Оболенский Леонид Егорович - Запросы жизни. Роман М. И. Красова (Е. Оболенского)

Запросы жизни. Романъ М. И. Красова (Е. Оболенскаго). Изданіе журнала Мысль. Спб. 1881 года.

Не разъ приходилось слышать жалобы, что наша беллетристика не даетъ, подобно хоть бы французской, романовъ съ сложной, интересною фабулой, способной завлекать, манить впередъ; нѣтъ романовъ, которые бы можно было читать на сонъ грядущій, лежа въ постели ради забавы, ради отдыха. Вмѣсто успокоенія, нашъ романъ наровитъ растравить читателя, возбудить его нервы,-- разумѣется, тутъ ужь не до сна. А все отъ того, что наша беллетристика слита съ нашею жизнью, является ея отраженіемъ, а не уноситъ на крыльяхъ амура въ міръ грезъ и фантазій. Жизнь же такъ захватываетъ, такъ сдавливаетъ въ настоящее время своими желѣзными когтями, что ни автору, ни читателю не до шутки, не до забавы.

Поэтому и романъ г. Красова, "Запросы жизни", нельзя читать на сонъ грядущій ради развлеченія и отвлеченія сонъ отгоняющихъ думъ. Онъ задѣваетъ современную жизнь, ея запросы. Каждый знаетъ, какъ мало эта современная жизнь даетъ возможности на удовлетвореніе предлагаемыхъ ею запросовъ, и, разумѣется, названный романъ не даетъ успокоенія. Много лицъ выводитъ онъ въ разныхъ положеніяхъ; жизнь никому изъ нихъ не улыбается, всѣхъ ломаетъ, калѣчитъ и большинство доводитъ до сумасшедшаго дома. Авторъ самъ какъ бы пугается тяжелаго впечатлѣнія отъ своего романа и оговаривается передъ читателемъ слѣдующею тирадой, которою заканчивается его книжка:

"Тотъ читатель, который бы обвинилъ насъ въ обиліи сумасшедшихъ героевъ, пусть повнимательнѣе присмотрится кругомъ и заглянетъ въ статистику помѣшательствъ за послѣдніе годы" (стр. 221).

Но мы лучше заглянемъ съ читателемъ въ книгу г. Красова, чтобъ убѣдиться, такъ ли безысходны въ самомъ дѣлѣ тѣ положенія, которыя довели большинство изъ его героевъ до помѣшательства, до пьянства? Не лежала ли отчасти причина этихъ болѣзней въ самихъ герояхъ, въ ихъ дряблости, въ отсутствіи энергіи, необходимой для борьбы, безъ которой жизнь почти нигдѣ и никогда не уступаетъ ни пяди?

Въ романѣ г. Красова "Запросы жизни" выведено много героевъ і героинь. Всѣ они люди современные. Аристократъ Худяковъ, окончившій курсъ въ школѣ Правовѣдѣнія и отказавшійся, подъ вліяніемъ одной учительницы, Надежды Николаевны (героиня романа), не только отъ арістократизма, но даже отъ дороги юриста,-- поступилъ въ медико-хирургическую академію, когда ему было за 25 лѣтъ (кончилъ ли онъ здѣсь -- читатель объ этомъ не знаетъ). Когда Надежда Николаевна, которую онъ крѣпко полюбилъ, призналась ему, что тоже его любитъ, но что уйти къ нему не можетъ, такъ какъ у нея есть мужъ, человѣкъ въ сущности порядочный, но въ которомъ она тѣмъ не менѣе сильно разочаровалась, увидавъ, что у него слово скачетъ на почтовыхъ, а дѣло совсѣмъ за нимъ не поспѣваетъ,-- Худяковъ уѣзжаетъ въ деревню, всецѣло предается земской дѣятельности, превращаетъ большія комнаты своего стариннаго барскаго дома въ больницу и школу для крестьянъ, затѣмъ создаетъ одинъ проектъ за другимъ -- въ интересахъ тѣхъ же крестьянъ -- и вноситъ ихъ на разсмотрѣніе земскаго собранія. Какъ и слѣдовало ожидать, земское собраніе, во главѣ котораго стоялъ какой-то Делибашъ, отвергло всѣ проекты: "Одинъ изъ нихъ -- о банкахъ -- былъ не принятъ потому, что найденъ касающимся исключительно нуждъ крестьянъ, а крестьяне, молъ, не земство, а сословіе. Другой -- о школахъ -- не прошелъ за недостаткомъ средствъ, а проекты ходатайствъ почти всѣ были остановлены предсѣдателемъ Делибашемъ, по мнѣнію котораго они выходили за предѣлы земской компетентности. Худяковъ заявилъ, что послѣ всего этого онъ снимаетъ съ себя полномочіе земскаго гласнаго, ибо не можетъ исполнять обязанностей, возложенныхъ на него избирателями" (стр. 220). Вслѣдъ за этимъ онъ падаетъ духомъ,-- падаетъ на столько, что запирается въ своемъ кабинетѣ: "Онъ никому ничего не говорилъ, не отвѣчалъ на распросы; но было видно, что онъ страшно потрясенъ. Онъ похудѣлъ за одинъ день, глаза лихорадочные, красные. Ночью не спитъ и ходитъ по кабинету. Надежда Николаевна (она уже бросила своего мужа, отъ чего послѣдній спился) рѣшила распорядиться безъ его вѣдома и послала за земскимъ врачомъ" (стр. 219).

Поправившись, Худяковъ вмѣстѣ съ Надеждой Николаевной и ея дочкой переселился за границу, "откуда, кажется, не думаетъ скоро вернуться" (стр. 221).

Положеніе Худякова въ земствѣ есть одно изъ обычныхъ явленій въ нашей современной жизни, гдѣ еще господствуетъ царство Делибашей. Но развѣ для такихъ порядочныхъ людей, какъ Худяковъ, единственный путь "устраниться" и уѣхать для душевнаго успокоенія за границу? Отъ такихъ защитниковъ крестьянскаго интереса крестьянамъ, дѣйствительно, легче бы не стало; но дѣйствительность, къ счастію, представляетъ и нѣчто лучшее, чѣмъ слабые, безсильные Худяковы.

Кромѣ этого главнаго героя, въ романѣ выведены еще два мужскихъ лица, не менѣе важныхъ въ общей суммѣ русской жизни: это народникъ Строевъ, не кончившій курса студентъ медико-хирургической академіи, за что-то сосланный административнымъ порядкомъ, и раскольникъ Пименовъ, сынъ мужика. Послѣдній тихонько отъ отца, подобно Ломоносову, бѣжалъ въ гимназію, чтобы просвѣтиться и уразумѣть непонятное, но гимназія не удовлетворила его своей школьною наукой, и потому онъ снова вернулся къ отцу въ деревню, обложился книгами, предался своей философіи, которая состояла въ признаніи духа, въ отрицаніи "личной любви къ людямъ, семьѣ, отцу и матери"; его философія требовала "любви къ нимъ -- только какъ къ олицетвореніямъ Бога на землѣ,-- любви не личной, а всеобщей, братской, для всѣхъ равной: для всѣхъ сословій и націй, друзей, какъ и враговъ, ибо всѣ -- дѣти одного "Бога, носящія въ душѣ ту же частицу божества" (стр. 179).

У автора оба эти героя кончаютъ сумасшествіемъ. Строевъ доходитъ до нервной горячки отъ своей безмѣрной любви къ народу, которую онъ выражаетъ только въ словѣ, и отъ своего неумѣнья сдѣлать для него что-нибудь; Пименовъ же доходитъ до чортиковъ отъ углубленія въ свою философію.

Мы знаемъ, какую нравственную мощь и какую крѣпость нервовъ представляетъ въ дѣйствительности у насъ тотъ и другой типъ "печальниковъ", что Строевы и Пименовы являются только какою-то пародіей на дѣйствительные образы современной жизни.

Въ параллель къ этимъ тремъ героямъ въ романѣ выведены и три героини. Надежда Николаевна, о которой мы упоминали и которая, какъ общественная дѣятельница, признаетъ: "чѣмъ хуже, тѣмъ лучше",-- въ сущности вся погружена въ личную жизнь. Одна изъ обыденныхъ драмъ этой жизни до того захватываетъ ее, слабенькую, что общественная жизнь почти совсѣмъ теряетъ для нея смыслъ. Другая героиня -- Желковская. Эта женщина перенесла въ жизни то, что переносятъ немногіе, что оставляетъ на душѣ ничѣмъ неизгладимые слѣды: "ея братъ былъ повѣшенъ, а отецъ сосланъ въ каторгу во время одного изъ польскихъ возстаній.... Говорили, что она безумно любила брата, что она видѣла его казнь и не заплакала, только потомъ едва не умерла отъ нервной горячки Разсказывали также, что долго она совсѣмъ не хотѣла видѣть людей, особенно русскихъ; потомъ вышла замужъ и запряталась въ лѣсной глуши, ни съ кѣмъ не знакомясь, никуда не выѣзжая, исключая охоты, на которой она носилась на конѣ рядомъ съ мужемъ въ національномъ польскомъ костюмѣ. Мало-по-малу она стала тосковать все больше и больше" (стр. 50--57). Докторъ посовѣтовалъ развлеченіе. Она стала принимать гостей... Молодыя силы одержали верхъ надъ нервами. "Она опять разцвѣла, но мозгъ уже до конца жизни не могъ выздоровѣть отъ тѣхъ образовъ, которые въ него запали... Стоило ей на минуту остаться одной, и страшные образы выплывали, какъ живые, и рвали ея мозгъ и сердце до того, что часто ее находили въ обморокѣ или въ тяжеломъ нервномъ припадкѣ" (стр. 71). Но молодая жизнь боролась съ мучительными воспоминаніями прошлаго: ради отдохновенія отъ давящаго кошмара жизни она сама создавала себѣ иллюзіи и отдыхала до тѣхъ поръ, пока завѣса не спадала съ глазъ и съ прежнею силой не повторялись давно знакомыя, подавляющія душу, картины.

Авторъ правъ, когда говоритъ, что "люди безпредѣльно несчастные живутъ часто одной иллюзіей, одною мечтой" (стр. 71). Это -- ключъ къ загадкѣ: гдѣ берутъ люди силу, чтобы вынести непосильное горе? Нужно нѣчто иное, чѣмъ простыя обыденныя радости жизни, чтобы продолжать жить послѣ "безпредѣльнаго несчастья". И вотъ секретъ: это нѣчто есть иллюзія. У Желковской тоже была иллюзія, которой она жила: мечта, что что-то случится необыкновенное, что дастъ ей невѣроятную силу забыть прошлое,-- мечта, что она услышитъ совсѣмъ новое слово, которое перевернетъ, измѣнитъ ея жизнь, переродитъ ея отношенія къ прошедшему. Вотъ поэтому она такъ пытливо всматривалась въ каждое новое лицо и въ особенности если это новое лицо сразу не поддавалось пониманію. Она быстро шла впередъ на сближеніе съ новымъ лицомъ, мало обращая вниманія на свѣтскія приличія, и все въ надеждѣ найти это нѣчто. Но, вмѣсто "нѣчто",-- если неизвѣстное лицо былъ мужчина,-- ей преподносилось изліяніе въ любви,-- иллюзія разомъ исчезала и она снова впадала въ тоску.

Такъ было съ ней и при встрѣчѣ съ Худяковымъ, который казался ей загадочнымъ. И вотъ, желая какъ можно скорѣе открыть въ немъ это "нѣчто", она устроила компаніей катанье на тройкѣ, а сама вдвоемъ съ Худяковымъ сѣла въ маленькія саночки и поѣхала впередъ.

"Снѣгъ радужными облачками подымался у ногъ скачущихъ лошадей и долго стоялъ искрящимися пылинками по дорогѣ. Полозья гулко скрипѣли по промерзлому снѣгу; паръ летѣлъ отъ лошадей; кучера звонко посвистывали, напоминая Соловья-разбойника.

-- Ну, что же хотѣли вы мнѣ сказать?-- спросила Желковская у Худякова, когда они успѣли довольно далеко уѣхать отъ дома.-- Охъ, да какія же у васъ узенькія санки! Я боюсь упасть. Вы ужь не церемоньтесь, держите меня крѣпче.

Худяковъ обнялъ ее поверхъ мягкой, пушистой атласной шубки.

-- Ну, вотъ такъ! Такъ мнѣ не страшно!-- воскликнула она, улыбнулась и взглянула близко въ его глаза. Морозъ подрумянилъ ея щеки, обыкновенно блѣдныя, и сдѣлалъ ее какъ-то еще моложе. Глаза ея ярко блестѣли. Польская мѣховая шапочка, надѣтая нѣсколько на-бокъ, придавала какую-то храбрость, удаль ея лицу и взглядамъ. Отъ ея глазъ ему сообщалась какая-то юная бодрость и шаловливость.

-- А если мнѣ сейчасъ не хочется говорить того, о чемъ я думалъ прежде? Если моя хандра вдругъ прошла?-- счастливымъ голосомъ, почти страстно проговорилъ онъ.

-- О, значитъ, я хорошій докторъ!-- воскликнула она и вдругъ звонко, какъ-то странно засмѣялась" (стр. 70).

Съ этого момента онъ сталъ ей противенъ. Иллюзія исчезла.

Черезъ нѣсколько минутъ съ ней сдѣлался обморокъ. Пришлось свернуть съ дороги и заѣхать къ Пименову, тому юному раскольнику, о которомъ упоминалось выше.

Когда она пришла въ себя, отдохнула, Пименовъ развелъ самоваръ. Всѣ усѣлись къ столу. Завязался разговоръ. Рѣчи Пименова заинтересовали Желковскую. У нея опять блеснула иллюзія -- открыть въ юномъ раскольникѣ то новое, надеждой на что она жила.

Она съ жадностью прислушивалась къ его словамъ, когда онъ говорилъ: "Природа -- это мы сами, наше созданіе, наше дитя. Я говорю о видимой природѣ, о той, которую мы видимъ. Эту мы создали и создаемъ каждое мгновеніе нашимъ представленіемъ"... "Значитъ, наши страданія,-- думала въ это время Желковская,-- смерть людей близкихъ...тоже мы создаемъ сами... Да... да?... Я не понимаю" (стр. 42). Черезъ нѣсколько дней она уже устроила съ нимъ свиданіе въ лѣсу. Онъ пришелъ, много, долго говорилъ. Ей хотѣлось непремѣнно добиться разрѣшенія на слѣдующій вопросъ: "если уже оно (т. е. страданіе) есть въ душѣ, какъ фактъ,-- куда его дѣнешь?"

И вотъ Пименовъ учитъ ее, какъ для этого надо выработать иной взглядъ на міръ, чѣмъ существуетъ у всѣхъ, подняться отъ личнаго къ общему,-- подняться до того, чтобы пренебречь единичнымъ, тѣлеснымъ, земнымъ.

"Значитъ, я все только грѣшила и грѣшила? И когда любила личною любовью исключительно родину, а не все человѣчество?... И когда больше всѣхъ любила брата и отца, ненавидя враговъ?..."

Она почти бѣгомъ бросилась домой, цѣлый день провела, молясь въ своей комнатѣ передъ образомъ... Но на другой день она взглянула на всю эту философію иначе,-- она уже видѣла ея ложность,-- и снова ее охватила тоска съ еще большею силой... Иллюзія исчезла безъ надежды на возвратъ. Она почувствовала, что больше силъ нѣтъ жить, и взяла револьверъ... По обстоятельства помѣшали ей покончить съ собой,-- она занемогла. Романъ оставляетъ ее въ положеніи при смерти больной. Докторъ, который ее лѣчитъ, не понимаетъ ея болѣзни. "Вообще,-- говоритъ онъ,-- теперь все какія-то странныя болѣзни: все больше душевныя разстройства. Не то чтобы полное помѣшательство, а что-то необыкновенное, ей-богу! Я ужь и не знаю, какъ и назвать: вывихъ душевный" (стр. 220).

Желковская -- это единственное лицо въ романѣ, душевная болѣзнь котораго является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ тяжелыхъ обстоятельствъ жизни, несмотря на богатый запасъ энергіи и силъ у этой женщины. Только благодаря этому запасу она могла такъ долго протянуть, несмотря на всѣ ужасныя внутреннія муки. На это лицо авторъ положилъ много любви и симпатіи, потому Желковская обрисована въ романѣ яснѣе, рельефнѣе другихъ и вѣрнѣе.

О третьей женщинѣ, дочери дьячка, кончившей курсъ въ гимназіи и уѣхавшей, благодаря помощи Худякова, въ Петербургъ на какіе-то курсы, мы говорить не будемъ,-- не стоитъ: личность вводная, очерчена общими чертами, а вѣрнѣй даже и не очерчена.

Какъ видитъ читатель, весь романъ г. Красова является какъ бы домомъ умалишенныхъ, гдѣ совсѣмъ нѣтъ здоровыхъ людей: всѣ дѣйствующія лица романа или сходятъ съ ума, или спиваются, какъ, напр., мужъ Надежды Николаевны -- человѣкъ развитой, нѣкогда имѣвшій громадное вліяніе на своихъ ученицъ, но который не съ умѣлъ справиться съ личнымъ несчастіемъ, личнымъ горемъ. Послѣднее едва ли кого оставляетъ въ покоѣ, а между тѣмъ изъ-за него не всѣ же спиваются, не всѣ же гибнутъ въ дѣйствительности... Всѣ лица, выведенныя въ романѣ, люди развитые, добрые, гуманные, честные, съ лучшими запросами на жизнь (исключая мужа Желковской), чѣмъ толпа вообще, и всѣ они оказываются безсильными: падаютъ при первомъ препятствіи, съ которымъ даже и бороться не пробуютъ, вслѣдствіе свой трусости и дряблости... Нѣтъ, лучшіе люди такъ скоро не отступаютъ передъ препятствіями, такъ скоро, безъ борьбы, не гибнутъ! Когда требуется борьба, они видятъ въ ней жизнь и борятся до потери силъ, но не отступаютъ, не прячутся, не уходятъ искать покоя за границу... Такъ говоритъ намъ дѣйствительность.

Читается романъ г. Красова или, точнѣе, первая его половина довольно легко: красиво мелькаютъ передъ читателемъ знакомыя картины студенческаго бала, мертвецкой, простыхъ, хорошихъ отношеній студентовъ и студентокъ; не менѣе живо и красиво рисуются деревенскія посидѣлки съ бойкой солдаткой Машей, съ ея горячими поцѣлуями... Но далѣе, по мѣрѣ того, какъ усложняются отношенія героевъ и вводятся новыя лица, авторъ то комкаетъ разсказъ, то неимовѣрно его растягиваетъ. Такъ растянута болѣзнь Страхова, къ постели котораго, почти въ концѣ романа, введено новое лицо -- дочь дьячка; ей Строевъ говоритъ свои длинныя рѣчи и между прочимъ жалуется, что въ теперешней междоусобной войнѣ никакъ не поймешь, кто -- свой, кто -- чужой.

К.

"Русская Мысль", No 1, 1882