бѣлый мраморъ,-- залъ, должно-быть, видавшій въ былое время не мало пировъ и баловъ. Теперь онъ едва освѣщался небольшой лампой безъ абажура и матоваго стекла, поставленной кѣмъ-то, какъ бы мимоходомъ, у стѣны, на край жиденькаго, бѣлаго съ позолотой, столика въ стилѣ имперіи. Это, хотя и рѣжущее глаза, но ничтожное въ сравненіи съ размѣрами залы, освѣщеніе само по себѣ было недостаточно, но оно еще въ рачительной степени заслонялось колоннами, такъ что нѣкоторые углы комнаты казались совсѣмъ черными. Было очевидно, это эта лампочка предназначалась не для этой обширной комнаты и горѣла теперь тутъ только для того, чтобы люди, постоянно безшумно, какъ летучія мыши, шмыгавшія здѣсь въ этотъ вечеръ, не натыкались въ совершенной темнотѣ на какіе-нибудь предметы. Залъ смотрѣлъ въ этотъ ненастный вечеръ угрюмо и непривѣтливо. Написанныя на потолкѣ и подъ карнизами гирлянды з.елени и розъ казались совсѣмъ черными. За колоннами, отбрасывавшими на полъ и на стѣны мрачныя длинныя гѣни, словно кто-то прятался. Въ нижнія окна, выходившія въ "ггорону сада, точно фантастическіе призраки, заглядывали деревья, махая, наподобіе гигантскихъ рукъ, при порывахъ осенняго вѣтра, темными, голыми вѣтвями. Въ минуты полнаго затишья, когда на время смолкали дождь и порывы бури, въ пустомъ залѣ казалось, что гдѣ-то вверху нервно бьются о стекла крылья пойманной птицы. Это колеблющіяся вѣтви деревьевъ касались снаружи круглыхъ оконъ подъ потолкомъ. Какъ во всѣхъ слишкомъ обширныхъ пустыхъ покояхъ, въ залѣ казалось свѣжо. Этому впечатлѣнію холода содѣйствовали и шумъ бушевавшаго на дворѣ осенняго вѣтра, и неуютная обстановка зала съ жестокой и хрупкой тонконогой бѣлой мебелью въ сухомъ и однообразномъ стилѣ имперіи, и что-то торопливое въ движеніяхъ людей, то и дѣло проходившихъ черезъ этотъ залъ съ такимъ видомъ, какъ будто имъ было если не холодно, то жутко. Ощущеніе жуткости усиливалось еще болѣе отъ того, что всѣ встрѣчавшіеся между собою люди говорили здѣсь шопотомъ, отрывисто, какъ говорятъ въ домѣ, гдѣ есть опасно больной или покойникъ.
-- Ну, что сказалъ сегодня докторъ?-- остановила вопросомъ сгорбленнаго высокаго сѣдовласаго старика-руину съ пергаментнымъ лицомъ, сѣдыми подъ гребенку остриженными волосами, такими же сѣдыми баками и гладко выбритымъ подбородкомъ, такая же старая, но еще очень бодрая и дородная женщина въ бѣломъ чепцѣ на гладко причесанныхъ темныхъ волосахъ съ степенно сложенными на животѣ выхоленными руками.
Оба были типичными представителями степенныхъ слугъ стараго закала, давно уже вольными по закону, но все еще крѣпостными въ душѣ,-- онъ въ роли камердинера, она въ роли ключницы.
-- Что докторъ! Извѣстно, лѣкарство прописалъ!-- отвѣтилъ брюзжащимъ тономъ старикъ.-- Пей, значитъ, мажь, растирай, ставь компрессы! У нихъ одна манера. Развѣ это поможетъ? Священника нужно!
-- Ну-у! Что это вы, Михаилъ Матвѣевичъ! Сейчасъ ужъ и священника!
-- Что, ну-у? Извѣстно, если такая болѣзнь вдругъ приключилась, то, значитъ, и пользуйся случаемъ, что не умеръ безъ покаянія,-- покайся! На покаяніе, значитъ, и срокъ даль Господь милосердный, коли не прибралъ разомъ.
-- Что-жъ развѣ самъ-то Николай Даниловичъ уже говорилъ о священникѣ?
Старикъ махнулъ сердито рукой.
-- Такъ, значитъ, и станетъ онъ объ этомъ думать! Бога-то кто нынче помнитъ?.. Меня сейчасъ обругалъ да прогналъ отъ себя за то, значитъ, что напомнилъ! Изъ ума, молъ, выживаетъ! Во грѣхахъ жилъ, во грѣхахъ, значить, и умереть хочетъ. Вмѣсто того, чтобъ, значитъ, о душѣ подумать, бранится только, что и лѣкарства-то не несутъ изъ аптеки, что и ванна-то еще не приготовлена... Глашка одна еще потрафляетъ... Барыню Анну Николаевну и ту съ глазъ гонитъ, зачѣмъ вздыхаетъ... А ей какъ, значитъ, не вздыхать? Умри онъ -- ее и погонятъ... извѣстно: не законная жена... Людмила-то Гавриловна и Леонидъ Николаевичъ минуты ее не потерпятъ въ своемъ домѣ... не такіе люди...
Онъ оборвалъ рѣчь и строгимъ тономъ закончилъ:
-- Не о ваннѣ бы надо думать Николаю Даниловичу, не о своемъ грѣшномъ тѣлѣ, а о томъ, чтобы не пришлось, значитъ, самому на томъ свѣтѣ отчетъ отдавать за грѣхи-то души неумытой, чтобы не пришлось каши, имъ заваренной, людямъ расхлебывать... Что послѣ насъ-то будетъ, объ этомъ нынче люди, значить, не думаютъ. Елена Никитична... для нихъ-то, значить, хоть трава не расти потомъ-то, послѣ насъ-то...
Выраженіе широкаго и круглаго лица старухи вдругъ приняло озабоченный видъ при напоминаніи о заваренной больнымъ кашѣ, которую придется расхлебывать людямъ,-- тонкія недобрыя губы ея поджались, брови сдвинулись, въ зоркихъ, слегка лукавыхъ глазахъ появилось что-то сосредоточенное. Она спросила, пристально вглядываясь въ лицо парика:
-- Не слыхали вы, Михаилъ Матвѣевичъ, что было прописано въ бумагѣ-то той, послѣ полученія которой у Николая Даниловича вдругъ недомоганіе это самое началось?
-- Всѣ слышали, не я одинъ: разводъ не утвердили,-- сухо и съ видимой неохотой отвѣтилъ старикъ.
Онъ не любилъ даже въ кругу "своихъ" говорить о господскомъ "грѣхѣ", какъ онъ называлъ бракоразводный процессъ любимаго барина.
-- Знаю, знаю!-- быстро перебила Елена Никитична.-- Съ чего только не утвердили?.. Говорятъ: лжесвидѣтельство нашли...
-- А ужъ это, Христосъ ихъ вѣдаетъ, что они тамъ шили,-- холодно отвѣтилъ старикъ.-- Неправедное дѣло, значитъ, затѣялъ Николай Даниловичъ,-- вотъ и все: развѣ таинства-то нарушать -- христіанское дѣло? Поди, и вѣнчаются-то люди только для того, чтобы, значитъ, это на вѣкъ было... не беззаконіе, а супружество, церковью благословенное... Учить жену не умѣлъ Николай Даниловичъ, ну, она, баба, значитъ, и спуталась... у бабья извѣстно...
Елена Никитична, въ свою очередь, не любившая разсужденій старика о бабахъ, нетерпѣливо перебила его:
-- Это ихъ дѣло: училъ или не училъ; спуталась или не спуталась Людмила Гавриловна, а вотъ если лжесвидѣтельство нашли...
-- Намъ-то что до этого?
-- Да вы, Михаилъ Матвѣевичъ, въ умѣ, что ли, рехнулись?-- запальчиво проговорила старуха.-- Какъ это: намъ-то что до этого? Я думаю, Василій-то мнѣ роднымъ племянникомъ приходится, родной сестры Анисьи Никитичны, говорятъ люди, сынъ, да и вамъ-то онъ, чай, не чужой: на вашей же крестницѣ женатъ и благословляли-то ихъ вы передъ свадьбой...
-- Такъ онъ-то тутъ, при чемъ?-- недоумѣвающимъ тономъ спросилъ старикъ, хмуря нависшія сѣдыя брови.
Онъ всегда сердился, когда его ловили на забывчивости или недостаткѣ смекалки. Не даромъ же онъ всегда повторялъ, что его годы еще не Богъ вѣсть какіе, гордился тѣмъ, что онъ разсудительный мужчина, и пренебрежительно относился къ бабью, такъ какъ у бабья волосъ дологъ да умъ коротокъ.
-- Да что это вы въ самомъ дѣлѣ!-- загорячилась старуха.-- При чемъ онъ тутъ, спрашиваете. А кто же свидѣтелемъ-то былъ грѣха Людмилы Гавриловны? Нашъ Василій да Маломыгинъ только и свидѣтели; Маломыгинъ-то и въ лицо не зналъ Людмилу Гавриловну и только Василій и могъ подтвердить, что это она. Если нашли лжесвидѣтельство...
-- Такъ что же это вы, Елена Никитична, воображаете, значить, что Василій на такое грѣшное дѣло пошелъ бы, какъ лжесвидѣтельство?-- въ свою очередь загорячился старикъ, перебивая ея рѣчь.-- Да никогда, ни въ жизнь! Онъ самъ мнѣ сказывалъ, какъ все, значитъ, было, какъ пригласилъ его Маломыгинъ чайку попить, какъ они не въ ту комнату попали, какъ увидалъ онъ Людмилу...
Елена Никитична снова перебила слова старика:
-- Да, знаю, знаю, какъ все было и какъ онъ засталъ Людмилу Гавриловну, потому объ этомъ и спрашиваю: не слыхали ли вы, какое такое лжесвидѣтельство могли найти и точно ли прописано въ полученной Николаемъ Даниловичемъ бумагѣ, что ради этого, именно разводъ его съ Людмилой Гавриловной не утвержденъ, а новое дѣло ею начато...
Разговоръ стариковъ перебила нарядно одѣтая молодая дѣвушка, румяная, здоровая, круглолицая. Она торопливо вбѣжала въ залъ, шурша накрахмаленными юбками, виляя на ходу боками съ своеобразнымъ кокетствомъ горничной изъ столичныхъ, и слегка запыхавшимся голосомъ задорно сказала старухѣ:
-- Вы ключи унесли отъ буфета... а тутъ мнѣ безпремѣнно нужны то стаканы, то ложки...
-- Покуда еще ключницей да экономкой, слава Богу, состою,-- начала обидчиво старуха.
-- Ахъ, что тутъ говорить, кто въ какихъ званіяхъ!.. Не до званіевъ теперь... хоть бы вы камеръ-фровой были... А ключи мнѣ безпрестанно теперь кажинную минуту нужны!.. Дѣловъ не оберешься... Барину не ждать ради нашихъ рацей,-- рѣзко перебила горничная.
-- Ключей не дамъ, а что нужно выдамъ,-- еще болѣе рѣзко отвѣтила Елена Никитична.-- Храни Богъ, что случится,-- я за хозяйское добро въ отвѣтѣ буду, а не съ улицы люди, что сегодня здѣсь, а завтра съ вѣтромъ въ полѣ,-- пояснила она строго и, ворча что-то, направилась развалистой утиной походкой изъ залы къ той двери, откуда прибѣжала горничная.
-- Новая сидѣлка выщелкнулась!-- сердито заворчалъ и Михаилъ Матвѣевичъ, хмуро провожая глазами удаляющуюся горничную, и, шаркая старческими ногами, направился въ противоположную сторону.-- Руки у меня, значитъ, шаршавы стали; у Глашки мягче... копаюсь я, значитъ, а она проворнѣе... Прежде-то, при покойномъ еще баринѣ Давилѣ Борисовичѣ,-- царство ему небесное,-- бывало, порога спальни Николая Даниловича переступить не смѣла, значитъ, женская прислуга... распутства этого никогда старый баринъ не допускалъ въ домѣ... Сидѣлку разъ посовѣтовали для Николая Даниловича взять, когда, значитъ, онъ руку на скачкахъ сломалъ, и то, Господи! ни за что, ни за какія блага, не взяли, а подавай фельдшера... а тутъ...
Старикъ, продолжая ворчать себѣ подъ носъ и вздыхая, вышелъ. Залъ снова опустѣлъ на нѣсколько минутъ. Среди мертвой тишины слышалось опять только, какъ вверху бились снаружи вѣтви, о стекла круглыхъ оконъ. Потомъ опять отворилась дверь, за которой только-что скрылись Елена Никитична, и горничная, и въ полутьмѣ, мало-помалу вырисовались очертанія двухъ неспѣшно двигавшихся фигуръ,-- одной мужской, другой женской.
-- Такъ вы, докторъ, ничего не имѣете противъ консиліума?-- спросила женщина, кутаясь какъ бы отъ холода въ бархатную накидку, опушенную мѣхомъ.
Она была не изъ крупныхъ, узкая въ кости, худощавая, съ лихорадочнымъ румянцемъ на впалыхъ щекахъ.
-- Ничего не имѣю противъ, но едва ли это приведетъ къ чему-нибудь,-- послышался осторожный отвѣтъ.-- Болѣзнь теперь вполнѣ сразу выяснилась, сомнѣній, къ сожалѣнію, уже никакихъ нѣтъ... и не можетъ быть...
Молодой человѣкъ говорилъ сдержаннымъ, холодно вѣжливымъ и чуть-чуть заискивающимъ тономъ.
-- Да, но все же... онъ желаетъ... сперва не хотѣлъ вовсе лѣчиться, жаловался на простое недомоганіе, скрывалъ все даже отъ васъ, не показываясь вамъ, чтобы вы не видали цвѣта его лица, а теперь требуетъ непремѣнно консиліума. Это надо сдѣлать для его успокоенія. Сама я совсѣмъ потеряла голову... съ ума схожу.
-- Да, кстати, о васъ: вы отдохнули бы, Анна Николаевна, у себя... при вашихъ нервахъ это необходимо." Тамъ, у постели больного, вы ничѣмъ не поможете...
-- Отдыхать!.. Въ такое время!-- воскликнула она.
Въ ея тонѣ послышалось такое выраженіе, точно ей предложили сдѣлать что-то чудовищное. Отдыхать, когда тутъ, рядомъ, тяжело болѣетъ такой близкій ей человѣкъ! Докторъ осторожно и мягко замѣтилъ:
-- Но... но вы видите... онъ раздражается въ вашемъ присутствіи...
-- Да, я не знаю, что это такое,-- начала она уже слезливо.
-- Это слѣдствіе его болѣзни... острая форма разстройства печени и нервное возбужденіе... ненормальность... Вы видите, что его сердитъ даже и то, что у васъ заплаканы глаза...
-- Не могу же я смѣяться въ такія страшныя минуты!-- опять обидѣлась она.
-- Я же это все знаю, я же это все понимаю, но... ради его спокойствія -- отдохните у себя и успокойтесь хоть немного,-- опять предупредительно посовѣтовалъ докторъ.
Они говорили, неторопливо направляясь къ крайней двери зала со стороны передней. Доведя до нея свою спутницу, докторъ вѣжливо откланялся ей и заявилъ, что онъ сейчасъ же въ городъ пошлетъ за однимъ изъ своихъ собратьевъ и напишетъ другому, чтобы исполнить желаніе больного, насчетъ консиліума. Вѣроятно, не пройдетъ и часу, какъ два другіе доктора будутъ уже здѣсь вмѣстѣ съ нимъ. До города всего пять-шесть верстъ, лошади заложены, все сдѣлается быстро. Быстрота тутъ очень важна. Откланявшись, докторъ пошелъ къ той двери, въ которую вышелъ Михаилъ Матвѣевичъ, и почти столкнулся въ ней со старикомъ, очевидно, поджидавшимъ его за дверью въ передней.
-- Ну, что, Мартынъ Мартыновичъ?-- озабоченно спросилъ старикъ у молодого доктора, заискивающе глядя въ его глаза.
-- Плохи, братъ, наши дѣла!-- отвѣтилъ докторъ.
-- Не встанетъ?
-- День-полтора проживетъ еще, можетъ-быть,-- сказалъ докторъ.-- Долго эта болѣзнь не длится... иногда кончается все въ нѣсколько часовъ... Хуже всего то, что тутъ и лѣченье никакое не поможетъ... Случаевъ выздоровленія почти не бываетъ... совсѣмъ не бываетъ...
-- О священникѣ-то вы говорили?
-- Да что ты, братецъ! Убивать я его стану, что ли! Ему жить, во что бы то ни стало, хочется, а я вдругъ стану отравлять послѣдніе часы его жизни -- говорить, что онъ умираетъ. При одномъ намекѣ на опасность, онъ изъ себя выходитъ. Какъ же тутъ говорить о священникѣ. Это, значитъ, яду подлить...
Докторъ сталъ надѣвать пальто въ передней при помощи дежурившаго здѣсь лакея.
-- Мартынъ Мартыновичъ, да какъ же такъ, если во грѣхахъ умретъ,-- сами мы, значитъ, отвѣчать за него передъ Богомъ будемъ... попущеніе этакое, значитъ, сдѣлали... Тоже дитё у него отъ Анны Николаевны незаконное... Боренька... сами знаете... безъ средствъ... духовной нѣтъ... Какъ Людмила Гавриловна съ Леонидомъ Николаевичемъ явится -- что будетъ? Все оберутъ, и ихъ выгонятъ... Священникъ-то наставилъ бы, значитъ... Бореньку-то спасъ бы...
Въ голосѣ старика что-то дрогнуло.
-- Ну, старина, это ужъ не докторское дѣло... Домашнія дѣла вы сами обдѣлывайте, какъ тамъ знаете, а мнѣ мѣшаться неловко въ эту кашу, тѣмъ болѣе, что больной временами не вполнѣ въ ясной памяти,-- проговорилъ докторъ и поспѣшилъ выйти.
Старикъ, сокрушительно качая головой и вздыхая, опять, какъ не знающая покоя тѣнь, тяжело шаркая ногами, побрелъ куда-то черезъ пустой залъ.
Черезъ двѣ комнаты отъ зала въ просторномъ кабинетѣ съ массивной дубовой мебелью, обитой темно-зеленымъ трипомъ, въ это время тоже уже горѣла лампа. Большая изъ дорогой бронзы, подъ моднымъ шелковымъ абажуромъ синяго цвѣта съ кружевами, она едва освѣщала комнату. Тѣмъ не менѣе, отъ этого и безъ того ослабленнаго свѣта была еще защищена половинкою легкихъ шелковыхъ ширмъ постель больного. Только вполнѣ освоившись съ полумракомъ, можно было болѣе или менѣе ясно разсмотрѣть его фигуру, его физіономію.
Это былъ еще далеко не старый человѣкъ, едва ли дожившій до сорока пяти-шести лѣтъ.
На видъ же ему нельзя было дать и тридцати, даже и теперь, когда цвѣіъ его лица принялъ тотъ характерный оттѣнокъ, который ясно говорилъ о родѣ его болѣзни,-- о разлитіи желчи и остромъ страданіи печени. Его черные вьющіеся волосы, спутавшіеся и разметавшіеся теперь по бѣлой подушкѣ, были очень густы; черныя же брови были тонки и правильны, носъ, съ легкой горбинкой и маленькими нервными ноздрями, былъ тонокъ и красивъ; красиво очерченныя уши просто изумляли своею миніатюрностью, губы, слегка чувственныя, отличались замѣчательной правильностью и, можетъ-быть, именно потому выхоленнымъ, загнутымъ съ боковъ кверху усикамъ заботливо придавались такая форма, что они не скрывали красоты этихъ губъ; можетъ-быть, эти усики, напоминавшіе только-что пробившіеся усики юношей, болѣе всего способствовали моложавости этого лица, говорившаго каждою своею чертою не только о томъ, что оно красиво, но и о томъ, что эта красивость холилась, что за ней ухаживали неустанно въ теченіе всей жизни, точно именно въ нея-то и была вся сущность жизни: отнимите красоту, и жизнь не будетъ стоить выѣденнаго яйца.
Это лицо въ данную минуту носило на себѣ выраженіе тупого страданія, болѣзненной сонливости, но уже не искажалось, какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, болѣзненными гримасами и подергиваніями: для больного, видимо, насталъ періодъ хотя временнаго успокоенія: онъ полудремотно лежалъ на спинѣ, ослабѣвшій, затихшій, отдыхая отъ недавнихъ мучительныхъ приступовъ боли въ правой подреберной области.
-- Глаша, докторъ ушелъ?-- слабымъ голосомъ спросилъ онъ.
Сидѣвшая около ширмъ молодая и здоровая горничная, только-что обмѣнявшаяся въ залѣ колкостями съ Еленой Никитичной, отозвалась привѣтливымъ и бодрымъ голосомъ:
-- Ушелъ-съ, Николай Даниловичъ. Черезъ часъ обѣщалъ съ другими докторами изъ города пріѣхать.
Въ ея немного пѣвучемъ голосѣ теперь не было и намека на тотъ строптивый тонъ, которымъ она только-что говорила съ Еленой Никитичной, считая нужнымъ "обрвать эту утицу".
-- Ничего они всѣ не понимаютъ...-- сталъ едва слышнымъ голосомъ капризно жаловаться больной.-- У здороваго человѣка одинъ маленькій кусочекъ въ тѣлѣ заболѣлъ, а они ничего не могутъ подѣлать... И этому полячишкѣ только истерики Анны Николаевны лѣчить... это они всѣ могутъ...
Онъ уже какъ будто усталъ говорить и, безсознательно, боясь новыхъ приступовъ боли, замолчалъ на нѣсколько минутъ, закрывъ глаза. Физической боли онъ боялся и прежде до того, что при однихъ разсказахъ о переломахъ костей, объ операціяхъ у него пробѣгалъ по спинѣ легкій холодъ. Съ словомъ "докторъ" въ его воображеніи соединялись всегда понятія о какихъ-то мученіяхъ, и онъ называлъ всѣхъ ихъ "живодерами", "костоломами", капризничая, какъ женщина, изъ-за того, что ни одинъ докторъ не можетъ сейчасъ помочь въ болѣзни. Его голова немного скатилась на-бокъ въ полудремотѣ.
-- Глаша, поправь мнѣ подушку,-- опять послышался его голосъ.
Глаша встала и легкими шагами подошла къ его постели. Она слегка на ладони приподняла подъ щеку его голову и другой рукой ловко подправила подушку.
-- Вотъ теперь и ловко,-- сказалъ онъ.-- Какія мягкія у тебя руки, точно у барышни... А Анна Николаевна ушла?
-- Ушли-съ!
-- Хныкать пошла... точно умираетъ человѣкъ, что всѣ кругомъ хнычутъ... дѣла не умѣютъ дѣлать, а хнычутъ... точно не знаютъ, что мнѣ это приноситъ вредъ... только о себѣ и думаютъ... Ты вѣдь вотъ видѣла, я весь еще здоровый, бокъ только заболѣлъ и желчь разлилась... докторъ даже думалъ, не попала ли какая отрава... когда тошнило... а самъ я здоровъ!..
-- Да, помилуйте, Николай Даниловичъ, кого же и здоровымъ послѣ того звать, коли вы не здоровый. Кровь съ молокомъ, совсѣмъ молодые...-- пѣвуче увѣрила Глаша.
Она не безъ гордости думала о томъ, что никто не умѣетъ такъ "потрафлять" барину, какъ она.
-- Я и говорю... какіе и годы мои... всего сорокъ два года,-- убавилъ онъ свои года, забывъ даже, что всѣмъ въ домѣ извѣстно, что его старшему сыну двадцать второй годъ пошелъ.-- Сомовы по семидесяти лѣтъ жили... а мнѣ всего сорокъ два... Кусочекъ какой-то въ боку... въ печени, что ли?.. заболѣлъ, кровь изъ правой ноздри пошла немного, ну, тоже желчь, рвота отъ нея... рвота даже полезна... желудокъ это очищаетъ... а они... одни плачутъ, другіе не знаютъ, что со мной дѣлать, третьи... священника вонъ этотъ" старый мой дуракъ, Мишка Таптыгинъ, вздумалъ звать... Раздражилъ, только... Все думаетъ, что я еще маленькій... сосунокъ...
У больного оборвался голосъ.
-- Извѣстно, изъ ума выживаетъ Михаилъ Матвѣевичъ,-- проговорила Глаша.-- Обижается тоже, что не онъ ходить за вами. Гдѣ же ему? Вашему тѣлу нужны ручки мягкія, нѣжныя... а не его лапы старыя.
По лицу больного скользнула слабая кривая усмѣшка. Въ ней было теперь что-то дѣтское, какъ и во всѣхъ его жалобахъ и капризахъ.
-- Я засну теперь... Нѣсколько дней не спалъ отъ головной боли, такъ ослабѣлъ... тоже и аппетита не было, тошнило все... не мудрено ослабѣть... Ты, Глаша, никого не пускай... и Аннѣ Николаевнѣ скажи, что просилъ уйти, не безпокоить... непремѣнно скажи... вздыхаетъ все... Чего вздыхать, когда это меня безпокоить?.. Мое здоровье беречь нужно, а они только о себѣ думаютъ...
-- Слушаю-съ... вамъ извѣстно, покой нуженъ, а не то, чтобы на чужія слезы смотрѣть,-- согласилась Глаша.-- При чужихъ слезахъ-то безъ болѣзни болѣзнь!..
-- Вотъ ты умная, понимаешь это...
-- Да ужъ какъ же не понять, до безчувствія такого дойти...
Больной замолчалъ и опять сталъ дремать.
Въ головѣ его проносились обрывки мыслей, хаосъ воспоминаній, смутные образы... Какъ вѣрно замѣтила Глаша: "ему покой нуженъ, а не то, чтобы на чужія слезы смотрѣть". Вотъ вѣдь совсѣмъ простая дѣвушка, можетъ-быть, неграмотная даже, а понимаетъ то, чего не понимаетъ Анна Николаевна. Анна Николаевна никогда не понимала, что "при чужихъ слезахъ безъ болѣзни болѣзнь", и плакала, плакала изъ-за каждаго пустяка... Этимъ и его жизнь искалѣчила... Она только и умѣетъ любить при полномъ здоровьѣ, при неизмѣнныхъ удачахъ... Никакихъ жертвъ любимому человѣку, никакихъ уступокъ враждебнымъ обстоятельствамъ!.. Такъ жить нельзя... Надо умѣть идти на компромиссы, когда нужно. Безъ компромиссовъ жить невозможно... Вотъ почему онъ и былъ съ нею вполнѣ счастливъ, въ сущности, только пять-шесть мѣсяцевъ -- устраивали потихоньку свиданія, ѣздили тайкомъ за городъ, наслаждались сладостью запретныхъ поцѣлуевъ, незаконной связью, какъ настоящіе школьники, обманывающіе старшихъ, вплоть до того проклятаго дня, когда она почувствовала, что готовится сдѣлаться матерью. Тутъ и началась отрава слезъ, при которыхъ безъ болѣзни болѣзнь. Ребенокъ еще не родился, было еще неизвѣстно, кто родится и будетъ ли дитя живо, а уже у нея начались истерики изъ-за того, что мальчикъ -- она и сама терзалась, и его, Николая Даниловича, терзала заранѣе мыслью, что родится непремѣнно мальчикъ!-- будетъ незаконнорожденный, какой-то мѣщанинъ Ивановъ или Николаевъ, когда его отецъ потомственный дворянинъ Сомовъ. Куда его опредѣлить? Какую карьеру можно составить ему? Какъ выяснить ему, почему онъ не носитъ фамиліи отца?-- И все кончалось слезами, истериками и непремѣннымъ требованіемъ публичнаго скандала -- развода съ Людмилой Гавриловной, признанія незаконнорожденности двоихъ младшихъ дѣтей послѣдней, родившихся за границей. Въ сущности, сколько тутъ было съ ея стороны жестокости по отношенію къ нему, по отношенію къ той женщинѣ -- къ его женѣ, по отношенію къ ея дѣтямъ. Онъ вѣдь давно зналъ о невѣрности жены, но смотрѣлъ на это сквозь пальцы. Можетъ-быть, даже онъ самъ былъ виноватъ въ этой невѣрности: на второй годъ послѣ женитьбы онъ заболѣлъ, долго лѣчился за границей, ну, молодая женщина и сбилась съ пути. Удивительная тоже женщина Людмила Гавриловна: никогда ничего не забывала, ничего не прощала. Жаловаться не станетъ, упрекать не станетъ, а отомститъ жестоко, безсердечно. Вотъ и ему отомстила за его легкомысліе. Онъ это понималъ и смотрѣлъ сквозь пальцы на ея жизнь. Il faisait bonne mine au mauvais jeu. Въ обществѣ, впрочемъ, и нельзя иначе поступать. Афишировать эти случаи въ свѣтѣ не всегда удобно, не желая быть смѣшнымъ. Тутъ приходится только расплачиваться тою же монетою, невѣрностью за невѣрность. Онъ такъ и дѣлалъ, а она, Анна Николаевна, потребовала развода, скандала... Ради Анны Николаевны ему пришлось бросить военную службу въ гвардіи, гдѣ онъ такъ удачно шелъ впередъ; потомъ пришлось скитаться съ нею то за границей, то въ деревнѣ, пока длился этотъ скандалъ развода и незаконной связи. Сколько все это поглотило денегъ, сколько все это вызвало грязныхъ сдѣлокъ! Ему тошно вспомнить обо всѣхъ этихъ адвокатахъ, ходатаяхъ по дѣламъ. Они не боятся никакихъ грязныхъ сдѣлокъ: имъ нечего терять, имъ только бы получить деньги... Насколько это измучило его, онъ и самъ не понималъ до того утра, когда, вмѣсто ожидаемаго извѣстія объ окончаніи дѣла, онъ вдругъ получилъ неожиданный отвѣтъ, что Людмилой Гавриловной поднялось какое-то встрѣчное дѣло о лжесвидѣтельствѣ. Онъ даже и не зналъ, что за грязную интригу подвелъ его адвокатъ, чтобы обвинить Людмилу Гавриловну. Если бы у него впередъ спросили на это разрѣшеніе -- онъ не согласился бы. Но они, ходатаи по дѣламъ, взялись все устроить -- и устроили!.. Тутъ-то у него и разлилась желчь, началась безсонница, пропалъ аппетитъ, поднялись тошноты, кровотеченія. Хуже всего эти боли въ животѣ, въ правомъ боку, судороги. Отъ нихъ онъ даже слегъ вчера, увидавъ, что тутъ нельзя лѣчиться своими средствами... горчичниками... ваннами... что надо обратиться къ живодерамъ-докторамъ... Анна Николаевна виновата въ томъ, что она съ перваго раза, когда они только сошлись, не поняла такой простой, такой обыденной сущности ихъ связи и обратила все въ драму, забывъ, что все это должно было кончиться, какъ и началось, водевилемъ, опереткой. Такія связи въ свѣтѣ на каждомъ шагу, никто не ошибается относительно ихъ характера. Это flirt -- немножко болѣе, немножко менѣе, но только flirt... И онъ тоже хорошъ! На его вѣку было столько такихъ мимолетныхъ увлеченій. Не пересчитать даже всѣхъ этихъ шалостей. Не даромъ же онъ слылъ красавцемъ. Бабочки вокругъ него слетались, какъ вокругъ огонька. И всегда все было такъ ясно и просто. Сходились безъ клятвъ, разставались безъ проклятій. И вдругъ эти слезы, истерики, скандалы заставили его попасть подъ башмакъ этой "карманной женщины", исковеркали всю его жизнь, совершенно измѣнили его характеръ. Чего стоилъ и нравственно, и матеріально одинъ бракоразводный процессъ съ Людмилой Гавриловной! Онъ боялся даже входить въ подробности тѣхъ средствъ, какія пускалъ въ ходъ его адвокатъ Трофимовъ для достиженія своей цѣли. Вся эта грязь ему претила! А теперь ничего не подѣлать, зашли уже слишкомъ далеко... И ужаснѣе всего то, что она-то сама стала ему противна -- физически противна. Скелетъ какой-то съ красненькимъ носикомъ!.. Голоса ея не можетъ слышать спокойно. Когда она говоритъ, ему кажется, что она непремѣнно къ кому-нибудь придирается, на кого-то жалуется! Иногда онъ доходилъ до такого малодушія, что въ послѣднее время напивался на ночь, чтобы забыть все, начиная со слезъ Анны Николаевны, и уснуть сномъ пьянаго. Что же тутъ удивительнаго? Чужія слезы это безъ болѣзни болѣзнь, а тутъ слезы каждый день, изъ-за всякаго пустяка... Глаша простая дѣвушка, а понимаетъ это. Не зналъ онъ прежде цѣны этимъ простымъ, несложнымъ натурамъ...
-- Не приказали впускать никого,-- послышался настойчивый шопотъ Глаши за ширмой.
-- Да ты съ ума сошла, Глафира!-- нетерпѣливо произнесъ другой голосъ, жидкій и звонкій.
-- Ей-Богу-съ, Анна Николаевна! Барину покой нуженъ-съ! Все и нездоровье ихъ отъ безпокойства этого самаго,-- не безъ ѣдкости убѣждала Глаша.-- Не будь безпокойства, здоровешеньки бы были... съ ихъ-то комплекціей въ спокойствѣ люди до ста лѣтъ доживаютъ...
-- Ты забываешься, дрянная дѣвчонка!-- уже возвысила голосъ Анна Николаевна, и въ немъ послышалась жалобная плаксивость.
Николай Даниловичъ тревожно зашевелился; ему показалось, что опять онъ почувствовалъ боль въ боку, судороги, и онъ слабымъ голосомъ застоналъ:
-- Что тамъ? Что? Господи, ни минуты покою!
Глаша бросилась за ширмы.
-- Дайте, я посмотрю... компрессъ не сдвинулся ли?... Потерпите, голубчикъ-баринъ; сейчасъ доктора пріѣдутъ,-- то шептала Глаша, щупая подъ одѣяломъ компрессъ и ловкой и гладкой рукой скользя по тѣлу больного подъ простыней.
-- Судороги, опять судороги, потри,-- слабо просилъ больной.
Глаша начала слегка растирать его ноги.
За ширыой показалась Анна Николаевна съ глазами, покраснѣвшими отъ слезъ.
-- Уйдите ради Бога... только сталъ дремать... совсѣмъ хорошо стало... выздоравливать началъ... такъ нѣтъ, разбудили... опять боли начались...-- заговорилъ отрывисто больной, капризнымъ ноющимъ тономъ.-- И все тѣ же слезы, слезы... всю жизнь слезы... Я долженъ плакать, а не вы, потому что у меня боль, а не у васъ... моя жизнь отравлена, а не ваша... Вы только о себѣ думаете и убьете меня, тогда вспомните, что меня нужно было беречь... Ахъ, Господи!-- вырвалось у него болѣзненное восклицаніе.
Глаша успокаивала его.
-- Успокойтесь, голубчикъ-баринъ. Вамъ спокой нуженъ. Я вотъ поглажу -- и пройдетъ опять!
Она растирала его тѣло, поправляла подушку, простыню, сорочку. Утѣшала, что сейчасъ пріѣдутъ доктора. Шептала, какъ ребенку, ласкательныя имена. Между нею и больнымъ въ нѣсколько послѣднихъ часовъ, въ двое сутокъ, установилась какая-то особенная фамильярность. У Анны Николаевны текли по лицу неудержимыя слезы. Она чувствовала, что онѣ упадутъ на бѣлье или на тѣло больного, если она только подойдетъ близко къ его постели. Этого будетъ достаточно, чтобы начались новые крики и стоны. Въ теченіе его недолгой болѣзни, особенно въ послѣдніе два дня, было нѣсколько минутъ, когда онъ доходилъ чуть не до бѣшенства, смѣнявшагося быстро новымъ упадкомъ силъ. Боязнь за новые болѣзненные припадки и рѣзкіе упреки больного и чувство обиды на эту безстыдную "дѣвчонку", сумѣвшую вдругъ сдѣлаться ему ближе, чѣмъ она, боролись въ ея душѣ.
Она еще не сообразила, какъ ей поступить, когда въ кабинетъ, едва слышною походкою, по мягкому ковру вошелъ ихъ молодой домашній докторъ съ извѣстіемъ, что его коллеги пріѣхали и ждутъ только позволенія войти къ больному. Больной обрадовался, заволновался и тотчасъ же снова началъ стонать отъ кажущихся болей. Когда ихъ даже не было,-- ему все казалось теперь, что онѣ нестерпимо сильны, какъ только его что-нибудь начинало волновать и раздражать.
Анна Николаевна уже давно сидѣла въ своемъ, похожемъ на голубую бонбоньерку, отдѣланномъ кретономъ будуарѣ и неутѣшно плакала, кутаясь въ свою бархатную накидку, цвѣта темныхъ вишень, опушенную собольимъ мѣтокъ.
Это была, одна изъ тѣхъ женщинъ, которыми во время ихъ ранней молодости мужчины увлекаются, какъ прелестными игрушками, и которыя, какъ быстро линяющія игрушки, очень рано изнашиваются. Онѣ кажутся хорошенькими, покуда ихъ личики остаются полненькими, румяными и свѣжими, и многіе люди, смотря на нихъ, не отдаютъ себѣ отчета въ томъ, что тутъ привлекательна вовсе не красота, а только свѣжесть молодости. Маленькая, худенькая, бѣлокуренькая, съ фигуркой и личикомъ физически недоразвившейся дѣвочки, она особенно въ минуты горя и слезъ -- сильно напоминала безпомощнаго, обиженнаго ребенка, съ лицомъ въ кулачокъ, съ покраснѣвшимъ кончикомъ носика. Такихъ же минутъ, въ ея недолгой жизни, было уже не мало, и она, помня исключительно только объ нихъ, часто называла себя "несчастной". Если считать безпомощность за несчастіе, то Анна Николаевна была права и могла бы даже сказать, что трудно найти женщину болѣе несчастную, чѣмъ она.
Казалось, сама судьба создаіа ее для того, чтобы ею только играли, какъ маленькимъ котенкомъ, нося ее на рукахъ, лаская и цѣлуя. Это, должно-быть, понимали всѣ окружающіе ее люди, начиная съ институтокъ, сразу давшихъ ей названіе "кисы" и "кисочки" и таскавшихъ ее на рукахъ даже и тогда, когда за это стыдили и бранили уже давно позеленѣвшія отъ вѣчной желчи классныя дѣвы. Малолѣтней она считалась чуть не до той поры, когда, почти прямо съ институтской скамьи, она попала подъ вѣнецъ съ сносно обезпеченнымъ и съ довольно пожилымъ лицомъ -- Петромъ Петровичемъ Горяйновымъ. Впрочемъ, послѣ этого переворота въ ея жизни, амплуа ребенка осталось за нею: какъ наивничавшія институтки вѣчно носили на рукахъ и держали на колѣняхъ свою "кису", такъ не по лѣтамъ влюбившійся въ нее, достаточно пожившій и вѣчно праздный, добивавшійся чиновъ однѣми подачками на благотворительныя учрежденія, Горяйновъ, наивничая не хуже институтокъ, тоже носился со своей "кошечкой", благо она принадлежала къ породѣ тѣхъ неразборчивыхъ созданій, которыя ластятся ко всѣмъ, кто самъ приласкаетъ ихъ. Но что проходило безнаказанно для юныхъ институтокъ, то не прошло безнаказанно для пожилого человѣка, вздумавшаго превратиться въ мальчугана; менѣе чѣмъ черезъ годъ мужъ былъ разбитъ параличомъ, а уже черезъ два года кошечка была вдовою безъ пенсіи и почти безъ средствъ, обобранная родными Горяйнова, и должна была пріютиться снова у старой тетки, Прасковьи Михайловны Хрущовой.
Старая тетка, изъ безсмертныхъ фрейлинъ, была стара и брюзглива уже и тогда, когда она сбыла свою оставшуюся на ея рукахъ племянницу-сироту въ институтъ, чтобы избавиться отъ несносной "обузы"; конечно, еще преклоннѣе по возрасту, а потому и еще брюзгливѣе была она тогда, когда племянница-сирота вышла изъ института и когда къ ней присватался "старый дуракъ", какъ называла мысленно старая тетка Петра Петровича Горяйнова, при помощи котораго, однако, она поспѣшила опять избавиться отъ несносной "обузы"; наконецъ, еще дряхлѣе и еще невыносимѣе брюзгливой сдѣлалась тетка тогда, когда несносная "обуза", черезъ два года послѣ замужества, опять очутилась въ ея домѣ, не имѣя возможности, ради свѣтскихъ приличій, а, можетъ-быть, и ограниченности оставшихся у нея средствъ, въ качествѣ девятнадцати или двадцатилѣтней вдовы жить одиноко.
Съ этого времени для Анны Николаевны настала пора жалобъ и слезъ, такъ какъ ее перестали носить на рукахъ, перестали считать "кисой", "кисочкой", а только ворчали на нее за все и про все, какъ умѣютъ ворчать только праздныя старухи-дѣвственницы.
-- Что это ты, Нина, по комнатѣ носишься, какъ угорѣлая, только вѣтеръ поднимаешь,-- начиналось брюзжанье тетки при первомъ удобномъ случаѣ.-- Пожара, кажется, моя милая, нигдѣ нѣтъ!-- съ ироніей говорила тетка, хмуря широкія и черныя, какъ смоль, брови, почти сросшіяся на переносьѣ,-- Это горничнымъ дѣвкамъ подобаетъ такъ метаться, а порядочная женщина изъ свѣта должна ходить степенно и прилично, дабы ее никто, Богъ вѣсть, за кого не принялъ. Слава Богу, ты не вертихвостка какая-нибудь, а вдова статскаго совѣтника, хотя и штатская, а все же чуть не генеральша... И тоже взяли нынче моду, какъ чесаться. Челки какія-то на лбу носятъ, boucles d'amour, кудерки изъ трехъ волосъ на лбу взбиваютъ. Въ наше время при блаженной памяти государынѣ императницѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ завсегда гладко волосы чесали, à la Дармштадтъ тоже прическу носили потомъ, на уши степенно волосы зачесывали, а если на балъ и дѣлали локоны, то съ боковъ, а не на лобъ бахромы какія-то спускали не то по-лошадиному, не то по-чухонски. Да что говорить о свѣтскихъ женщинахъ,-- возьми Марію Тальони, либо Фанни Эльснеръ -- танцорки простыя были, а причесаны всегда, бывало, и прилично, и скромно. У васъ же, что за мода завелась? Гладишь на васъ иногда и думаешь, что трепалъ васъ сейчасъ кто-нибудь за вихры... И должна я тебѣ разъ и навсегда тоже замѣтить, что не пристало тебѣ, мать моя, на простыхъ ванькахъ одной по гостинымъ дворамъ трепаться, икъ вотъ вчера ты изволила ѣздить, ибо, Богъ вѣсть, за кого тебя принять могутъ... Ежели-жъ такъ приспичило самой по магазейнамъ ѣздить, да карета была но свободна, то взяла бы моего Ѳому, пущай на облучкѣ у извозчика сидитъ, дабы прилично было. Онъ человѣкъ старый, конечно, защиты никакой не окажетъ, походя спитъ, но все же увидятъ, что не горничная, молъ, дѣвка на ванькѣ тащится, а порядочная дама со своимъ ливрейнымъ лакеемъ ѣдетъ...
Разъ начатое пересчитыванье преступленій и промаховъ молодой женщины тянулось безъ конца, какъ мелкій, однообразный осенній дождь, неспѣшно, медленно, скучно, пока нитка этого безконечнаго клубка не обрывалась хриплымъ, точно исходившимъ изъ могилы, голосомъ "спавшаго походя" стараго Ѳомы, съ угрюмымъ видомъ докладывавшаго:
-- Его сіятельство графъ Антонъ Петровичъ Сухаревъ!
-- Проси, проси,-- торопливо произносила старая тетка и, оправляя черныя букли на вискахъ, осклабляя исхудалыя, но все же ярко-красныя губы на ослѣпительно бѣлыхъ зубахъ, въ улыбку и стараясь всѣмъ своимъ изсушеннымъ тѣломъ принять граціозную позу, давала наставленіе племянницѣ:
-- Да, зарубила бы ты, матушка, на носу, что съ графомъ Антономъ Петровичемъ надо говорить громко, отчетливо и внятно, да не трещать по-сорочьи, какъ всѣ вы любите тарантить... У нынѣшнихъ актрисъ изъ Александрининаго театра переняли, тамъ нынче тоже не то холопки, не то сороки... Пищатъ и стрекочутъ... Впрочемъ, откуда и забираютъ ихъ! Прачкины да солдаткины дочери... а то и еще хуже...
Графъ Антонъ Петровичъ Сухаревъ -- старая платоническая любовь Прасковьи Михайловны Хрущовой, неизмѣнно посѣщавшій ежедневно старуху,-- дѣйствительно былъ глухъ, какъ стѣна, и поминутно повторялъ.:
-- А?.. Что?..
Про его забывчивость или, какъ выражались вѣжливо, разсѣянность уже давно ходили анекдоты. Говорили, что на одномъ изъ своихъ раутовъ онъ подошелъ къ одному господину и, по привычкѣ держа его за пуговицу фрака, спросилъ:
-- Скажите, пожалуйста, какъ прозывается по фамиліи вотъ этотъ господинъ, что сидитъ въ углу?... Ну, вотъ, однофамилецъ съ вами?
Разговаривать съ нимъ было не всегда весело...
Но иногда такихъ глухихъ и забывчивыхъ гостей собиралось съ утреннимъ визитомъ къ Прасковьѣ Михайловнѣ человѣкъ пять-шесть: одинъ съ деревяжкой вмѣсто ноги, другой съ костылемъ въ трясущейся рукѣ, третій согнутый временемъ чуть не подъ прямымъ угломъ.
У этого общества инвалидовъ были свои общія воспоминанія, свои общія привязанности, свои общія ненависти. Они, не называя фамилій, разсказывали, что такъ авторитетно сказалъ въ извѣстномъ случаѣ графъ Михаилъ Семеновичъ и какъ остроумно выразился въ другомъ случаѣ графъ Левъ Алексѣевичъ, не прибавляя даже, что и графъ Михаилъ Семеновичъ, и графъ Левъ Алексѣевичъ отбыли къ праотцамъ уже въ 1856 году.
Вдова-ребенокъ ровно ничего не понимала во всемъ этомъ и даже не подозрѣвала, что иные изъ этихъ руинъ не только говорили о людяхъ исторіи, но и сами въ свое время помогали дѣлать исторію Россіи, и что иныя изъ этихъ именъ доброй или недоброй памяти, переживутъ сотни лѣтъ, когда уже ни одна душа на свѣтѣ не будетъ знать, что на землѣ существовала когда-то какая-то вдова нигдѣ и никогда не служившаго статскаго совѣтника Анна Николаевна Горяйнова, вышучивавшая и осмѣивавшая въ душѣ этихъ отдохнувшихъ, потерявшихъ руки и ноги на службѣ отечеству стариковъ, собиравшихся теперь вспоминать и порой будировать въ домѣ волшебницы Наины, какъ остроумно прозвала свою тетку Анна Николаевна.
Молодая женщина знала только одно, что ей очень скучно и что станетъ ей немного веселѣе, когда пріѣдетъ кузенъ Nicolas. Онъ одинъ въ этомъ домѣ вмѣстѣ съ нею смѣялся надъ этой коллекціей "ископаемыхъ", и не только не ворчалъ на нее за насмѣшки надъ ними, но даже не сердился на нее и самъ цѣловалъ ее за то, что она тайкомъ гдѣ-нибудь въ пустынной гостиной въ порывѣ экспансивности иногда садилась къ нему на колѣни, обвивала руками его шею, совершенно забывая, что онъ не одна изъ ей институтскихъ "шерочекъ", а еще довольно молодой красавецъ-кавалеристъ. Онъ былъ такой добрый, такой отзывчивый за ласки, и что у него за губы были! точно такія, какъ были у Зизи Мартыновой, которую такъ и звали въ институтъ "губенками" -- ее "кисой", а Зизи "губенками". И почему волшебница Наина, журившая ее, еще болѣе журила кузена Nicolas, съ какимъ-то пренебреженіемъ и гримасами называя его "соломеннымъ вдовцомъ" и прибавляя:
-- И подѣломъ, и подѣломъ тебѣ! Не женись мальчишкою, не веди себя мальчишкою въ первый же годъ послѣ женитьбы.
Кажется, не было ничего достойнаго насмѣшекъ и гримасъ въ томъ, что жена кузена Nicolas всегда больна и живетъ постоянно за границей, покидая его?
Черезъ годъ послѣ смерти своего мужа, Анна Николаевна узнала, что не только не смѣшно то, что кузенъ Nicolas "соломенный вдовецъ", а напротивъ того, это достойно сожалѣнія и слезъ. Выѣзжая съ нею иногда въ театръ и концерты въ качествѣ ея троюроднаго брата, во время интимной болтовни téte-à-tête въ возкѣ на полозьяхъ, везомомъ старыми клячами, на длинномъ пути отъ конца Шпалерной до Дворянскаго собранія или Михайловскаго театра, кузенъ Nicolas признался ей откровенно и трогательно во всемъ, во всемъ,-- въ томъ, какъ онъ несчастливъ въ своей женитьбѣ, въ томъ, что его жена -- правда, отмщая ему за его легкомысліе,-- стала вести себя чуть не со второго года замужества просто неприлично, въ томъ, что у него дѣти, кромѣ старшаго сына, вѣроятно, незаконныя, хотя и носятъ его фамилію, въ томъ, что они даже не отъ кого-нибудь изъ порядочныхъ людей, а, очень можетъ быть, отъ какихъ-нибудь чуть не первыхъ встрѣчныхъ парикмахеровъ, и... совершенно не знаетъ она, какъ это такъ случилось, что она почувствовала, что она сама будетъ матерью.
Вспомнивъ объ этомъ ужасномъ и неожиданномъ несчастія, Анна Николаевна еще сильнѣе начала плакать, хотя начались ея слезы вовсе не по поводу мысли о ребенкѣ -- мысли о томъ, что будетъ съ этимъ пятилѣтнимъ младенцемъ, если умретъ Николай Даниловичъ... Анна Николаевна никогда не отдавала себѣ вполнѣ ясно отчета, по какой собственно причинѣ она плакала въ ту или другую минуту: потому ли, что ей жаль было покидать институтъ, или потому, что она боялась жизни у тетки; потому ли, что ей была тяжела потеря стараго разбитаго параличомъ мужа, или потому, что ей, послѣ двухъ лѣтъ свободы, приходилось опять попасть на съѣденіе къ той же теткѣ. Такъ было прежде, такъ было и теперь. Начались слезы съ того, что какая-то "негодная дѣвчонка", простая, совсѣмъ простая горничная, смѣла ей сказать, что она безпокоитъ Nicolas, а потомъ уже пошла развиваться длинная-длинная вереница размышленій и воспоминаній на тему "какая я несчастная". И зачѣмъ этотъ ребенокъ родился? И почему это столько времени развода не разрѣшали Nicolas? И нужно же было найти какое-то лжесвидѣтельство, чтобы опять отсрочить окончаніе этого дѣла? И эта болѣзнь Nicolas, сдѣлавшая его такимъ капризнымъ, что даже съ ней онъ готовъ ссориться!
Ея мысли, или, вѣрнѣе сказать, жалобы на несчастіе прервались осторожнымъ стукомъ въ дверь, вслѣдъ за которымъ дверь открылась и въ нее вошелъ осторожной походкой старикъ Михаилъ Матвѣевичъ.
-- Вы меня простите, матушка-барыня Анна Николаевна, что безпокою васъ, да ужъ дѣло-то такое, что, значитъ, ждать не приходится,-- заискивающимъ тономъ заговорилъ старикъ, низко кланяясь.
Въ обыкновенное время онъ избѣгалъ сношеній съ Анной Николаевной, какъ съ ходячимъ напоминаніемъ о "грѣхѣ" барина: позоветъ она -- идетъ онъ, но и только.
-- Что случилось, Михаилъ Матвѣевичъ?-- тревожно спросила, отирая слезы, Анна Николаевна, удивленная его неожиданнымъ приходомъ безъ ея зова.-- Ахъ, я теперь только и жду несчастій! На меня точно что-то обрушилось...
-- Ужъ чего, значитъ, и ожидать больше!-- степенно подтвердилъ старикъ.-- Баринъ-то, Николай Даниловичъ, такъ-то плохъ, такъ-то плохъ.
-- Вамъ что-нибудь говорилъ теперь Мартынъ Мартыновичъ?-- торопливо спросила она, зная, что у постели больного идетъ совѣщаніе врачей.
-- Говорилъ, значитъ, еще давеча... А теперь онъ и другіе два доктора только еще болѣе истиранятъ барина... щупаютъ да выслушиваютъ то тутъ, то тамъ, а онъ, голубчикъ мой, только стонетъ... въ другой комнатѣ, значитъ, слышно... сердце надрывается... Не поймутъ того, что не щупать да не колотить тутъ нужно, значитъ, человѣка, а въ тишинѣ и спокойствіи дать ему время приготовиться.
-- Приготовиться?-- переспросила Анна Николаевна съ удивленіемъ.-- Что вы хотите этимъ сказать?
-- Вы на меня, старика, не посердитесь, матушка-барыня Анна Николаевна, потому съ моего слова ничего не сдѣлается,-- осторожно и почти робко заговорилъ старикъ:-- а долженъ я, значитъ, правду вамъ сказать: не жилецъ, значить, на этомъ свѣтѣ Николай Даниловичъ.
-- Да что вы, что вы, Михаилъ Матвѣевичъ, изъ ума выжили, что ли?-- воскликнула съ ужасомъ Анна Николаевна, широко раскрывая свои дѣтскіе блѣдно-голубые глаза.-- У меня столько несчастій, столько несчастій и безъ того, а вы прямо мнѣ въ глаза такія вещи говорите! Бога вы не боитесь!.. Мало ли кто хвораетъ... такъ развѣ это непремѣнно къ смерти... У него желчь разлилась, вотъ и все... Это еще вчера говорилъ Мартынъ Мартыновичъ... сперва думалъ, не отравился ли Nicolas случайно... фосфоромъ, что ли?.. Почему я знаю, чѣмъ!.. Я же не докторъ...
-- Матушка-барыня, да я же, васъ жалѣючи, значитъ,-- началъ старикъ жалостливымъ тономъ: -- потому что безъ покаянія во грѣхахъ можетъ кончиться Николай Даниловичъ, и тоже безъ духовной... Меня прогналъ, когда я займутся, значитъ, о священникѣ, а между тѣмъ и Мартынъ Мартыновичъ говорить...
-- Что, что Мартынъ Мартыновичъ говоритъ?-- воскликнула Анна Николаевна, перебивая рѣчь слуги.
-- Не завтра, такъ послѣзавтра, а то и скорѣе, говорить, можетъ кончиться!-- понуривъ голову, отвѣтилъ старикъ.-- Теперь ужъ ясно, значитъ, дѣло...
-- Боже мой, Боже мой! Что же вы до сихъ поръ молчали?-- истерическимъ визгомъ крикнула Анна Николаевна и заметалась на креслѣ.-- Умираетъ... умираетъ... а я... бѣжать мнѣ отсюда надо... она, эта ужасная женщина, пріѣдетъ... Леонидъ пріѣдетъ... они пріѣдутъ... Да нѣтъ, я этого не переживу!... Какой позоръ!.. Господи, какой позоръ!..
Она забилась въ истерическомъ припадкѣ. Старикъ совсѣмъ растерялся. Никогда ему не приходилось имѣть дѣло съ нервничающими барынями. У Людмилы Гавриловны нервы не проявлялись. Онъ теперь не зналъ, что дѣлать, хватаясь то за графинъ съ водой, то за склянки съ туалетнымъ уксусомъ и одеколономъ.
-- Ахъ, что вы со мной сдѣлали... что вы сдѣлали,-- стонала немного успокоившаяся отъ истерическихъ рыданій Анна Николаевна.-- Убили меня, совсѣмъ убили!
-- Я, значитъ, именно для того, чтобы приготовить васъ,-- безсвязно бормоталъ все еще растерянный старикъ:-- чтобы вы, матушка-барыня Анна Николаевна, барину-то Николаю Даниловичу о священникѣ сказали... чтобы грѣха на душу не приняли, допустивъ, значитъ, человѣка безъ покаянія умереть... Тоже Бореньку жаль; дитё ни въ чемъ неповинное безъ всякихъ, значитъ, средствъ останется, если духовной-то не сдѣлаетъ Николай Даниловичъ...
-- Да какъ же это Мартынъ Мартыновичъ мнѣ не сказалъ!-- простонала Анна Николаевна,-- Не добрый онъ человѣкъ!
-- Да что же Мартынъ Мартыновичъ? Не нашей христіанской вѣры онъ, значитъ... Вредно, говоритъ, больному, значить, говорить о смерти... Какъ это понимать-то: вредно? О душѣ-то заботиться вредно!.. Тоже и боится мѣшаться въ семейныя дѣла...
-- Имъ хорошо разсуждать! Но что же я буду дѣлать? Что я буду дѣлать?-- хватаясь за голову, металась Анна Николаевна.-- Она пріѣдетъ... Леонидъ Николаевичъ пріѣдетъ... бѣжать мнѣ надо... О, лучше бы самой умереть!.. Да, я умру... непремѣнно умру!..
Битый часъ объяснялъ Михаилъ Матвѣевичъ, что теперь только и остается одно -- позвать священника. Пусть покается во грѣхахъ умирающій и пусть священникъ уговорить его сдѣлать духовное завѣщаніе. Но Анна Николаевна именно этотъ совѣть пропускала мимо ушей и металась съ одними и тѣми же восклицаніями о томъ, почему Мартына. Мартыновичъ не предупредилъ ее,-- о томъ, что въ этотъ домъ сейчасъ же послѣ смерти Николая Даниловича пріѣдутъ "она" и "онъ", то-есть законная жена и законный сынъ Николая Даниловича,-- о томъ, что она не переживетъ этого позора... Старикъ видимо потерялъ "терпѣніе", видя, что "съ этимъ бабьимъ сословіемъ", какъ онъ выражался про женщинъ, каши не сваришь, и что дѣло остается въ томъ же положеніи, въ какомъ было и прежде. Онъ вышелъ изъ будуара и, встрѣтившись въ залѣ съ "тумбой", то-есть съ Еленой Никитичной, излилъ передъ нею все накипѣвшее въ его душѣ.
-- Вотъ ужъ правду говорятъ, что у вашей сестры, значитъ, волосъ дологъ да умъ коротокъ,-- раздражительно брюзжалъ старикъ.-- Я ей, значитъ, говорю, что священника надо, значитъ, позвать, что исповѣдываться больному надо, да духовную сдѣлать, а она все свое: "ахъ, зачѣмъ Мартынъ Мартыновичъ меня не предупредилъ, ахъ, бѣжать мнѣ надо, а то жена пріѣдегь..." Тьфу ты! Да хоть бы то подумала, за чѣмъ бѣжать-то? Ужъ если о душѣ человѣческой не думаетъ, такъ подумала бы о томъ, что, значитъ, капиталишки-то свои послѣдніе за шесть лѣтъ порастрясла всѣ; векселей повыдавала, а теперь придется на палочкѣ верхомъ выѣхать отсюда да еще съ Боренькой... Куда дѣнется?.. Къ тетѣ Прасковьѣ Михайловнѣ опять?.. Такъ та, поди, сама теперь на ладанъ дышитъ... восемьдесятъ пять лѣтъ стукнуло...
-- Да и не приметъ она ее!-- рѣшила Елена Никитична.-- Осрамила она Прасковью Михайловну... та чуть не сто лѣтъ прожила и ничего съ нею такого никогда не бывало... Себя, даромъ, что до уши врѣзавшись была въ графа Антона Петровича, до старости въ чистотѣ и невинности соблюла... Тутъ же, па-поди, у вдовы дитё родилось... Никогда старуха этого не проститъ...
Два доктора -- одинъ старикъ и другой помоложе, привезенные Мартыномъ Мартыновичемъ, довольно долго возились около больного, выстукивая и выслушивая его. Сообщая другъ другу свои наблюденія и разспрашивая о ходѣ болѣзни и мѣрахъ лѣченія, они невольно покачали головой, когда Мартынъ Мартыновичъ сообщилъ имъ, что, несмотря на упорныя безсонницы, полное отсутствіе аппетита, разлитіе желчи, рвоты, головныя боли и кровотеченія изъ правой ноздри, больной вовсе не обращалъ вниманія на болѣзнь, принималъ тайкомъ отъ доктора свои собственныя и притомъ очень неудачныя мѣры противъ недуга, прятался во время визитовъ доктора въ домъ, чтобы тотъ, видя цвѣтъ его лица, не началъ разспросовъ, и призвалъ его, чтобы сказать о болѣзни, только вчера, когда нечего было и думать о спасеніи. Положимъ, и раньше въ данномъ случаѣ было бы трудно что-нибудь сдѣлать, но вчера, тутъ ужъ трудно было и помышлять о помощи, какъ какъ болѣзнь, очевидно, вступила во второй періодъ... Разговаривали они шопотомъ, обмѣнивались полусловами и короткими фразами на латинскомъ языкѣ, вполнѣ непонятномъ больному. Разговоръ сдѣлался болѣе откровеннымъ и свободнымъ, однако, только тогда, когда они удалились черезъ коридоръ въ другую комнату, откуда до слуха больного не могла дойти ни одна фраза.
-- Да, тутъ не можетъ быть никакихъ сомнѣваній!-- съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ рѣшилъ одинъ изъ призванныхъ на консиліумъ докторовъ по выходѣ въ другую комнату, глубомысленно поднимая вверхъ густыя, сѣдыя брови и стягивая узелкомъ тонкія старческія губы съ легкимъ слѣдомъ нюхательнаго табаку въ мелкихъ морщинахъ.-- Всѣ поздно,-- и васъ призывалъ, и насъ приглашалъ... Вы говорите, что развилась болѣзнь на почвѣ крупныхъ непріятностей, душевнаго потрясенія?..
-- Да, кромѣ того, больной въ послѣдніе годы сильно пристрастился къ вину.
-- О, вино не вредитъ,-- вступился старикъ за вино:-- хорошее вино, особенно рейнвейнъ... я самъ...
Мартынъ Мартыновичъ осторожно и искательно, какъ онъ всегда говорилъ съ посторонними и старшими по возрасту и положенію людьми, перебилъ старика:
-- Я выразился не совсѣмъ точно: къ водкѣ пристрастился.
-- О-о!-- крякнулъ старикъ, неодобрительно и укоризненно качая головой, точно водку пилъ самъ Мартынъ Мартыновичъ, а не больной.
-- И, насколько я могъ это узнать отъ домашнихъ, которые здѣсь вообще очень скрытны относительно барина, то онъ, по словамъ одного болѣе откровеннаго молодого лакея, просто напивался до безчувствія на ночь,-- пояснилъ Мартынъ Мартыновичъ.
-- Ну, я не знаю, что было здѣсь въ послѣднее время,-- довольно небрежно замѣтилъ второй изъ приглашенныхъ докторовъ, очень щеголевато одѣтый и замѣтно молодившійся человѣкъ, лѣтъ сорока на видъ:-- а прежде, въ то время, когда онъ еще жилъ съ Людмилой Гавриловной и я студентомъ видалъ его здѣсь, излишества у него были во всемъ... это даже послужило первой причиной ихъ несогласій или, вѣрнѣе, полнаго охлажденія жены къ мужу, въ чемъ, по моему мнѣнію, онъ былъ вполнѣ виноватъ... Онъ, тогда еще совсѣмъ молодой, творилъ Богь вѣсть что и съ годъ долженъ былъ ѣздить по разнымъ водамъ... Что же мудренаго, что молодая женщина, почти брошенная мужемъ, гордая и самолюбивая по натурѣ, въ свою очередь, и охладѣла къ нему, и, можетъ-быть, даже измѣнила ему, хотя послѣдняго никто не могъ утверждать навѣрное...
-- Да, да, ціанотическій оттѣнокъ лица, такое быстрое измѣненіе объема печени, набуханіе селезенки, присутствіе лейцина и тирозина,-- продолжалъ съ глубокомысленнымъ видомъ говорить какъ бы про себя старикъ-нѣмецъ, не слушая своего развязнаго коллегу, и обратился къ Мартыну Мартыновичу съ вопросами, сдѣланными имъ уже и ранѣе въ комнатѣ больного:-- Вы говорите, что температура не оказываетъ вліянія на пульсъ? Лихорадка уже пропала? Состояніе чаще всего коматозное послѣ нервныхъ припадковъ?
И послѣ понюшки табаку, пошевеливъ ввалившимися тонкими губами, точно съ трудомъ пережевывая ихъ сухую кожу, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ разсуждать:
-- Конечно, Онпольцеръ, Лейхтенштернъ, даже самъ знаменитый Фрерихсъ...
-- Если вы хотите сказать объ излѣченіи, то я лично,-- началъ франтоватый докторъ, перебивая его, что было вовсе не трудно, такъ какъ старикъ говорилъ медленно и плавно:-- не только не признаю тѣхъ сомнительныхъ случаевъ излѣченія, которые по пальцамъ насчитываются разными знаменитостями въ этомъ вопросѣ, а даже не признаю самого названія болѣзни, выдуманнаго нѣмецкой школой и, по замѣчанію Шарля Робэна, совершенно невѣрнаго...
-- Однако!-- началъ горячо спорить старикъ.-- Однако! Позволяйте!.. Рокитанскій...
Докторъ помоложе, безцеремонно, не слушая его, обратился къ Мартыну Мартыновичу:
-- Да, кстати, вы извѣстили уже его семью о томъ, въ какомъ безнадежномъ положеніи онъ находится? Тутъ вѣдь медлить нельзя! Сколько бы сомнительныхъ случаевъ выздоровленія ни насчитывали по пальцамъ всѣ знаменитости, а вангь больной все же умретъ...
-- Анна Николаевна...-- началъ Мартынъ Мартыновичъ.
-- Ахъ, я не объ этой особѣ говорю, которую я не имѣю удовольствія знать, а объ его законной семьѣ, о женѣ и дѣтяхъ,-- пренебрежительно перебилъ и его франтоватый докторъ, знавшій, по его словамъ, еще во времена своего студенчества жену Сомова.
-- Я ихъ не знаю... я всего только какихъ-нибудь полгода постоянно навѣщаю этотъ домъ, какъ домашній докторъ, и то почти исключительно ради Анны Николаевны,-- сказалъ Мартынъ Мартыновичъ.-- Наконецъ, если бы я и зналъ, гдѣ живетъ его семья, то извѣстить ее и вызвать сюда значило бы ускорить развязку. Больной такъ возбужденъ противъ жены...
-- Все равно, завтра утромъ онъ будетъ, вѣроятно, уже на столѣ и пріѣздъ семьи никакъ не встревожитъ его,-- проговорилъ, пожимая плечами, знакомый Людмилы Гавриловны докторъ.-- Если вы позволите, я увѣдомлю ихъ тотчасъ же по телеграфу.
-- Конечно, я не буду имѣть ничего противъ,-- проговорилъ Мартынъ Мартыновичъ.
Потомъ онъ, какъ бы прося совѣта своихъ коллегъ, нерѣшительнымъ и чуть не извиняющимся тономъ замѣтилъ:
-- Тутъ ко мнѣ старый слуга больного, бывшій его дядька, пристаетъ, насчетъ священника и духовной, которой нѣтъ...
-- Ну, въ это дѣло я не совѣтую вамъ мѣшаться, если бы даже и было для этого достаточно времени,-- сказалъ докторъ помоложе:-- здѣсь такая грязь, такая грязь...
Онъ сдѣлалъ брезгливую гримасу.
-- Я самъ теперь это отчасти вижу,-- сказалъ Мартынъ Мартыновичъ, слегка краснѣя, точно въ этой грязи обвиняли и его.
-- Случай Лейхтенштерна,-- началъ старикъ, какъ видно, желая продолжать развитіе своихъ взглядовъ на возможность излѣченія.
Но вошедшій въ комнату Михаилъ Матвѣевичъ не далъ ему договорить и, почтительно кланяясь докторамъ, передалъ имъ приготовленные уже заранѣе конверты съ деньгами за визитъ отъ имени барина. Доктора, перекинувшись еще парою фразъ о томъ, что тутъ имъ дѣлать нечего, направились черезъ залъ въ переднюю. Михаилъ Матвѣевичъ слѣдилъ за ними, какъ тѣнь, уставя жалобный молящій взглядъ на Мартына Мартыновича. Казалось, онъ ждалъ, что тотъ вотъ-вотъ обернется къ нему и весело скажетъ:
-- Ничего, старина, наши дѣла поправляются!
Но Мартынъ Мартыновичъ, провожая своихъ коллегъ, упорно не оборачивался назадъ, а когда они уѣхали, обернулся въ сторону старика и только безнадежно махнулъ рукою:
-- Какъ я сказалъ, такъ и вышло!..
-- Батюшка, да что же это такое!-- воскликнулъ старикъ растерянно.-- Да я, значитъ, самъ готовъ идти, руки, ноги цѣловать барину Николаю Даниловичу... да ради одного Бореньки, значить... дитё малое, ни въ чемъ неповинное...
Онъ не договорилъ, и изъ его старческимъ глазъ потекли слезы.
-- Дѣлайте, какъ знаете! Теперь все кончено!-- коротко сказалъ докторъ, уходя въ. отведенную ему комнату.
Войдя въ нее, Мартынъ Мартыновичъ пожалъ плечами, не понимая въ душѣ этой собачьей привязанности старыхъ русскихъ холоповъ къ своимъ панамъ, и, достаточно утомившійся за этотъ день, не раздѣваясь и только разстегнувъ жилетъ, прилегъ на большую кушетку въ ожиданіи, что за нимъ тотчасъ придутъ, если больной станетъ тревожиться или жаловаться на боли.
Михаилъ Матвѣевичъ, между тѣмъ, понуро прошелъ въ залъ, бормоча себѣ подъ носъ:
-- "Дѣлайте, какъ знаете", сказалъ. Руки, значитъ, умылъ. Что-жъ, онъ чужой человѣкъ въ домѣ... тоже и не нашей христіанской вѣры... ему что! А я грѣха на душу не возьму... Да что бы сказалъ покойный Данило Борисовичъ -- царство ему небесное!-- если бы видѣть, что здѣсь творится?.. Въ ногахъ я вываляюсь у Николая Даниловича, а, значитъ, упрошу исповѣдываться... и о духовной...
Онъ обернулся лицомъ въ передній уголъ, набожно перекрестился, взглянувъ отуманеннымъ слезами взоромъ въ полутемное пространство, и уже совсѣмъ рѣшительнымъ шагомъ направился на половину больного.
-- Вы что же, Михаилъ Матвѣевичъ?-- спросила его Глафира, безшумно появляясь изъ-за ширмъ навстрѣчу старому слугѣ.-- Баринъ васъ не звали, баринъ почиваютъ, а вы входите... Имъ ничего не нужно... Измучили ихъ и такъ доктора, и имъ только спокой нуженъ...
-- Много ты знаешь, что человѣку нужно!-- строго сказать Михаилъ Матвѣевичъ, рѣшительно отстраняя ее съ дороги и проходя съ серьезнымъ видомъ за ширмы.
Николай Даниловичъ, казалось, спалъ тяжелымъ, но крѣпкимъ сномъ. Михаилъ Матвѣевичъ точно замеръ, не рѣшаясь будить спящаго и смотря на него сквозь слезы, какъ любящій отецъ на больного сына. Сколько разъ въ жизни ему приходилось нерѣшительно стаивать надъ постелью этого человѣка, жалѣя разбудить его, то потому, что малое дитё, Колечка ненаглядный, вчера вечеромъ долго заигрался и такъ сладко спитъ теперь предутреннимъ сномъ, разметавшись на постелькѣ, то потому, что красавчикъ его, Николай Даниловичъ, даромъ, что усенки едва пробились, тоже покучивать сталъ и, чай, не выспался еще послѣ вчерашней пирушки, а его, сердечнаго, еще ждетъ отъ стараго барина Данилы Борисовича,-- строгъ онъ больно съ Николинькой!-- головомойка, то потому, что прихварывать что-то началъ бѣдняга, Николай Даниловичъ, догулялся, значитъ, и цѣлую ночь вотъ нынче не спадъ, какъ зналъ отлично
Михаилъ Матвѣевичъ, всегда проводившій тоже безсонныя ночи, когда почему-нибудь не спалось Николаю Даниловичу.. А теперь вотъ и надо бы разбудить Николая Даниловича, и жаль его, голубчика,-- жаль потоку, что ему надо сказать: "время приготовиться къ смерти..." И проста, и коротка эта рѣчь, а высказать ее трудно... Много ли времени простоялъ въ тяжелыхъ думахъ надъ больнымъ Михаилъ Матвѣевичъ -- онъ и самъ не зналъ. Наконецъ, больной пошевелился, открылъ глаза и полусознательно взглянулъ на стараго слугу, казавшагося черною тѣнью въ полумракѣ едва освѣщеннаго кабинета. Во взглядѣ больного теперь выражались только утомленіе и полная апатія. За какіе-нибудь полъ-сутокъ онъ измѣнился до неузнаваемости, хотя внѣшнія проявленія болѣзни почти исчезли и ему стало, казалось, гораздо лучше: ни тошноты, ни головной боли, ни безсонницы уже не было... Теперь періодъ болѣзни, очевидно, смѣнился минутами умиранья. Взглядъ былъ мутенъ, голосъ упалъ окончательно. Онъ заговорилъ едва внятно:
-- Что, старикъ, осмотрѣли насъ съ тобою, выслушали, исколотили, получили деньги и уѣхали... умирайте, молъ, друзья, какъ знаете...
Въ его слабомъ голосѣ не было раздраженія, слышалась только легкая иронія человѣка, покончившаго всѣ счеты съ этою Глупою жизнью.
-- Я, родной мой, къ вамъ, значитъ,-- ласково началъ Михаилъ Матвѣевичъ, съ материнской нѣжностью глядя въ полутьмѣ на своего любимца.
Больной, очевидно, понялъ старика и тихо спросилъ:
-- Исповѣдываться, значитъ?..
Михаилъ Матвѣевичъ обрадовался, что тотъ самъ понялъ цѣль его прихода.
-- Да, да, батюшка,-- поторопился онъ подтвердить.-- На колѣнки встану, просить буду... вы, значитъ, лучше, чѣмъ этихъ живодеровъ, священника бы позвали... отца Владиміра..
-- Поздно, Таптыгинъ!-- ласково отвѣтилъ Сомовъ.-- Поздно!
Онъ всегда съ младенческихъ лѣтъ звалъ такъ Михаила Матвѣевича, когда хотѣлъ потѣшить старика.
-- Все-то ты обо мнѣ хлопочешь, старый! Съ колыбели до могилы!-- шопотомъ добавилъ онъ, ложа безъ движенія, какъ трупъ.-- Теперь и на покой намъ пора...
-- Вы слышите, что баринъ говоритъ "поздно"! Барину спокой нуженъ, а вы. Михаилъ Матвѣевичъ, тревожите изъ,-- возвысила голосъ Глафира, не понявшая смысла словъ больного.
По лицу больного скользнула слабая ироническая усмѣшка; ничего не возражая Глафирѣ, онъ едва слышно, уже почти безсознательно зашевелилъ губами:
-- Слышишь, мнѣ спокой нуженъ, а ты все... о душѣ моей хлопочешь!-- нашелъ онъ еще силы для шутки.
-- И о душѣ, значитъ, и обо всемъ, что послѣ-то будетъ... о Боренькѣ-то главное,-- дрожащимъ отъ волненія голосомъ пояснилъ старикъ.
Больного точно кольнуло чѣмъ-то острымъ: онъ шевельнулся и въ тревогѣ забормоталъ:
-- О Борѣ!.. О Борѣ!.. Бѣдный ребенокъ... я обезпечу его... Я... ахъ, эти боли... опять эти боли!
Онъ тревожно заметался, точно не зная, какъ опять найти прежнее покойное положеніе, которое за минуту передъ тѣмъ было такъ сладко ему. Глафира поспѣшила со своими нѣжными вопросами, "гдѣ больно", "что потереть", и въ то же время тихо-тихо, но злымъ тономъ успѣла упрекнуть старика:
-- Полюбуйтесь, что надѣлали, опять барину хуже отъ вашихъ глупыхъ рацей. Одно какъ есть безпокойство человѣку наносите! У-у!
Старикъ сосредоточенно молчалъ, глядя пристально на больного, уже снова переставшаго метаться, вдругъ затихшаго и впавшаго какъ бы въ забытье, и, кажется, чутьемъ угадалъ то, что не всегда узнается при выслушиваніи сердца, при выщупываніи пульса,-- угадалъ, что именно теперь наступаетъ великая минута перехода отъ жизни къ смерти... Минуты проходили за минутами, а Михаилъ Матвѣевичъ не трогался съ мѣста, зорко слѣдилъ за больнымъ и все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что для больного наступаетъ конецъ, что дорогой его выкормокъ не откроетъ болѣе своихъ глазъ, что теперь дѣйствительно поздно хлопотать о чемъ бы то ни было. Наконецъ, онъ началъ медленно осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ.
-- Чего исгуканомъ-то смотрите, да какъ передъ образомъ креститесь. Въ умѣ рехнулись, что ли?-- чуть слышно упрекнула его почувствовавшая себя какъ-то жутко Глафира, уже давно не доискиваясь, гдѣ голубчику-барину больно, такъ какъ голубчикъ-баринъ ничего не отвѣтилъ на ея послѣдніе разспросы.-- Еще проснется баринъ, да испугается...
Михаилъ Матвѣевичъ тихо отстранилъ ее:
-- Чего егозишь... отходитъ человѣкъ, такъ нечего тутъ егозить... еще помѣшать можешь...
Въ мертвенной тишинѣ, царившей въ комнатѣ, въ едва слышномъ шопотѣ этихъ людей, черными тѣнями вырисовывавшихся въ полумракѣ, было что-то недоброе, зловѣщее. Минуты шли медленно. Глафира двинулась-было, чтобы позвать Мартына Мартыновича, но ее остановилъ властнымъ движеніемъ р уки Михаилъ Матвѣевичъ. Онъ смотрѣлъ какъ-то торжественно, строго, какъ никогда.
Старикъ съ трудомъ безшумно опустился на колѣни у самой постели и старческою рукою осторожно коснулся груди Николая Даниловича: въ ней уже почти не слышалось біенія сердца, хотя она была еще страшно горяча на ощупь. Старикъ шепталъ, едва замѣтно шевеля губами, отходную молитву и въ скорбномъ раздумьи качалъ безнадежно головой.
-- На рукахъ своихъ тебя носилъ и теперь приходится этими же руками глаза тебѣ закрыть,-- прошептали, наконецъ, старческія губы, кончивъ молитву, и крупныя слезы одна за другою закапали съ морщинистыхъ щекъ старика.
Онъ дрожащею рукою сталъ осѣнять широкимъ крестнымъ знаменіемъ неподвижно лежавшій передъ нимъ трупъ...
Глафира, испуганная и растерявшаяся, инстинктивно отшатнувшись назадъ, съ полуоткрытымъ ртомъ стояла въ сторонѣ и все еще не могла сообразить, что передъ нею совершился еще невиданный ею никогда великій и простой актъ смерти человѣка.
На дворѣ стояло уже туманное осеннее утро, когда по всему сомовскому дому разнеслась скорбная вѣсть о смерти Николая Даниловича Сомова. Слуги любили его, какъ любятъ безпечныхъ въ денежныхъ дѣлахъ и смотрящихъ на все сквозь пальцы господъ, и потому сожалѣнія были вполнѣ искренни. Во всѣхъ комнатахъ слышались глубокіе вздохи, утирались тихонько невольныя слезы... Только у Анны Николаевны, когда она узнала о постигнувшемъ ее несчастій, проявленіе горя было необузданно и шумно. Боявшаяся всегда покойниковъ, она теперь, казалось, забыла эту боязнь и, какъ безумная, бросилась къ трупу, тормоша его съ пронзительными криками:
-- Nicolas, Nicolas, что я буду теперь дѣлать!
И тотчасъ же передъ ея глазами вырисовалась картина пріѣзда Людмилы Гавриловны и ея дѣтей -- главное, ея старшаго сына, этого "ужаснаго Леонида". Въ головѣ замелькали мысли, цѣпляясь одна за другую, путаясь въ какомъ-то хаосѣ. Она должна бѣжать, скорѣе бѣжать! Но куда, на какія средства? У нея ничего, ничего нѣтъ! Господи! Даже мужъ ея никакой пенсіи ей не оставилъ, нигдѣ не служа и получая чины только за благотворительность. Другимъ благотворилъ, а ее почти нищую оставилъ. Она всегда и во всемъ была такая несчастная!.. Они съ Nicolas прожили всѣ свои деньги, даже векселей какихъ-то кому-то надавали. Развѣ она смыслитъ что-нибудь въ дѣлахъ!.. Въ послѣднее время ихъ безденежье просто въ отчаянье приводило Nicolas, не привыкшаго стѣснять себя, и онъ все изворачивался, не имѣя наличныхъ денегъ, хлопоталъ, чтобы заложить свое имѣніе и продать домъ въ Петербургѣ. Хлѣбъ какой-то на корню какъ-то запродалъ... Иначе, по его словамъ, и выпутаться было нельзя. Впрочемъ, Nicolas, какъ и она, вовсе не умѣлъ хозяйничать и распоряжаться деньгами. Говорилъ всегда онъ: "Мы, дворяне,-- не торгаши, не аферисты"... Для экономіи онъ и въ деревнѣ этой несносной все нынѣшнее лѣто прожилъ. За границей имъ стоило дороже жить. Онъ, Nicolas, говорилъ, что его запуталъ въ долги этотъ проклятый процессъ съ этой ужасной женщиной. Ее надо было какъ-то поймать, кому заплатить за это деньги. Nicolas самъ ни во что не мѣшался, говорилъ адвокату: "только разведите", и платилъ, сколько надо... О, да, она ужасная женщина, безъ сердца, безъ снисходительности: она способна Богъ знаетъ на что, чтобы только отомстить теперь ей, Аннѣ Николаевнѣ!.. И какая несчастная она, Анна Николаевна!.. Ея Nicolas умеръ въ такую минуту, когда у нея нѣтъ ни денегъ, ни угла, а между тѣмъ на рукахъ Боря. Послѣ смерти мужа у нея хоть Бори не было!.. Бѣдный Боря! Ее даже тетка теперь не приметъ. Тогда бы и съ Борей приняла, а теперь не приметъ... Вообще всѣ забросаютъ ее теперь грязью. Но развѣ она виновата? Это ужасно, это ужасно! Вотъ истинная казнь несчастной женщины изъ общества!.. Тетка еще приняла бы Борю, если бы онъ былъ сиротой, но ее -- ее тетка на порогъ не пуститъ. О, она такъ гордилась всегда своимъ безукоризненнымъ поведеніемъ, такъ ожесточилась на Анну Николаевну за то, что та осмѣлилась въ ея домѣ завести интригу, опозорить всѣми уважаемый домъ!.. Да, безъ нея она приняла бы Борю, а при ней ни за что, ни за что,-- и онъ останется на мостовой... Она ужъ ради счастія ребенка должна сойти со сцены; да, да, ради материнскаго чувства должна пожертвовать собой! О, какъ страшно умирать такой молодой! Желать жить и жить -- и сознавать необходимость смерти! Да, но иначе нельзя, жить ей не на что, оставаться здѣсь нельзя, въ свѣтѣ ждутъ только оскорбленія... И на какія средства уѣхать? Куда?.. Но страшнѣе всего то, что они пріѣдутъ... Какъ только узнаютъ, такъ тотчасъ же и пріѣдутъ -- эта ужасная женщина и Леонидъ -- этотъ безгрѣшный истуканъ! Его даже Nicolas боялся, говорилъ, что онъ изъ себя разыгрываетъ ходячую совѣсть... Говорилъ это и раздражался, потому что онъ все же былъ отецъ, а этотъ истуканъ смотрѣлъ на него, какъ на мальчика... А ее, о, какъ онъ презиралъ ее. Не считалъ нужнымъ даже скрывать это!.. Нѣтъ, позорной встрѣчи съ этими людьми въ жизни Анны Николаевны не будетъ, лучше смерть, чѣмъ эта встрѣча! Пусть увидятъ ея трупъ, пусть поймутъ, какъ она любила, какую жертву принесла, но встрѣчи съ ними у нея не будетъ... О! Боря, Боря, ты простишь когда-нибудь свою несчастную мать, когда вырастешь и все поймешь!..
Истинное горе и вошедшая въ плоть и кровь привычка въ мелодрамѣ, настоящія чувства и безсознательное разыгрываніе роли умирающей Травіаты, все это смѣшалось въ ея душѣ въ какой-то сумбуръ... Маленькая женщина металась, какъ мышь, пойманная въ мышеловку, въ смертельномъ ужасѣ, въ смертельной тоскѣ; она то бросалась въ трупу -- "послѣдній разъ обнять своего Nicolas",-- то обращалась къ невозмутимо-строгому и сдержанному Михаилу Матвѣевичу съ какими-то мольбами поберечь ея Борю, если что-нибудь съ нею случится, непремѣнно-непремѣнно "отправить его къ Прасковьѣ Михайловнѣ Хрущовой", если бы она захворала или умерла,-- то билась въ истерическомъ припадкѣ въ своей комнатѣ,-- то опять бѣжала взглянуть -- "въ послѣдній разъ только взглянуть!" -- на свое несчастное дитя...
Было ли положеніе Анны Николаевны -- настоящею потрясающею драмою или настоящимъ пошлымъ фарсомъ, оно никого не могло ни тронуть, ни взволновать въ настоящую минуту. На нее просто никто не обращалъ никакого вниманія. У каждаго въ этомъ домѣ были свои серьезныя заботы и свои серьезные страхи. Хитрая и прошколенная долголѣтнею службою въ барскомъ домѣ, Елена Никитична держала себя съ видимымъ сознаніемъ своего собственнаго достоинства и, неспѣшно ходя своею утиною походкою, внѣшне была всецѣло погружена въ охраненіе хозяйскаго добра, пересчитывала ложки, ножи, вилки, столовый хрусталь, и внутренно терзалась мыслью, какъ отнесется Людмила Гавриловна къ ней, состоявшей за послѣднія пять-шесть лѣтъ на службѣ исключительно у Николая Даниловича, значитъ, и у врага Людмилы Гавриловны -- его любовницы, какъ взглянетъ она на то, что однимъ изъ свидѣтелей паденія Сомовой былъ Василій, родной племянникъ Елены Никитичны, сынъ Анисьи Никитичны?.. Глафира растерялась совсѣмъ: до этой минуты она была сильна тѣмъ, что Николай Даниловичъ, можетъ-быть, скуки ради -- (а ужъ онъ такъ-то, голубчикъ, скучалъ за послѣднее лѣто въ деревнѣ, что даже пить началъ),-- "очень обожалъ" подурачиться съ нею гдѣ-нибудь мимоходомъ, въ уголкѣ коридора, что подмѣтили даже домашніе старые шпіоны, а въ послѣдніе дни она, просиживая около него все время его болѣзни, даже возмечтала, что она если и не совсѣмъ замѣнитъ эту самую Анну Николаевну, то все же,-- а теперь на-поди, самоё Анну Николаевну погонятъ изъ дому и, конечно, вмѣстѣ съ нею и ея горничную, тѣмъ болѣе, что всѣ эти Ироды изъ прежнихъ сомовскихъ крѣпостныхъ рады будутъ напакостить ей, Глафирѣ; очень ужъ они ее ненавидѣли за то, что она не какая-нибудь необразованная холопка, а воспитывавшаяся въ петербургскомъ пріютѣ ученая горничная-швея и даже, можетъ-быть, изъ благородныхъ, такъ какъ родители ея неизвѣстны -- какъ знать, можетъ-быть, она даже княжескаго рода!.. Молодой докторъ, Мартынъ Мартыновичъ Щешинскій съ презрѣніемъ морщился при одной мысли о возможныхъ щекотливыхъ вопросахъ со стороны неизвѣстныхъ ему родныхъ покойнаго Сомова о томъ, какъ и почему онъ почти не лѣчилъ Сомова, будучи здѣсь домашнимъ докторомъ, и почему онъ тотчасъ не телеграфировалъ женѣ и сыну о болѣзни Сомова,-- морщился, какъ брезгливый и чистоплотный человѣкъ, попавшій чисто случайно въ непроходимую семейную грязь: никогда бы онъ не принялъ предложенія Сомова навѣщать ихъ домъ въ качествѣ домашняго доктора въ деревнѣ, если бы зналъ, что въ этомъ русскомъ семействѣ, кромѣ грязи, ничего нѣтъ, что и эта женщина, для которой онъ и былъ спеціально приглашенъ, какъ къ родственницѣ Сомова,-- не болѣе, какъ простая "содержанка"... Вообще всѣ, признававшіе до этой минуты за барыню Анну Николаевну и такъ или иначе служившіе ей, чувствовали себя не особенно хорошо, какъ косвенные ея союзники и, уже ради одного этого, противники Людмилы Гавриловны.
Только одинъ Михаилъ Матвѣевичъ, потрясенный утратой, выняньченнаго имъ и умершаго безъ покаянія и духовнаго завѣщанія на его рукахъ, Николая Даниловича, казалось, не мучился никакими посторонними тревогами и твердо исполнялъ свои обязанности или, по крайней мѣрѣ, то, что онъ считалъ въ данную минуту своимъ долгомъ. Никогда онъ не смотрѣлъ такъ строго, какъ теперь, никогда онъ не дѣлалъ дѣла такъ методично, какъ въ этотъ день. Онъ собственноручно тщательно обмылъ губкою на постели тѣло покойнаго, распорядился завѣшиваньемъ зеркалъ простынями и приготовленіемъ въ залѣ стола въ переднемъ углу, гдѣ, по его указанію, повѣсили къ образу затепленную лампаду и разставили въ кадкахъ растенія, принесенныя изъ другихъ комнатъ и съ балкона; потомъ, поднявъ покойника на простынѣ, съ помощью лакея, садовника и кучера, онъ перенесъ тѣло въ залъ, положилъ на столъ, накрытый бѣлымъ, одѣлъ трупъ въ черную пару, пригладилъ его волосы, сложилъ на груди руки мертвеца, положилъ на нихъ образовъ и, набожно осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ и сдѣлавъ три земныхъ поклона, поцѣловалъ у покойника руку, а затѣмъ, когда деревенскій дьячокъ принялся за монотонное чтеніе псалтыря, направился въ одну изъ комнатъ, находившуюся въ самомъ концѣ дома...
Осторожной походкой вошелъ старикъ въ эту выложенную свѣтлыми липовыми досками по стѣнамъ, потолку и полу, вмѣсто обоевъ или окраски масляною краскою, просторную комнату, съ миніатюрными столиками и стульями, съ бѣлыми еще спущенными шторами, съ массой разбросанныхъ вездѣ мячиковъ, лопаточекъ, граблей, большихъ желтыхъ обручей и пестрыхъ веревочекъ для скаканья, подошелъ къ маленькой бронзированной кроваткѣ съ толстыми голубыми шелковыми сѣтками со всѣхъ сторонъ и остановился. Передъ нимъ спалъ, сбивъ въ ноги бѣлоснѣжную простыню и голубое шелковое одѣяльце, весь разметавшійся и раскраснѣвшійся въ утреннемъ снѣ ребенокъ, съ курчавившимися темными, почти черными волосами. Его яркій ротикъ былъ полуоткрытъ, по лицу блуждала улыбка, отъ которой на розовыхъ щечкахъ образовались ямки. Стаpray стало невыносимо жаль своего питомца, и, при видѣ его, онъ невольно прошепталъ:
-- Вотъ и Колечка мой такой же былъ... въ этой же комнатѣ лѣтомъ почивалъ всегда... въ отца, значитъ, весь Боренька... сомовскаго рода... улыбается во снѣ... не знаетъ, значитъ, ангелъ Божій, что папаша умеръ... что послѣдній крестьянскій мальчишка теперь, можетъ-быть, счастливѣе его, голубчика... Эхъ, Николай Даниловичъ, Николай Даниловичъ, что ты, родной мой, надѣлалъ?.. Не подумалъ, значитъ, что послѣ тебя-то будетъ...
-- Дядя Миша, вставать пора?-- послышался сдѣланный еще сквозь сонъ вопросъ полуоткрывшаго черные глазки ребенка, увидавшаго старика.
Старикъ опомнился и быстро отеръ слезы.
-- Пора, Боренька, пора!-- сказалъ онъ, гладя его по волосамъ.
Ребенокъ остановилъ на немъ удивленный, вдумчивый взглядъ. Онъ былъ пораженъ чѣмъ-то, что онъ видѣлъ впервые и что, очевидно, удивило его.
-- Дядя Миша, ты пачешь?-- спросилъ онъ, качая головой, и быстро-быстро, картавя, заговорилъ: -- А когда Боинька вчеа пакалъ -- ты, дядя Миша, говоилъ: "Боинька болшой, а бодшому лакать стыдно"... А Боинька маинькій, маинькій, а вотъ дядя Миша болшой-болшой, ста-и-нь-кій... и пачетъ!
Старикъ не выдержалъ, опустился надъ кроватью и слезы ручьемъ полились изъ его глазъ.
-- На кого ты насъ, родной, оставилъ, сиротъ горемычныхъ?-- сквозь тихія всхлипыванія раздавался его старческій шопотъ.
И чѣмъ нѣжнѣе ласкался къ нему изумленный и опечаленный Боренька, тѣмъ сильнѣе надрывалось его старое сердце. въ этомъ, по-бабьему причитающемъ, старикѣ трудно было узнать теперь всегда строгаго и сдержаннаго Михаила Матвѣевича.
Долго не могъ онъ успокоиться, долго не могъ сказать своему Боренькѣ, что его отецъ умеръ, что надо идти проститься съ папашей. Боренька еще не зналъ, что значатъ слова: "смерть", "умеръ", "покойникъ", "прощанье въ послѣдній разъ", и наивно разспрашивалъ старика:
-- Папа кататься поѣдетъ?
-- Къ Боженькѣ папаша уѣдетъ!-- пояснилъ, какъ умѣлъ, старикъ.
-- А Боженька даеко?
-- Далеко, далеко,-- отвѣчалъ старикъ.-- Ты, голубчикъ, вставай только!
-- А Боиньку папа не возьметъ съ собой?
Старикъ отвернулся, чувствуя, что слезы опять душатъ его, что вотъ-вотъ онъ опять начнетъ причитать, какъ баба, и стискивалъ зубы.