Ордынцев-Кострицкий Михаил Дмитриевич - Приворотное зелье

Михаил Ордынцев-Кострицкий

Волшебные сказки наших дней

Приворотное зелье

В прекрасное июльское утро я, в сопровождении моего друга, дона Пачеко Гориа, выехал из Ассунсиона, рассчитывая к вечеру попасть на асиенду его будущего тестя, расположенную где-то за Ягвари.

Тропическая зима была теперь в полном "расцвете", -- дожди уже прошли, но земля еще жила под влиянием принесенной ими влаги, а потому вокруг все было зелено и весело, и все усеяно цветами.

Еще задолго до отправления поезда заняли мы свои места на деревянной скамейке вагона первого класса грандиознейшей из парагвайских железных дорог: "Ассунсион-Парагвари", хотя, рискуя разочаровать своих читателей, я все же должен их предупредить, что расстояние между ее конечными пунктами равно всего лишь 72 верстам. Не думаю, чтобы эта цифра в точности соответствовала замыслам предпринимателей и инженеров. Указанная линия, главным образом, была рассчитана на перевозку табака, который является чуть ли не единственным предметом производства местности до Парагвари, но здешние женщины так привыкли пользоваться совершенно бесплатной доставкой его в порт Ассунсиона на своих собственных головах, что и теперь продолжают упорно игнорировать это легкомысленное нововведение. Стоит только взглянуть из окошка -- и вы увидите, как по берегу длинного и светлого озера Ибираи, параллельно железнодорожному полотну, тянутся целые вереницы молодых и старых женщин, провожающих веселым смехом несущееся мимо них чудовище.

А там, за ними, среди роскошной зелени банановых садов и стройных групп деревьев, мелькают стены белых домиков, скрываясь по временам за невысокие холмы, блестящие под ярким солнцем свежей зеленью травы; а над холмами подымаются, разбросанные в капризном беспорядке, развесистые, массивные и чуть не черные апельсинные деревья, осыпанные светлым золотом плодов.

Спокойное, точно из расплавленного металла, озеро так и слепит глаза своим огромным зеркалом, которое отражает, освещая окружающий пейзаж снизу, убийственные лучи тропического солнца, обжигающего его с безоблачного неба. Все вокруг точно залито светом, точно купается в огне, принимающем самые неожиданные, самые фантастичные оттенки... Недаром в прежнее время аристократы Ассунсиона имели здесь свои загородные виллы, эстансии и "чакрас", -- от которых теперь остались только полуразрушенные стены. Но и те, залитые солнцем, все еще продолжают улыбаться.

Положим, это издали, но и вблизи эти палаццо без окон и дверей, благодаря здешней природе, нисколько не напоминают собою трупы или мумии, а скорее -- души, покинувшие свои мертвые тела. Как только человек перестанет заботиться о своем жилище, так сейчас же его оплетают лианы и паразиты в самом фантастичном и капризном беспорядке: гирлянды ползучих роз, глициний, бугенвилий и всевозможных других цветов массивной бахромой цепляются по пошатнувшимся карнизам и по ветвям одичалых померанцев; а на земле поднялся целый лес гардений или поле роскошных тубероз, на фоне которого грациозная латания вдруг выдвинула свой стройный и изящный силуэт...

Апельсинные плантации, сначала разбросанные в одиночку, становятся все гуще и гуще, и наконец мы уже едем по сплошному лесу этих деревьев, покрытых в одно время зелеными и светло-желтыми шарами своих плодов и ароматными цветами.

Я уже давно привык к ошеломляющей роскоши тропической растительности, но все же не мог не подпасть под обаяние этой чарующей картины и невольно задумался о том, каким гениальным мастером оказывается свободная природа по сравнению с жалким искусством человека; но голос дона Пачеко быстро вернул меня к действительности.

-- Не уснули ль вы, querido amigo? Вставайте -- сейчас приедем...

Поезд, действительно, замедлял уже ход, а еще немного -- и совсем остановился у платформы станции Парагвари.

II.

Было уже около полудня, а нам еще предстояло сделать верст 30 верхом, и потому мы, поговорив с сеньором кабильдо [сельский староста], получили лошадей и поторопились выехать из городка. Дорога оказалась довольно удобной, так как все время приходилось ехать по густому девственному лесу, переходящему вскоре в сплошные заросли померанцевых деревьев, которые тянутся отсюда далеко к югу, почти на двести верст. Густые, причудливо изогнутые ветви и широкая листва образовали над нами сплошной свод, почти непроницаемый для солнечных лучей, и потому сравнительная прохлада, окружавшая нас теперь, начала благотворно сказываться на общительности моего спутника.

-- San Diego! -- воскликнул он после получасового молчания, окончательно убедившись, что его коротко остриженная голова совершенно недоступна для солнечного жара. -- Не удивительно ли это, mi querido?

-- Что?.. Этот лес?.. Да, я думаю, что ничего подобного нигде вы не найдете.

-- Лес?.. К черту лес!.. Совсем он меня не интересует... А вот не удивительно ли то, что еду я теперь с вами в Ягвари, а обратно никогда уж не вернусь...

-- Это еще что такое?

-- Нет, не утешайте меня, сеньор!.. Погиб дон Пачеко-Мария-Хуан и Хосе-Гориа... Погиб безвозвратно!.. До сих пор жил он, где хотел, и любили его все doncellas [девушки], а теперь приеду, обвенчаюсь с Хуаннитой -- и прощай, мой бедный друг Пачеко!..

-- Однако, и чудак же вы, amigo myo!.. Разве вас кто-нибудь неволил жениться на сеньорите? Вы же по ней с ума сходили в Ассунсионе...

-- Как еще у меня уцелела хоть капля рассудка?!.. Да разве можно ее любить иначе? Ведь это ангел, Мигуэль, сущий ангел!..

-- Нет уж, воля ваша, сеньор, а я ничего не понимаю!

-- Caramba! И я едва ли больше вас... Но думается мне, что просто тяжело покончить сразу со всей прошлой жизнью; тяжело отказаться от старых привязанностей... -- и, не ожидая моего ответа, он без всякого перехода затянул:

Los ojos de mi morena

Se paressen a me malas...

[Глаза моей любимой не нравятся мне очень...]

-- Но ведь вы же любите Хуанниту?

-- Люблю!.. Madre de Dios! Но и Долорес я тоже любил... а может быть, и теперь еще люблю! -- добавил он не совсем уверенно.

-- Долорес?..

-- Ну да! Разве вы не заметили, Мигуэль, той маленькой лавандера [прачка], что еще позавчера встретилась с вами у меня?.. Вот-то любила меня!.. Никто так не полюбит.

-- Но в таком случае?..

-- Вы не знаете, зачем мы поехали в Ягвари?.. Ах, Мигуэль, Мигуэль!.. Это -- старая история, как говорит любимый ваш поэт. Я люблю ее... Но что такое Долорес -- прачка, поденщица, а я веду свой род еще из метрополии... Не могу, честь идальго не позволяет мне дать ей имя Гориа... И вот -- vidalita [Непереводимое восклицание, выражающее грусть, печаль], как поют в пампе... А кроме того, по совести говоря, кажется мне, что будь Долорес знатной senorita -- так я не полюбил бы ее. Она хороша только как простая niña; в своем пестром zagalejo [платье] и с дешевым веером в немного грязной ручке; ну а Хуаннита -- это королева...

Los ojos de mi morena

Se paressen...

-- Пачеко, послушайте: как вы, однако, покончили с ней?..

Пение прекратилось.

-- С Долорес?

-- Да.

-- Просто, сеньор кабальеро! Очень просто... Сказал, что я женюсь, посоветовал ей найти другого новио...

-- И она ничего?

-- Ничего... Посмотрела только на меня... Но как посмотрела! Лучше б мне никогда этого взгляда не видеть...

-- Вы боитесь?.. Что же она вам может сделать?

-- Quien sabe!..[Кто знает...] -- и дон Пачеко, опустив на глаза свое сомбреро, замолчал с таким видом, что исключалась всякая возможность дальнейших объяснений. Мне оставалось только пожать плечами и тоже замолчать.

III.

Лес становился гуще, а тропинка суживалась с каждым шагом... Теплый, немного сыроватый воздух был пропитан спиртуозным запахом гниющих на земле плодов, -- запахом иногда настолько сильным, что он щекотал ноздри, как нюхательный табак. Заинтересованный этим странным ароматом, я спрыгнул с лошади и поднял один апельсин, но съесть его не смог, так как мясо оказалось кислогорьким, а кожура выделяла ядовитый, разъедающий сок, благодаря которому губы мои распухли, и в них начался невыносимый зуд. Но дон Пачеко все молчал и только один раз, когда я уже с отчаянием тер свой рот ладонью, он с неподражаемой вежливостью выразил сожаление о том, что не заметил моего рискованного опыта и потому не предупредил о его последствиях. Я, разумеется, поблагодарил, а затем мы уже не заговаривали друг с другом, пока, через час после захода солнца, не остановились перед воротами асиенды дона Педро Лопеса, отца прелестной Хуанниты.

-- Ave Maria! -- закричал насколько мог громко дон Пачеко, ударяя молотком в массивные ворота.

-- Purissima у sin peccado concibida! ["Чистейшая и без греха зачатая"] -- последовал ответ, за которым открылась маленькая форточка, и оттуда выглянула какая-то физиономия с начавшими уже седеть усами. -- Кто тут?.. А, это вы, дон Пачеко! A los pies de Usted... Сейчас открою...

Оконце захлопнулось, послышались шаги, лязг отодвигаемых запоров, и ворота со скрипом распахнулись, пропустив нас вовнутрь ограды. Несмотря на сгустившиеся сумерки, мне удалось окинуть беглым взглядом всю усадьбу, пока мы галопом подходили к веранде главного дома, совсем похожего на дворец или, вернее, на средневековый замок, хотя он и был построен всего в один этаж. Впрочем, я и не ожидал увидеть ничего иного, так как успел уже привыкнуть к общему типу домов богатых парагвайцев: это обыкновенно очень солидно, очень крепко построенные, с толстыми стенами, с небольшими и редкими окнами, часто очень обширные квадраты, заключающие внутри себя дворы-patio, обнесенные галереями под навесами, покоящимися на толстых колоннах или массивных арках.

На пороге нас встретил сам дон Педро вместе со своей супругой и невестой моего приятеля. На почтительном отдалении позади них виднелись несколько пеонов с фонарями, бросавшими неуверенный красноватый свет куда-то в глубину темного двора. Мы поздоровались, причем меня встретили так, как будто бы я был старинным другом всей семьи, а затем все очутились в обширном "комидоре" за коричневым столом, из какого-то местного дерева, на котором нас давно уже ждал ужин с неизбежным мате во главе.

Завязался общий разговор; в светлой комнате повеяло ароматом местных сигар, а дон Пачеко, казалось, совсем забыл свои сомнения и так смотрел на Хуанниту, что вчуже делалось завидно.

IV.

На следующее утро я проснулся слишком рано, и так как в доме все еще спали, то мне захотелось воспользоваться этим временем, чтобы подробней осмотреть усадьбу дона Педро. Я встал; стараясь не шуметь, оделся и благополучно выбрался из своей комнаты...

-- Buenos dias, señor! -- раздалось у меня за спиной, как только я сошел с веранды. -- Сото esta Usted?

Оказывается -- вчерашний обладатель седеющих усов, разговаривавший с нами через бойницу в воротах. Молчать нельзя: невежливо.

-- Mil gracias, señor!..

-- Señor estranjero [иностранец] рано встает... Сеньору не угодно ли осмотреть наше хозяйство?.. Мариано вам покажет... Это я, сеньор, -- добавил он, предупреждая мою попытку отыскать глазами названное им лицо. -- Я майордомо Мариано Рокадо...

Оставалось только поблагодарить обязательного сеньора и воспользоваться его услугами, что я и поспешил сделать. Мы осмотрели с ним конюшни, табачный склад, винокурню и погреба; собирались, кажется, заняться машиной для размельчения мате, но тут мое внимание привлек какой-то странный звук, точно медленное хлопанье в ладоши.

-- Вы слышите?.. Что это такое, Мариано?

-- Lavanderas, senor!.. Там, за стеной, маленькая речка, даже -- ручеек, и прачки сегодня полощут в нем белье... У вас на родине это делают не так?

-- Должно быть, так, но я все-таки хотел бы посмотреть, можно?

-- Concé dame Usted esta gracia!..[ "Сделайте одолжение..."]

С этими словами он повел меня к маленькой калитке, по мере приближение к которой звук медленных ударов становился все ясней.

Заскрипели ржавые завесы, -- и я поневоле должен был залюбоваться. На дне неглубокого оврага струилась маленькая речка. Спокойная и чистая вода ее настолько была прозрачна, что совершенно ясно виднелся сквозь нее белый песок на глубине сажени. Огромные, с изумрудно-яркой зеленью деревья окаймляли ее излучистые берега. На этой стороне, где широколистные водяные папоротники и камыши вдруг расступались, образовывая ничем не занятый просвет, виднелся целый ряд стоящих на коленях девушек и женщин... Все они, смеясь и болтая, мерно ударяли вальками по лежащему перед ними белью; намыливали его и либо полоскали в ручье, либо же обливали водой из огромных кувшинов самой причудливой формы, расписанных странными, но не лишенными изящества рисунками. Все они были сделаны из высушенных парагвайских тыкв. У некоторых прачек, вместо валька, оказывался в руках обыкновенный белый камень, и нужно удивляться полотну, которое выдерживало его удары, не расползаясь на куски...

-- Долорес! -- вдруг закричал мой спутник.

Не знаю почему, но я при этом имени весь вздрогнул.

Одна из девушек подняла голову... Я уже и раньше обратил на нее внимание, но не потому, чтобы она была интереснее других, -- хорошеньких и даже красивых лиц слишком много среди местных женщин; но мне показалось странным ее поведение: она, как и другие, возилась со своим свертком белья, но, намыливая его даже чересчур усердно, по-видимому, очень мало заботилась о полосканье... Выполоскав одну штуку, она откладывала ее в сторону и принималась за следующую, но, покончив со всеми, снова начинала намыливать первую и, слегка ополоснув ее, переходила к другой...

-- Что за глупости!.. Какое это у тебя мыло?.. -- снова закричал Мариано, убедившись, что его слышат.

Действительно, в руках у девушки, вместо волокнистой "амола"[ растительные волокна, заменяющие мыло], был пучок какой-то светло-зеленой травы, похожей на связку молодых табачных листьев.

Долорес рассмеялась.

-- Это не мыло, дон Мариано! -- крикнула она. -- Белье уж вымыто...

-- Так что ж ты делаешь, por todos demonios? ["Ради всех дьяволов..."]

-- Это индейская трава, сеньор... Чью camisa [рубаху] натру ею, тот уж непременно в меня влюбится... Не взять ли вашу, дон Мариано?

-- Нет уж, благодарю, -- я и без того готов в тебя влюбиться... А вот ты мне дай свое приворотное зелье...

-- Нельзя, сеньор, -- всю силу потеряет, -- и Долорес швырнула свой сверток на середину речки.

Вероятно, к нему был привязан камень, потому что он сразу потонул.

-- Давно ли у вас эта девушка, Мариано? -- спросил я у старика, когда уж мы вернулись в асиенду.

-- Давно ли?.. Вторые только сутки, сеньор... Она из Ассунсиона; нанялась поденно... Ну, благодаря свадьбе донны Хуанниты, стирки теперь много. Отчего и не взять...

Сомнений больше не оставалось, -- это, конечно, та самая Долорес, и потому я, поблагодарив майордома, поспешил к Пачеко. Однако, мой приятель отнесся более чем равнодушно к этой новости.

-- Что делать, mi querido?.. Ведь я не виноват, -- очевидно, самой ей захотелось еще больше себя помучить, присутствуя на моей свадьбе... А впрочем, быть может, она уже исполнила мой совет... Помните, о другом новио?.. Ведь она при вас же говорила об этой траве?

-- Да, при мне... Но я не думаю, чтобы можно было так скоро успокоиться...

-- Quien sabe?!.. -- ответил Пачеко своей любимой фразой и переменил разговор.

Я замолчал, а так как к нам вскоре присоединилось и остальное общество, то я совершенно забыл о своих утренних тревогах и с удовольствием принял участие в общей верховой прогулке и в проследовавшем за ней веселом завтраке. День, как нарочно, выдался довольно жаркий, и потому поездка порядочно всех утомила, так что к концу завтрака оживленный разговор стал уже заметно ослабевать, а после кофе дон Педро, оказавшийся откровеннее других, сознался, что он чувствует настоятельную потребность в отдыхе и посоветовал нам всем последовать его примеру. Дамы протестовали, но слишком слабо, и через полчаса мы разошлись по своим комнатам для "сиесты".

Не знаю, долго ли я спал; но думаю, что да, так как свежее постельное белье, перемененное, вероятно, утром, оказало самое чарующее действие на мой усталый организм.

Едва только коснулась моя голова подушки, как я уже уснул; а проснувшись, почувствовал, что это произошло помимо моего желания; что что-то потревожило мой сон, но что -- я никак не мог понять.

Несколько минут я пролежал с закрытыми глазами, пытаясь забыться снова, но мне это не удалось. Странная тревога постепенно овладевала моим рассудком и дошла до того, что я, наконец, не смог противиться ей дольше. Почти инстинктивно поднялся я с постели и направился прямо в комнату Пачеко; но, по-видимому, моя боязнь оказалась безосновательной, -- здесь все было благополучно: мой друг спокойно и крепко спал на своей постели; окно, выходившее в густой зеленый сад, было открыто и, должно быть, ветер внес через него древесный лист, который лежал теперь на лице у Пачеко. Успокоенный, я уже хотел возвратиться в свою комнату, как вдруг столкнулся на пороге с Мариано.

-- Сеньорита просит вас, кабальеро, и сеньора... -- он указал на спящего. -- Думают поехать на лодке; все уже готово.

-- Хорошо... Я разбужу его... Вставайте, Пачеко! -- произнес я, подходя к постели.

Спящий и не шевельнулся. Я повторил то же громче, -- но с таким же результатом, и тогда со страхом, в котором не стыжусь признаться, коснулся его руки. Рука была холодная, окоченелая...

Должно быть, мое слабое восклицание оказалось слишком громким и ужасным, потому что бледное лицо ушедшего было Мариано тотчас же снова появилось у дверей. Он быстрым взглядом окинул комнату и, отстранив меня рукой, подошел к постели и низко наклонился над телом бедного Пачеко. Теперь и я услышал подавленное восклицание, в котором ясно звучал ужас; старик выпрямился, вынул из-за пояса свой нож и осторожно стал разрезать расшитую шелками куртку мертвого.

-- Я знаю, что это... Madre de Dios! Сейчас увидите, сеньор... Не подходите близко...

Распоротая ткань раздвинулась, открыв белую грудь рубашки, с которой в то же мгновение скатился какой-то коричневый комок, похожий на молодую птичку. В то же мгновение опустился и нож Мариано, пригвоздивший его к полу. Передо мной в последних конвульсиях лежал исполинский ядовитый паук из породы arana, укус которого причиняет почти мгновенную смерть. Бесформенное тело, покрытое рыжеватой шерстью, передернулось; мохнатые лапы сделали еще несколько движений -- и отвратительное существо стало безвредным.

-- Бедный кабальеро! Такой молодой и такая смерть! -- расслышал я, точно сквозь сон, угрюмый голос Мариано. -- Недаром я тогда почувствовал, что что-то будет; недаром я боялся... Помните, там на берегу? Вы не понимаете меня? Да, это удивительно, сеньор: есть трава, -- я ее не знаю, только запах мне известен, -- и это чудище так на нее падко, как ленивец на мед диких пчел... Индейцы ее собирают... Если есть у вас смертельный враг, -- не нужно для него ни винтовки, ни ножа: надушите этой травой его белье -- и "он" придет, с часового расстояния придет... Мой отец, -- давно это было, -- получил вот такую куртку от одной ниньи, которую он бросил. Страшная смерть!.. Бедный сеньор! Бедная Долорес!..

Я наклонился над постелью: действительно, от простыни был слышен острый и сладковатый запах какой-то неизвестной мне травы, -- "приворотной травы", при помощи которой Долорес, если и не вернула своего Пачеко, то все же не отдала его другой...

--------------------------------------------------------------------

Первое отдельное издание: Волшебные сказки наших дней : Повести и рассказы из жизни Южно-Амер. материка / М.Д. Ордынцев-Кострицкий ; Обл. и рис. худож. С.Ф. Плошинского. - Петроград : Т-во А.С. Суворина "Новое время", 1915. - 313 с., 1 л. фронт. (портр.), 10 л. ил. ; 21 см.