Солнце стремительным, неудержимым потоком врывалось в большие окна банковского зала, где, отделенные решетками от сдержанно гудевшей толпы посетителей, сидели кассиры, счетоводы и бухгалтеры, щелкая на счетах, звеня деньгами и непрестанно подходя к решеткам, за которыми белели лица клиентов.
Из окон виднелись верхушки гор, покрытых нежно-зеленой растительностью, облачного неба, струился свет и в воздухе, как громадная капля, виднелся далекий синий простор моря. Сверху, с безоблачного неба струился свет и в воздухе сталкивался с короткими, горячими лучами, отраженными бухтой, оправленной в раму зеленых берегов. Суровые, неподвижные крейсера замерли у своих бочек, а вокруг них и дальше, до самого выхода в открытое море, сновали русские лодки и китайские сампаны, маленькие катера и буксирные пароходы, зарывающие свои тупые носы в синюю воду бухты.
От столика, стоящего вдали от решетки, поднялся высокий человек и медленной походкой подошел к окну.
Он облокотился на подоконник и взглянул вниз, под гору. Глаза его блеснули какой-то жадной радостью, когда он увидел бухту, сверкающую миллионами солнечных бликов, от которых разбрызгивались яркие лучи, теряющиеся в пропитанном светом воздухе.
Человек перевел глаза на изгиб бухты и тотчас же вспомнил, что там, где "Золотой Рог" переходит в "Восточный Босфор", незаметный даже с самых высоких мест Владивостока, уже с шумом набегают тяжелые, ворчливые волны океана и, подняв на своих плоских гребнях судно, мощно встряхивают им, вызывая на борьбу. Он вспомнил это теперь и, видя, как большая китайская барка, свертывая красноватые складчатые паруса, вздрагивала и качалась, поворачивая в бухту, ощущал ту легкую, приятную тревогу, которая всякий раз охватывала его, когда он выходил в открытое море.
-- Дмитрий Константинович! -- позвал его старший бухгалтер, -- проведите по книгам чек Торгового Дома Бример и Кo.
-- Сейчас! -- ответил высокий человек и, бросив еще раз восхищенный взгляд на сверкающую бухту и уходящий вверх город, принялся за работу.
Но его тянуло к окну, словно кто-то, родной и близкий, манил его туда и тихим, только для него одного внятным шепотом, звал его.
Дмитрий Константинович понял этот знакомый зов и вздрогнул. Он с каким-то опасением оглядел весь зал; поднял глаза на высокий, украшенный вычурными лепными орнаментами и сильно закопченный потолок; посмотрел на причудливые лампы и замысловатые американские столы, потом встал и, весь согнувшись, вновь подошел к окну.
Но лишь только взгляд его скользнул по горам и далекому горизонту океана, Дмитрий Константинович выпрямился и весело поднял голову.
Подумав немного, он прошел в коридор и постучал в дверь директора банка.
-- Войдите! -- раздался знакомый голос, и Дмитрий Константинович открыл дверь.
Навстречу ему поднялся маленький, сухой господин с благообразным лицом и глубоко ушедшими под нависший лоб светлыми, холодными глазами.
-- Чем могу служить? -- спросил он, указывая рукою на стул.
-- Я хочу просить у вас отпуска на три месяца, г. директор! -- проговорил Дмитрий Константинович.
Директор задумался и наморщил лоб.
-- Простите, но я не могу исполнить вашу просьбу, господин Колесников, -- проговорил он, наконец. -- Три чиновника просили об отпуске еще в прошлом году, и я дал свое согласие. Летом же ожидается в порту наплыв иностранных судов, и банку предстоит много работы. Вы понимаете...
Колесников молчал, но в глазах его не потухла радость.
Он улыбнулся и сказал:
-- В таком случае я очень прошу уволить меня от исполнения моих обязанностей, Роман Борисович.
Директор даже привскочил в кресле и воскликнул:
-- Да что у вас случилось?
-- Ничего! Мне нужно отдохнуть. Я не могу долго жить в городе, -- ответил, радостно улыбаясь, Дмитрий Константинович.
-- Но, ведь, это же безумие! -- почти крикнул директор. -- Вы на хорошей дороге. Ваша карьера обеспечена, а вы для прихоти бросаете все! Это очень легкомысленно!
-- Быть может... -- согласился Колесников, -- но дело в том, что я иногда ощущаю потребность уйти от людей и города, и пожить с простыми людьми, с природой. Возвращаюсь я всегда возрожденный и без тени озлобления, которое в городе постепенно заражает меня и отравляет все мое существование.
-- Странно! -- протянул директор. -- Но, ведь, это -- прихоть?
-- Думаю, что нет! -- горячо возразил Колесников. -- Я уверен, что не исполни я этого требования моей природы, -- я погибну. Да, кроме того, я считаю грехом не испытать радостей и счастья тогда, когда они кажутся мне доступными. Что из того, если я буду богат или знатен, когда я не буду уметь радоваться, когда у меня на всем свете не будет ничего, что бы доставляло мне счастье?
-- Да, -- задумчиво шепнул директор, -- это, действительно, ужасно!.. -- и маленькое, сухое тело директора слегка вздрогнуло, а светлые глаза блеснули.
Но он тотчас же успокоился и твердым уже голосом произнес:
-- Я не могу вас удерживать, господин Колесников.
Дмитрий Константинович поднялся и, пожав руку директора, вышел.
А Роман Борисович откинулся на спинку кресла и долго думал, водя уже бесстрастным взглядом по яркому небу и по залитой горячим светом противоположной стене кабинета.
II.
-- Чего ты все смеешься, барин? -- с укором в голосе говорил старый рыбак Гаврила, вскидывая бесцветные, зоркие глаза на сидящего перед ним Колесникова.
-- Хорошо мне, Гаврила, вот я и смеюсь! -- ответил спрошенный и повернул к старику открытое лицо, озаренное тихим мерцаньем больших мечтательных глаз.
-- Чего хорошего-то?! -- ворчал старик. -- Холодно... мокро... Намедни как нас тайфун на море трепал. Гляди-кось -- какой вал пошел...
-- А все-таки хорошо мне, дядя! -- весело крикнул Колесников. -- Свободно... Никого кругом! И пусть там холод да голод меня мучают -- меня им не сломить...
В голосе этого человека было столько радости, торжествующего веселья, что Гаврила уже дружелюбно взглянул на него и добродушно проговорил:
-- Чудной ты, барин, право слово, чудной!
-- Есть грех! -- ответил с громким смехом Колесников. -- Да что поделаешь? Уж такой я уродился. Хочу жить и счастье знать! Этим я только, видно, и чудной!
В это время налетел сильный шквал. Казалось, что неудержимая струя стремительно мчащегося воздуха ворвалась в маленькую бухточку и хочет разрушить все и разбросать во все стороны.
У отлогого берега забилась на набежавших волнах большая лодка и начала тяжело ударяться дном, скрежеща на крупной гальке.
Лопнула веревка, и угол паруса, вдруг освободившись, захлопал и заметался по воздуху, обвиваясь вокруг черной, гладкой мачты.
Колесников встал, поймал и привязал парус, а потом втащил лодку на берег, занеся подальше небольшую железную кошку, глубоко ушедшую в песок.
Старик тем временем у входа в небольшой шалаш, наскоро устроенный из рогож, куска паруса и ветвей, развел костер и на деревянной вилке повесил железный котелок.
Тайфун бушевал с дикой силой и заглушал голоса. Ветер пригибал к земле высокие мокрые кусты дубняка и по временам, отрывая ветви, взметал кверху целые тучи прошлогодних, жалобно шуршащих листьев. На берег с злым шипением и плеском вбегали волны, и казалось, что они длинными струями пены, словно острыми зубами, жадно и впивались в черное тело земли.
Невдалеке от шалаша высилась большая голая скала, изъеденная волнами и ветром; у ее подножья, уже в море, виднелись обломки камней, а около них бились со свистом и стоном буруны, взвиваясь кверху столбом брызг и пены...
Темнело. На сером небе не видно было звезд. Море, сливаясь с густыми сумерками, бушевало и шумело все громче и громче, и призрачно маячили в темноте мчащиеся к берегу серые гребни тяжелых волн.
Поев ухи, рыбаки забрались в шалаш и здесь, забившись в угол, улеглись. Гаврила скоро уснул, а Колесников перевернулся на спину и, заложив под голову руки, смотрел широко открытыми глазами в темноту и тихо, радостно улыбался, и, улыбаясь, заснул.
III.
Кто был Колесников и откуда он пришел, -- никто не знал. Колесникову не было больше тридцати лет, хотя его гибкая, сальная фигура, с какими-то змеиными скользящими движениями, напоминала более юношу, чем зрелого мужчину.
Он был человек бывалый. Его знали моряки и офицеры во Владивостоке и промысловые охотники с Буреи и Лены; он таскался по тайге с партиями старателей-золотопромышленников, и теперь пристал к артели рыбаков, подружившись с старостою Гаврилою.
-- И чего ты только, барин, от хорошей жизни уходишь? Бросит все, шалый, да и свяжется с бродягами разными, вот на манер как с нами теперь, -- не раз спрашивали его рыбаки.
Колесников в таких случаях отмалчивался, но когда к нему очень приставали, говорил отчетливым, сухим голосом, твердо смотря в глаза собеседников:
-- Трудно мне в городе с людьми долго жить! Живу год, живу два, а там вдруг потянет куда-то, -- и ухожу. Ни разу не уходил с места, поругавшись или сделав что-нибудь нехорошее. Уйду -- и только! А, не уйти не могу. Знаю я, что если останусь, убью кого-нибудь или сам с собой покончу.
-- Убью того, кто удержит меня! Врагом такой человек будет для меня, -- отвечал тем же сухим, бесстрастным голосом Колесников. -- А если не убью, тогда сам пущу себе пулю в верное место. Уж если меня потянуло куда-нибудь -- значит, к счастью. Не взять счастья -- грех! Если же оно близко, а взять нельзя -- умирать надо!
Все это Колесников говорил твердым, убежденным голосом, а слушатели с удивлением мотали головами и иногда выкрикивали:
-- Совсем шалый ты, барин, как есть шалый!
-- Ну, и шалый! -- смеялся тот. -- А зато, когда умирать буду, так умру спокойно, потому что изжил все, что только мог изжить.
Видя, что товарищи не понимают его, он переменял разговор и начинал им рассказывать о том, чего они не знали и никогда не видели.
Колесников был хорошим рассказчиком, -- говорил с увлечением, и, видно было, что он нарочно старается приспособиться к пониманию своих случайных товарищей, чтобы не обидеть, не унизить их своим превосходством.
Простые, грубые рыбаки и охотники понимали это и любили "шалого барина", ценя его за ум и за удаль.
IV.
Тихо плыл над пустынной бухтой рассвет. Ветер к утру начал стихать, и вскоре по воде бежала лишь рябь, тихо всплескивая и звеня в густом тумане.
-- Вставай, барин! -- крикнул старик, выходя из шалаша и крестясь на восток. -- Надо в море выходить -- артель поискать. Поди, все намедни попритаились?
Вскоре большая лодка, распустив паруса, выходила уже в открытое море, где еще бежали не успевшие улечься за ночь тяжелые, свинцовые волны.
На руле сидел Гаврила и со всею силою упирался в него большими, черными руками, держа в открытое море.
Колесников стоял, прислонившись в мачте, и, зорко оглядывая необозримую водяную даль, разыскивал на ней паруса двух лодок своей артели, отбившихся от них во время неожиданно налетевшего накануне тайфуна.
Но в туманном и тусклом воздухе ничего нельзя было разглядеть, и Колесников стоял молча и терпеливо ждал, пока не рассеется туман.
Наконец, выглянуло бледное, встревоженное солнце, и при первых же лучах его растаял туман, и казалось, что кто-то таинственный разорвал пелену и показал невидимые до того дали, яркие и прозрачные.
-- Ого-го! -- закричал вдруг с носу Колесников. -- Дядя Гаврила! Есть! Наши с правого борта идут. А слева еще какая-то барка плетется...
Старик сразу же переменил паруса и с места завернул свою лодку вправо.
Часа через полтора артель была в сборе.
Три больших двухмачтовых баркаса, с большими складчатыми китайскими парусами, шли один за другим. На палубе видны были снасти и целые вороха сетей, среди которых лежало человек десять рыбаков, составлявших артель.
Переговорив с рулевыми, Гаврила направился во главе их к северу, в известную только ему одному бухту, где в это время был самый лучший ход кеты и крупного осетра.
В полдень они сравнялись с огромной парусной шкуной, виляющей в разные стороны и плохо слушающейся руля.
-- Гляди-кось, мачта-то у ей сломана! -- крикнул рулевой с заднего баркаса.
И, действительно, обломок передней мачты торчал над палубой и золотистые щепки сухого дерева валялись среди канатов и бочонков. Вдруг Гаврила поднялся и, прикрывая глаза ладонью, начал пытливо и хищно всматриваться в проходящее мимо судно.
-- Ребята! -- крикнул он. -- Да, ведь, это Кым идет!
-- Кым! Кым! -- закричали с баркасов, изумленно поглядывая на проходящую мимо барку.
Из-за борта сторожко выглянула голова старого корейца и тотчас же скрылась, а через мгновение несколько корейцев внимательно и мрачно смотрели на направляющиеся к шкуне лодки.
-- Это -- Кым! Так и есть, он самый! Сколько раз мы на него охотились, да все уходил, -- радовался старик, шаря под грудой поплавков для невода.
-- Кым? -- спросил Колесников. -- Кто он такой?
-- Он, видишь ты, хозяин этой барки. Хорошая, ходкая барка, что твой пароход. Он ходит с нею вдоль берега, да и скупает все, что добудут в тайге бродячие корейцы, все скупает, что подороже: панты1), соболя, корешки2), чибет3) и золотишко. Скупает дешево. На водку да порох меняет и везет к себе, а там расторгуется.
1) Панты -- весенние целебные рога оленя. Прим. автора
2) Корешки -- ценящиеся китайцами на вес золота корни женьшеня, возвращающего, по преданию, молодость и силы. Прим. автора.
3) Чибет-цибет -- пахучий корень редкого растения, из которого приготовляют духи и лекарство от отравления опиумом и гашишем. Прим. автора.
-- Ловкий! -- заметил, улыбнувшись, Колесников.
-- Ловкий и фартливый! Ни разу никому не дался, а уж сколько за ним охотилось народу! Да, не дается старик. Про Кыма говорят, что он самый большой богатей у себя на родине, а скупой -- старый черт! Сам барку свою водит. Вот гляди, барин, -- и теперь он там из-за борта глядит...
-- Староста! -- раздался голос рыбака с дальней барки. -- Зачинать што ли?
Гаврила подумал минуту, а потом поднялся и махнул рукой.
-- Ставь все паруса! -- крикнул он. -- Гонись! В топоры возьмем!
Голос старика прокатился над водою и утонул вдали. Три лодки с надутыми парусами помчались к корейской шкуне.
На ней заметили этот маневр, и тотчас же два широких паруса зашуршали, поднявшись на боковой кормовой мачте.
Барку сильно накренило, и она, легко скользя, пошла, быстрее, оставляя за собой седой, шипящий след
Началась погоня. Лодки рыбаков окружили кольцом шкуну и мчались к ней, то отставая, то нагоняя ее при сильных порывах ветра.
-- Догоним! -- шептал старик. -- Догоним! Бизани, ведь, нет? -- без нее не уйдешь! Виляет и кидается... Не уйти!..
И он, зорко глядя вперед, все сильнее упирался в длинную рукоятку руля.
V.
Часа через два все было кончено. На палубе шкуны валялись разбитые ящики и бочки, разорванные паруса и сети, а среди них, скорчившись, лежал ничком старый кореец в окровавленной белой курме [Курма -- теплая кофта. Прим. автора].
-- Попался-таки Кым! -- радостно произнес Гаврила, толкнув ногой окоченевшее уже тело корейца.
-- А те доплывут, как думаешь? -- спросил Колесников, смотря в сторону берега, где по временам что-то чернело, скрываясь за набегающими волнами.
-- Куда тут поплывешь? -- засмеялся старик. -- Разве на тот свет, как те, что раньше поскакали в воду! Ну, готово там, что ли? -- крикнул он.
-- Готово, староста! -- раздались радостные голоса рыбаков, перегружавших добычу с шкуны на свои баркасы.
-- Ну, ребята! -- крикнул вновь старик, -- вы ступайте в Уссурийский залив. Степаныч пособит вам сплавить все, что добыли, а сами, как справитесь, -- назад идите, а мы уж вас найдем... Недалеко в заливе притаимся.
Два баркаса, глубоко уйдя в воду, повернули назад и тихо поплыли, держа курс на Владивосток.
Ушла и лодка старосты, ныряя с высоких гребней вниз и вновь вскидываясь кверху, как чайка, борющаяся с ветром. Море было пустынно, жутко; словно призрак мертвеца, кидалась из стороны в сторону корейская барка, бросаемая на волнах, несущих ее все ближе и ближе к берегу, где белела седая полоса воды, бьющейся у гряды острых, черных камней.
VI.
В небольшой бухточке, спрятавшейся среди гористых берегов, весело горел и потрескивал костер. Длинные, кровавые отблески бежали по спокойной воде и освещали низкую, черную фанзу, с прилегшими к ней вплотную кустами дубняка.
Около огня стояла китаянка и, прикладывая ко рту сложенные в рупор руки, выкрикивала:
-- Ой-е! Ой-е!
И кто-то издалека отвечал ей громким голосом, грузно катящимся по сонной поверхности бухты:
Молодая девушка хлопотала около огня, готовя поздний ужин и поглядывая темными, лукавыми глазами на небо, усеянное низко опустившимися, загадочно поблескивающими звездами.
И вдруг девушка подняла голову и прислушалась.
Тихо всплескивала вода под мерными ударами весел и журчала под носом лодки.
Слышались негромкие голоса людей, изредка перебрасывающихся короткими словами.
Девушка пугливо вглядывалась в темноту, прикрыв ладонью глаза от света костра. Всплески воды и глухой рокот весел в уключинах приближались.
Через минуту в освещенном огнем круге, с бежавшими от него по воде длинными полосами света, появилась большая лодка, с опущенными парусами и целой горой бочек снастей и тюков.
-- Хунды-янь! -- воскликнула девушка, всплеснув руками и восхищенными глазами глядя на нос лодки, где виднелась высокая фигура человека.
Красная рубаха стоявшего на носу алым пламенем блеснула при свете костра и, сразу потухнув, нырнула в темноту.
Но девушка успела разглядеть черные волосы и яркие глаза человека, и с дрожью в голосе тихо повторяла:
-- Хунды-янь! Хунды-янь!
С восхищением она рассказала отцу о красивом пришельце и его красной, как цветок опьяняющего мака, рубахе.
Старый китаец-рыбак нахмурился, но, заметив, что неизвестные люди мирно копошатся на другом берегу, около разведенного ими костра, успокоился и, поужинав, поплелся в фанзу.
Девушка мыла посуду и, тихо напевая, поглядывала на противоположный берег бухты, где, догорая, костер пришельцев светился маленькой желтой точкой.
Щелкал соловей в кустах, а другой, еще более голосистый и опьяненный, свистел и заливался в ветвях старых ильмов на соседней горе.
Девушка заслушалась и, опустив голову на грудь, тосковала о чем-то неизвестном, но дорогом и знойном, как солнце, как радость. Зашуршал песок под чьими-то шагами, и она в изумлении подняла голову.
Высокий человек с лодки в красной рубахе стоял перед нею и глядел ей в лицо большими, задумчивыми глазами.
-- Я видел тебя, девушка! -- сказал он, -- и пришел.
-- Хунды-янь!.. -- прошептала она, не поняв его слов.
Он сел рядом с ней и, обняв ее, бесстрашную и молчаливо покорную в эту душную летнюю ночь, полную непонятных, могучих зовов, рождающихся трепетов земли и горячих шепотов кустов и трав, привлек к себе...
Уже поблекло небо и побежали по нему белесоватые тучки, когда она, усталая и счастливая, вошла в фанзу, где громко храпел старый китаец, и, свернувшись комочком, уснула, шепча:
-- Хунды-янь... хунды-янь...
И снились ей поцелуи, ласки и страннопонятные, хотя чуждые слова этого высокого, такого нежного и красивого человека, с черными мягкими волосами и добрыми, тихими глазами.
Ha утро она вышла из фанзы и крикнула пронзительно и жалобно.
На противоположном берегу никого уже не было. Там виднелись лишь вырубленные кусты, да взвивался кверху сизый дымок не потухшего еще костра.
Она побежала прочь от дома и, взобравшись на высокий мыс у выхода из бухты, окинула взглядом сверкающую на солнце ширь океана.
Большая, глубоко сидящая в воде лодка, медленно плыла вдоль высокого берега, то выгибая вперед надувающиеся паруса, то прижимая их к мачтам.
На корме ярким пятном рделась красная рубаха.
-- Хунды-янь! -- призывно крякнула девушка -- Хунды-янни...
Но долго никто ей не откликался. Наконец, налетела чайка и начала кружиться, а ее скрежещущий, стонущий крик сливался с жалобным зовом девушки:
-- Хунды-янь... хунды-янь... Ой-е!..
VII.
-- Ты вот меня попрекал, барин, за Кыма! -- говорил, лежа на дне лодки, Гаврила и поглядывая на сидевшего на руле Колесникова. -- А сам разве лучше? Вот девчонку-то китайскую обманул нынче, а что она теперь делать-то будет?
-- Я же ее силой не неволил, Гаврила! -- ответил Колесников, улыбаясь глазами. -- Ночь была тихая, теплая, и все кругом шептало. Любовь пришла, как приходит день, и ушла, как уходит ночь. Что же здесь плохого?
Но Гаврила не ответил. Он уже мерно похрапывал, прикрыв глаза картузом и раскинув руки.
А Колесников тихо напевал что-то и уверенно вел баркас в сторону белеющего камня, за которым был поворот к Владивостоку.
За ним следом плыли остальные две лодки артели, тяжелые, доверху нагруженные бочками с соленой рыбой и пучками красно-бурой морской капусты.
Поздно к ночи они вошли в Золотой Рог и направились к торговой пристани, где, никогда не прекращаясь, кипела жизнь. Не успели они ошвартоваться около толстых, покрытых раковинами и водорослями свай, как вдруг в толпе китайцев и корейцев, толпящихся на пристани, раздался одинокий крик. В нем была злоба и отчаяние.
Какой-то кореец надрывным голосом, взмахивая руками и притоптывая, кричал что-то, все чаще и чаще повторяя:
-- Море, большое море... Кым, барка Кым убил, совсем убил... Плохой человек!
К этому голосу присоединился другой, и, повторяя те же слова, двое корейских купцов указывали на Гаврилу и Колесникова и жаловались, о чем-то прося, чего- то настойчиво требуя.
-- У-y! проклятые... -- проворчал старик и, вдруг поднявшись на большую бочку, огляделся кругом и одним ударом топора перерубил причал.
Зашуршал парус, и баркас, круто повернувшись, пошел в бухту.
Сзади раздались крики, глухо застучали ноги людей, прыгающих в лодки, послышался резкий свисток, а вслед за ним пыхтение парохода и короткий окрик.
-- На воду!
Через несколько минут рядом с баркасом резал воду таможенный катер и брал его на буксир.
Гаврила угрюмо бросил веревку и спустил парус, а Колесников с тихим любопытством смотрел на все происходящее и не чувствовал ни страха, ни обиды.
VIII.
Прошло три дня.
Задолго до рассвета из тюрьмы вывели восемь человек арестантов.
Солдаты окружили их, и вся небольшая группа быстрым шагом подвигалась по узкой долинке, между двумя грядами гор, с плоско срезанными вершинами, на которых белели низкие стены фортов и кучи свежей желтой земли.
В толпе арестантов слышались сдержанные разговоры, порою резкий, неожиданно развязный, острый смех. Вышли на полянку, и вдруг из неясного, обманчивого полусумрака вынырнул нелепый, обидно-простой излом виселицы.
Несколько человек темными пятнами шевелились вокруг нее.
Какая-то жуть притаилась в тусклом воздухе. Мерно шли солдаты и все больше, и больше сбивались и путались шаги арестантов в жалкий, просящий шорох.
-- Вот и конец! -- сказал Гаврила и шумно перевел дух.
-- Конец! -- сказал Колесников и поднял кверху спокойное лицо, с улыбающимися, ласковыми глазами.
-- Первый будет "неизвестный", по прозванию "барин"...
Колесников вышел вперед и уверенным шагом пошел за идущим перед ним человеком, туда где в непрозрачном, густом воздухе маячила виселица, неизбежно понятная и жутко близкая...