Оболенский Леонид Егорович - Жаждущие света. Повести и рассказы. М. А. Красова. (Л. Е. Оболенского). Первая серия. Спб. 1884

Жаждущіе свѣта. Повѣсти и разсказы. М. А. Красова. (Л. Е. Оболенскаго). Первая серія. Спб. 1884.

Представьте себѣ, что вы попали въ съумашедшій домъ и притомъ въ отдѣленіе такъ называемыхъ "неспокойныхъ". Впечатлѣніе вы, человѣкъ непривычный, вынесете навѣрное самое угнетающее. Эти безсвязныя,рѣчи, эти мутные глаза, эти странные жесты, эти дикія вскрцкиванья, изможденныя лица, необыкновенные костюмы -- все это наведетъ на васъ и страхъ, и жалость, и неумѣстное, быть можетъ, но непобѣдимое отвращеніе. Мы не желаемъ сказать ничего непріятнаго г. Красову. Но его "Жаждущіе свѣта" герои и героини эксцентричностью своего поведенія производятъ впечатлѣніе психически нездоровыхъ людей. Въ ихъ обществѣ чувствуешь себя неладно. Жаждутъ-ли они свѣта -- этого не видно, но что всѣ они нуждаются въ помощи психіатра -- это, къ сожалѣнію, несомнѣнно.

Судите сами. Въ книжкѣ семь разсказовъ. Въ первомъ, "Бѣлый и черный", главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является крестьянинъ, страдающій хроническимъ запоемъ, подъ вліяніемъ котораго ему мерещится "бѣлый и черный" ангелы, и постоянная борьба между ними: "бѣлый" говоритъ "не пей", черный кричитъ "пей". Изложеніе этого бѣлогорячечнаго бреда и составляетъ содержаніе разсказа. Второй разсказъ -- "Мимоза". Тутъ безумствуютъ героиня, изящная свѣтская дѣвушка, и крупный петербургскій чиновникъ. Чиновникъ сдѣлалъ барышнѣ предложеніе, которое привело ее въ неописанное смятеніе и она стала сначала просить чиновника отказаться отъ нея, потомъ "поцѣловала въ голову", а потомъ -- ни за что не повѣрите -- пошла да и утопилась... Чиновникъ съ своей стороны задается вопросомъ, "стоитъ-ли и мнѣ жить"? Понимаете тутъ хоть что нибудь? Третій разсказъ такъ и называется: "Изъ дневника съумасшедшаго", а потому мы и минуемъ его. Четвертый разсказъ -- "Картина". Художникъ Петровъ нарисовалъ картину, имѣвшую огромный успѣхъ на выставкѣ. Въ разсказѣ не замѣчается никакихъ вопіющихъ несообразностей, и вы, напуганные предыдущимъ чтеніемъ, начинаете уже успокоиваться, какъ вдругъ, въ самомъ концѣ, ваше спокойствіе идетъ прахомъ: герой очевидно свихивается. "Весь вечеръ Петровъ былъ счастливымъ семьяниномъ, но за то ночью, во снѣ, онъ видѣлъ себя снова на выставкѣ, опять Нахимова (дѣвушка, съ которой онъ только что познакомился) подходила къ нему и крѣпко сжимала его руку и онъ отвѣчалъ тѣмъ-же... Вотъ и онъ и она переносились куда-то въ густую тѣнистую аллею, съ яркими солнечными просвѣтами на песчаной дорожкѣ... Они бѣгутъ впередъ, взявшись за руки, съ какимъ-то испугомъ и отчаяніемъ, а за ними гонится Танечка (жена героя), блѣдная, плачущая" (84). Положимъ, это только сонъ: "когда-же складны сны бываютъ?" Но -- "проснувшись утромъ, Петровъ чувствовалъ страшную пустоту и тоску въ сердцѣ Но вдругъ ему точно шепнулъ кто-то: "она сегодня придетъ"! Все лицо его просіяло и онъ быстро, дрожащими руками столъ одѣваться" (84). Тутъ и конецъ разсказу. Предоставляемъ читателю самому судить, что произошло съ Петровымъ, что значатъ эти переходы отъ "страшной тоски" къ радости при мысли что "она придетъ" -- дѣвушка, которую онъ вчера лишь увидѣлъ. Если тутъ нѣтъ ничего неладнаго, то какое-же различіе между больнымъ и здоровымъ состояніемъ ума и воли? Въ пятомъ разсказѣ, "Первая любовь", ничего "такого" не замѣчается. Но, однако, читателю все-таки не по себѣ въ обществѣ героевъ и этой повѣсти, потому что и для нихъ смирительная рубашка была-бы временами далеко не излишня. Герой, напр., безбородый мальчишка, поджидая у себя на квартирѣ свою запоздавшую любовницу, пришелъ, наконецъ, въ такое неистовство, что "бѣгалъ, по комнатѣ, ломая руки, разметывая вещи кругомъ себя". Далѣе, онъ купилъ водки, "которую выливалъ въ себя сразу изъ горлышка, безъ мѣры, пока не упалъ на кровать" (129). Очевидно, что и отъ этого субъекта лучше подальше отойдти за добра -- ума. Въ шестомъ разсказѣ, "Спаситель человѣчества", герои ужь не возбуждаютъ сомнѣній: они всѣ точно съ цѣпи сейчасъ сорвались. Дѣло происходитъ въ эпоху освобожденія крестьянъ. Герой, нѣкто Стрѣлищевъ, "представлялъ совершенно невѣроятное явленіе: юноша красавецъ, замѣчательный музыкантъ, человѣкъ только что соскочившій съ ученической скамьи и вдругъ этотъ юноша заявляетъ себя и словомъ и дѣломъ, наперекоръ всѣмъ и всему, самымъ ожесточеннымъ крѣпостникомъ; даже тѣ тайные крѣпостники, которые въ душѣ ему сочувствовали, хотя на лицѣ носили порицаніе (sic!), изрѣдка приходили въ ужасъ отъ подвиговъ этого херувимо-подобнаго юноши! Многіе считали его съумасшедшимъ" (139). И было, кажется, основаніе считать! Героиня повѣсти, красавица крестьянка, отлично образованная, ненавидитъ нашъ народъ, до маньячества, до бѣшенства, до изступленія. Впрочемъ, по ея заявленію, она "одинаково ненавидитъ и дворянство, и народъ" (173). Та-же правдоподобная барышня крестьянка проповѣдуетъ -- "пусть народъ бѣдствуетъ, пусть все гибнетъ, тьма лучше! Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше"! (176). Не смотря, однако, на эти выходки, ее все таки не сажаютъ въ съумасшедшій домъ. Персонажъ, отъ лица котораго ведется разсказъ -- идіотъ изъ тихихъ, впрочемъ, который только и дѣлаетъ, что сокрушается о своей глупости: "откуда такое безсиліе мысли?" беспрестанно спрашиваетъ онъ себя и отвѣчаетъ: "о, мое дѣтство! Это ты, ты меня такимъ сдѣлало"! (177). И дѣйствительно, болѣе чѣмъ вѣроятно, судя по его поступкамъ, что его въ дѣтствѣ много и сильно били по головѣ...

Затѣмъ, въ повѣсти фигурируютъ еще нѣсколько полупомѣшанныхъ и одинъ совершенно помѣшанный, но по одиночкѣ мы представлять ихъ уже не станемъ. Какъ видите, чистѣйшій бедламъ! Наконецъ, въ послѣднемъ разсказѣ, "Странникъ", рѣчь идетъ объ юродивомъ "изъ сиволапенькихъ", какъ онъ самъ себя рекомендовалъ. Такимъ образомъ, длинная процессія всевозможныхъ бѣсноватыхъ, открываемая бѣлогорячечными, достойно завершается юродивымъ, который бормочетъ: "хе-хе-хе! Богъ проститъ! Богъ все проститъ -- хе-хе-хе! И мои великіе грѣхи проститъ, хе-хе-хе! И мои великіе грѣхи" (251).

Теперь мы обращаемся къ безпристрастію читателя. Правы мы были или неправы, сравнивши книжку г. Красова съ домомъ умалишенныхъ. Съ чѣмъ другимъ ее можно сравнить? И зачѣмъ написалъ ее авторъ? Мы поняли-бы и быть можетъ даже одобрили-бы намѣренія автора, если-бы его разсказы были прямо психіатрическими очерками, этюдами человѣческихъ аномалій и т. п. Но вѣдь г. Красовъ говоритъ о своихъ полоумныхъ герояхъ, какъ о людяхъ правоспособныхъ, говорить серьезно, иногда даже уважительно. Коллекція микроцефаловъ кажется ему собраніемъ людей, удручаемыхъ жаждою свѣта, тогда какъ тутъ роль "свѣта" могутъ исполнить только холодные души. Мы останавливаемся въ рѣшительномъ недоумѣніи передъ этимъ диковиннымъ литературнымъ явленіемъ. Г. Красовъ, конечно, не литературная звѣзда, но по крайней мѣрѣ до сихъ поръ мы не имѣли основаній тревожиться на счетъ его здоровья.

"Дѣло", No 12, 1883