Ордынцев-Кострицкий Михаил Дмитриевич - Икар Ватиканского холма

Михаил Ордынцев-Кострицкий

Икар Ватиканского холма

Необычайное оживление наблюдалось в это весеннее утро на римских улицах и площадях... Крики продавцов холодной воды и фруктов сливались в какой-то сплошной шум, напоминающий треск бесчисленного множества цикад, а голоса обитателей мирового города, неудержимым потоком стремившихся в одну и ту же сторону, казались эхом отдаленного прибоя и странно расплывались над сонным и мелководным Тибром.

Из узких уличек, выходящих на широкие дороги, показывались все новые и новые фигуры, закутанные в белые тоги с цветными каймами по краям, и напитанные благовониями куски прозрачных тканей то и дело подносились к лицам, чтобы защитить их от едкой известковой пыли, густыми клубами подымавшейся вслед колесницам патрициев и богачей. Курчавоволосые и смуглые нубийцы гортанными криками заставляли толпу расступаться перед носилками весталок; за ними, с топориком в короткой связке прутьев, спешил их постоянный спутник, ликтор, а рядом во весь опор проносился на аравийском жеребце, сверкая сталью лат, центурион...

И вся эта толпа пеших и конных, богатых и бедняков была полна одним стремлением и медленно, но неуклонно близилась к одной и той же цели... Вдали уже сверкала неподвижная гладь Тибра, за ним виднелось поле Марса, выше -- мавзолей божественного Августа, ниже -- громадные дворцы, которые только что начал воздвигать Нерон, еще пониже -- театр Помпея, а за ними местами скрытые, местами видные постройки, множество портиков, колонн и храмов, многоэтажных зданий и, наконец, холмы, покрытые домами, которые, казалось, таяли в туманной синеве...

Весь Ватиканский холм, за исключением самой вершины, был сплошь покрыт народом, и собравшаяся здесь толпа была настолько велика, что темно-зеленая листва высоких кипарисов точно трепетала под общим дыханием тысяч людей. Патриции, военачальники, известные трибуны и ораторы, разбившись на небольшие группы, обменивались короткими, но полными значения фразами; простой народ был занят тем же, но разговоры простолюдинов не отличались сдержанностью и были многословны...

-- Взгляни, достопочтенный Марк, -- произнес старый нобиль, прикрывая рукой глаза от солнца. -- Мне кажется, что сюда действительно несется наш юный Марс -- Октавий?..

Другой старик, полуобернувшись, посмотрел в указанную сторону.

-- Ты не ошибаешься, Антоний, -- это он: я узнаю его идумейского коня...

-- Солнце Африки не иссушило в нем порока, переставшего теперь быть только женским, -- прославленный Октавий любопытен, точно девушка...

-- Или как мы. -- И оба патриция коротко рассмеялись...

-- Ты несправедлив, мой друг, -- произнес после короткого молчания Антоний. -- Не забывай, что цезарь поручил нам наблюдать, какое впечатление произведет все это на народ...

-- Я помню, Марк... Но неужели печальные лавры Икара действительно тревожат душевный мир этого Симона?

-- Народ так говорит, но я слышал иное... Ты помнишь, может быть, рассказ проконсула Пилата о том, как в Иудее в его правление был распят галилеянин, который взбудоражил Палестину и даже называл себя царем? Имя его было Христос... И эта странная секта, разросшаяся в Риме, -- его последователи; они считают, что учитель их воскрес и поднялся на небо, как некогда Икар, но только оттуда уже не возвращался... Симон тоже хочет подняться, но после этого вернуться в Рим и здесь пожать плоды успеха...

-- Он не помешан?

-- Об этом знают боги...

-- Клянусь Юпитером! Все это очень странно! -- воскликнул кто-то таким громовым голосом, что оба старика вздрогнули и обернулись.

Высокий и стройный воин, с красивым, но покрытым шрамами лицом, стоял подле патрициев, держа на поводу своего взмыленного коня.

-- Излюбленный богами!.. Благословенный Марсом!.. -- раздались приветствия обоих собеседников. -- И ты на Ватикане?

-- Но для чего, клянусь бородой Нептуна, и сам не знаю. Из города все спешат сюда; мне говорили, будто здесь видели крылатую волчицу и... -- Тут воин понизил голос и почти шепотом закончил: -- И с ней двух мальчиков -- вернувшихся на холмы Тибра -- Ромула и Рема...

Марк усмехнулся.

-- Нет, прославленный Октавий, -- произнес он, кусая губы. -- Я о волчице не слыхал; говорят много об Икаре, но он ведь эллин и в Рим едва ли явится... Особенно из царства теней...

-- Пусть меня раздавит дубина Геркулеса, если это не так, достопочтенный Марк! Но странные вещи бывают и в наше время, -- поверишь ли, на обратном пути из Африки я видел сам летающую рыбу и потому подумал -- в свое время я обучался логике в школе Музония -- если у рыбы могут быть крылья, то почему им не оказаться и у волчицы? -- и после этого поехал на Ватиканский холм.

-- Хвала тебе, Октавий, твой вывод неподражаемо хорош, и я советую тебе остаться с нами: быть может, и в самом деле мы увидим что-либо крылатое...

-- Совет хорош, клянусь колчаном и всеми стрелами Амура!.. Мы еще поглядим, что будет дальше и какое зрелище даруют нам милостивые боги. Я остаюсь... -- И очень довольный собой воин, привязавши своего коня к ближайшему стволу, присоединился к обоим старикам...

Немного ниже, где более густыми массами собралась чернь, происходили иные разговоры.

Группа в пятнадцать-двадцать человек, бедно одетых и принадлежащих, по-видимому, к ремесленникам окраинных кварталов Рима, сплошным кольцом окружила высокого, седого, как лунь, старика...

-- Ты не знаешь, кто это? -- тихо спрашивала молодая женщина стоящего с ней рядом мужа.

-- И ты, Лигия, могла забыть его лицо? Ведь мы еще недавно видели его на богослужении в катакомбах. Это -- великий старец Петр, он знал Его, Самого... -- И тут говоривший, чтобы имени Христа не уловил какой-нибудь шпион, нагнулся и резкими штрихами начертал на песке изображение рыбы.

Жена его благоговейно взглянула на апостола Петра, так как это действительно был он, и напряженно стала прислушиваться к его словам... А седобородый старец тихим, но внятным голосом рассказывал:

-- Я знаю Симона. Великий он маг и чародей, но озлоблена душа его и не на пользу ближним его знание сокровенных тайн, открытых ему духом тьмы. Помню, еще в те дни, когда со стадом был Пастырь и Искупитель наш, пришел он к нам и говорил: "Продайте мне тайну того, как вы крещением низводите на обращенных дары Духа Святого..."

В группе христиан послышался ропот негодования и изумления...

А старец продолжал:

-- Я говорил ему, что эта великая тайна не покупается и не продают ее, но закоренелый Симон отвечал: "Ничего нет непродажного, и за то золото, которого вы не захотели получить, изведаю я тайны волхвов Вавилонии и Мидии и те же чудеса буду творить, что Галилеянин..." Терпелив Агнец и многомилостив, но уповаю я, что покарает Он Симона, если дерзнет тот совершить то, о чем здесь говорят...

Апостол окинул взглядом слушателей и умолк...

-- Ты станешь славой Рима, -- говорил невдалеке худощавый, с пергаментного цвета лицом известный оратор и юрист Домиций Севр. -- Еще одна такая речь на форуме -- и имя твое будет известно всей Империи...

-- Ты слишком добр ко мне, прославленный!.. -- краснея, возразил его собеседник, молодой еще и стройный человек с честолюбивым взглядом и гордой осанкой...

-- Не я один: вчера мне говорила Рубрия...

-- Какая Рубрия, не та ли, что у Остийских ворот?

-- А разве есть в городе еще одна, носящая такое имя и у которой собираются даже сенаторы?

-- Ты прав, Домиций... Но она здесь будет?

-- Если позволят боги... Я ей советовал приехать: если задуманное Симоном свершится, то этот день для человечества будет важнее, чем тот, когда Прометей похитил с небес огонь. Мы покорим тогда воздушную стихию, и все подвиги Геркулеса померкнут перед подвигом сегодняшнего дня! Будучи совершеннее других существ, мы только тем отличаемся от полубогов, что небеса для нас закрыты, а тогда... О, мой юный, честолюбивый друг! Во что тогда превратится вся слава наша, кому будут известны наши имена? Как звезды перед солнцем, все наши деяния померкнут перед великим делом Симона... Потомки забудут цезарей, ваятелей, художников и мудрецов, но имя этого кудесника -- оно бессмертно; ты слышишь, Кай, -- бессмертно!..

-- Но если так, то я надеюсь, что Громовержец не допустит этому свершиться.

Домиций Севр едва заметно улыбнулся.

-- Надежда тебя обманет, Кай! Пойми, что эта мысль, раз зародившись в человеке, уже неистребима, и боги бессильны перед ней; пускай не Симон, а другой в те годы, когда камня на камне не останется от Рима и Тибр засыплется песком, пускай тогда подымется с земли и завоюет небо, но все же имя первого, имя родившего великую идею, затмит далекого потомка и будет вечно жить, и имя это будет -- Симон!..

-- Ты не завидуешь ему?

-- Нет, Кай, -- я преклоняюсь...

Ближайшие к вершине ряды заколыхались, и по толпе пронесся гул десятков тысяч заглушенных голосов. Глаза всех, точно по волшебству, устремились в одну точку, и зрители замерли в напряженном ожидании чего-то, еще не видного, но что сейчас наступит и что должно будет ответить и разрешить сомнения собравшихся здесь обитателей священного города семи холмов...

-- Пускай меня поглотит Стикс, -- загрохотал невдалеке молодой центурион. -- И пусть я попаду живым в ладью Харона, если здесь не произойдет чего-то занимательного... Клянусь хвостом и головами Цербера!

-- Но только не появление волчихи, высокородный мой Октавий...

-- Я то же думаю, иначе мой конь не был бы так спокоен. Барсы, шакалы и гиены никогда не подходили незамеченными к лагерю... А ведь волчиха -- почти шакал, не так ли?

-- Ты делаешь честь Музонию и его школе, воспитывавшей тебя...

Между тем, оживление на вершине холма принимало все более и более широкие размеры; часть зрителей спустилась ниже и совершенно освободила верхнюю площадку, по которой теперь двигались только одинокие фигуры людей, навьюченных чем-то похожим на свернутые полотнища палаток. Они складывали свою ношу на самой высокой точке, распутывали какие-то узлы, подымали с земли осколки камня и апельсинную кожуру и, наконец, молча отошли в сторону и остановились там, сложив руки на груди, неподвижные, как статуи египтян, вывезенные триумфаторами из прославленной Александрии...

Все разговоры стихли, и недавно еще шумевшая толпа напряженно смотрела на эти бесстрастные фигуры рабов или помощников Симона-кудесника, точно от них ожидая ответа на интересующий ее вопрос.

Слышно было, как шелестели листья на сикоморах и где-то далеко за Тибром разносился одинокий голос продавца воды...

И вдруг вся эта масса, как одно существо, дрогнула и всколыхнулась... На вершине Ватиканского холма стоял высокий человек с расчесанной по-ассирийски бородой, а блеск его черных глубоких глаз был виден даже издали...

-- Симон-волхв!..

-- Кудесник Симон!..

Уверенными шагами приблизился он к сложенным вместе сверткам и наклонился над ними, но вскоре, по-видимому, удовлетворенный этим беглым осмотром, снова выпрямился во весь рост.

-- Римляне! -- произнес он сильным и резким голосом, но, судя по акценту, нельзя было сказать кто он: германец, галл, вавилонянин или же перс. -- Доселе люди пользовались всеми стихиями себе на благо; всеми, кроме воздуха, который был предоставлен птицам, и духам добрым, и духам злым. Но час настал, -- человек вырос, и пора ему сравняться с бессмертными богами, пора завоевать ту сферу, которая нас отделяет от обитателей Олимпа; все небожители: Юпитер, Зевс, Шива, Озирис -- все они близки земле, и только власть над воздухом возвышает их над смертными. Римляне! я объявил войну бессмертным, и сегодня отдам вам небеса!

Толпа молчала. Никто не проронил ни звука.

Кудесник подал знак, и тотчас же его безмолвные помощники приблизились к нему, подняли с земли то, что казалось полотнищами свернутых палаток, и быстро развернули их. В воздухе мелькнули прутья, длинные и тонкие, но издали нельзя было увидеть, из чего они сделаны -- из металла ли или из дерева. Симон распростер руки, точно благословляя собравшийся народ, и тотчас же скрылся за складками какой-то белой ткани, которой его окутали рабы...

Прошло несколько томительных минут, но вот помощники волхва так же безмолвно, как пришли, вернулись на свои прежние места, а их властитель опять открылся взору римлян... Но это уже был не прежний Симон -- плотно прилегающая к телу ткань обрисовывала его стройную фигуру, благодаря чем он весь казался обнаженным; а то, что было принято толпою за полотнища палаток, превратилось в подобие гигантских крыл, которые кудесник то складывал, то снова распускал.

Еще мгновение -- и он, сделав несколько неуверенных шагов, потому что такое же подобие хвоста стесняло его ноги, приблизился к обрыву, которым заканчивался холм, и там остановился, точно испытывая силу ветра.

Все замерли...

Крылья взмахнули, точно исполинский лебедь расправил их, -- и Симон ринулся с горы...

Крик ужаса пронесся над толпой и... стих. Он не упал на камни, нет! Исчезнув где-то внизу, он теперь снова поднялся над холмом и плавно возносился вверх, в бездонную, пронизанную светом синеву...

Сначала никто не верил своим глазам, но, плавно рассекая воздух гигантскими крылами, все выше и выше подымался чародей, и вот тогда, охваченная стихийной радостью и гордостью освободившихся рабов, молчавшая толпа вдруг разразилась таким неудержимым взрывом рукоплесканий, что эхо их могучими волнами разнеслось по всем семи холмам и, опускаясь вниз, так грохотало в стенах недавно выстроенного цирка, точно все здание обрушилось и каменные плиты его с громовыми раскатами громоздятся друг на друга...

Испуганные лошади срывались с привязей и мчались вниз, увлекая за собой звонко несущиеся колесницы... Но этого никто не замечал. Толпа, наводнившая холм Ватикана, ревела, как разбушевавшийся прибой; стража ударяла мечами о щиты, резко звучали серебряные трубы, и все эти неистовые звуки сливались в какой-то невообразимый вихрь, во что-то невозможное, неведомое Риму и никогда еще не испытанное им...

Но взоры, взоры всех были прикованы к той точке небосклона, где сейчас, как одинокий лебедь, парил великий Симон, Симон, равного которому не было с тех пор, как существует Город... Прометей -- с одним лишь им можно было сравнить кудесника, -- и он был им, вторично даруя людям небесный свет, но только не похищенный, а завоеванный у неба...

Но что это? Точно стрела вонзилась в одно из крыл его, и только редкими взмахами другого он держится еще на воздухе. Спускается; все ниже, ниже... Нет, не спускается -- он падает, стремительно несется на острые выступы холма!..

Десятки тысяч рук подымаются, точно они могут этим удержать его. Еще мгновение -- последний взмах уцелевшего крыла, и Симон падает за землю.

Сила удара ослаблена, это даже не падение, а быстрый спуск, но все же волхв лежит не шевелясь, лицо его бледно и боль видна в черных сверкающих глазах. Безмолвные рабы спешат к нему, освобождают тело от обрывков огромных крыл, бережно подымают Симона и быстро уносят прочь... Толпа перед ним расступается, как перед триумфатором, въезжающим в Город во главе победоносной армии с плененными царями вражеских племен...

Солнце близится к закату, и та же необозримая река людей стекает с Ватиканского холма обратно в Рим. Первое возбуждение прошло, все молчаливы и все удовлетворены минувшим днем...

В ближайший срок многие язычники крестились, так как слова апостола, что Агнец накажет святотатца, услышаны были не только христианами, и исполнение пророчества произвело неизгладимое впечатление на пылкие умы...

А в то же время на вершине Ватиканского холма, по повелению Нерона, воздвигли статую волхва, и надпись, помещенная на пьедестале, гласила: "Simoni Deo sancto"...

Примечание:

Симон-волхв является древнейшим историческим авиатором христианской эпохи; он совершал свои полеты в Риме в 44-68 гг. после P. X. Личность его, упоминаемая в Деяниях Апостольских, никоим образом не может быть причислена к легендарным. Равным образом нельзя оспаривать и тот факт, что он действительно устраивал пробные полеты по воздуху на глазах многочисленного народа. Это подтверждается не только свидетельствами христианских писателей того и последующего времени, каковы Климент Римский, Евсевий, Арнобий, Сульпиций Север, Августин, Феодорит и др., но и рассказами языческих писателей -- Светония, Лукиана, Ювенала, Диона Хрисостома и т. д. Несмотря на некоторые разногласия, все эти писатели подтверждают, что Симон-волхв обладал способностью летать по воздуху наподобие птицы и что во время одного из таких полетов он упал и разбился насмерть. В церковных преданиях имеется указание на то, что апостол Петр боролся против влияния Симона-волхва и что падение и смерть его вызваны были молитвами апостола, а Климент Римский даже уверяет, что распятие ап. Петра последовало по распоряжению Нерона, находившегося в дружеских сношениях с Симоном.

--------------------------------------------------------------------

Впервые: опубликован в журн. Природа и люди (1910, No 24, под псевд. "М. Ордынцев")