Огнёв Николай - Лиза

Николай Огнёв
Лиза

Разрозненные страницы романа

Страница первая.

Сергей Сергеич был ядовитый старый вдовец, вечно издевавшийся над женщинами и женским, а Лиза была сестра его покойной жены -- тихая, скромная девушка, не без лукавой веселости во взгляде и движениях; судьба заставила их жить вместе в старом барском доме на берегу тихой речки, заросшей ивами: Сергей Сергеич испокон веку управлял чужими имениями.

Старый черт всех девушек городских и деревенских называл "баришнями", а женщин -- "женшчинами", и в этих словах было что-то ерническое, что сердило Лизу и заставляло ее быть настороже.

Такое впечатление складывалось у всякого, кто хоть мимолетно знакомился с ними, пил с Сергеем Сергеичем на закутанной хмелем террасе горькую перцовую водку, закусывал маринованными вишнями, и слышал Лизин тихий смех, -- странный смех, лукавый ведьмовской смешок.

Такое впечатление сложилось и у Сени Радостнова, когда он случайно забрел в усадьбу, познакомился с Сергеем Сергеичем, попал на уютную террасу и, уже опрокидывая вторую рюмку перцовой, вспомнил, что кто-то где-то недавно ему говорил о грибовском управляющем и его свояченице, что их черт веревочкой связал.

-- Все женщины есть ведьмы, милостивый государь, господин стюдент, -- говорил Сергей Сергеич, макая палец в вишневый маринад и старательно обсасывая палец. -- Что хвоста нет, -- так это юрунда на постном масле. Взять кого хоть: образованную, с очками, баришню, она тебе и тю-тю и ти-ти, и по-французски, и по-немецки, и по-индейски, а сама -- труболетка... Вот что я хотел сказать.

-- Ну, однако, -- нерешительно возразил Сеня Радостнов, искоса поглядывая на Лизину улыбку. -- Есть и светлые личности среди женщин. Я, конечно, не могу вступиться за весь женский пол, потому что я молод, мне всего двадцать лет, но, согласитесь сами, -- женщины могут быть во многом выше мужчин.

-- А вот эта баришня, -- неожиданно указал глазами Сергей Сергеич на Лизу, -- вы думаете, может, она -- не ведьма? Она -- ведьма, господин стюделт. Она по ночам в трубу вылетает, и следы помелом заметает. А с виду -- самая тихоня вроде воды не замутит.

Сеня искоса глянул на Лизу и удивился ее спокойному виду.

-- Задирает, старый пес, -- мелькнуло у него в голове, -- а она -- хоть бы что.

-- Были когда-то и мы рысаками, -- продолжал Сергей Сергеич, -- и женихов мы имели лихих. Только невеста состарилась с нами! В девках сидит! В дев-ках сидит! -- пропел Сергей Сергеич хриплым басом.

-- Что за нелепость -- хотел возмутиться Сеня, но не успел. Лиза вскочила из-за стола, схватила из тарелки горсть вишен и пустила ими в лицо Сергею Сергеичу. Маринад кровавыми пятнами потек по отвислым его усам и салфетке. Сергей Сергеич вытер пятерней лицо, плюнул через весь стол, так что плевок повис на одной из веток хмеля, и как будто довольным голосом сказал убегавшей Лизе вслед:

-- Не ведьма? Если не ведьма, то уж не меньше бабы-яги. Перцовки еще прошу. Будьте без внимания. Это все юрунда на постном масле. Вот что я хотел сказать.

Страница вторая.

Вот уже третий день, как мне мучительно хочется пить. Во рту тяжело и липко; голова распухла, и кажется мне, что я ничего не слышу, -- даже невыносимого деревянного грохота артиллерии.

Раньше думалось: ну -- погонят в атаку, ну убьют, шут с тобой, затем и ехал. Но пить, пить... никто не знает, что это больно, до страсти больно, так больно, что костенеет все тело.

Поблизости воды нет нигде. Направо окоп уходит в ржавое, зеленое болото; вчера я туда пробрался... нет, лучше не вспоминать.

Все кроют, да кроют из пушек. И -- странная вещь -- никого-то мне не жалко. Вот, позади окопа, в ходе сообщения пятый день гниет печальный еврей Гуревич: страшный, разбух, потемнел... Когда он спал рядом со мной, -- все у нас было общее, даже насекомые... А теперь-- нет, не жалко. Ему хорошо: не нужно воды.

Настает мой черед.

Что ж? Затем и ехали, Семен Иваныч, господин Радостнов. Умирать нужно один раз, и в этом весь смысл жизни. В голове -- чьи-то стихи:

... Ты не будешь плакать и метаться

Над могилой свежею своей.

Ты не будешь ласково смеяться,

На коленях стоя перед ней.

Дурацкие, нелепые стихи, а... верные. Должно быть, тому, кто их писал, также хотелось пить, как и мне.

А скажи мне: воротиться. Не ворочусь! Не могу больше жить, знаю хорошо. Лиза, Лиза... Почему у меня это не прошло, а осталось глубоко-глубоко, "а самом, что ни на есть, донышке? Не знаю, сам за себя не отвечаю сейчас:

Зашумят раскидистые клены,

Выхваляя свой высокий рост...

Знаешь: луг широкий и зеленый,

Небывалый, ласковый погост?..

....................................................................................................

Из тыла привезли воду в бочке. Братва бросилась в черед: тут же, рядом, у самой землянки. Успели напиться двое, остальных разнес в клочки тяжелый снаряд. Задыхаясь от ядовитого дыма, я подполз к бочке и набрал полный котелок воды. Пить больше не хочу. Сегодня ночью мне идти в секрет, и мне хочется написать последнее письмо. Ей. Хотя это глупо. Все пишут предсмертные письма, потом рвут их на клочки, потом снова пишут, и так до тех пор, пока не получается дикая фраза: "В смерти моей прошу никого не винить". Нет, -- это глупо, глупо, глупо. Вот, что я сделаю: возьму горсточку земли и поцелую: прощай, матушка, благослови, меня, матушка,-- одинокого, сирого, безвольного.

Однако, дошел до слез и легче стало. Даже забавно как-то: не разучился еще плакать, шут гороховый. Все это пустяки. Надо делом заняться. Надо винтовку вычистить. Черт ее знает, как иссобачилась тряпка, а портянку новую портить жалко. Да и казенная вещь.

Пулемет -- хуже тяжелых снарядов, скверная штука, он действует на нервы. Но там, вероятно, будет иное. Черт его знает, что там будет. Проиграл -- гони монету.

И вот что удивительно: он тогда говорил, что все женщины -- ведьмы. Я не знаю: должно быть, и правда; но тогда любовь -- от сатаны. А этого не может быть. Но смех, смех похож, вот что самое главное.

Надо же, надо же мне было дойти до этого. А ведь тогда я собирал все слова, какие мог найти, чтобы выразить то, чего нельзя выразить. Она отдала мне свои белые руки, -- ах, я вздрогнул тогда, как ужаленный. (Глупо: ведь, меня никто никогда не жалил; впрочем, нет: мухи тоже жалят.) Она глянула на меня так, что я почувствовал ее всю, без всяких преград и препятствий. Она отдалась мне одним взглядом. (Да, положительно так; хотя между нами ничего не било.) И с тех пор я -- не я: пешка, нуль, безвольная тряпка, шпорой чистят винтовку. Старый дьявол следил за нами... и я думаю... она сама старалась попадаться ему на глаза.

Все, все помню. Был ясный осенний вечер, и мне не хотелось уезжать. Я продал бы за нее все: и душу, и родину. Она стояла на балконе, а на закате холодная августовская заря раскинулась по бледному небу зловещим платом. И вот, Лиза сказала: -- "А поезд уходит, уходит, уходит"... И усмехнулась. Тогда я понял: да, ведьма; и тогда мне в душу запало это.

Пора идти; зовут идти в секрет. Винтовка -- как новенькая. Теперь я вспомнил: я уже чистил ее три раза сегодня.

Хорошо, что мне не хочется пить.

Страница третья.

...Косматый, как грива лешего, поповский рукав, красавицы-ели с размаху мотнулся Лизе в лицо; отбросила и нагнув голову, побежала дальше, в гущу сырых и черных вечерних деревьев. Разорвала руками сцепившиеся росные ветки молодых елочек, продралась сквозь прутья орешника и остановилась у белой и стройной березы. Сердце колотилось `бойко, но ровно. Провела рукой по лицу, -- лицо жаркое, пылающее. Чуть слышно шепнула:

-- Ну, пришла. Дальше?

Мальчик лет пятнадцати выдрался из кустов и, радостно улыбаясь, уставился на Лизу; смущенно оправил холстинную гимназическую блузу и громко сказал:

-- Хорошо, что пришли. И погода хорошая.

-- Это все равно, -- решительно ответила Лиза. -- Отказываться нельзя: уговору не было.

-- А вы... не простудитесь? -- глядя на легкую Лизину кофточку, спросил мальчик робко и еле слышно.

-- Ишь. какой заботливый, -- насмешливо ответила Лиза. -- Я не простудливая. А лопату взял?

-- Конечно, взял, -- обиженно ответил мальчик.

-- Ну, идем...

Они опустились в густые заросли оврага и долго пробирались по узким, извилистым тропинкам, до самого берега реки. У берега сели в спрятанную в кустах плоскодонку и переехали на другую сторону. Там, во тьме леса, рос громадный, сказочный папоротник. Лиза неслышно скользнула в самую гуту зарослей. За ней исчез гимназист, с заступом на плече.

...В полночь рождаются страшные сны. Кони, закованные в железо, становятся в бесконечный круг. На них всадники в шлемах, с опущенными, невидными лицами, протягивают вперед копья. Слуги в серебряных безрукавках суетятся и бегают около помоста. На помосте палач в оранжевой рубахе стоит, засучив рукава; в жилистом кулаке -- черный топор. Верховный жрец назначил казнь колдуньи; она должна быть казнена в эту ночь. Безмолвно ведут обреченную. Она молода и прекрасна.

-- Ведьма, ведьма... -- слышен говор в толпе.

Вот на помосте. Палач взметает кверху черный топор, -- глухой вздох проносится по рядам рыцарей. Топор падает вниз. На желтый песок льется алая кровь и вспыхивает ярким цветком.

-- Кровь ведьмы цветет красным маком, -- торжественно возглашает кто-то в сером, пыльном плаще. Удар грома -- и все пропадает. Остается только красный цветок, пылающий ярким пламенем...

На деревья легла ночная сырость. Кузнечики, стрекотавшие на лужайке, замолчали. В темноте спокойно и ровно дышал кто-то торжественный н важный.

-- А вдруг сегодня не зацветет? -- глотая дыхание, спросил мальчик.

-- А вдруг я тебя поцелую? -- странным голосом ответила Лиза. -- Целоваться умеешь?

-- То есть как? Умею.

-- Только со мной целоваться опасно: кровь выпью,-- сказала Лиза. -- Я, ведь, такая... злая. Говорят, я ведьма.

-- Это-то вздор, -- уверенно ответил мальчик.

-- Почему ты думаешь, что вздор? -- спросила Лиза, обнимая его горячей рукой и ища в темноте его губы. -- А вдруг -- правда? Вот ты и дрожишь. Значит -- боишься...

-- Я не от страха, -- обиженно ответил мальчик.

-- Тише, тише, сейчас папоротник зацветет, -- зашептала Лива, закрывая ему рот рукой. -- Видишь, видишь: вон уже вспыхнул красный мак. Настает полночь, полночь, полночь... В полночь цветут волшебные цветы; не цветы, а кровь, кровь... Сейчас услышишь страшную сказку...

Страница четвертая.

...Когда прошел ливень, и посвежели еще неодетые деревья, и дорожки в саду нарыхли и потемнели, -- Сергею Сергеевичу стало невмоготу. Он хлопнул для храбрости перцовки целый стакан, при чем обжег рот и глотку, вдохнул холодноватый, ласковый ветер и почуял в себе силу и свежесть. Надел картуз и пошел по саду.

Сначала отправился к парникам и сказал девке насчет огурцов, что давно уже хотел сказать, да забывал: срезать пустоцветы; потом подошел к берегу глянуть на мертвую, темную реку, да и вышел на опушку сада: прямо чернело пустое, холодное поле, и ветер доносил с него запах навоза.

-- Горами, черти, навалили, пласту не будет, -- пронеслось у него в голове мимолетно. -- Не досмотришь за чертями...

И решительно повернул обратно, к балкону; еще издали, из аллеи, заметил белое пятно и двинул ноги быстрее; в висках застучало, заходили молотки.

Лиза стояла на балконе и распутывала веревочки для хмеля. Сергей Сергеич подошел сзади и решительно взял ее за плечо. Она обернулась и спокойно глянула ему в глаза.

-- Мне надоела всякая эха... горунда на постном масле, -- отрывисто сказал Сергей Сергеич. -- К лешему-с. Вот что я хотел сказать.

-- Это насчет чего? -- прищурилась Лиза.

-- Насчет того.

И придвинулся к Лизе вплотную, глядя прямо в глаза мутно и властно.

-- Вы, дяденька, это оставьте, -- ловко вывернулась Лиза из его рук. -- Не при вас писано.

-- Не при нас? -- хрипло ответил Сергей Сергеич и шагпул, прижав Лизу к перильцам балкона. -- Это, баришня, мы увидим, при ком.

-- Закричу, -- побледнев, сказала Лиза.

-- Кричи, -- прошипел Сергей Сергеич. -- Да и не к чему: ведь, я тебя во-о, как знаю.

И не отрываясь, глядел ей в глаза; потом поднял медленно руки и обхватил за плечи.

-- Всю-ю знаю... Насквозь знаю...

-- Очень вы уж противный, -- неожиданно спокойно сказала Лиза. -- Склизкий, глаза мутные; как сыч или как демон.

-- Ну, да ведь, и ты -- ведьма, -- развеселился Сергей Сергеич, волнуясь и обнимая Лизу все плотнее. -- Что? Не ведьма? Не ведьма?

-- А то кто ж? Конечно, ведьма, -- равнодушно ответила Лиза. -- Да пустите, мне неловко и стоять-то.

-- Все женшчины -- ведьмы, -- довольно сказал Сергей Сергеич и запрокинул ей голову назад. -- Захочу -- сломаю; захочу -- отпущу.

Тогда Лиза глянула на него полузакрытыми, недобрыми глазами и тяжело задышала; улыбнулась неохочей ведьмовской улыбкой и сказала:

-- Сладили; пустите. Только не сейчас, а вечером, ночью. Сама приду. Пустите.

-- Обманешь? Удерешь? -- задышал часто ей в лицо Сергей Сергеям. -- Ведь, обманешь?

Тогда Лиза закрыла глаза и подалась губами вперед, прямо в усы Сергея Оергеича. У него закружилась голова и сами собой опустились руки.

-- Черт, точно мальчишка, -- подумал он и тяжело сел на скамейку.

И тотчас почувствовал, как Лиза села рядом и стала гладить нежными руками его грубые, колючие щеки.

Январь 1917 г.

----------------------------------------------------------------------

Источник текста: Рассказы / Н. Огнев. -- Москва; Ленинград: Круг, 1925. -- 217 с.; 20 см. С. 71--79.