Статья была напечатана в Avenir de Nice, 28 мая, ответ был помещен в Nizzardo 2 июня, что и послужило отправным моментом для возбуждения дела.
Обозначив однажды этот момент, перейдем теперь быстрее... к обрушившемуся после него потоку.
Меня обвиняют во многом: будем соблюдать порядок и начнем с глубинной причины, оставляя за собой право обсудить в дальнейшем вопросы побочного свойства, которые так некстати усложнили дискуссию по спорному вопросу.
Согласно старым добрым традициям защиты, форма не определяет существа, и никогда еще эта почтенная поговорка не имела столь точного применения.
Нам не найти лучших судей, чем само обвинение, и именно к нему, в первую очередь, мы адресуем нашу защитительную речь.
Что касается нашей аргументации, то за неимением точных законов о роде, мы создадим незыблемое право законной защиты, и, в случае необходимости, обычаи различных литературных провинций Европы, включая сюда и Россию.
Теперь, перейдем к существу дела, прося суд о снисходительности к нашему положению путешественника, превратившегося в адвоката, который в ходе этого процесса за неимением библиотеки должен будет напрягать свою память, хотя все еще верную, но которая может подвести в отдельных деталях.
I
Меня обвиняют в первую очередь в том, что я принял шутку всерьез. На это, кажется, существует вполне готовый ответ: статья нападающего была всего лишь шуткой, une charge (как говорят, кажется, во Франции), -- в таком случае шутка за шутку, и делу конец. Но поскольку нам эта возможность представлена не была, то мы вынуждены, обсуждая дело во всей его глубине, выделить в нашей аргументации два различных пункта:
1. Обвинение, хотя и в очень вежливой форме, дает нам в конце концов понять, что в нашем качестве иностранца мы не поняли статьи, или, по крайней мере, не уловили всего ее смысла.
О! Как же умно выражается обвинение! Да будут его речи услышаны всеми нашими соотечественниками. Оно затрагивает самую отрицательную сторону наших достоинств, или, если хотите, самую положительную сторону наших недостатков. О! Если бы мы могли читать не все, не все понимать из того, что пишут по нашему поводу; если бы мы могли ограничиваться одними лишь техническими языками: математикой, физикой, правом, искусством и т. д., читать лишь книги, относящиеся к сфере настоящей науки, настоящего искусства, что публикуются на Западе, -- мы спокойно принимали бы ванны за границей, не испытывая столь неприятных чувств во время медицинского лечения. Но, к сожалению, все это не так, мы имеем несчастие все понимать, вплоть до мельчайших нюансов, мы понимаем, к несчастью для нас, даже корпоративный язык; ничто не ускользает от нас, ни немецкий каламбур деревенского цирюльника, ни шутка клоуна или акробата -- обстоятельство, которое естественно приводит нас ко второму пункту.
2. Неужели наша вина в том, что мы приняли шутку всерьез? Если бы означенная статья была опубликована в Charivari (Кавардак) или же в Journal amusant (Веселая газета), откуда на нас выпускают иногда шуточки подобного рода, в добрый час! Мы первые бы над этим посмеялись, и уж отнюдь -- поверьте мне -- не смехом сквозь слезы; однако означенная статья появилась в Avenir de Nice, которая, во всяком случае для нас, газета очень серьезная, почти всегда наполненная статьями столь же выдающегося, как и серьезного содержания, -- газета, имеющая широкое распространение и весьма читаемая; если бы еще, по крайней мере, несколько милосердных строк внизу предупредили нас в нашем неведении, чтобы мы не принимали слишком всерьез шутки в наш адрес! Но за неимением данного благодушного корректива мы были вынуждены, вооружившись очками, прибегнуть к различным способам интерпретации, приложимым к данному образчику.
Впрочем, признайте за нашим неведением право полагать, что во всяком случае для среднего читателя всякая шутка, какой бы эксцентрической она ни была, должна иметь определенное основание, нет дыма без огня, как говорит пословица. Обратите также, пожалуйста, внимание, на не смягчающие обстоятельства. Вспомните вообще о шутке, или точнее о шутках, обычных в наш адрес, и вы поймете немного, на какой почве они произрастают. Для того, чтобы такие шутки бытовали, необходимо, чтобы существовала ужасная страна, в которой существует обычай набирать стадо рабов, обрекая их впоследствии участи то ли певцов, то ли танцоров, "не спрашивая об их склонностях, способностях, вкусах, и еще менее о склонностях и вкусах их родителей", страна, где отсутствие способности не является еще препятствием, чтобы стать музыкантом, где достаточно иметь "локти, прижатые к телу, вывернутую слегка наружу ладонь и т. д., и подчиняться суровым командам", и где, соблюдая эти формальности, можно обойтись не только без учения, но даже и без инструмента, потому что в этой стране "учет расходов всегда представляет особую сложность, и в проделываемой ими траектории, когда они проходят через десяток рук (чтобы купить всего лишь кларнет), деньги находят иное употребление по сравнению с их первоначальным предназначением". Наконец, необходимо, чтобы существовала страна, в которой человека могут поместить в театральный оркестр в качестве музыканта, невзирая на то, что он никогда не держал инструмента в руках, и без того, чтобы кто-либо заметил эту неприятную незадачу; и затем все тот же самый человек оказывается на пенсии и получает вознаграждение -- за хорошее поведение. Одним словом, речь идет о стране, имеющей следующую конфигурацию:
-- полное отсутствие всякого вкуса к искусству вообще и к музыке в частности;
-- нравственное разложение бедных детей, с которыми обращаются так, как не обращаются со взрослыми неграми;
-- социальная организация, основанная на насилии и нелепостях;
-- абсурдные мучения, имеющие столь же абсурдные вознаграждения;
-- организованное воровство, отсутствие контроля и безнаказанность, доходящая до кретинизма.
Одним словом, с головы до ног, варвар-дикарь, сдерживаемый случаем.
Но обратите внимание, господа судьи, что существование хотя бы одной из всех этих особенностей, или даже половины одной из этих особенностей, было бы уже вполне достаточно, чтобы признать и возможность всего другого, -- и что все это вместе есть в то же время не что иное, как воспроизведение, пусть и в шутливой форме (которая напомнила нам этюды нравов "Отшельника с Шоссе д'Антен"2), но все же именно воспроизведение того, что мы привыкли находить в тысячах книг, публикуемых касательно так называемой России. Не хватает только московских чаяний, кнута и завещания Петра Великого, -- условий необходимых и столь же реальных, как и какая-нибудь московская консерватория, в которую пригоняют стадо рабов. Ведь это всегда суждение одного и того же свойства, то роковое общее место, из которого западные авторы не могут выйти, и это не случайно: это та точка зрения, с которой судят все, что происходит в России, хорошего или плохого, судят ее недостатки, ее смешные стороны, ее достоинства (когда хватает великодушия заподозрить в ней таковые), произведения ее наук и художеств, ее самые благородные и самые привлекательные порывы, и даже умственное столь благотворное брожение, которое развивается в ней вот уже около пятидесяти лет, заставляя страну совершать быстрый прогресс во всех отраслях культуры, и которое недавно приняло такой размах, что глаз добросовестного историка России с трудом может следовать за ним. Вы согласитесь, господа судьи, что у нас были превосходные причины для того, чтобы ошибиться.
И заметьте также, судари, что все эти утверждения были высказаны по поводу знаменитого сына России, которого она любит и почитает; добавьте к этому также, что мы вообще полагаем себя довольно хорошими музыкантами, по крайней мере довольно сильными в гармонии, о чем свидетельствуют наши мужики, которые никогда не поют в унисон, но которые инстинктивно выбирают промежуточные ноты аккорда, никогда не забывая о тонике и доминанте и исполняя их почти всегда верно, и этот необычный факт был отмечен в ученом предисловии Г. Фетиса к его Словарю (или Биографии) музыкантов.
Да позволено будет мне, добровольному адвокату, задать нашим обвинителям, серьезным и насмешливым, один вопрос общего свойства: почему из всех народов нам одним не позволено сесть за стол для гостей гостеприимного города -- несмотря на то, что мы стараемся вести себя как нельзя лучше, насколько нам позволяют наши средства -- без того, чтобы нам подали, в качестве приправы, некий напиток, составленный из всех выше перечисленных ингредиентов? Не для того ли, чтобы наказать нас за то, что мы понимаем иностранные языки лучше, чем любые другие народы? Не для того ли, чтобы наказать нас за постоянное дружелюбное отношение нашей страны к иностранцам, за наше неизменное гостеприимство, которое не есть шутка, но настоящая реальность, что могут подтвердить десятки тысяч иностранцев, живущих в нашей стране, которая уж никогда не преподнесет им подобный коктейль? Не для того ли, чтобы наказать нас за то, что иностранец может провести все свою жизнь в нашей стране и сколотить здесь себе состояние, не зная ни единого русского слова, окруженный, какой он ни есть, всеобщей готовностью (включая сюда и помощь наших добрых мужиков) догадываться, что он хочет сказать, когда не умеет говорить на нашем языке {Заметим мимоходом, что слово мужик вовсе не обладает тем низким смыслом, который ему приписывается на Западе. Это слово происходит от старославянского муж, что означает попросту мужчина, супруг, в расширительном смысле оно означает крестьянин, и в этом же смысле употребляется так же, как и во французском языке слово крестьянин может употребляться для порицания, чтобы сказать: человек, не знающий хороших манер (здесь и далее -- примеч. автора).}. Не для того ли, чтобы наказать нас за проявленную терпимость ко всем вероисповеданиям, доходящую до того, например, что становится невозможным понимать печатаемые в газетах рассказы о странных сценах, происходящих в других странах на кладбищах, у изголовья умирающих, при чтении Библии? Или нас наказывают за то, что мы хорошие хлебопашцы, и наши закрома открыты для всей Европы, и что вместе с тем мы являемся верными потребителями всех видов европейской промышленности, включая сюда и миллион томов иностранных книг и журналов, которые доставляются нам через все порта империи? Воистину, мы действительно виновны, и мы вполне заслуживаем, чтобы над нами издевались всеми возможными образами. Можно шутя, а можно и самым серьезным образом! Но пусть ограничатся хотя бы одним из способов! Non bis in idem -- говорит судебная присказка.
II
И затем, нельзя не заметить, бывают шутки и шутки, как бывает хворост и хворост; русский человек вообще, хотя и не он придумал водевиль, от природы хитроумен; он не может удержаться от смешного словца во всех возможных обстоятельствах: посреди опасности, равно как и в веселой компании, мы шутим, и прежде всего -- сами над собой, и эти шутки из самых острых, но мы также смеемся и над иностранцами. Хотите совсем свежий пример? По совершенно поразительной случайности, в тот самый момент, когда в Ницце печаталась шутка о стаде рабов и о музыке, надевшей на себя военный мундир, в СанктПетербурге, в разделе "фельетон" одного ежедневника была напечатана шутка против французов -- принадлежащая перу одного весьма выдающегося артиста (П. Григорьева, актера Санкт-Петербургского театра)3. Как адвокат я должен предвидеть возражения всякого рода, и я подтверждаю, что на означенном номере ежедневника ("Русский инвалид") стоит дата 15-го мая по нашему стилю, что соответствует как раз 27-го мая по европейскому стилю: то есть означенные статьи появились почти одновременно.
Фельетон представлял собой небольшую жанровую картинку, в роде лубочной деревенской сцены, понятной исключительно русскому читателю и почти непереводимой из-за простонародного языка персонажей, наполненного тем обилием смелых эллипсов, которые мы встречаем в русском разговорном языке еще в большем количестве, чем во французском.
Я постараюсь сделать все возможное, чтобы перевести фрагмент из этой сценки почти дословно. Сюжет пьесы довольно прост: русский солдат возвращается в свою деревню после последнего похода. Он находит свою мать, сестру, друзей, его всячески опекают, как это принято у русских, и естественно задают ему массу вопросов. Среди прочего, один старик задает ему следующий вопрос:
-- Скажи, друг Мишель, ты дрался с врагом? смелее ли он, чем мы?
Мишель. -- Ну это, этого нельзя сказать... что касается отваги, если говорить только о французе, к примеру -- так он ничем не уступит русскому. Что за славный парень! Шутя идет он под пули и так хорошо дерется, что, по правде говоря, даже жалко его убивать. Потом, после боя, когда наступает перемирие, французов трудно узнать. Это такие превосходные парни, что поневоле хочется с ними побрататься. Гнев проходит, ты протягиваешь им руку; и хотя на их языке мы говорить не умеем, но все же достаточно учены, чтобы сказать им: "bonjour, Monsieur". -- А как только француз слышит это слово, так сразу же начинает говорить что-то на ломаном языке с невероятной скоростью: то он предлагает вам сигареты, вино, белый хлеб, то разражается смехом, то забавляет вас, чтобы заставить вас рассмеяться, то обнимается, то также старается произнести какое-нибудь русское слово, и иногда ему это удается так, что наши все лопаются от смеха, а француз того и хотел, -- он не смущается -- и смеется -- и аплодирует. -- Что за славный парень, этот француз! Смелый, добрый, умный, беззлобный, одним словом, совершенно очевидно, у него очень много общего с нами.
Замечаю с сожалением, что фрагмент потерял всю свою остроту в переводе, и что большинство языковых нюансов, которые в этом рассказе и составляют суть шутки, здесь ослаблены. Этот род нюансов непереводим, и все же-- это настоящая шутка, une charge4. Я оставляю на суд господ судей оценить всю разность впечатлений, которые остаются от прочтения двух статей, опубликованных в один и тот же день на двух разных концах полушария. -- Как человек тонкого вкуса и знающий, каковым он и предстает перед нами в своей второй статье, появившейся в Avenir 18 июня -- автор ее -- я в этом уверен -- также оценит это различие. И пусть не говорят, что мы опираемся на редкий и отдельный факт: нет! Напрасно бы я стал искать во всей нашей современной литературе одну-единственную статью, где пародия на французов перешла бы границы фрагмента, который мы только что процитировали, и где, по крайней мере, шутка не была бы смягчена чувством искреннего благожелательства. Вообще очень редко можно увидеть в нашем театре иностранца, и, в особенности, француза, представленного неблагоприятным образом. В трагедии "Борис Годунов" нашего знаменитого поэта Пушкина действительно появляется на сцене капитан Маржерет, ведущий свою рать против русских -- но как француз он изображен самым почтенным образом. В разгар войны русские карикатуры и куплеты отвечали на карикатуры и куплеты, печатавшиеся против нас за границей -- но то была война -- однако между тем французские актеры спокойно продолжали свои представления в Петербурге и Москве в виду многочисленной публики; тысячи раз французская униформа появлялась на сцене, как это принято во французских пьесах: -- и что же, никогда в момент самого сильного возбуждения, произведенного событиями войны, наша публика не позволила себе никакого выражения неудовольствия по этому поводу: актеру хлопали, если он играл хорошо, а когда он играл плохо, то его не освистывали. -- И вы найдете это выражение почтительности во всем, что пишется в России; впрочем, в настоящее время, за исключением текущих новостей, сообщаемых в фельетонах касательно умственного движения в литературе и искусстве, и т. д. -- в России более не пишут путешествий по Европе -- Запад слишком нам известен; мы слишком много о нем читаем; однако о том, как мы к нему относимся, можно судить по "Письмам русского путешественника" Карамзина, переведенным на французский язык, которые день ото дня становятся все более интересными, по мере того, как мы отдаляемся от эпохи, когда они появились. Пусть же нас судят по этим фактам, и пусть за них же и осуждают.
III
О! -- скажут нам, -- господа, вы попросту хотите, чтобы вас хвалили. -- Нет, господа судьи, мы всего лишь хотим, чтобы нас знали в нашем истинном свете, благоприятном или неблагоприятном, все равно, и затем -- перейдем к делу.
Говорите нам горькие истины, очень горькие, но очень нужные, правдивые, и мы будем вам за то благодарны, и мы извлечем из этого пользу, как мы извлекаем пользу из истин, которые мы говорим сами себе, весьма жестоких истин, уверяю вас в том; доказательством является наша литература, где вот уже сто лет сатирический элемент, обращенный в основном против нас самих, преобладает над всеми возможными формами. Но не надо обвинять нас в том, что мы украли у вас башни Нотр-Дама, тем более, что они преспокойно пребывают на своем месте. Не удивляйтесь, что мы чувствуем себя уязвленными, когда нас обвиняют в таком отвратительном проступке, а иногда и того хуже: потому что во многих случаях мы не имеем возможности просто сказать: "Да посмотрите же в окно, башни Нотр-Дама все еще на месте". Нет! Нас ставят в печальное положение, когда мы вынуждены искать самую вежливую форму, чтобы сказать: "Но все это неправда, вы заблуждаетесь" -- или же указать на сотни толстых фолиантов, написанных на языке почти неизвестном на Западе, и заставить нападающих выучить его, чтобы собрать словесные свидетельства и поймать с поличным. Не сердитесь, даже когда мы, со своей стороны, тоже имеем сказать вам некоторые истины, потому что отличительная черта цивилизованного человека -- это умение слушать. Я думаю, что все только выиграют от этой межнациональной критики, потому что всякий народ есть сочетание хороших и дурных элементов, которые в нем распределяются в зависимости от его характера, или, дабы называть вещи своими именами, в зависимости от его национального тщеславия. В природе человека заложена способность видеть недостатки близких более отчетливо, чем свои собственные: в этом -- ключ к прогрессу человечества, и это есть тот провиденциальный инстинкт, который, особенно в наше время, заставляет человека все придумывать, всем рисковать, чтобы преодолеть дистанции, дабы увидеть своего ближнего лицом к лицу, обменяться с ним истинами и найти общий язык, чтобы одолеть или же использовать их общего анти-врага -- природу. Но прежде всего следует быть точными.
Здесь я чувствую себя просто обязанным повторить одну очень простую истину, право авторства которой я оставляю за своей страной, и которую напрасно бы мы искали у наших безжалостных критиков. Эта истина заключается в следующем: чтобы найти общий язык, надо уметь понимать друг друга, нельзя судить о народе, не понимая языка, на котором он говорит. Это несложная теория, но мы практикуем ее широко.
Не приписывайте нашу так называемую способность к языкам одному лишь нашему интересу к иностранцам; если во многих семьях, где живут представители иных наций, вы слышите, как дети болтают на двух или трех языках, вы найдете еще большее количество образованных людей, которые владеют многими языками, не умея притом на них говорить, особенно французским, произношение которого для русского человека представляет собой невероятную сложность. Гакстгаузен был удивлен, встретив в глубине монастырского дворика человека, который по случаю визита знаменитого путешественника впервые практиковался в разговорном немецком, но который однако отлично знал всю немецкую философическую литературу, исключительная заумность который смущает иногда самих немцев. Этот случай не имеет для нас ничего удивительного; он весьма распространен, особенно среди студентов университетов, семинарий, расположенных в отдаленных провинциях. Они изучают современные языки, как изучали языки мертвые, при помощи грамматики и словарей, и все. Мы рекомендуем этот прием, -- который не отличается новизной, но заслуга которого состоит в его эффективности, -- тем путешественникам, что отправляются в Россию; и мы не скроем, что существует прекрасный словарь, с прекрасной грамматической преамбулой, опубликованный Ш. Рейфом в Карлсруэ в лето 1853.
Знаете ли вы, что делает для русского столь необходимым это изучение, исполненное для него бесчисленных трудностей? Дело в том, что согласно обычаям этой страны, русскому автору, путешественнику или нет, непозволительно писать о Франции, Германии, Англии, Италии, Голландии и т. д., не имея возможности читать документы на языке этих стран; еще менее ему позволено писать научный, художественный, нравоописательный труд, не изучив книги своих предшественников, которые они опубликовали на своих языках. Самый оскорбительный упрек, который можно бросить русскому автору, это упрек в том, что он не прочитал источники или документы на том языке, на каком они были написаны. Тот, чья ошибка в труде по истории, статистике, в описании путешествий, законодательстве и т. д. будет доказанным -- человек конченный: можно ошибиться в оценке событий, можно спорить о дате, можно иметь противоположные мнения по поводу интерпретации фразы в летописи -- но исказить иностранное имя, не понять смысла какой-либо идиомы означает подписать себе смертный приговор, неправильно переведенное слово, искаженное имя будут преследовать несчастного до
конца его жизни; это слово, это злополучное имя срастется с его собственным именем, будет фигурировать во всех полемических статьях и т. д., и т. д., и не думайте, что это касается только научных трудов, в которых сама возможность подобной ошибки даже и не предполагается; эта безжалостная и исключительная строгость, признаюсь, распространяется на произведения разных жанров.
Человек высоких достоинств, имя которого, кажется, известно и во Франции, -- Полевой, историк, филолог, журналист, который 35 лет назад основал первый ежемесячный журнал в России (Телеграф), имевший огромный успех -- пропустил в разделе Смесь своего журнала, кажется, в статье о современных модах, слово gris-poussière, не переведя его; или даже возможно, что находясь в затруднении, как точно перевести это условное обозначение цвета фантази, он ограничился тем, что воспроизвел его по-русски без перевода {Насколько я помню, в оригинале там была опечатка, или, во всяком случае, добросовестный журналист посчитал ее таковой, поскольку не мог согласовать род слова "gris" со словом poussière; в спешке он посчитал нужным употребить слово "poussier", которое нашел в словаре как обозначающее пыль, остающуюся после сожжения угля.}.
Этот проступок ему никогда не простили. Очень быстро его заметили другие журналы, несчастный Gris-poussière стал лицом одушевленным; стали печатать серии статей в адрес Господина Gris-poussier, их даже подписывали этим роковым именем, которое преследовало Г. Полевого до конца его дней, исполненных трудов и пользы для общества. Признаюсь, что об этом деле можно пожалеть, но, к сожалению, я могу вам привести множество других в том же роде. И наоборот, приведите мне хотя бы одно русское имя, которое бы на Западе не было искажено тысячью и одним способом. На это есть уже готовый ответ: Невозможно, -- скажут многие, -- написать русское имя западными буквами. Враки все это: те, кто не имеет в своем языке согласного звука "ж", могут, действительно, оказаться в затруднении, как написать русское имя, в котором употребляется этот звук, но не так это для французов: их язык достаточно богат звуками, чтобы передать ими все буквы русского алфавита, за исключением дифтонга или полугласной, которые могут быть воспроизведены лишь приблизительно, и которые не играют особой роли. Совсем иное дело воспроизведение в русском языке французских имен; носовой звук, столь частый в словах и именах, как, например, в имени Монморанси -- не существует на русском языке; сложность велика, но и ее удалось преодолеть по молчаливому согласию, благоговейно соблюдаемому. Имена Монморанси, Лафонтен могут писаться по-русски лишь следующим образом: "т" заменяется на "е", за которым здесь следует апостроф: Mone'morane'cy, Lafone'taine -- но эти имена при посредстве данного условного способа обозначения пишутся подобным образом всегда, так что это не дает никакого повода для сомнений, и всякий русский читает, словно то было написано Montmorency, Lafontaine.
Английские имена представляют для нас большую сложность, потому что, чтобы быть понятыми, мы должны писать английские имена не так, как они пишутся, но так, как произносятся. Так, французы пишут имена Шекспира (Shakespeare), Броума (Brougham), как их пишут англичане, поскольку их алфавиты совпадают: русский человек вынужден писать Шекспир (Schekspire), Лир (Lire), Броум (Broum), как эти имена произносятся в Лондоне; так что русский человек должен выучить английский язык хотя бы для того, чтобы писать по-русски правильно их имена; а в России судят о том, знает ли человек английский, по тому, как он передает по-русски слова этого языка. Существуют английские имена с неопределенным произношением, написание которых по-русски вызвало даже довольно оживленную полемику, как, например, Бэкон (Bacon), которого англичане произносят скорее как Бкне (Bkne), а иногда как Бекне (Веские), ставя ударение на е (а); это, если хотите, несерьезная сторона исторической точности, -- но это отлично демонстрирует, насколько нравы литературной провинции по имени Россия так или иначе строги во всем, что касается истории и статистики.
Позволю себе выдвинуть более умеренное требование. Покажите мне хотя бы один французский труд по истории России, ее этнографии, статистике, нравам, обычаям, философии, искусствам, законодательству, администрации, религии, наконец, в котором бы автор использовал документы на русском языке. Я могу ошибаться, и я бы очень этого хотел, но действительно, за исключением нескольких политических брошюр, я знаю лишь один труд, "Статистику" Шницлера, теперь уже довольно устаревшую, но в которую всегда неплохо заглянуть, -- да и то {Даже Гакстгаузен, ученый и добросовестный Гакстгаузен, единственный человек, совершивший серьезное путешествие по России, не свободен от ошибок, поскольку не знал русского языка, и это -- несмотря на то, что имел при себе секретаря, которому было поручено переводить все ответы на многочисленные вопросы, которые Гакстгаузен задавал, проезжая Русь от одной волости к другой.}! Изучать русские документы, читать их на языке, на котором они написаны! Все это похоже на глупость невероятную. -- Впрочем, существует уже готовый ответ на это требование, и даже два: один без обиняков утверждает: в России не существует документов, в России ничего не издается, все запрещено правительством. -- Оставим этот вопрос без ответа. Более ученый ответ предполагает, что все русские документы неподлинные, произвольно подделанные, фальсифицированные, и т. д. На этот довод мы можем ответить возражением, которое само не терпит возражений: при современном уровне науки не существует подделанных документов, которые бы выдерживали историческую критику; -- это факт, доказанный наукой. В таком случае, придите к нам на помощь, господа, и мы будем вам рады; нам не хватает рук на наших умственных плантациях; всего лишь пятьдесят лет назад мы начали разбираться в наших исторических документах и серьезно изучать наши нравы и обычаи и т. д. Один немец, знаменитый историк Шлецер5, пришел к нам тогда на помощь, он храбро выучил русский язык до такой степени, что мог читать наши летописи и подвергать их ученой критике; русская наука с тех пор продвинулась вперед и значительно опередила труды Шлецера, и все же имя его остается бессмертным в России, и нет такого сколь-либо просвещенного русского, который бы не произносил этого имени с уважением и глубокой признательностью. Вы видите на этом примере, что черт не так уж страшен, как его малюют. -- Придите же к нам, придите к нам на помощь, выучите русский; или же по крайней мере сделайте так, чтобы вам перевели то, что называется документами, источниками, и затем сравнивайте наши летописи, наши современные документы, пропустите все это через горнило западной эрудиции, найдите наши недостатки, наши заблуждения, нанесите удар сильный, но верный, и вы приобретете право на нашу вечную признательность.
К. В. О.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Опубликовано: Avenir de Nice. No 177-179, 181-182. 3-5, 7-8 июля 1857 г. Оригинал на французском языке.
2 Имеется в виду цикл парижских этюдов французского писателя Этьенна Жуи "Отшельник с Шоссе д'Антен" (1814).
3 Речь идет об "оригинальной сцене в рассказе" П.И. Григорьева, напечатанной в разделе "Фельетон" газеты "Русский инвалид" (1857, 15 мая) под названием "Бессрочно отпускной на Родине".
4 В оригинале цитируемый Одоевским фрагмент "сцены" выглядит следующим образом:
Ну, скажико-с, друг Михайлушко:
Ты сражался с бусурманщиной.
Как они? того... храбрее нас?
Ну, нельзя сказать... Однакоже,
Правду молвить, так один Француз
Не уступит разве Русскому.
Молодец! идет в огонь шутя,
И дерется так размашисто,
Что, бывало, и убить-то жалко!
Но зато, после сражения,
Как назначут перемирие,
Тут Французы, не узнаешь их,
Мусьяки такие славные,
Что сдружишься с ними нехотя!
Злость пройдет, протянешь руку сам,
И не знаешь хоть по-ихнему,
Скажешь тоже: ну, бон-жур, муси!
Сиреч значит: добрый день, сударь!
Ну, и только-что услышит он
Это слово, и пойдет тебе
Лепетать, да живо, скоро так;
Предлагает тебе цигарочки,
И винца, и хлебца белого,
И хохочет, и смешит тебя,
Обнимает, и целуется,
И по-русски-то старается
В угожденье слово вымолвить;
Да иной раз так вавакнет вдруг,
Что, забыв субординацию
Наши все и расхохочутся!
А Француз, и рад раденешенек,
Не конфузится, хохочет сам,
Да еще в ладоши хлопает!
Молодец, Француз! И храбр, и добр,
И умен, и незлопамятен;
Словом, видно по натуре-то
С нашим Русским очень сходствует.
5 Шлецер Август Людвиг (1735-1809), немецкий историк и филолог, в 1761-1767 гг. состоял на русской службе и был адъюнктом Петербургской академии наук.