Окрейц Станислав Станиславович - Попытка освободиться от исторической эстетики

ПОПЫТКА ОСВОБОДИТЬСЯ ОТЪ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКИ.

Политическія движенія русскаго народа, Мордовцева. Спб. 1870.

Вслѣдъ за "Гайдамачиной", которая уже была разобрана въ августовской книжкѣ журнала "Дѣло", г. Мордовцевъ издалъ еще два тома подъ заглавіемъ "Политическія движенія русскаго народа", обнимающіе событія пугачовскаго бунта, дѣйствія понизовой вольницы и отношенія южно-русскаго населенія къ Польшѣ.

Справедливость требуетъ замѣтить, что эти два послѣдніе тома много лучше "Гайдамачины", хотя и въ нихъ встрѣчается та-же недосказанность, на которую мы указывали при разборѣ его перваго сочиненія.

Г. Мордовцевъ пытается выяснить любопытные годы послѣдняго крупнаго русскаго самозванца изображеніемъ лицъ, дѣйствовавшихъ въ это время какъ со стороны правительства, такъ и въ рядахъ вольницы. Нѣтъ сомнѣнія, что рядъ историческихъ портретовъ служитъ къ охарактеризована эпохи, но не все, напр., въ эпоху Пугачова зависѣло только отъ личностей, дѣйствовавшихъ въ это время: самое главное зависѣло отъ современнаго состоянія государства и народа, а государственный строй и соціально-экономическое положеніе народа въ екатерининскую эпоху, съ своей стороны, было продуктомъ тѣхъ порядковъ, введенныхъ въ народную жизнь, которые начались гораздо прежде Екатерины II. Вѣдь что-же-нибудь да значилъ, чѣмъ-нибудь да обусловливался разладъ ея государственной дѣятельности съ вынесенными ею изъ воспитанія убѣжденіями... и подъ конецъ своего царствованія она становится совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ казалась при вступленіи на престолъ. Посмотримъ, каковы изображаемые г. Мордовцевымь екатерининскіе дѣятели въ эпоху пугачовщины.

Въ Казани, которая въ то время пользовалась большимъ въ административномъ отношеніи значеніемъ, чѣмъ нынѣ, губернаторомъ былъ совершенно неспособный старикъ Брандтъ: о немъ Бибиковъ говоритъ, что онъ еле передвигалъ ноги. Прочихъ мѣстныхъ дѣятелей умный Бибиковъ охарактеризовалъ словами "негодница" (такъ отзывался онъ о мѣстныхъ командахъ), "скареды и срамны" (этими эпитетами честилъ онъ разныхъ начальниковъ, которые "сидятъ по своимъ мѣстамъ, какъ сурки, никуда не смѣютъ показать носа, а только рапорты страшные присылаютъ"). Высшія власти имъ предписывали, чтобы они имѣли "недреманнымъ окомъ наблюденіе и развѣдываніе впереди своихъ городовъ и уѣздовъ, а также всѣми силами старались дѣлать злодѣямъ супротивленіе и отъ ихъ злодѣйствъ должную оборону, а равно-же и о разбитіи ихъ и о совершенномъ ихъ истребленіи старались всевозможно", но отъ такихъ энергическихъ подвиговъ бибиковскіе срамцы и негодница были весьма далеки. Напримѣръ, нѣкто Рябчиковъ стоитъ съ сильною командою на луговомъ берегу Волги; камышинскій комендантъ Каспаръ Меллинъ требуетъ его для защиты Камышина, которому угрожаетъ Пугачовъ, а Рябчикову вовсе не хочется идти въ Камышинъ, и онъ проситъ царицынскаго коменданта Цыплятева, "не соблаговолитъ-ли его высокоблагородіе къ его превосходительству о увольненіи его, Рябчикова, въ Царицынъ, представить, съ тѣмъ, что и въ Царицынѣ... такія извѣстія имѣются, что въ военнослужащихъ обстоять будетъ не безъ надобности". Рябчиковъ рвался въ Царицынъ потому, что въ Царицынѣ была крѣпость, а въ Камышинѣ ея не было; въ Царицынѣ былъ гарнизонъ, а въ Камышинѣ его не было.... Камышинскаго коменданта Меллина, брошеннаго на произволъ судьбы, Пугачовъ повѣсилъ, а городъ сжегъ, но Рябчикову отъ этого не было хуже. Поведеніе главнаго начальника той мѣстности, астраханскаго губернатора Кречетникова, тоже далеко не безупречно. На Волыни Кречетниковъ проявилъ звѣрскую жестокость, истязуя ежедневно втеченіи трехъ мѣсяцевъ предводителей умапской рѣзни; но быть энергичнымъ съ безоружными хохлами и быть энергичнымъ съ свирѣпыми полчищами Пугачева -- далеко не одно и то-же: когда Пугачовъ былъ еще далеко, осаждалъ Оренбургъ и рыскалъ за уральскими горами, Кречетниковъ прискакалъ изъ Астрахани въ Саратовъ, чтобъ быть поближе къ театру военныхъ дѣйствій и наблюдать за движеніями страшнаго самозванца, а когда самозванецъ двинулся на югъ и можно было ожидать прибытія его въ Саратовъ, тогда Кречетниковъ захотѣлъ быть подальше отъ театра военныхъ дѣйствій и велѣлъ поставить на станціяхъ подъ свою "персону" по пятидесяти лошадей, хотя въ это время не на чемъ было отправлять даже нарочныхъ съ "самонужнѣйшими" секретными государственными бумагами по пугачовскому-же дѣлу,-- да и ускакалъ въ Астрахань. Изъ Астрахани онъ слалъ ордеръ за ордеромъ Цыплятеву (царицынскому коменданту) о томъ, чтобы тотъ не пропускалъ самозванца мимо Царицына, чтобы не только разбилъ, но и истребилъ его окончательно; онъ постоянно обѣщалъ пріѣхать въ Царицынъ вслѣдъ за войсками для защиты этого города отъ Пугачова, а Пугачовъ между тѣмъ взялъ уже и раззорилъ Саратовъ, взялъ Камышинъ и убилъ Меллина, взялъ Дубовку и готовился взять самый Царицынъ...

Въ далекомъ отъ мѣстностей, охваченныхъ бунтомъ, Воронежѣ губернаторъ Штевенъ оказался еще болѣе трусливымъ, чѣмъ знаменитый Кречетниковъ. Едва только получено было извѣстіе, что одинъ изъ отрядовъ Пугачева зашелъ въ Нижній-Ломовъ (400 верстъ отъ Воронежа), какъ Штевенъ покинулъ городъ и укрылся въ Павловскѣ "къ сохраненію его, какъ онъ выражался, -- по великости тамъ интереса". Интересъ этотъ заключался въ томъ, что Павловскъ имѣлъ для своей защиты 100 пушекъ и 3.000 пудовъ пороху и лежалъ отъ Поволжья на весьма солидномъ разстоянія, слѣдовательно губернатору невпримѣръ безопаснѣе было сидѣть въ Павловскѣ, чѣмъ оставаться въ Воронежѣ, куда, пожалуй, могли забраться пугачовцы, какъ забрались и въ Нижнія-Ломовъ. Изъ Саратова бѣжали его защитники, Державинъ и Ладыжинскій. Вообще всѣ высшія власти тогдашняго времени, кромѣ одного Бибикова, очень хорошо понимая опасность встрѣчи съ толпами пугачевской вольницы, постоянно старались держаться отъ нея на благородной дистанціи и дѣйствовали ордерами издали, обѣщая пріѣхать на мѣсто опасности послѣ. Такъ, когда были стянуты войска изъ западныхъ губерній, командиръ ихъ, Мусинъ-Нушкивъ, не замедлилъ послать своего подчиненнаго, князя Багратіона, съ деташементомъ впередъ, къ Воронежу и въ помощь ему командировалъ отрядъ пѣхоты; "а я, прибавляетъ Мусинъ-Пушкинъ въ своемъ ордерѣ,-- останусь на нѣсколько дней для нѣкоторыхъ распоряженій въ Полтавѣ". Разумѣется, въ далекой и спокойной Полтавѣ никакой надобности оставаться не предстояло главному командиру войскъ, даже и на нѣсколько дней: Мусину-Пушкину просто опаснымъ казалось самому первымъ идти въ огонь на Поволжье. Прямое слѣдствіе такихъ отношеній къ дѣлу усмиренія со стороны главныхъ начальниковъ, гражданскихъ и военныхъ, было несвоевременность, несообразность и безполезность предпринимаемыхъ ими мѣръ. Напримѣръ -- ордеръ Кречетникова Касперу Меллину, какъ встрѣтить злодѣевъ "съ пристойными наставленіями", не засталъ уже въ живыхъ эту невинную жертву канцелярской волокиты астраханскаго губернатора. Начальнику небольшого отряда, Дицу, предписывалось исполнить столько различныхъ движеній и мѣръ, что онъ окончательно растерялся: въ одно и то-же время онъ долженъ былъ защищать Саратовъ, прикрывать Донъ и "быть со стороны Дмитріевска и Петровски къ Пензѣ, т. е. въ одинъ и тотъ-же моментъ на протяженіи пятисотъ верстъ. А если злодѣи покусятся отъ Симбирска, пишетъ Кречетниковъ въ ордерѣ,-- въ такомъ случаѣ слѣдуетъ Дицу быть и въ тои сторонѣ... И все Дицъ, и вездѣ Дицъ...

Плохи были начальники, дѣйствовавшіе противъ Пугачова на Поволжье; но и тѣ, которымъ первымъ пришлось помѣриться съ нимъ въ оренбургскомъ краѣ, были не лучше. Таковъ оренбургскій губернаторъ фонъ-Рейнсдорнъ, потерявшій всѣ крѣпости отъ нерѣшительности, засѣвшій въ Оренбургѣ почти на вѣрную голодную смерть и вступившій въ унизительную полемику съ Пугачевымъ; таковъ Каръ, самовольно бросившій войска послѣ перваго пораженія и убѣжавшій въ Москву; таковъ Чернышовъ, допустившій разбить и одурачить себя самымъ нелѣпымъ образомъ. Исключеніемъ можетъ быть названъ одинъ Михельсонъ, да еще развѣ Цыплятевъ, но и они далеко не были сокрушителями Пугачова.

Но не эти только безурядицы, не одна неспособность начальниковъ и недобросовѣстное отношеніе ихъ къ своему долгу дозволяли шириться бунту, все равно какъ не отъ личности самого Пугачова и его помощниковъ зависѣлъ успѣхъ мятежа. Изображеніемъ нераспорядительности и неумѣлости военныхъ и гражданскихъ начальниковъ въ борьбѣ съ простымъ казакомъ г. Мордовцевъ, конечно, уже сдѣлалъ одинъ шагъ впередъ сравнительно съ своими предшественниками; послѣдніе только пересказывали, какъ Пугачовъ заявилъ мнимыя права свои на престолъ, какъ легкомысленный народъ ему вѣрилъ, какъ самозванецъ бралъ одинъ городъ за другимъ, какъ, наконецъ, былъ схваченъ и казненъ; г. Мордовцевъ пошелъ далѣе, но все-таки онъ не сдѣлалъ самаго главнаго, именно -- онъ не выяснилъ историческаго значенія пугачовщины. Пугачовъ вовсе не одиночное явленіе въ исторіи русскаго народа. Г. Мордовцевъ не даетъ намъ въ руки той красной нити, которой связываются между собой всѣ подобныя явленія, и не представляетъ тѣхъ фактовъ, которыми объяснялись и появленіе Пугачова именно въ царствованіе Екатерины II, и самыя особенности борьбы, веденной противъ него екатерининскими дѣятелями. Покажи онъ, какимъ рядомъ событій накоплялся горючій матеріялъ, давшій себя знать неоднократными вспышками, выясни онъ производившіеся послѣ Петра I перевороты, обрати онъ вниманіе на значеніе географіи въ русской исторіи -- пугачовщина явиласьбы живымъ, осмысленнымъ явленіемъ въ ряду перемѣнъ государственной и народной жизни, -- всѣ подробности и ходъ русской крестьянской войны пріобрѣли-бы научный интересъ, -- стало-бы наконецъ, какъ свѣтъ божій, ясно, почему на Поволжья сидѣли такіе тупицы и трусы, почему русскія войска, справлявшіяся съ громадными чужеземными арміями, не могли справиться съ толпой бунтующихъ мужиковъ.

Г. Мордовцевъ, правда, близокъ къ настоящему рѣшенію вопроса о происхожденіи и значеніи пугачовщины: къ сожалѣнію, недосказанность историческая у него и въ пугачовщинѣ также велика, какъ въ гайдамачинѣ. Онъ самъ высказываетъ мысль, что пугачевщина была не послѣдствіемъ яицкихъ смутъ и появленія самозванца, не продуктомъ какой-нибудь интригующей партіи, а естественнымъ продуктомъ всей Россіи и плодомъ ненормальнаго состоянія всего государственнаго строя. Онъ говоритъ: "было время въ пугачовщинѣ, когда западала въ иныя головы мысль, не замѣнится ли государство Екатерины II, Петра I, царей Алексѣя Михайловича, Ивана Грознаго и др. державою казацко-вѣчевого строя, державою съ демократически-олигархическимъ строемъ". Онъ говоритъ: "въ самомъ строѣ дикаго государства, которое создалъ около себя самозванецъ, все было казацкое; приближенные его, мнимые царедворцы, были атаманы-молодцы или "старшины"; государственныя дѣла самозванца рѣшались въ казацкомъ кругу, по приговору атамановъ и стариковъ... Коли любо что атаманамъ-молодцамъ, старикамъ и всему войску -- такъ быть по сему, и самъ самозванецъ не могъ ничего сдѣлать противъ воли круга; а не по сердцу казакамъ распоряженіе атамана, такъ поднимется крикъ: не любо! къ чорту!-- и петиція его не принималась народною волею и всѣ, сдѣланныя имъ безъ совѣта славнаго войска, распоряженія кассировались..." Но мимоходомъ высказавъ эти вполнѣ правильныя мысли, онъ оставляетъ ихъ совсѣмъ въ сторонѣ, какъ-бы чуждыя дѣлу, тогда-какъ отъ развитія ихъ и зависитъ все пониманіе духа того времени и событій.

Народъ пустился въ казачество, не будучи въ состояніи разомъ свыкнуться и сжиться съ чуждымъ ему строемъ московскаго государства, послѣ того, какъ разные Іоанны стали собирать и скрѣплять разные лоскутья, оставшіеся отъ татарскаго погрома. Народъ бросился въ бѣга на югѣ, убѣгая отъ рабства, налагаемаго на него польскою шляхтою, вырощенною іезуитами, -- на сѣверѣ, избѣгая желѣзныхъ тисковъ государственныхъ собирателей земли русской и привилегированныхъ ихъ дѣятелей -- воеводъ, посылаемыхъ накорлсленіе, опричниковъ и людей случая^ вельможъ нѣмецкихъ и русскихъ эпохи Бирона и слѣдующихъ затѣмъ тяжелыхъ и темныхъ годовъ. Народъ не создавалъ формы казацкой жизни, не выдумывалъ порядковъ казацкаго правосудія и рѣшенія дѣлъ; онъ только перенесъ, отчасти въ измѣненномъ видѣ, древне-славянскіе порядки и понятія въ казацкіе круги. Потому-то казацкіе порядки всегда были такъ милы народу; потому-то съ казаками такъ трудна была борьба на югѣ -- полякамъ, на сѣверо востокѣ -- московскимъ царямъ и потомъ силамъ цѣлой имперіи, наводившимъ страхъ на Европу. Положеніе восточной Россіи передъ мятежомъ и ходъ самаго мятежа, административные дѣятели и личности Пугачова и его помощниковъ -- не болѣе, какъ заключительныя сцены великой бытовой борьбы русскаго народа. Они непонятны и неполны безъ послѣдовательнаго историческаго выясненія сущности дѣла. Исторія различныхъ переходовъ, измѣненій и окончательнаго уничтоженія древнихъ бытовыхъ формъ русскаго народа можетъ быть также названа исторіею южно-русскаго и восточно-русскаго казачества; сюда войдутъ походы Ермака, разиновщина, пугачовщина, движенія поволжской вольницы, малорусское казачество въ борьбѣ съ римскимъ, феодальнымъ строемъ польскаго государства при Вазахъ и саксонскихъ короляхъ, войны Хмельницкаго, гетманщина, коліивщина и уманская рѣзня: бѣгство и житье нашихъ некрасовцевъ въ Турціи составляетъ также эпизодъ великой эпопеи изъ борьбы русскаго народа. Между-тѣмъ, г. Мордовцевъ не показалъ исторической неизбѣжности того народнаго движенія, которое связано только съ именемъ Пугачова, не доказалъ, что движеніе это было дѣйствительно чисто-народнымъ движеніемъ и притомъ движеніемъ именно политическимъ, не выяснилъ фактами того совершенно справедливаго своего положенія, что сложившійся государственный строй могъ вызвать даже поголовное возстаніе народныхъ массъ. И что общаго съ политическими движеніями русскаго народа въ дѣятельности описываемыхъ имъ разныхъ атамановъ на Волгѣ?... А его разсказы о Беркутѣ и Грунѣ носятъ даже какой-то легендарный характеръ и чужды характера серьезнаго изслѣдованія... Прочитавъ всѣ эти описанія, иной, пожалуй, подумаетъ, что вся вольница Поволжья -- слѣдствіе плохой администраціи и жестокости владѣльцевъ, а вовсе не политическое, вызванное исторической необходимостью, движеніе.

Не менѣе неудачно разрѣшается г. Мордовцевымъ вопросъ объ усмиреніи пугачевскаго бунта. Онъ говоритъ, что усмиреніе этого чисто-народнаго движенія, только номинально связаннаго съ Пугачовымъ, не было результатомъ усилій ни графа Панина, ни генерала де-Колонга, ни всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ генераловъ и графовъ, что движеніе это улеглось по тѣмъ-же историческимъ законамъ, отъ извѣстныхъ, весьма сложныхъ, весьма мелкихъ и крупныхъ причинъ, какъ по извѣстнымъ законамъ начинается буря и затѣмъ ослабѣваетъ, падаетъ и улегается окончательно. На первый взглядъ такое рѣшеніе, пожалуй, удовлетворительно; вы видите, что авторъ отрѣшился отъ старой исторической рутины, что онъ не беллетристъ-историкъ, а человѣкъ, пытающійся примѣнить великія умозрѣнія великихъ людей Запада къ разработываемому имъ вопросу; но это -- только на первый взглядъ. Такъ можно разрѣшать всякій историческій вопросъ, -- и ирландскій, и пугачовщину и даже турецкій: вѣдь и всякое движеніе зависитъ "отъ неизбѣжныхъ историческихъ законовъ, отъ весьма сложныхъ, крупныхъ и мелкихъ причинъ и улегается, падаетъ и прекращается отъ совокупности всѣхъ весьма сложныхъ, крупныхъ и мелкихъ поводовъ". Что это, какъ не общія мѣста, не "топики" старинныхъ реторикъ? Правда, эти общія мѣста отзываются, боклевскими тенденціями, но все-же это только общія мѣста. Одно только типическое слово употребилъ г. Мордовцевъ, рѣшая вопросъ, кто былъ усмиритель пугачовщины; онъ говоритъ: "если ужъ нужно кого-либо назвать усмирителемъ пугачовщины, такъ это -- голодъ". Соглашаясь отчасти съ этимъ, мы рѣшаемся замѣтить автору: въ мѣстностяхъ, охваченныхъ бунтомъ, голодъ могъ принудить народъ оставлять сборища пугачовской вольницы и возвращаться въ села, но кто-же воспрепятствовалъ пожару разливаться далѣе и охватывать центральныя губерніи?! Этого не сдѣлали, по словамъ г. Мордовцева (съ чѣмъ и мы вполнѣ согласны), ни гр. Панинъ, ни Суворовъ, ни даже Михельсонъ съ Циплятевымъ; но вѣдь все-таки пожаръ не пошелъ-же дальше: народный мятежъ, къ крайнему удивленію петербургскихъ правителей, не разлился по Дону вовсе не отозвался въ русской Малороссіи -- гетманщинѣ, гдѣ и бѣдности загнаннаго народа и неспособности правителей было вдоволь... даже черезчуръ... Отчего-же? Г. Мордовцевъ съ своими "общими мѣстами" не даетъ ламъ отвѣта и почіетъ на лаврахъ, ограничиваясь однимъ словомъ: "голодъ".-- Никто не прекращалъ пугачовщины -- это вполнѣ справедливо; но что-же нибудь да остановило ее; что-же-нибудь не дозволило ей захватить Донъ и отозваться въ гетманщинѣ! Эти вопросы требуютъ разрѣшенія: они важны для науки. Если мы будемъ знать, какихъ элементовъ недоставало въ центральныхъ губерніяхъ для успѣха мятежнаго пожара, мы тѣмъ самымъ вѣрнѣе поймемъ: 1) причины расширенія его по Уралу и на Поволжья и 2) что собственно составляло суть и внутренній смыслъ пугачовской драмы, только прикрывавшейся именемъ Петра III.

Спрашивается: была-ли существенная разница въ массахъ народа на вольномъ Поволжья я еще болѣе вольномъ Я якѣ съ положеніемъ населенія въ центральныхъ губерніяхъ.-- На Яикѣ и отчасти на Поволжья народъ еще хранилъ основы древне-русской жизни: старовѣры, казачество и разная вольница далеко не всецѣло подались на новые порядки. Въ центральныхъ губерніяхъ этого уже не было: тамъ централизація глубже пустила корни, народу меньше оставалось простору; хотя онъ страдалъ невпримѣръ сильнѣе населенія Поволжья и Яика, но зато въ немъ уже почти безслѣдно изглажены были черты древне-русскаго идеала народной жизни. Чѣмъ дальше шелъ Пугачовъ, тѣмъ проповѣдь его была встрѣчаема съ меньшимъ энтузіазмомъ: казацкій кругъ въ центральныхъ губерніяхъ почти уже не имѣлъ сторонниковъ. Къ Пугачеву могли пристать только крестьяне, терпѣвшіе отъ господъ, и преступники, бѣжавшіе изъ тюремъ; массы еще могли собраться, но идея для руководства этихъ массъ уже не было; а сколько-бы недовольныхъ людей ни собралось, если имъ не присуща идея, но имя которой ведется протестъ, революція не создастся, не выживетъ; будетъ только шумящая ватага, которую разгонитъ первая команда, но такого упорства и живучести, какими отличалась пугачевщина на Явкѣ и отчасти на Поволжья, никогда не будетъ. Пугачовъ не дошелъ до Москвы потому, что верховье Волги, начиная съ Нижняго Новгорода, все Подмосковье было уже обращено de facto въ новое государственное тѣло; старые русскіе порядки, "казацкій вѣчевой кругъ" въ центральныхъ мѣстностяхъ были безвозвратно умершими. Донъ и гетманщина не приняли пугачевщины но инымъ причинамъ: прежде всего потому, что кого тѣснили на Яикѣ и на Поволжья, того на Дону не трогали, а въ гетманщинѣ близость поляковъ отводила грозу въ сторону. Притомъ никто не можетъ быть пророкомъ въ землѣ своей, а самозванство донского Зимовенской станицы казака Емельки Пугачова было чрезчуръ уже грубо на Дону. Донъ сильно колебался, Донъ могъ-бы пойти, но не пошелъ по причинѣ тысячи частныхъ поводовъ, которыхъ мы здѣсь изложить не можемъ, такъ-какъ пишемъ не изслѣдованіе, а только критическую статью. Во всякомъ случаѣ, безъ подробнаго топографическаго изслѣдованія народнаго настроенія и склада жизни въ разныхъ мѣстностяхъ Россіи прошлаго вѣка нельзя рѣшить вопросовъ, отчего пугачовская драма разыгралась только по Уралу и по Поволжью и что затѣмъ остановило пугачевщину.

Теперь перейдемъ къ послѣднимъ двумъ статьямъ г. Мордовцева: "Безучастіе русскаго народа въ паденіи Полыни" и "Южнорусскій народъ подъ польскимъ владычествомъ".

Въ первой изъ этихъ статей читатель, къ крайнему своему удивленію, вовсе не найдетъ русскаго народа ни участвующимъ, ни неучаствующимъ въ послѣднихъ польскихъ катастрофахъ. Тѣмъ не менѣе статья написана мастерски; мѣстами г. Мордовцевъ провелъ очень удачно совершенно новыя и смѣлыя положенія, данныя для которыхъ выбраны имъ изъ архивовъ удачно и добросовѣстно. Еще въ большемъ числѣ мѣстъ онъ достигъ даже рѣдко-удающейся ему сжатой и мѣткой характеристики разныхъ дѣйствующихъ лицъ въ рядахъ польскихъ, такъ-называемыхъ барскихъ конфедератовъ; но, повторяемъ, во всей статьѣ русскаго народа все-таки нѣтъ. Г. Мордовцевъ просто разсказываетъ исторію барской конфедераціи въ связи съ дѣйствіями ея противниковъ,-- русскихъ и партіи короля Станислава. Къ чему тутъ приплетенъ русскій народъ, извѣстно одному Богу; еще менѣе понятно, что общаго во всей этой исторіи съ "Политическими движеніями русскаго народа". Во всякомъ случаѣ статья эта имѣетъ важное значеніе уже потому, что знакомитъ читателя гораздо вѣрнѣе и полнѣе съ политическимъ положеніемъ Полыни въ семидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка, чѣмъ многоглаголивая монографія Н. И. Костомарова. Изъ послѣдней мы узнаемъ только, что "Польша погибла, потому-что не могла существовать": поляки -- пьяницы и безтолочь огуломъ; польское дворянство -- нѣчто въ родѣ плантаторовъ; барскіе конфедераты -- разбойники, своевольники и пьяницы, которые не захотѣли подчиниться доброму польскому королю Станиславу и не менѣе доброму Сальдерну; за это посланные противъ нихъ храбрые военноначальники, въ родѣ Древича, ихъ усмирили; при усмиреніи русскія войска двигались на такіе-то города, при всякой встрѣчѣ поражая разбойниковъ-конфедератовъ и защищая невинно-угнетенныхъ добрыхъ гражданъ въ родѣ Браницкаго (того Браницкаго, который былъ сводникомъ у Станислава и, будучи посломъ въ Петербургѣ, возбудилъ общее омерзеніе, прося послать въ Варшаву резидентомъ человѣка поэнергичнѣе: ну и послали Сальдерна). Авторъ "Послѣднихъ годовъ Рѣчи Посполитой" очень подробно описываетъ сшибки отрядовъ войскъ съ бандами конфедератовъ, придерживаясь ври этомъ газетъ того времени и особенно оффиціальныхъ рапортовъ. Разные полковники Паленбахи и Золотухины, геройство Суворова и построеніе войскъ у него вездѣ на первомъ планѣ; тогда только, когда доброта Станислава была употреблена во-зло, а энергія Сальдерна и геройство разныхъ полковниковъ не помогли, негодяйство шляхты взяло верхъ,-- тогда только, по словамъ Костомарова, и наступила катастрофа паденія Рѣчи Посполитой. Трактуя о томъ-же самомъ предметѣ, г. Мордовцевъ совершенно ни въ чемъ не сходится съ пресловутымъ всторикомъ-фельетонистомъ. "За избраніемъ Понятовскаго, пишетъ Мордовцевъ,-- слѣдуютъ самые жалкіе годы въ исторіи Польши: Варшава и дворъ пируютъ наканунѣ смерти; Станиславъ любезничаетъ съ дамами и разсыпаетъ остроуміе. Онъ съ самаго дня избранія сдѣлался предметомъ насмѣшекъ поляковъ; положеніе Станислава съ прибытіемъ Сальдерна было таково, что всякій другой, сколько-нибудь уважающій въ себѣ права человѣка, едвали бы пожелалъ быть на его мѣстѣ; положительное отсутствіе самолюбія (полная ничтожность ума и души) и кранная наивность заставляли его играть роль театральнаго лица безъ рѣчей... Нація вручила ему правленіе и отвернулась отъ него... На улицахъ самой Варшавы ему никто не хотѣлъ оказывать знаковъ уваженія, и даже русскіе, бывшіе тамъ, увлекались примѣромъ поляковъ". Станиславъ въ этомъ положеніи пріискалъ достойное своего ума и характера средство помочь дѣлу, выпросивъ у петербургскаго двора энергическаго резидента Сальдерна, на смѣну Волконскому, оказавшемуся слишкомъ слабымъ. Сальдерна Мордовцевъ описываетъ такъ: этотъ человѣкъ, съ кѣмъ-бы онъ ни дѣйствовалъ, всегда съ нимъ обращался, какъ обращаются киргизы съ своими плѣнными. Онъ говорилъ о Польшѣ, какъ о русской провинціи, которую, въ качествѣ новаго губернатора, онъ долженъ былъ успокоить, обревизовать и пожурить за нѣкоторыя провинности. Онъ говорилъ, что намѣренъ сначала дѣйствовать мѣрами кротости и ласки, а когда это окажется безполезнымъ, то обѣщалъ "всѣхъ зарубить" (tout sabrer). Для красоты слога и для большей убѣдительности, онъ часто употреблялъ слова "диктаторъ" и "Сибирь", съ которою поляки успѣли познакомиться еще до Сальдерна. Рюгьеръ говоритъ, что Сальдернъ соединялъ "грубость голштинскаго мужика съ педантствомъ нѣмецкаго профессора". Фридрихъ II просто презиралъ его. Посланный въ Берлинъ, онъ, вмѣсто того, чтобы способствовать образованію такъ-называемой "сѣверной лиги" въ первый-же день успѣлъ раздражить своими выходками неподатливаго Фридриха и старикъ король отмѣтилъ въ своихъ мемуарахъ главныя черты голштинца, его дубоватость и топъ римскаго диктатора, который онъ принималъ въ сношеніяхъ съ Фридрихомъ, и претензію помыкать старымъ Фрицемъ, какъ нѣкогда консулъ Понилій поливалъ Антіохомъ. Въ Копенгагенѣ Сальдернъ распоряжался, какъ фельдфебель въ своей ротѣ -- успѣлъ смѣнить министерство и даже начальниковъ арміи, и нагналъ на всѣхъ такой ужасъ, что его прозвали "султаномъ Даніи".

Какое впечатлѣніе этотъ человѣкъ произвелъ въ Польшѣ, гдѣ онъ былъ певпримѣръ самостоятельнѣе, чѣмъ у стараго Фрица и въ Копенгагенѣ, -- можно судить ужь по той всеобщей ненависти, которую возбуждалъ Сальдернъ даже среди такъ-называемой "русской партіи" въ Польшѣ. Какъ человѣкъ раздражительный, онъ въ разговорѣ съ примасомъ -- главою народной партіи не могъ воздержаться отъ довольно жосткихъ выраженій... народныя права онъ ставилъ въ число софистическихъ парадоксовъ и даже чувство животнаго самосохраненія считалъ не болѣе, какъ преступленіемъ. На засѣданіи патріотической уніи онъ велъ себя такъ оскорбительно, съ такимъ презрѣніемъ отзывался о лучшихъ ея членахъ, что всѣхъ вооружилъ противъ себя; попробовалъ-было онъ сблизиться съ диссидентами, но и тѣ отказались отъ него: даже на предложеніе ходатайствовать за нихъ предъ петербургскимъ дворомъ, они отвѣтили несогласіемъ. Когда примасъ выѣхалъ изъ Варшавы, написавъ императрицѣ, что не въ силахъ сносить дерзости голштинца, Сальдернъ послалъ за нимъ отрядъ казаковъ и держалъ его подъ арестомъ цѣлую ночь, какъ военноплѣннаго или государственнаго преступника, съ часовыми у дверей и оконъ въ его собственномъ дворцѣ; наутро казаки перетащили перваго сановника республики въ частный домъ и не выпускали его оттуда. Примаса Сальдерну велѣли, однакожъ, освободить; тогда онъ засадилъ въ тюрьму депутата курляндскаго дворянства. Въ деклараціи, изданной русскимъ резидентомъ, поминутно попадаются о полякахъ далеко не дипломатическія выраженія, какъ-то: "шайки грабителей", "толпы убійцъ", "гнусные разбойники на большихъ дорогахъ" и проч. Декларація говоритъ, что русскія войска получаютъ приказаніе преслѣдовать скопища злодѣевъ, брать ихъ въ плѣнъ и заковывать въ желѣза, какъ преступниковъ. Сальдернъ приказалъ поставить висѣлицы по всѣмъ большимъ дорогамъ и въ особенности около Варшавы и на реляхъ прибить свои прокламаціи. Русскій генералъ Веймарнъ не хотѣлъ исполнять безчеловѣчныхъ приказаній Сальдерна и просилъ отставки; присланный на его мѣсто Бибиковъ тоже не ужился съ резидентомъ. Однимъ словомъ, Сальдернъ, присланный изъ Петербурга, чтобы умиротворить націю и служить интересамъ короля, дошелъ, наконецъ, до того, что грозилъ и королю, и его роднѣ секвестромъ имѣній.

Кто-же были противники Сальдерна? кто были тѣ, которые еще осмѣливались отстаивать свою самостоятельность въ государствѣ, королю котораго грозилъ секвестромъ министръ сосѣдней державы, сановниковъ котораго тотъ-же министръ арестовывалъ и ссылалъ, какъ преступниковъ? Кто были тѣ смѣльчаки, которые рѣшались противиться тому, кто для всѣхъ вообще гражданъ республики ставилъ висѣлицы и вѣшалъ ихъ по произволу? Барскіе конфедераты одни боролись съ Сальдерномъ. Г. Костомаровъ, основываясь главнымъ образомъ на донесеніяхъ Сальдерна, представилъ ихъ намъ только разбойниками: познакомясь нѣсколько съ личностью Сальдерна, мы знаемъ, чего стоитъ его безпристрастіе. Теперь посмотримъ, что объ этихъ конфедератахъ разсказываетъ г. Мордовцевъ.-- Войска конфедератовъ были крайне ничтожны; они дѣлились на четыре дивизіи, вѣрнѣе -- полка, плохо вооруженные и обмундированные; во всѣхъ дивизіяхъ всѣхъ пѣхотинцевъ было не болѣе 1,500, остальные были кавалеристы, но кавалеристы плохіе, умѣвшіе, пожалуй, озадачить непріятеля ловкимъ и неожиданнымъ ударомъ, но никогда -- выдержать стойкую атаку и разбить каре. Противъ нихъ было до 20,000 регулярнаго войска, но и такая армія долгое время ничего не могла сдѣлать противъ конфедератскихъ шаекъ; ихъ храбрости, но словамъ г. Мордовцева, нельзя не отдать справедливости: они рисковали на предпріятія почти безумныя, но безспорно говорившія въ пользу ихъ патріотическаго стремленія. Посмотримъ на характеръ ихъ дѣйствій. Перехватывая правительственную корреспонденцію и частныя письма, конфедераты всегда отсылали ихъ по принадлежности, сдѣлавъ помѣтку: "распечатано конфедератами". Въ обращеніи съ противниками своими они далеко не были жестоки и не разбойничали, какъ то про нихъ писали наши благонамѣренные историки. Осинскому, съ самаго-же начала удалось разбить русскій отрядъ и взять плѣнныхъ; онъ освободилъ ихъ немедленно я вручилъ имъ бумагу къ Сальдерну: "скажите, вашему посланнику, писалъ Осинскій,-- что онъ никого не долженъ обвинять, какъ только самого себя, въ томъ, что литовцы рѣшились, во что бы то ни стало, защищаться съ оружіемъ въ рукахъ... Вашъ министръ найдетъ васъ цѣлыми и невредимыми; васъ не мучили, не грабили и не влекли за войсками, какъ плѣнныхъ, чтобы унижать и издѣваться надъ вами; мы уважаемъ и вашу личность, и ваше мужество; въ свою очередь, мы и васъ заставимъ уважать наше человѣческое достоинство", Косаковскій, до своей измѣны, тоже бывшій конфедератомъ, захвативъ въ плѣнъ русскихъ, писалъ къ русскому коменданту Вильны: "Недостатокъ въ докторахъ обязываетъ меня отдать вамъ обратно двухъ раненныхъ офицеровъ и 20 рядовыхъ; что же касается до начальника отряда, то я оставляю его у себя плѣнникомъ вмѣстѣ съ нѣсколькими другими и увѣряю васъ, что съ нимъ будутъ обходиться у меня болѣе человѣчно, чѣмъ поступаете вы съ нашими согражданами, захваченными въ ихъ собственныхъ домахъ и содержащимися въ Вильнѣ въ тѣсной тюрьмѣ". Далѣе Косаковскій пишетъ, что во взятомъ имъ русскомъ обозѣ онъ нашелъ "не столько оружія, сколько женскаго платья и прочихъ награбленныхъ вещей". Въ отвѣтъ на все это Сальдернъ требовалъ отъ короля "принять рѣшительныя мѣры, конфисковать имущество "разбойничьей фамиліи" (Осинскихъ).

Нашимъ, благонамѣреннымъ историкамъ почему-то казалось, что если они всѣхъ поляковъ конца XVIII вѣка представятъ плантаторами, пьяницами и дураками, конфедератовъ -- шайкою разбойниковъ, а короля Станислава -- добрымъ и умнымъ правителемъ, только слабымъ, то польскій вопросъ будетъ рѣшенъ окончательно; гг. Рачъ, Костомаровъ и составитель учебниковъ Устряловъ въ особенности много потрудились на этомъ поприщѣ сглаживанья, поддѣлыванія и подгонки историческихъ фактовъ подъ свою тенденцію; всѣхъ ихъ увѣнчали одинаковые лавры -- полнѣйшее недовѣріе читателей къ ихъ положеніямъ и выводамъ. Нынче, г. Мордовцевъ пробуетъ сказать свое новое слово: онъ находитъ, что конфедераты вовсе не были разбойниками, что на ихъ сторонѣ была симпатія всѣхъ честно-мыслящихъ, и наконецъ, что ничтожный Станиславъ, сносившій дерзость Сальдерна и, приказавшій войскамъ республики дѣйствовать противъ защитниковъ ея независимости, возбудилъ общее омерзеніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ г. Мордовцевъ справедливо замѣчаетъ, что конфедераты при всей своей честности и благонамѣренности, никакъ не годились не только въ предводители народнаго ополченія, но даже для исполненія самыхъ ординарныхъ политическихъ и военныхъ дѣйствій. "Польша точно выродилась и измельчала въ послѣднее столѣтіе, говоритъ г. Мордовцевъ,-- и если между врагами Станислава указывали на двѣ или три замѣчательныя личности, въ родѣ Нулавскихъ, Огинскихъ или молодого Зиберга, то совершенно напрасно; они были потому только замѣтны, что всѣ другіе были слишкомъ ничтожны; они были хороши, за неимѣніемъ лучшихъ". Пять, шесть, даже больше тысячъ честныхъ и храбрыхъ людей могли-бы найтись; но вся масса народа недвижима и поднять ее не кому, потому-что Польша конца XVIII вѣка -- олигархическая вотчина, а не государство; ее составляютъ олигархи-вотчинники, а не граждане; дѣйствительные граждане de facto совсѣмъ безправны, хотя de jure сохранили всѣ свои вольности и привилегіи. Костомаровъ купно съ Рачемъ утверждаютъ, что избытокъ-то вольности и погубилъ Рѣчь Посполитую; по изложенью г. Мордовцева видно, что главной причиной гибели было полное отсутствіе свободы еще въ то время, когда существовала республика. Нельзя вѣрить въ возможность "Горя отъ ума" или вредъ отъ того, что составляетъ благо человѣчества, чѣмъ дорожатъ даже дикіе: "Рѣчь Посполитую, дѣйствительно, погубило не своеволіе вольныхъ гражданъ, а отсутствіе политической свободы".

Статья "Южно-русскій народъ подъ польскимъ владычествомъ" есть простая, даже довольно необстоятельная компиляція изъ актовъ и памятниковъ, изданныхъ кіевскою времен. комиссіею. Безспорно, въ этихъ памятникахъ очень много любопытныхъ фактовъ; многіе могутъ служить къ возсозданію картины экономическаго положенія южно-руссовъ подъ властію Рѣчи Посполитой, по г. Мордовцевъ исполнилъ свою задачу торопливо и небрежно. Если авторъ хочетъ оставаться на почвѣ исторіи, то ему не слѣдуетъ забывать, что дѣлалось въ это-же время въ сосѣднихъ государствахъ; опредѣляя положеніе польскаго крестьянина, положимъ въ XVI вѣкѣ, мы въ тоже время должны сказать, было-ли его положеніе хуже или лучше сравнительно съ положеніемъ, напримѣръ, нѣмецкаго или французскаго крестьянина той-же эпохи. Сравнительный методъ только одинъ можетъ дать настоящую оцѣнку дѣйствительнаго положенія извѣстнаго класса въ извѣстную эпоху. Всякій вѣкъ имѣетъ свой уровень юридическій и экономическій. Мы думаемъ, что простой списокъ о всѣхъ притѣсненіяхъ хлоповъ ровно ничего не говоритъ: это только сырой историческій матеріалъ, но отнюдь не осмысленная работа.

Оканчивая нашъ разборъ "Политическихъ движеній русскаго народа" мы считаемъ справедливымъ замѣтить, что г. Мордовцевъ все-же -- серьезный работникъ, а не белетристъ "изъ школы г. Костомарова", какъ его угодно было обозвать критику "Отечеств. Записокъ". Въ трудѣ его видна попытка освободиться отъ старой, на къ чему негодной, исторической эстетики, попытка примѣнить пріемы великихъ историковъ Запада къ міросозерцанію нашей исторической жизни. По рядомъ съ этимъ достоинствомъ работъ г. Мордовцева, ставящимъ его цѣлой головою выше Бартеневыхъ, Семевскихъ, Андреевыхъ и другихъ фельетонистовъ непріятно поражаетъ въ трудѣ его многочисленность повтореній, объ одномъ и томъ-же предметѣ. Такъ, напр., о поведеніи Кречетникова, онъ говоритъ, по крайней мѣрѣ, 5 разъ почти одно и то-же (томъ I., стр. 99, 126, 127, 130, 135), о бѣгствѣ Державина 4 раза; тоже самое слѣдуетъ сказать о характеристикѣ Цыплятева.

Е С. Окр-цъ.

"Дѣло", No 12, 1870