Острогорский Виктор Петрович - Прадед современного романа

ПРАДѢДЪ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.

(Фильдингъ въ его Томъ-Джонсѣ *).

*) "Исторія Тома-Джонса -- найденыша", романъ Фильдинга. Изданіе А. С. Суворина. 1893 г. Ц. 1 р. 80 к., три тома.

Реальное изображеніе дѣйствительности безъ всякихъ прикрасъ, преувеличеній, романической окраски и сентиментальности, ставится въ настоящее время самымъ главнымъ условіемъ всѣхъ художественныхъ произведеній, между которыми самое распространенное, излюбленное и интересное -- это романъ, захватывающій въ широкой картинѣ всѣ стороны человѣческой жизни. Эту реальность особенно цѣнимъ мы въ Бальзакѣ, Флоберѣ, Зола, Теккереѣ, Диккенсѣ, наконецъ, въ нашихъ русскихъ романистахъ. Правда жизни, такъ сказать, человѣческіе документы, переработанные и приведенные въ стройный порядокъ творческимъ геніемъ, и притомъ, освѣщенные съ точки зрѣнія опредѣленныхъ идеальныхъ требованій автора,-- вотъ что единственно даетъ современному роману прочный и серьезный успѣхъ и значеніе. Но для того, чтобы такія требованія жизненной, общечеловѣческой и національной, правды сдѣлались для всѣхъ естественными и необходимыми, нужно было пройти цѣлымъ вѣкамъ. Только въ XVI в. явился во Франціи Раблэ; но его романы, "Пантагрюэль" и "Гаргантюа", геніальныя, но грубыя, часто циничныя, сатиры современности, стоятъ особнякомъ, совсѣмъ заслоненные литературой классической, и читаются мало. Семнадцатый вѣкъ во Франціи создаетъ "здоровяка" реалиста Мольера, чудесно пробившагося даже среди господствовавшаго классицизма. Немного ранѣе, въ Испаніи, въ 1605 году, появляется первая часть безсмертнаго "Донъ-Кихота" -- этого, до сихъ поръ такого свѣжаго, глубоко-общечеловѣческаго, великаго, произведенія,-- этого истиннаго прототипа того новаго европейскаго романа, который старается соединить реальность съ здоровой идеальной оцѣнкой дѣйствительности. Но "Донъ-Кихота" современники цѣнили за его сюжетъ, фабулу, мастерство разсказа; больше смѣялись, зачитывались имъ, чѣмъ понимали его глубокое значеніе, точно такъ же, какъ и недостаточно цѣнили другого, еще болѣе великаго, реалиста, Шекспира. Эти-то четыре колосса литературы, Раблэ, Сервантесъ, Шекспиръ и Мольеръ, оцѣненные только впослѣдствіи, далеко опередили свой вѣкъ, и, при всемъ своемъ значеніи, въ XVIII вѣкѣ, временно, должны были уступить лавры повсемѣстнаго успѣха англійскому роману, какъ болѣе понятному и близкому массѣ, представлявшему обыденную ежедневность и прямо обращавшемуся къ человѣческому сердцу съ его горемъ и радостью. Выдержавшая вѣковую политическую и религіозную борьбу, Англія раньше другихъ странъ Европы выработала у себя личность, семью; раньше другихъ, подъ вліяніемъ большей независимости и свободы мысли, проявила широкое философское движеніе; менѣе, чѣмъ другія страны, подверглась вліянію классицизма, хотя и основательно изучала классиковъ по первоисточникамъ. И вотъ, какъ слѣдствіе всѣхъ этихъ причинъ вмѣстѣ, и должна была именно тамъ, въ Англіи, въ XVIII в., явиться богатая литература, имѣвшая непосредственное и быстрое вліяніе на всю новѣйшую литературу Европы. Самымъ характернымъ и вліятельнымъ видомъ этой литературы былъ романъ, не героическій, не рыцарскій, не историческій, не "плутовской", какъ въ Испаніи, а именно семейный, нравоописательный, сентиментальный и сатирическо-юмористическій "романъ" изъ жизни обыкновеннаго, средняго, человѣка, котораго сердечныя исторіи и судьба въ водоворотѣ общественной жизни и стали теперь предметами общаго вниманія. Піонеромъ выступилъ Дефо съ Робинзономъ Крузо (1719 г.),-- этимъ апоѳеозомъ самостоятельной, полной самообладанія, силы воли и изобрѣтательности, чисто англійской, личности. Но здѣсь еще нѣтъ семьи, нѣтъ и. общества; здѣсь только, собственно, одна личность въ ея стремленій къ чужимъ краямъ и ихъ чудесамъ,-- одна, такъ сказать, психологія изолированной отъ свѣта души. Не проходитъ десятка лѣтъ, и Англія изумляетъ и восхищаетъ Европу Путешествіемъ Гулливера, Свифта (1727), этого горькаго скорбника, этого англійскаго Ювенала, отважно бросившаго перчатку соотечественникамъ и всему человѣчеству своей безпощадной сатирой. Но это все еще не романъ, который заставить биться милліоны сердецъ во всемъ мірѣ, и во всѣхъ странахъ вызоветъ тьму подражаній. Здѣсь тоже личность, какъ и у Дефо, но личность, вся освѣщенная ослѣпительнымъ рефлекторнымъ свѣтомъ озлобленной сатиры, взятой только, или по преимуществу, со стороны политической и общественной; здѣсь нѣтъ ни домашняго очага, ни женщины, ни любви; нѣтъ и сердечной теплоты; здѣсь не на чемъ успокоиться душѣ:-- холодно страшно отъ этого. безпощаднаго ума, не согрѣтаго любовью къ человѣчеству. Но вотъ, изъ замкнутой, буржуазной, семейственной, пуританской среды, возмущенной нравственной разнузданностью литературы и легкомыслеными, доходящими до разврата, нравами общества, гдѣ унижалась или игнорировалась простая, чувствующая, личность человѣка; гдѣ, вмѣсто любви, чистой и возвышенной, царила одна чувственность, въ 1740 г. выступаетъ Ричардсонъ съ романомъ Памела, а въ 1748 г. и съ другимъ -- Кларисса. Эти-то произведенія, уже чисто семейные, развертывающіе передъ нами самую тонкую психологію личности, оскорбляемой обществомъ въ ея возвышеннѣйшихъ привязанностяхъ сердца, и были настоящими родоначальниками новѣйшаго сентиментальнаго романа. Но несомнѣнному таланту пятидесятилѣтняго автора, увлекшаго всѣхъ новостью содержанія, вредила излишняя растянутость, нѣкоторая слезливость, а больше всего, преднамѣренная, сознательная, нравственная тенденція. Авторъ, всегда безупречный и аккуратный въ своемъ поведеніи, никогда ничѣмъ не увлекавшійся, ровно шедшій разъ опредѣленной тропой и созерцавшій весь свѣтъ изъ окна своей типографіи, вздумалъ не столько рисовать личность и общество, сколько поучать, наставлять, предостерегать и исправлять. Для этого выставлялъ онъ идеалы хорошихъ характеровъ, которые, по остроумному выраженію Вальтера Скотта, вышли у него "такими уродами совершенства, какихъ свѣтъ никогда и не видывалъ", а рядомъ съ ними выставлялъ, въ видѣ назиданія, -- какую-нибудь испорченную личность, чтобы показать на нихъ читателямъ, что должно дѣлать, и чего не дѣлать {Съ личностью Ричардсона и съ изложеніемъ лучшаго его романа читатель познакомится въ сочиненіяхъ Дружинина т. V ст. "Кларисса Гарлоу". Авторъ.}.

Яркій контрастъ этому талантливому, но часто сухому и чопорному, всегда поучительному, моралисту Ричардсону представляетъ и по жизни, и по сочиненіямъ, заклятый врагъ его, Генри Фильдингъ (1707--1754). Аристократъ по рожденію, ведущій свой родъ отъ Габсбурговъ; бѣднякъ, хотя и получившій за женой большое приданое, но все прокутившій; учившійся въ Итонской школѣ и лейденскомъ университетѣ, дополнившій свое образованіе самостоятельнымъ усидчивымъ трудомъ; другъ одного изъ образованнѣйшихъ и благороднѣйшихъ людей вѣка, лорда Литтельтона; знатокъ какъ большаго свѣта, гдѣ онъ былъ прекрасно принятъ, такъ и самыхъ низменныхъ подонокъ общества, которое писатель узналъ въ тавернахъ и пивныхъ, гдѣ любилъ проводитъ время съ низшей братіей; страстный любитель и знатокъ театра) драматургъ и закадычный другъ величайшаго актера Гаррика; журналистъ, наконецъ, безкорыстнѣйшій мировой судья, написавшій замѣчательное сочиненіе о таксѣ для бѣдныхъ,-- этотъ геніальный человѣкъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ, по словамъ всѣхъ его звавшихъ, однимъ изъ людей самыхъ милыхъ и симпатичныхъ. Всегда заразительно веселый и бодрый духомъ, какія бы бѣды на него ни обрушивались, остроумнѣйшій собесѣдникъ, обладавшій неистощимымъ юморомъ, добродушный и гуманный, готовый отдать другу, или любому бѣдняку, послѣднюю копѣйку, -- это былъ увлекающійся и легкомысленнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, менѣе всего умѣвшій устроить свою собственную жизнь. А какъ любилъ онъ эту жизнь, забывая все за паштетомъ изъ дичи или бутылкой шампанскаго, а чаще -- за кружкой пива, въ кабачкѣ; какъ прожигалъ онъ жизнь, не обращая вниманія ни на свое здоровье, ни на репутацію у чопорной аристократіи, приходившей въ ужасъ отъ поведенія и проказъ этого настоящаго enfant terrible "порядочнаго" общества. Такой натурѣ менѣе всего возможно было остаться равнодушной къ такому благонравному моралисту, какъ Ричардсонъ. Его слащавая и лицемѣрная добродѣтель, придуманная въ кабинетѣ, изображеніе высшаго, незнакомаго автору, общества и прописная мораль, раздѣляющая людей на добродѣтельныхъ и порочныхъ, должны были поднять изъ глубины души Фильдинга весь его безпощадный юморъ, до сихъ поръ размѣниваемый по мелочамъ, въ пріятельскихъ бесѣдахъ, въ многочисленныхъ, писанныхъ на спѣхъ, пьесахъ, да журнальныхъ статейкахъ. Великій романистъ нашелъ свое призваніе. И вотъ, въ томъ же 1740 г., когда вышла и Памела, является и его романъ -- пародія на нее "Исторія и приключенія Іосафа Андрьюса и его друга господина Адамса", съ предисловіемъ, гдѣ Фильдингъ, намекая на Ричардсона, прямо называетъ аффектацію смѣшною тѣмъ болѣе, чѣмъ больше въ ней лицемѣрія.

Но вполнѣ, во всю ширь, развернулся геній Фильдинга въ главномъ его произведеніи, въ Томъ Джонсѣ, вышедшемъ въ 1749 г., черезъ годъ послѣ Клариссы (1748), и составившемъ автору безсмертное имя основателя новѣйшаго юмористическаго, романа, развертывающаго передъ читателемъ цѣлую картину жизни всѣхъ сословій; Диккенсъ и Теккерей, и по формѣ, и по характеру своихъ произведеній, ближайшіе послѣдователи Фильдинга.

Томъ Джонсъ, именемъ котораго романъ называется, -- дитя неизвѣстнаго происхожденія, подкинутое кѣмъ-то почтенному бездѣтному вдовцу помѣщику и мировому судьѣ сквайру Альворти, живущему въ полномъ довольствѣ въ своемъ богатомъ помѣстьѣ, съ сестрой, чопорной и некрасивой перезрѣлой дѣвой, миссъ Бриджетъ. Сквайръ оставляетъ ребенка у себя. Сестра выходитъ вскорѣ замужъ за капитана Блейфиля. который, однако, умираетъ, подаривъ ее сыномъ, воспитывающимся у Альворти вмѣстѣ съ найденышемъ, любимцемъ своего второго отца. Рано обнаруживаются у обоихъ мальчиковъ совершенно противоположные характеры. Какъ Джонсъ живъ, прямодушенъ, смѣлъ, правдивъ,-- такъ Блейфиль, напротивъ, не по лѣтамъ степененъ, скрытенъ, робокъ, льстивъ и завистливъ. Съ лѣтами между юношами отношенія обостряются, и Блейфиль, разсчитывающій на богатое приданое прекрасной сосѣдки по имѣнію, дочери вдовца Вестерна, Софьи, въ которую влюбился Джонсъ, оклеветываетъ съ помощью своихъ учителей, ученаго Сквера и пастора Тваккума, своего товарища передъ дядей. Альворти, у котораго около этого же времени умерла сестра -- мать Блейфиля, выгоняетъ Джонса изъ дому, вполнѣ довѣрившись племяннику. Послѣ цѣлаго ряда приключеній, дающихъ автору поводъ представить множество лицъ разныхъ классовъ общества, Томъ Джонсъ попадаетъ, наконецъ, въ Лондонъ. Туда же пріѣзжаетъ къ своей родственницѣ, леди Белластовъ, и оставившая отца, Софья, едва не выданная насильно замужъ за ненавистнаго Блейфиля. Въ Лондонѣ Джонсъ сталкивается съ развращенной аристократіей, едва не погубившей легкомысленнаго и увлекающагося юношу, оклеветаннаго влюбившеюся въ него леди Белластовъ, и передъ Софьей, которую накрываютъ въ столицѣ пустившіеся за ней въ погоню отецъ съ старой дѣвой, теткой, желающіе, во что бы то ни стало, выдать ее за Блейфиля, съ каковою цѣлью въ Лондонъ выписывается и Альворти съ племянникомъ. Адвокатъ, бывшій при послѣднихъ минутахъ покойной сестры сквайра, и женщина, служившая у нея въ то время, когда, въ отсутствіе ея брата, родился Джонсъ, открываютъ тайну происхожденія юноши, который оказывается никѣмъ инымъ, какъ сыномъ той же самой сестры отъ тайной любви къ молодому, умершему отъ оспы, сыну друга Альварти, также воспитанному сквайромъ. Раскрывается и вѣроломство Блейфиля, скрывшаго письмо покойной матери къ брату, гдѣ та передъ смертью открыла послѣднему тайну, а также открывается и намѣреніе гнуснаго юноши вконецъ погубить Джонса. Альворти, видя, какъ страшно былъ обманутъ, снова возвращаетъ оклеветанному племяннику свое расположеніе, и Джонсъ, великедушно подѣлившись съ своимъ заклятымъ врагомъ дядинымъ состояніемъ, женится, къ великой радости обоихъ отцовъ, на возлюбленной Софьѣ, простившей легкомысленныя измѣны милаго жениха.

Такова канва этой обширной эпопеи, распадающейся по содержанію, на три части: деревенская помѣщичья жизнь по простотѣ, воспитаніе Джонса и Блейфиля и любовь перваго къ Софьѣ; скитанія Джонса и Софьи съ различными дорожными приключеніями, напоминающими любимаго Филидингомъ "Донъ-Кихота", какъ ихъ комической причудливостью и мѣстомъ дѣйствія (дороги, гостинницы, постоялые дворы), такъ и тѣмъ, что и Джонса, какъ и Рыцаря печальнаго образа Пансо, неизмѣнно сопровождаетъ простоватый слуга-фактотумъ, брадобрѣй-эксъ-учитель, Партриджъ; наконецъ, третья часть -- нравы лондонской аристократіи, представляющіе столько соблазновъ для выросшаго въ деревнѣ юноши.

Все съ болѣе и болѣе возрастающимъ интересомъ слѣдитъ читатель за чрезвычайно искусно развивающейся интригой, естественно, послѣдовательно, безъ всякихъ скачковъ и нарочно придуманныхъ случайностей, вытекающей изъ ловко поставленной завязки (таинственное происхожденіе Джонса). Безъ малѣйшаго ослабленія вниманія прочитываются эти цѣлыхъ двѣсти семь главъ обширнаго романа, такія, маленькія, страницъ въ 3--7, малаго формата, не больше, -- каждая съ особымъ юмористическимъ заглавіемъ, указывающимъ на ея содержаніе -- форма, принятая впослѣдствіи Диккенсомъ и Теккереемъ. То до упаду хохочетъ читатель надъ уморительными, иногда немножко и нескромными, но никогда грязными, сценами; то до слезъ трогается самыми высокими чувствами даже, повидимому, въ совсѣмъ опустившихся, едва не погибшихъ, личностяхъ; то серьезно задумывается надъ сложностью встрѣчающихся въ жизни положеній, или удивительными противоположностями,-- повидимому, противорѣчіями, уживающимися, въ одно и то же время, въ одномъ и томъ же человѣкѣ. И такъ привязывается читатель не только къ главнымъ лицамъ, Джонсу и Софьѣ, но и къ этимъ добрѣйшимъ папашамъ, степенному Альворти и, какъ порохъ вспыхивающему, пылкому охотнику чудаку Вестерну и всѣмъ другимъ, невольно принимаетъ въ нихъ такое участіе, точно они настоящіе живые люди, въ судьбѣ, которыхъ онъ, читатель, лично заинтересованъ,-- что, по прочтеніи книги, жалѣетъ, что этотъ длинный романъ такъ скоро кончился.

Но не въ общей концепсіи произведенія, не въ искусствѣ завязки, развитія дѣйствія или мастерствѣ разсказа здѣсь сила. Душа этого романа,-- его плоть и кровь, его сущность,-- это характеры, отъ которыхъ все исходитъ, и которыми обусловливаются и объясняются проступки, нерѣдко предосудительные, взятые отдѣльно, сами по себѣ, но извинительные и вполнѣ объяснимые, когда подумаемъ, кѣмъ и при какихъ обстоятельствахъ они совершены. Здѣсь нѣтъ ни добродѣтельныхъ, ни порочныхъ, ни исключительно добрыхъ, ни злыхъ,-- здѣсь просто люди, выставленные такими, какими они и бываютъ въ жизни, т.-е. самою разнообразною, разновидною, смѣсью и добродѣтелей, и пороковъ, частію зависящихъ отъ натуры, темперамента, частію -- отъ воспитанія, среды, примѣра, условій жизни, обстоятельствъ, въ которыхъ люди поставлены. Не судить порока, не восхвалять добродѣтели хочетъ авторъ, вполнѣ понимающій, что никто не безъ грѣха, и какъ легко согрѣшить, какъ легко упасть, и какъ трудно подняться;-- онъ только правдивый и безпристрастный историкъ, бытописатель, каковымъ называетъ себя и самъ, показывающій намъ ту человѣческую комедію, которая, то смѣша до упаду, то, трогая до слезъ, носитъ названіе жизни, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и объясняющій, почему то или другое случилось. Люди Фильдинга -- это или люди болѣе умные, хорошіе, а слѣдовательно, по мнѣнію автора, и болѣе любящіе^ доброжелательные, сердечные, ибо безъ сердца, безъ любви, нѣтъ и добра; или болѣе дурные, т. е. эгоистичные, ограниченные, слабые, но все-таки сохраняющіе въ себѣ хоть частицу добра, совѣсти, симпатичности. Герой Джонсъ,-- натура благороднѣйшая, симпатичнѣйшая, это -- цѣлый родникъ самой трогательной гуманности, прямодушія, самой нѣжной любви, дружбы, благодарности, самопожертвованія, и въ то же время это балованное дитя, которому никогда ни въ чемъ не отказывали, къ шалостямъ котораго всегда снисходили. Это -- юноша полный красоты, физической силы, ловкости, страсти, легко увлекающійся и въ увлеченіи легкомысленно опускающійся до порока, какъ, напримѣръ, въ своихъ отношеніяхъ къ Молли, къ Вестернъ, къ леди Белластонъ. Его увлеченія -- молодая игра крови, которой онъ, по слабости воли, темпераменту и легкомыслію, не можетъ, какъ совѣтуетъ у Пушкина старецъ Пименъ Григорію, "смирять молитвой и постомъ". Всѣ его пороки, кажется, исключительно сводятся къ слабости къ женскому поду, который, надобно сказать правду, не мало и самъ ухаживаетъ за красивымъ юношей. Но всѣ эти увлеченія, за которыя онъ дорого платится укорами совѣсти и едва не поплатился потерею Софьи, не мѣшаютъ ему оставаться великодушнымъ до самоотверженія, рыцаремъ, всегда готовымъ защитить слабаго, отдать бѣдняку послѣднія деньги, возстановить честь бѣдной, обольщенной легкомысленнымъ фатомъ, дѣвушки (Нанси), невинностью которой онъ самъ не позволилъ бы себѣ воспользоваться. Его собственныя увлеченія не влекутъ за собой ни для кого несчастія, горя,-- и никто, никогда, не проливалъ изъ-за Джонса слезъ; а у сколькихъ людей осушилъ онъ слезы своимъ дѣятельнымъ участіемъ въ чужомъ горѣ! Таковъ этотъ добродушнѣйшій, во время опомнившійся, и раскаявшійся повѣса, напоминающій собой самого автора, котораго, какъ и Джонса, нельзя не прощать и не любить.

Не менѣе жизненна, естественна и симпатична первая и единственная, серьезная, любовь Джонса -- Софья, особенная любимица автора, кажется, списанная съ дѣвушки, которую Фильдингъ любилъ. Это ли не соблазнъ создать чудо красоты и добродѣтели, на что такъ падки писатели-моралисты?! Фильдингъ и не поскупился на изображенія прекрасныхъ качествъ своей любимицы; но всѣ эти качества, хотя и рѣдко, но все-таки чудно соединяются въ избранныхъ натурахъ. Она удивительно хороша собой; у нея чудеснѣйшее, великодушнѣйшее, сердце, умѣющее любить и прощать; она -- прекрасная дочь, кротко сносящая всѣ чудачества и сумасбродства старика-отца, развлекающая его одиночество любимыми его пѣснями; она такъ проста, естественна, скромна, безъ малѣйшей чопорности и педантизма. Но въ то же время она и не совершенство. Она вспыльчива, немножко Капризна, какъ тоже балованное дитя, кокетлива, сознавая свою красоту, немножко prude, какъ барышня, воспитанная аристократическою тетенькою, немножко легковѣрна и довѣрчива къ лукавой своей горничной Гоноріи, которая держитъ барышню въ рукахъ,-- словомъ, она, какъ и Джонсъ, хорошій, очень хорошій человѣкъ, даже, можетъ быть, лучше Джонса,-- по крайней мѣрѣ, глубже, серьезнѣе его (но вѣдь для нея, какъ женщины и соблазновъ меньше). Это уже вовсе не добродѣтельнѣйшая ричардсоновская Памела, или Кларисса.

Удачно справившись съ этими двумя своими любимцами, остающимися во всемъ романѣ, до конца, живыми людьми, Фильдингъ великъ въ созданіи и остальныхъ характеровъ. Не говоря уже объ этихъ двухъ типичнѣйшихъ контрастахъ -- отцахъ; объ этомъ, такомъ степенномъ, всегда спокойномъ, нравственномъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, довольно-таки простоватомъ и слабохарактерномъ Альворти, и о добродушнѣйшемъ уморительномъ чудакѣ Вестернѣ,-- сколько чудесно очерченныхъ характеровъ проходитъ передъ читателемъ. Тутъ и два ученыхъ педагога, воспитатели Джонса и Блейфиля:-- педантъ, но въ душѣ благородный человѣкъ, философъ Скверъ и высоко нравственный пасторъ Тваккумъ, обдѣлывающій дѣлишки при помощи религіи и грѣшащій изподтишка не хуже всякаго другого. Какъ бы въ pendant къ пастору Тваккуму, поставленъ добродушный пасторъ Супиль, собутыльникъ и что-то въ родѣ шута старика Вестерна; и типы прислуги,-- блюстительница нравственности Дебора Вилъкинсъ, горничныя Софьи и тетушки, егерь Блэкъ Джорджъ, облагодѣтельствованный Джонсомъ и его же и обокравшій; дѣвушки: разсчетливая Дженни Джонсъ (впослѣдствіи Ватерсъ), красавица Молли -- легкомысленная цирцея Джонса; военные, напр., нахалъ поручикъ Нортертонъ; хозяева гостинницъ; остепенившійся впослѣдствіи жуиръ Нейтингель,-- наконецъ, аристократія, правдиво и безпристрастно представленная въ лицѣ тетушки Вестернъ, леди Фицпатрикъ, леди Белластовъ, ирландскаго лорда, лорда Фицпатрикъ и лорда Фелламора, -- аристократія, о которой авторъ замѣчаетъ, что "beau monde отличается больше безцвѣтностью, чѣмъ пороками, и единственный приличный для него эпитетъ -- пустой" (т. III, стр. 56). Если ко всѣмъ этимъ разнообразнымъ типамъ присоединимъ еще брадобрѣя -- учителя Партриджа, болтуна и простака себѣ на умѣ -- этого неизмѣннаго Санчо-Пансу Тома Джонса,-- то нельзя не признать, что романъ даетъ картину жизни, гораздо живѣе, образнѣе, разносторонніе и шире, чѣмъ всѣ романы восемнадцатаго столѣтія, за исключеніемъ развѣ одного только "Вертера".

Но, кромѣ многочисленныхъ лицъ, есть въ этомъ романѣ еще одно интереснѣйшее лицо, съ которымъ читателю пріятно и полезно познакомиться поближе. Это лицо -- самъ авторъ, выступающій не только въ общемъ освѣщеніи изображаемаго, или въ отношеніяхъ къ своимъ героямъ, но и въ маленькихъ юмористическихъ вступленіяхъ къ каждой изъ 18 книгъ его произведенія. Эти 18 главъ -- не что иное, какъ задушевнѣйшая бесѣда съ читателемъ, котораго авторъ любитъ, какъ друга, и передъ которымъ откровенно, безъ малѣйшаго педантизма, или авторскаго самомнѣнія, просто и сердечно, раскрываетъ тайны своего творчества, свои завѣтныя литературныя и житейскія убѣжденія. Эти главы, составляющія вмѣстѣ совершенно оригинальное, съ одной стороны, какъ бы особое, съ другой -- тѣсно связанное съ романомъ, цѣлое,-- настоящій, своеобразный, трактатъ о поэтическомъ творчествѣ, болѣе чѣмъ на цѣлый вѣкъ опережающій наши требованія конца девятнадцатаго столѣтія, по которымъ реальное изображеніе дѣйствительности составляетъ первое и необходимое условіе творчества. Въ этихъ главахъ, въ эпоху господства во всей Европѣ ложнаго классицизма, еще до Руссой Лессинга, Фильдингъ смѣло выступаетъ его противникомъ, призывая себѣ въ вдохновителя Аристотеля, котораго понималъ онъ въ его глубокомъ смыслѣ, Раблэ, Мольера, Шекспира, Свифта и Мариво (кн. XIII, гл. I, стр. 1--4 втораго тома). Другъ Гаррика, воскресившаго на англійской сценѣ Шекспира, Фильдингъ смотритъ на театрѣ, какъ на изображеніе дѣйствительной жизни, и въ главѣ, гдѣ Джонсъ ведетъ на представленіе Гамлета своего Партриджа, никогда не видавшаго настоящей игры, показываетъ огромную силу впечатлѣнія отъ реальнаго сценическаго воспроизведенія человѣка (т. Ш, гл. V, стр. 172 -- 177). Приступая къ юмористическому изображенію какой-нибудь бабьей драки, сцены между супругами Партриджами, побоища въ гостинницѣ на большой дорогѣ, онъ зло пародируетъ напыщенную манеру эпиковъ, ловко пользуясь классическими сравненіями, а появленію въ романѣ своей героини Софьи предпосылаетъ сентиментально-классическое вступленіе, и, быстро покончивъ съ нимъ, какъ бы съ уступкой современному вкусу, снова впадаетъ въ свой обыкновенный, естественный, тонъ (т. I, кн. IV, гл. 2, стр. 121). Но насмѣшки надъ псевдоклассицизмомъ и педантическимъ злоупотребленіемъ классиками, напр., надъ щегольствомъ полуграмотными и неумѣстными цитатами, къ которымъ такъ любитъ прибѣгать школьный учитель и брадобрѣй Партриджъ, отнюдь не исключаютъ въ Фильдингѣ, основательно знакомомъ съ древними классиками, самаго глубокаго уваженія къ великимъ писателямъ, какъ Гомеръ, Виргилій, Горацій, Цицеронъ. Онъ считаетъ ихъ своими наставниками, какъ по богатству творческой силы, такъ и по благородству глубокихъ мыслей, и не стыдится признаться въ неоднократныхъ у нихъ заимствованіяхъ, которыми пользуется умѣло и кстати, не "шпигуя своего сочиненія классическими крохами, чтобы обмануть грамотный міръ, на удивленіе дамъ и моднаго свѣта, пересыпаньемъ своего творенія латынью", но пользуясь только ихъ мыслями, сравненіями, выраженіями, творческимъ пріемомъ. "Древніе писатели,-- говоритъ Фильдингъ,-- это обираемые богачи-сквайры въ литературномъ мірѣ, и мы, бѣдняки Парнаса, съ незапамятныхъ временъ пользуемся правомъ брать у нихъ, что попадетъ подъ руку". "Совѣсть не упрекаетъ меня въ такомъ воровствѣ, а что касается до обиранія богатыхъ, такъ я охотно въ томъ созналось, и никогда не задумалось взять, если понадобиться, цѣлую цитату у древняго писателя и не объявить, у кого она взята" (кн. XII, гл. I, томъ II, стр. 294--297).

Опредѣливъ отношеніе автора къ ложному классицизму и древнимъ писателямъ, посмотримъ, какую теорію творчества предлагаетъ онъ въ своихъ оригинальныхъ вступленіяхъ.

Въ первой же главѣ первой книги онъ юмористически преподноситъ читателю "обѣденную карту", по которой тотъ, подобно посѣтителю гостинницы, могъ бы заранѣе видѣть, что предложить "му авторъ. Онъ можетъ предложить только одну провизію. Эта "провизія ничто иное, какъ человѣческая природа, чудесно разнообразная и никогда не исчерпываемая вполнѣ ни однимъ писателемъ". Это кушанье, по мнѣнію избалованныхъ людей, слишкомъ обыкновенно и вседневно, но вѣдь истинную-то природу, подъ именемъ которой читателю преподносится, въ видѣ романовъ, повѣстей, драмъ и поэмъ, всякая дрянь, найти у писателей такъ же трудно, какъ въ лавкахъ настоящій байонскій окорокъ или болонскую колбасу. Все однакоже зависитъ отъ искусства автора какъ отъ искусства повара зависитъ приготовить вкусно въ разныхъ видахъ одинъ и тотъ же матеріалъ. И вотъ, авторъ обѣщаетъ голодному читателю сначала "эту человѣческую натуру въ томъ простомъ и безъискусственномъ видѣ, въ какомъ она встрѣчается въ деревнѣ, а потомъ, когда голодъ уже утоленъ, онъ нашпигуетъ и приправитъ ее лучшими пряностями притворства и пороковъ, какія только можно найти въ городахъ". Предлагая читателю только правду, онъ называетъ свой романъ исторіей, и признавая себя "основателемъ новой области въ литературѣ", будетъ, подобно историку, не останавливаясь на мелочахъ, сжатъ и кратокъ, выдвигая только самое важное существенное (кн. II, гл. I). Онъ предложитъ читателю чтеніе не безплодное и скучное, которое отняло бы у него только время, но такое, которое принесло бы читателю и пользу для ума и сердца, ибо гораздо лучше умѣть предугадать поступки человѣка, основываясь на знаніи его характера, нежели судить о характерѣ по его поступкамъ (кн. III гл. I). Твореніе Фильдинга, которое онъ юмористически называетъ героико-историко-прозаической поэмой, рѣзко отличается отъ пустыхъ романовъ, наполненныхъ чудовищами, отъ произведеній больного мозга, противныхъ природѣ, годныхъ только для кухни и портерной, и отличіе это -- истина, почему даже излюбленная героиня автора, хотя и рѣдко, но все-таки встрѣчающееся въ жизни, въ своемъ родѣ, совершенство -- ничто иное, какъ списанный съ натуры портретъ (кн. IV гл. I). Говоря о чудесномъ, столь излюбленномъ многими писателями, авторъ совѣтуетъ пользоваться имъ съ осторожностью и всегда держаться въ границахъ вѣроятнаго и возможнаго, чтобы это чудесное являлось, такъ сказать, только въ воображеніи суевѣрнаго народа, или больной фантазіи простодушнаго невѣжды; точно также, разсказывая о дѣлахъ человѣка, который есть высочайшій предметъ для пера современнаго намъ историка и поэта, писатель долженъ остерегаться, какъ бы не перемахнуть за предѣлъ для него возможнаго (ки. VIII, гл. I). Что же касается правилъ, такъ строго предписываемыхъ критиками писателямъ, то эти правила только стѣсняютъ творчество генія, который самъ въ своей области искусствъ создаетъ законы мощной силой своего духа. Эти "критики, какъ люди недальняго ума, часто принимаютъ форму за сущность дѣла, и въ своихъ приговорахъ мертвой буквы закона не обращаютъ вовсе вниманія на его духъ. Вещи мелочныя и случайныя, незамѣченныя у великаго писателя, они принимаютъ за главнѣйшія его достоинства и передаютъ потомству какъ существенныя условія красоты. Время и невѣжество, великіе помощники шарлатанства, придали имъ силу авторитета, и такимъ образомъ установилось множество законовъ изящнаго, не основанныхъ ни на истинѣ, ни на природѣ, и служащихъ только къ стѣсненію творчества, какъ "стѣснила бы танцора какая-нибудь глубокомысленная теорія его искусства, въ которой было бы поставлено существеннымъ условіемъ, что человѣкъ долженъ танцовать не иначе, какъ въ кандалахъ". Точно такъ же возстаетъ авторъ противъ произвольнаго дѣленія явленій жизни на "высокія" и "низкія", благодаря чему изгоняется изъ театра юморъ, и "самъ театръ сдѣлался глупѣе салона". Единственнымъ же закономъ для писателя признаетъ Фильдингъ, кромѣ истины, законъ контраста, который "проходитъ по всему міру и, конечно, не мало способствовалъ пробужденію въ насъ идеи красоты, какъ естественной, такъ и искусственной, ибо что лучше противоположности можетъ уяснить красоту или превосходство вещи?" (кн. V гл. I). Но, рисуя зло, какъ контрастъ добру, "никогда нельзя видѣть въ человѣкѣ только отвратительнаго негодяя, стараясь въ глубинѣ его души или въ побужденіяхъ его отъискать и хорошее, точно такъ же, какъ одинъ дурной поступокъ еще не дѣлаетъ человѣка негодяемъ и часто объясняется только страстями, надъ которыми мы не всегда властны. Поэтому-то человѣкъ благоразумный и разсудительный никогда не спѣшитъ приговоромъ, хоть и осуждая слабости и пороки, но не питая ненависти къ виновному,-- и чѣмъ самъ человѣкъ хуже, тѣмъ щедрѣе онъ на эпитеты -- негодяй и мерзавецъ" (кн. VII, гл. I).

Но всего полнѣе и опредѣленнѣе раскрывается писательскій кодексъ Фильдинга, его завѣтныя требованія отъ писателя, во вступленіяхъ къ книгамъ IX, XIII и XIV. Чтобы писать исторіи, подобныя исторіи Томъ-Джонса, нужны не какія-нибудь особыя правила, никогда писателемъ никого не сдѣлавшія, а только слѣдующія четыре необходимыя качества. Во-первыхъ -- особый, полученный отъ рожденія геній, безъ котораго и ученіе не служитъ ни къ чему. Этотъ "геній ничто иное, какъ изобрѣтательность, т. е. способность открывать, находить или, выражаясь сильнѣе, искусство проникать быстро и далеко въ настоящую сущность всѣхъ предметовъ нашего размышленія". "Я полагаю,-- говоритъ Фильдингъ,-- что эта способность не можетъ существовать безъ сужденія: мнѣ кажется невозможнымъ постичь сущность двухъ вещей, не постигая ихъ различія. А въ этомъ-то неоспоримо и состоитъ все дѣло размышленія; и, не смотря на то, нѣсколько умныхъ людей, заодно съ дураками всего свѣта, утверждали, что эти двѣ способности очень рѣдко, или даже никогда, не совмѣщались въ одномъ и томъ же лицѣ".

Но и самый геній для писателя недостаточенъ, если нѣтъ у него второго качества -- хорошей дозы учености, или образованія, точно такъ же какъ ремесленнику недостаточно инструментовъ, если онъ не умѣетъ ими управлять. И если природа снабдила васъ способностями, то эрудиція должна привести ихъ въ дѣйствіе и показать ихъ употребленіе, причемъ для писателя совершенно необходимо знаніе исторіи и изящныхъ искусствъ, и память о томъ, что Гомеръ и Мильтонъ обладали всѣми знаніями своего времени.

Къ учености или образованію, вообще, должно, присоединиться третье:-- "обращеніе съ людьми, потому что безъ этого нельзя уразумѣть характеровъ, и ученые педанты, проводящіе всю свою жизнь въ коллегіяхъ и надъ книгами, въ этомъ отношеніи самые глубокіе невѣжды. "Ибо, какъ бы искусно ни была описана сочинителями человѣческая природа, истинное понятіе о ней можно вынести только изъ свѣта". "И при этомъ, сношеніе историка съ людьми должно быть всеобщимъ, т. е. со всѣми званіями и состояніями, потому что знаніе, такъ называемаго, высшаго общества не доставитъ ему знанія низшаго класса,-- и наоборотъ, а знать людей нужно всякихъ, такъ какъ одни и тѣ же слабости и пороки, точно такъ же какъ и добродѣтели, въ каждомъ классѣ проявляются по своему". Образованіе и знаніе жизни находятъ въ авторѣ особенно горячаго защитника, не разъ возвращающагося къ этому вопросу, которому посвящаетъ онъ начала книгъ XIII и XIV.

Но ни геній, ни ученость, ни самыя разнообразныя знанія жизни не послужатъ писателю ни къ чему, если не будетъ у него четвертаго, великаго, качества: онъ долженъ имѣть доброе сердце, обладать чувствительностью, чтобы заставлять читателя смѣяться и плакать. Эту силу сердца, любви, ставитъ авторъ выше всего и во всякомъ человѣкѣ, не только въ писателѣ. Эту любовь видитъ онъ въ способности чувствовать себя счастливѣе, при видѣ счастья другихъ. "Эта способность доставляетъ человѣку великое наслажденіе, въ любви этой кроются источники благодарности и уваженія, и даже сама старость и болѣзнь, уничтожающія другія страсти, не могутъ имѣть никакого вліянія на любовь, какъ на чувство, основанное на уваженіи и благодарности" (ки. VI, гл. I.).

Таковъ въ своемъ Томѣ Джонсѣ этотъ Фильдингъ, прадѣдъ романа XIX вѣка,-- романа, который, въ лицѣ Диккенса и Теккерея, Шпильгагена, Фрейтага и Ауербаха, Бальзака, Флобера, Додэ и Зола, нашихъ -- Гоголя, Тургенева, Гончарова и графа Л. Н. Толстого, захватилъ всю литературу. Фильдингъ, сдѣлавъ своимъ героемъ -- найденыша, человѣка очень хорошаго по натурѣ но вмѣстѣ съ тѣмъ не выше средняго уровня, разсказавъ о событіяхъ самыхъ обыденныхъ, низвелъ литературу до изображенія всѣхъ сторонъ жизни, смѣшавъ высокое съ низкимъ, и этому низкому давъ право литературнаго гражданства. Романтическій Вертеръ и скорбники:-- Шатобріановскій Рене, Оберманъ, Адольфъ, герои Мюссе временно отвлекутъ литературу отъ изображенія будничной жизни; Викторъ Гюго, и отчасти, Жоржъ-Зандъ завлекутъ читателя въ приподнятый романтизмъ. Но повѣетъ со второй четверти столѣтія новымъ духомъ, обратитъ наука вниманіе на изученіе жизни массъ и человѣка вообще, на физіологію общества,-- и снова возродится и въ Англіи, и на материкѣ этотъ старый, филѣдинговскій, романъ. Конечно, сообразно требованіямъ времени, содержаніе романа значительно расширится, изъ личнаго сдѣлается болѣе общимъ, и даже самую любовь введетъ въ связь съ общественнымъ, политическимъ. Но завѣты прадѣда -- изображать только правду, быть историкомъ общества безпристрастнымъ, широко образованнымъ, непремѣнно любящимъ человѣка,-- эти завѣты станутъ завѣтами всѣхъ лучшихъ писателей. Старый же романъ, несравненный "Томъ Джонсъ", которому скоро исполнится уже полтораста лѣтъ, и теперь еще читается съ величайшимъ интересомъ и пользой, принадлежа, по выраженію Морлея, къ тѣмъ немногимъ книгамъ, гдѣ "нравственная истина и человѣческая страсть затрогиваются съ извѣстной широтою, здравомысліемъ и привлекательностью формы".

Викторъ Острогорскій.

"Міръ Божій", No 8, 1895