Острогорский Виктор Петрович - Этюды о русских женщинах

ЭТЮДЫ О РУССКИХЪ ЖЕНЩИНАХЪ.

(Женщины въ романахъ И. А. Гончарова *).

*) См. Женск. Образованіе No 3.

II.

Всѣ разсмотрѣнныя нами женщины живутъ исключительно чувствомъ, наполняя свою жизнь одной любовью и не думая ни о чемъ, что выходитъ изъ узкаго круга вѣковыхъ традицій, или авторитета старшихъ. Переходимъ къ женщинамъ, уже пробуждающимся отъ сна и застоя. На рубежѣ между довольными своей судьбою, или, такъ или иначе, примирившимися съ нею, и женщинами, стремящимися впередъ -- извѣдать невѣдомую, манящую къ себѣ, даль жизни, стоитъ жена Петра Ивановича Адуева, Елизавета Александровна. Вышла она замужъ почти дѣвочкой, безъ запросовъ отъ семейной жизни,-- вышла потому, что посватался женихъ, приличный, съ положеніемъ на службѣ и въ обществѣ, не старый, съ репутаціей человѣка вполнѣ порядочнаго. О любви не было и рѣчи. Вскорѣ послѣ знакомства, онъ заговорилъ о свадьбѣ, какъ бы давая знать, что любовь тутъ сама собою разумѣется, и что толковать о ней много нечего. Онъ окружилъ жену комфортомъ,-- даже роскошью, исполнялъ малѣйшія ея желанія, пригласилъ въ домъ людей, которые ей нравились, -- словомъ, всѣ наружныя условія счастія, за которымъ гоняется толпа, исполнялись надъ ней, какъ по заданной программѣ, и все избавляло ее отъ мелкихъ и горькихъ заботъ, сушащихъ сердце и грудь бѣдняковъ. Чего бы, кажется, ей желать, и многія, на ея мѣстѣ, вполнѣ были бы счастливы. Но Елизавета Александровна не удовольствовалась ролью хозяйки и жены въ самомъ прозаическомъ смыслѣ этихъ словъ и искала въ отношеніяхъ къ себѣ мужа любви и ласки, а мужъ, не любя искреннихъ проявленій сердца, не вѣрилъ этой потребности и въ женѣ. Поклоняясь однѣмъ цѣлямъ положительнымъ, онъ требовалъ, чтобы и жена жила не какою-то, по его мнѣнію, мечтательною жизнью. Совсѣмъ упустивъ изъ виду, что у Елизаветы Александровны не было ни картъ, ни службы, ни завода, ни пирушекъ съ пріятелями,-- словомъ, ничего такого, что наполняло его жизнь, ни, наконецъ, дѣтей,-- онъ создалъ для нея тюрьму, изъ которой ей не было выхода! Подробно развивая Александру, въ видѣ утѣшенія, свою теорію женитьбы и супружеской жизни, Петръ Ивановичъ говоритъ: "чтобы быть счастливымъ съ женщиной разумно, надо много условій... Надо умѣть образовать изъ дѣвушки женщину по обдуманному плану, -- по методѣ, если хочешь, чтобъ она поняла и исполнила свое назначеніе; надо очертить ее магическимъ кругомъ, не очень тѣсно, чтобы она не замѣтила границъ и не переступила ихъ, хитро овладѣть не только ея сердцемъ,-- это что! Это -- скользкое и непрочное обладаніе,-- а умомъ, волей, подчинить ея вкусъ и нравъ своему, чтобы она смотрѣла на вещи черезъ тебя, думала твоимъ умомъ". И все это, по мнѣнію дядюшки, нужно сдѣлать такъ, чтобы жена отнюдь не чувствовала себя рабой, не измѣняя ни въ чемъ женскаго характера. и достоинства; Слѣдуетъ только предоставить ей свободу дѣйствій въ ея сферѣ, но "пусть за каждымъ ея движеніемъ, вздохомъ, поступкомъ, наблюдаетъ проницательный умъ мужчины, чтобы каждое мгновенное волненіе, вспышка, зародышъ чувства, всегда и всюду встрѣчали снаружи равнодушный, но недремлющій глазъ мужа". Слѣдуетъ учредить надъ женой постоянный контроль безъ всякой тиранніи, и тогда только можно вести ее желаемымъ путемъ. Но даже и по мнѣнію этого практическаго, несомнѣвающагося, философа, путь этотъ не легокъ. "Учись, Александръ,-- замѣчаетъ онъ, когда его теоріи подслушиваетъ супруга,-- а лучше не женись, или возьми дуру: тебѣ не сладить съ умной женщиной:-- мудрена школа".

И вотъ, очерченная магическимъ кругомъ супружеской заботливости, Елизавета Александровна, не находя возможнымъ изъ него вырваться, или, по крайней мѣрѣ, примириться съ той ролью, которую назначалъ ей мужъ, страдаетъ втихомолку, одна, не показывая своихъ слезъ никому. "Ей вмѣнили-бы въ преступленіе эти невидимыя, неосязаемыя, безъименныя страданія, безъ ранъ, безъ крови, прикрытыя не лохмотьями, а бархатомъ". Она готова на всякія страданія, лишь бы только "жить полною жизнію, лишь бы чувствовать свое существованіе, а не прозябать". Этимъ состояніемъ духа, ищущаго хоть чѣмъ нибудь наполнить пустую жизнь, и объясняется, до нѣкоторой степени, то особенное участіе, которое принимаетъ Елизавета Александровна въ приторныхъ изліяніяхъ племянника, хотя въ этомъ участіи не малую роль играетъ и, вообще, наклонность женщинъ къ утѣшенію страждущихъ, и нѣкоторое сходство съ положеніемъ племянника ея собственной судьбы. Теорія Петра Ивановича принесла плоды, но не такіе, какихъ онъ самонадѣянно ожидалъ: онъ-то самъ съ своей теоріей цѣлыхъ десять лѣтъ былъ счастливъ вполнѣ; но любящая натура жены не выдержала глухаго, пассивнаго протеста его безсердечію, и, угасая мало по малу, ''Елизавета Александровна изъ цвѣтущей, полной силъ, дѣвушки обратилась въ блѣдную, вялую, ко всему равнодушную, неимѣющую уже ровно никакихъ желаній женщину? Спохватившись, Петръ Ивановичъ предоставляетъ ей полную свободу; но уже поздно. "Зачѣмъ мнѣ свобода,-- говоритъ она: -- что я съ ней стану дѣлать? Ты до сихъ поръ такъ хорошо, такъ умно, распоряжался и мной, и собой, что я отвыкла отъ своей воли". Авторъ обрываетъ романъ на великолѣпной сценѣ между супругами. Дядюшка готовъ бросить службу и заводъ и ѣхать съ женой въ Италію; но намъ и нѣтъ надобности знать, привелъ ли онъ свое рѣшеніе въ исполненіе:-- жизнь бѣдной женщины сломана окончательно, и никакія цѣлебныя воды, никакой воздухъ не возстановитъ ея силъ. Этотъ трогательный, цѣльный образъ -- одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ образовъ гончаровскихъ женщинъ:

Только нѣсколькими штрихами, вскользь, обрисована авторомъ, въ томъ же романѣ, дѣвушка Лиза, неопытностью которой едва не воспользовался Александръ. Ни воспитанія, ни послѣдующей судьбы ея мы не знаемъ; но дѣвушка эта сосредоточенна, серьезна, и не походитъ на пустыхъ свѣтскихъ барышень. Она читаетъ книги, даже Байрона, который ей очень нравится; новое лицо, Александръ, занимаетъ ее не только какъ интересный мужчина, но и со стороны какой-то, какъ ей кажется, таинственной, прячущейся отъ нея, его внутренней жизни, куда ей хочется проникнуть, и гдѣ видится страданіе. Ей бы хотѣлось утѣшить бѣдняка, побѣдить въ немъ мизантропію и снова поселить любовь къ жизни. Что бы вышло изъ развитія этихъ отношеній между Александромъ и Лизой -- неизвѣстно; но, во всякомъ случаѣ, это -- дѣвушка не совсѣмъ обыкновенная, ищущая въ жизни смысла.

Если Елизавета Александровна угасаетъ отъ недостатка свободы, а Лиза, за которой зорко слѣдитъ отецъ, въ однѣхъ книгахъ и мечтахъ ищетъ, чѣмъ бы наполнить свое существованіе,-- Наденька, напротивъ, дѣлаетъ, что вздумается, и любитъ, кого хочетъ. Она, по выраженію автора, уже не безусловно покорная дочь своей матери, которая сама смутно чувствуетъ, что уступаетъ ей во всемъ. Наденька сама, безъ спросу, полюбила Адуева, считая за собою право распоряжаться по своему своимъ внутреннимъ міромъ и самимъ Александромъ, которымъ, хорошо его изучивъ, овладѣла и командуетъ. Но это командованіе не удовлетворяетъ ея, и, смутно понимая всю ничтожность этого юноши, она начинаетъ скучать, видя, что онъ совсѣмъ не то, чего бы ей хотѣлось. Его стишки, вздохи, нѣжности, мечты о жизни вдвоемъ, вдали отъ людей, только для себя, въ узкой сферѣ уединенной отъ міра семьи, для нея недостаточны, а чего именно не хва. таетъ Александру, чтобы продолжать нравиться, она не знаетъ, какъ и вообще дѣвушка того времени и быта "не имѣла ровно никакого понятія ни о какихъ идеалахъ мужскаго достоинства, силы, и какой силы". Александръ просто не далъ ей никакого содержанія и надоѣлъ пустяками и узенькимъ эгоизмомъ. И вотъ, совершенно естественно, она переноситъ свою привязанность на блестящаго, остроумнаго и талантливаго графа, хотя тоже пустаго, неспособнаго ни къ какому серьезному дѣлу, но все же на человѣка болѣе живаго, чѣмъ Адуевъ. Въ этомъ переходѣ отъ одного чувства къ другому "пока и состоялъ сознательный шагъ русской дѣвушки -- безмолвная эмансипація, протестъ противъ безпомощнаго для нея авторитета матери. Но тутъ и кончилась эта эмансипація. Наденька сознала, но въ дѣйствіе своего сознанія не привела, такъ какъ сама не знаетъ, что выйдетъ изъ этой новой любви. Она остановилась въ невѣдѣніи за свое будущее, ограничившись смутнымъ сознаніемъ, что "ей можно и пора протестовать противъ отдачи ея замужъ родителями. Она и заявила этотъ протестъ, забраковавъ одного и перейдя чувствомъ къ другому". По собственному сознанію, авторъ-выразилъ въ этой дѣвушкѣ только извѣстный первый моментъ нравственнаго пробужденія русской женщины:

И въ Елизаветѣ Александровнѣ, и въ Наденькѣ, и въ Лизѣ, авторъ даетъ только эскизы пробуждающихся русскихъ женщинъ. Эти лица въ романѣ не главныя. Наденьку и Лизу авторъ бросаетъ, какъ скоро онѣ перестаютъ быть ему нужными, показавъ только небольшой эпизодъ изъ ихъ жизни; одну Елизавету Александровну обрисовываетъ полнѣе; но и она заслоняется дядюшкой и племянникомъ, и во весь ростъ выступаетъ только въ концѣ романа для болѣе яркой обрисовки несостоятельности практическихъ теорій дяди. Не такъ поставлена! Ольга Ильинская. Это уже настоящая героиня романа, которой отведено въ романѣ значительное мѣсто. Она принимаетъ непосредственное участіе въ судьбѣ героя; пробуждаетъ и зоветъ его къ новой жизни, переноситъ тяжелое разочарованіе въ своей привязанности, дававшей ея существованію смыслъ и цѣль; мало по малу переходитъ къ новому чувству, и увѣнчиваетъ, наконецъ, его фракомъ, который, при всѣхъ прелестяхъ семейнаго счастія, удовлетворяетъ ее не вполнѣ,-Ч-словомъ, передъ нами цѣлая исторія женской жизни, по крайней мѣрѣ, большей ея половины. Это лицо тѣмъ интереснѣе, что въ свое время оно возбуждало въ критикѣ и въ обществѣ оживленные толки и споры,-- слѣдовательно, задѣло общество за живое, и большинствомъ было даже признано за идеальное, изображеніе русской женщины.

Ольга Ильинская -- дѣвушка умная, гордая, самолюбивая. Самолюбіе -- рычагъ всей ея жизни? Она "плакала бы и не уснула ночь, еслибъ Обломовъ не похвалилъ ея пѣнія. Это самолюбіе уязвлено, когда Обломовъ, послѣ невольно сорвавшагося съ языка слова любви, говоритъ, будто это неправда.Гордость, мѣшаетъ ей, почти еще дѣвочкѣ, спрашивать сразу Штольца о предметахъ, ее интересующихъ, но недостаточно ей понятныхъ. Передъ объясненіемъ Штольцу, за границей, мотивовъ любви къ Обломову она сомнѣвается, опасаясь показаться такой "мелкой, ничтожной, слабой". Когда ее, уже жену Штольца, одолѣваютъ сомнѣнія, она не сразу рѣшается повѣрить ихъ мужу... "Какъ? она, его кумиръ, безъ сердца, съ черствымъ, ничѣмъ недовольнымъ, умомъ? Что же изъ нея выйдетъ? Неужели синій чулокъ? Какъ она падетъ, когда откроются передъ нимъ эти новыя, небывалыя, но, конечно, извѣстныя ему страданія"! Ольга, какъ и Наденька, пользуется свободой, но свободой въ границахъ приличія. Для нея мнѣніе свѣта дорого. Какъ ни любитъ Ольга Обломова, но ей неловко встрѣтиться на прогулкѣ съ Сонечкой въ свѣтской компаніи; точно такъ же какъ она находитъ неудобнымъ приглашать Обломова въ ложу, а заставляетъ его брать кресла. О своей любви рѣшается Ольга сказать "та tante" только тогда, когда самъ Обломовъ пугаетъ дѣвушку, что въ свѣтѣ могутъ заговорить объ ихъ отношеніяхъ. Поѣздка на Выборгскую, къ Ильѣ Ильичу, совсѣмъ невинная, свиданіе въ Лѣтнемъ саду, сопряжены съ обманомъ тетки, и возводятся Ольгой въ настоящій подвигъ. Она даже стыдится признаться въ этомъ, своего рода, faux pas Штольцу, и ждетъ его осужденія. "Камень ожилъ бы отъ того, что я сдѣлала. Теперь не сдѣлаю ничего, даже не пойду въ Лѣтній садъ",-- говоритъ она, и въ послѣднее, роковое свиданіе съ Обломовымъ торопитъ его уйти, чтобъ не застали ихъ вмѣстѣ. Какъ ни странны приставанья къ ней Ильи Ильича послѣ сдѣланнаго предложенія, пошла ли бы она за нимъ безъ брака; но ея рѣшительный отвѣтъ:-- никогда -- вполнѣ обрисовываетъ эту развитую дѣвушку, все-таки скованную свѣтскими приличіями. Илья Ильичъ вполнѣ правъ, говоря, что у нея не достало бы силы взглянуть стыду въ глаза, еслибъ отъ нея стали отворачиваться и не узнавать, при встрѣчѣ, Сонечка, или мужчины ея круга. Она не испугалась бы смерти, но остановилась бы передъ рѣшительнымъ шагомъ, хотя бы во имя любви и необходимымъ.

Ольга, какъ и Наденька,-- барышня хозяйствомъ не занимается, вышиваетъ по канвѣ, ѣздитъ съ теткой по магазинамъ, въ спектакли, принимаетъ гостей и выѣзжаетъ сама; жизнь знаетъ только со стороны свѣтлой. Есть у нея имѣніе, которымъ управляетъ какой-то, совсѣмъ чуждый ей, старый другъ тетки, баронъ Лангвагенъ; она не интересуется, откуда и какъ достаются деньги на ея прихоти; заставляетъ Обломова брать кресла въ оперѣ, не справляясь о томъ, есть ли у него на это средства. Въ дѣла любимаго человѣка не входитъ вовсе. "Я не знаю, какія у васъ тамъ дѣла -- постройки, что ли? Штольцъ просилъ написать, потому я и спросила".

Жизнь Ольги, конечно, содержательнѣе Елизаветы Александровны и Наденьки,-- интересовъ у нея больше. Она любитъ музыку, какъ искусство, знаетъ въ ней толкъ и находитъ наслажденіе; прекрасно поетъ, и не потому, что на пѣніе мода, а какъ артистка; читаетъ книги, газеты, слѣдитъ за иностранной литературой; ей хочется все знать, все понимать; съ горечью восклицаетъ она: "зачѣмъ насъ, женщинъ, не учатъ"?! Умъ ея требуетъ постоянной пищи; упорно, назойливо, добивается она отвѣтовъ на интересующіе ее вопросы и у Обломова, и у Штольца. Проводя время въ Парижѣ, въ Швейцаріи, она старается обогатить свой пытливый умъ познаніями по всѣмъ родамъ наукъ и искусствъ, и все читаетъ, и читаетъ, такъ что не только бѣдный Илья Ильичъ, даже самъ любознательный Штольцъ не успѣваетъ прочитать всѣхъ книгъ, по которымъ нужно дать отвѣты на запросы и недоумѣнія барышни.

Но одно чтеніе книгъ не даетъ Ольгѣ прочныхъ нравственныхъ устоевъ; одна головная, разсудочная, работа не объясняетъ жизни. Въ тяжелыя минуты, когда настоятельно необходимо рѣшить вопросъ о любви къ Обломову, ей приходитъ въ голову соображеніе, какъ бы въ данномъ случаѣ поступила Сонечка, и Ольга въ концѣ концовъ говоритъ, что любить его -- не судьба. А почувствовавъ, что любитъ Штольца, она недоумѣваетъ, какъ отнестись къ прежней привязанности, и даже опасается, не безнравственно ли любить во второй разъ, такъ какъ еще слишкомъ крѣпки въ памяти авторитетъ и тетокъ, и всякихъ старыхъ дѣвъ, разныхъ умницъ, даже писателей -- "мыслителей о любви",-- наконецъ, тѣ же Сонечки, которыя всѣ, въ одинъ голосъ, твердили, что женщина истинно любитъ только однажды. Распространяется она и о цѣли жизни; но, не смотря на всѣ прочитанныя книги, эта цѣль для нея очень неясна, что видно и изъ ея неопредѣленнаго недовольства жизнью со Штольцемъ. (Сама любовь, которая, повидимому, для нея дороже всего, въ ея глазахъ представляется то "домомъ, обязанностью", то "какимъ-то праздникомъ",-- словомъ она и сама не знаетъ, чего хочетъ, въ чемъ откровенно и признается Обломову и Штольцу.

Въ двадцать лѣтъ она встрѣчается съ Обломовымъ. Штольцъ задаетъ ей задачу будить товарища, не давалъ ему спать. Ей сначала льститъ роль спасительницы. "Она мигомъ взвѣсила свою власть надъ нимъ; ей нравилась эта роль путеводной звѣзды, луча свѣта, который она разольетъ надъ стоячимъ озеромъ, и отразится въ немъ, и она разнообразно торжествовала свое первенство въ этомъ поединкѣ". Вотъ источникъ этой не непосредственной, сердечной, любви, но головной, разсудочной, какъ и позднѣйшая любовь ея къ Штольцу, поражавшему ее всегда именно своимъ умомъ. Что же касается Содержательности этой любви, по крайней мѣрѣ, къ Обломову, то едвали она много содержательнѣе любви Наденьки къ Адуеву. (Здѣсь, правда, нѣтъ чувствительныхъ стиховъ и чтенія дурныхъ повѣстей; но все лѣто проходитъ у влюбленныхъ въ катаньѣ по озеру, гуляньѣ, обозрѣніи окрестностей Петербурга; такъ же молчатъ и онъ, и она по получасу, довольствуясь нѣжными, успокаивающими другъ друга, взглядами, хотя Ольга не довольствуется сентиментами, какъ Тафаева, и зорко слѣдитъ за тѣмъ, чтобы "въ Обломовѣ отъ луча ея взгляда, отъ ея улыбки горѣлъ огонь бодрости, и онъ не переставалъ бы видѣть въ ней цѣль жизни". Все лѣто она довольствуется тѣмъ, что расшевеливаетъ его, заставляя дѣлать по десяти верстъ пѣшкомъ, взлѣзать на высокіе пригорки, да прочитывать цѣлую массу книгъ, отдавая ей отчетъ въ ихъ содержаніи. Идилліи хватаетъ только на одно лѣто: ((время "символическихъ "сиреневыхъ вѣтокъ" отошло, свиданія, разговоры, все одни и тѣже, надоѣли, и "что-то холодное, какъ змѣя, вползало въ сердце" барышни, при видѣ голубиной нѣжности Обломова,." и "теплый, сказочный міръ любви превращался въ какой-то осенній день, когда всѣ предметы кажутся въ сѣромъ цвѣтѣ". Она чувствуетъ, что ей чего-то нужно отъ Ильи Ильича, кромѣ этой нѣжности и пассивнаго уничтоженія передъ нею своей личности, но чего именно нужно, она и сама не знаетъ. Сентиментальный семейный идеалъ Обломова она уже переросла; книги и работа мысли требуютъ иной, болѣе содержательной, дѣятельной, жизни, чѣмъ та, что сулитъ ей Илья Ильичъ, а что дѣлать, куда и какъ пойти, всему этому ее нужно еще научить, повести ее за собою за руку, какъ ребенка. Ничего такого сдѣлать Обломовъ не можетъ, и, не найдя въ немъ этого "будущаго" Обломова, какимъ она хотѣла бы его видѣть, просвѣтленнаго ея любовью, она сама рѣшается порвать съ нимъ всякія сношенія.

Но вотъ, вмѣсто Обломова, съ которымъ бы она, по собственному признанію, зачахла, является Штольцъ, раскрывающій передъ ней новыя перспективы иной, болѣе подходящей къ ней, жизни, и она смѣло даетъ ему согласіе на бракъ. Начинается снова педагогія: сперва она училась-было одна, но, за отъѣздомъ Штольца, не довоспиталась, и вотъ теперь, образованный, испытанный въ горнилѣ опыта коммерсантъ, принимается довоспитывать Ольгу, у постепенно умѣряя и укладывая ея юношескіе порывы въ опредѣленные размѣры; принимается прерывать "лихорадку молодости", "бороться съ живостію ея натуры, давать плавное теченіе жизни". Шли годы, и мало по малу улеглись порывы, и наступила тишина полная, среди комфорта, и даже богатства. Ольга довоспиталась уже до строгаго пониманія жизни въ семьѣ любящихъ супруговъ царствовала полная гармонія. Но Штольцу не удалось наполнить всей бездны ея души, "и она не успокоилась" на одномъ пониманіи дѣйствительности и узнаніи всякихъ, даже не женскихъ, наукъ,-- философіи, соціологіи, политической экономіи. Штольцъ, какъ ни погружалъ жену не только въ науку, но даже и въ свои собственныя коммерческія и заводскія дѣла, упустилъ изъ виду, что все, что занимало его самого, могъ могъ лично приложить къ дѣлу, а она оставалась только съ однимъ знаніемъ да пониманіемъ, безо всякой практической, самостоятельной, дѣятельности. Такимъ образомъ, эта жизнь, при всей своей прелести и содержательности, въ концѣ концовъ, стала тяготить Ольгу: явились опять неопредѣленные запросы все такъ же для нея самой неясные; она стала скучать, пробовала развлекаться въ обществѣ, но свѣтскія удовольствія, какъ и одни умные разговоры, не удовлетворяли ея; по цѣлымъ днямъ пробуетъ она возиться съ дѣтьми, и, наконецъ, открывается мужу; но/тотъ объясняетъ этотъ недугъ, какъ и Петръ Ивановичъ, нервами, да еще какимъ-то "міровымъ недугомъ, общимъ для всего человѣчества, брызнувшимъ на нее одной каплей". "Мы не титаны -- говоритъ онъ,-- мы не пойдемъ съ Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу съ мятежными вопросами; не примемъ ихъ вызова, склонимъ голову и смиренно переживемъ трудную минуту... Неужели туманъ, грусть, какія-то сомнѣнія, вопросы, могутъ лишить насъ нашего блага?" Ботъ, если придутъ, напримѣръ, болѣзни, потеря состоянія и, какъ слѣдствіе этого, необходимость труда, тогда поневолѣ придется задуматься, а теперь надо беречь силы и всѣ вопросы оставить.

Но разумныя рѣчи успокоиваютъ Ольгу только временно, и если не удается Штольцу заглушить эти вопросы и сомнѣнія окончательно, то она, если побоявшись общественнаго мнѣнія, и не броситъ Штольца, какъ бросила Обломова, то обратится въ скучающую нервную даму, а то и зачахнетъ отъ полноты счастья. Не найдя никакой практической дѣятельности общественной, отъ которой всячески старательно отдаляетъ ее Штольцъ, боясь за свой и ея покой, -- не удовлетворится она и ролью матери: для сознательной воспитательницы будущаго поколѣнія она слишкомъ мало самостоятельна, слишкомъ разсудочна и суховата; мало въ ней для этого простоты и любви, да и жизнь то она знаетъ мало, внѣ свѣтскаго круга,-- развѣ по книжкамъ, и идеалъ ея неунывающій дѣлецъ Штольцъ, конечно, не могъ показать ей, что въ жизни самое главное: -- сознаніе своей солидарности съ обществомъ и трудъ не ради одной наживы, а дающій нравственное удовлетвореніе. Въ Ольгѣ показалъ писатель пробуждающуюся русскую женщину, съ ея серьезными запросами отъ жизни. Но всѣ эти запросы такъ и остались запросами, такъ какъ отвѣтовъ на нихъ не могли дать ни романтики Обломовы, ни практики Штольцы.

Съ особенной любовью обрисована Гончаровымъ Вѣра -- типъ новой русской женщины, развившейся подъ непосредственными вѣяніями новыхъ идей, которыя она не только пассивно восприняла, но и попробовала приложить къ жизни, съ какимъ бы рискомъ проба ни была сопряжена. Это -- уже не бѣломраморная Софья Николаевна Бѣловодова, недоступная никакимъ идеямъ и вліяніямъ; не хрупкая, нѣжная, Елизавета Александровна, увядающая, какъ цвѣтокъ, отъ недостатка тепла; не Ольга, наконецъ, очень много думающая о себѣ самой, сначала ищущая опоры въ Обломовѣ, а потомъ опирающаяся на Штольца, который въ романѣ все таки остается для нея авторитетомъ. Вѣра, какъ характеръ, гораздо сложнѣе и глубже ихъ всѣхъ, и невольно увлекаетъ читателя, какъ и самаго автора, граціей, сердечностью, здравымъ смысломъ и даровитостью натуры. Она серьезнѣе ихъ всѣхъ и способна къ широкому умственному развитію, ищетъ въ чтеніи не пополненія празднаго досуга, или удовлетворенія самолюбія, но отвѣтовъ на проклятые вопросы./ Книга для нея только средство, но не цѣль,-- и не ея вина, что вокругъ нея, при всемъ обиліи серьезнаго чтенія, нѣтъ никого, кто бы могъ въ немъ поруководить ее, систематизировать, ярко отдѣлить правду отъ лжи, вѣрное, положительное, отъ гипотезъ и утопій. Все это тѣмъ для нея необходимѣе, что ни пансіонъ, ни семья, ни общество не дали ей никакой солидной подготовки и правильнаго развитія, какія даются только систематическимъ образованіемъ и общеніемъ съ серьезно образованными людьми. Развиватели Вѣры, и Леонтій Козловъ, и священникъ, и Райскій, и Маркъ, слишкомъ мелки, теоретичны для такой роли, и, предоставленная самой себѣ, Вѣра запутывается въ своихъ исканіяхъ правды, и, какъ героиня древней трагедіи, фатально влекомая силою неизбѣжнаго рока къ погибели, быстрыми шагами идетъ къ обрыву, повинуясь своей страстной натурѣ, въ первый разъ мы встрѣчаемъ въ романѣ Вѣру дѣвочкой, лѣтъ шести, въ первый пріѣздъ Райскаго въ Малиновку. Уже тогда проявляются въ ней задатки будущей самостоятельности: нежеланіе всегда и во всемъ подчиняться первому слову бабушки, подобно Марѳинькѣ, и любознательность. Она никогда не плачетъ изъ пустяковъ, а если и случится поплакать, то такъ, чтобы никто слезъ не видалъ; огорчатъ ее, она дѣлается молчаливой, потомъ заберется въ глушь сада, и непремѣнно наѣстся вороняшки -- черной, приторной ягоды, ѣсть которую бабушка строго запрещала, и ни за что не соглашается попросить прощенія, если сама кого нибудь обидитъ. Дѣвочку интересуетъ таинственность стараго дома: она безъ страха обѣгаетъ его весь, показывая Райскому прекрасный видъ изъ оконъ, обращая его вниманіе на старинные портреты и книги; съ сосредоточеннымъ любопытствомъ, молча, слушаетъ его игру на фортепіано, и смотритъ, какъ онъ рисуетъ... Съ Вѣрой, уже взрослой дѣвушкой, авторъ, еще до ея появленія въ романѣ, знакомитъ изъ отзыва о ней разныхъ лицъ. Бабушка, въ письмѣ къ внучку, называетъ ее "дикой, нелюдимкой, доброй и умной, но ни во что не входящей". Старуха серьезно озабочена странностями внучки, и со вздохомъ замѣчаетъ: "Странная она такая, Богъ знаетъ, въ кого уродилась... Гордая, ни за что не приняла-бы отъ тебя подарка, какъ Марѳинька". По словамъ Улиньки Козловой, Вѣра "какъ домовой, сидитъ въ углу, и слова отъ нея не добьешься". Марѳинька разсказываетъ Райскому, что сестра "не рисуетъ, не играетъ, не занимается рукодѣльями; читаетъ, но никогда не скажетъ -- что, и книги не покажетъ, не скажетъ даже, откуда достала. Вѣрочкѣ все скучно: она часто груститъ, сидитъ, какъ каменная, все ей будто чужое здѣсь. Ей бы надо куда нибудь уѣхать: она не здѣшняя. Она не боится, а даже любитъ ходить въ обрывъ, въ глухую, заброшенную бесѣдку". Заинтересованный этими разсказами, Райскій, еще до пріѣзда Вѣры, посѣщаетъ ея комнату въ старомъ домѣ, въ надеждѣ но обстановкѣ составить хоть какое нибудь понятіе объ интересной кузинѣ, но жестоко разочаровывается. Комната ничѣмъ, кромѣ суровой простоты, особеннымъ не отличается: ни картинъ, ни книгъ, ни работы, ни даже клочка бумаги, словомъ, никакой мелочи, которая дала бы хотя малѣйшее указаніе на вкусы обитательницы. Искусно заинтересовавъ читателя Вѣрой, авторъ выводитъ, наконецъ, ее самое. Съ первой же встрѣчи Райскій наталкивается на нежеланіе вступать въ длинные, душевные, какъ ему хочется, разговоры, на которые онъ и не имѣетъ пока никакого права. При первой же попыткѣ ознакомиться съ тѣмъ, что она читаетъ, Вѣра преспокойно беретъ книгу и прячетъ въ шкафъ. Наивный братецъ хочетъ подарить ей старый домъ: -- она предлагаетъ ему деньги, свои пятьдесятъ тысячъ, только-бы не разставаться съ любимымъ уголкомъ; когда же Райскій отъ денегъ отказывается, -- принимаетъ подарокъ совершенно равнодушно. "Она тайна, она мерцаніе, -- витіевато думаетъ романтикъ, -- какъ ночь, она полна мглы и искръ, прелести и чудесъ". Эту то тайну старается онъ разгадать, и берется за дѣло такъ неловко, что отталкиваетъ отъ себя Вѣру. Его допросы о томъ, что она читаетъ, что любитъ, вызываютъ съ ея стороны лишь односложные отвѣты, показывающіе Райскому, что она вовсе не намѣрена пускать братца въ свой замкнутый внутренній міръ, не имѣя ни малѣйшаго желанія дѣлиться съ чуждымъ ей человѣкомъ мыслями и впечатлѣніями. Не добившись нетолько согласія, но даже отвѣта на предложеніе читать и учиться вмѣстѣ, Райскій приходитъ къ заключенію, что Вѣру учить не зачѣмъ и нечему. "Она или все знаетъ, или не хочетъ ничего знать", -- думаетъ онъ, -- и залаетъ себѣ вопросъ: "Кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса, или глубокая женская натура, -- одна изъ тѣхъ, которыя по волѣ своей играютъ жизнью человѣка, топчутъ ее, заставляя влачить жалкое существованіе, или даютъ уже такое счастье, лучше, жарче, живѣе котораго не дается человѣку?" Райскій не представляетъ для Вѣры никакого интереса; для нея совершенно все равно, тутъ ли онъ, нѣтъ ли; на искусство его она смотритъ равнодушно, а назойливые разспросы и желаніе сблизиться заставляютъ только глубже уйти въ свою раковину. Его комплименты и любовныя пошлости вызываютъ въ дѣвушкѣ негодованіе. Пытаясь опредѣлить Вѣру, Райскій называетъ ее "мудрой, сосредоточенной, рѣшительной" -- и, дѣйствительно, она живетъ у бабушки совершенно самостоятельно, подчиняясь собственнымъ желаніемъ и вкусамъ,-- живетъ въ старомъ домѣ, проводя время, большею частію, одна, и не любитъ, чтобы нарушали ея уединеніе; вечера не сидитъ со старухой, какъ Марѳинька, даже кофе пьетъ не всегда съ семьей. Бабушка, хоть и ворчитъ на внучку, называя ее привередницей, упрямицей, дикаркой; но не заставляетъ дѣлать по своему, не зоветъ съ собой гулять, или кататься въ поле, зная, что Вѣра такихъ прогулокъ не любитъ, и все равно не пойдетъ. Отвоевавъ полную свободу, Вѣра очень дорожитъ послѣдней, ревниво оберегая отъ кузена какъ эту свободу, такъ и самостоятельность въ поступкахъ, и требуя у него отвѣта, по какому праву онъ ее преслѣдуетъ, стараясь вызнать ея сокровенныя мысли. Отвѣчая на его разглагольствованія о дружбѣ, она говоритъ: "я знаю, что свободна, и никто не вправѣ требовать отъ меня отчета. Я не боюсь никого, и если не буду свободна здѣсь, уѣду отсюда, какъ бы ни было тяжело разставаться съ любимыми мѣстами". Вѣры нѣтъ никакой опредѣленной дѣятельности: она то ровно ничего не дѣлаетъ, то нервно бросается на чтеніе, хватается за шитье, шьетъ и кроитъ по цѣлымъ днямъ, обнаруживая бездну вкуса и умѣнья, бываетъ мила и очаровательно любезна съ гостями, а когда это нервное возбужденіе пройдетъ, она снова спокойна, и вяло и апатично отвѣчаетъ на вопросы.. Путаясь въ опредѣленіи, что такое Вѣра, Райскій чуетъ, что кузина развилась не подъ здѣшними, деревенскими, вліяніями, а откуда-то повѣяло на нее новымъ духомъ. "Она не простодушный ребенокъ, не барышня; ей тѣсно и неловко въ этой устарѣвшей искусственной формѣ, въ которую такъ долго отливался складъ ума, нравы, образованіе и все воспитаніе дѣвушки до замужества. Она чувствовала условную ложь этой формы и отдѣлилась отъ нея, добиваясь правды". Въ ней именно много того, чего Райскій напрасно искалъ въ Наташѣ, въ Бѣловодовой:-- задатковъ самобытности, своеобразія ума, характера, всѣхъ тѣхъ силъ, изъ которыхъ должна сложиться самостоятельная, настоящая, женщина и дать направленіе своей и чужой жизни, многимъ жизнямъ, освѣтить и. согрѣть цѣлый кругъ, куда поставитъ ее судьба. Она пока еще младенецъ, но съ титанической силой, -- надо только, чтобъ эта сила правильно развилась и разумно направилась. Какъ именно эта дѣвушка развила и выработала въ себѣ такой самостоятельный характеръ, мы не знаемъ. Гончаровъ, такъ подробно выясняя характеры мужчинъ, къ сожалѣнію, не сдѣлалъ этого относительно Вѣры, которая, промелькнувъ передъ читателемъ дѣвочкой, вдругъ является во второй части романа личностью уже сложившейся. Можно, кажется, сказать одно, что все это безалаберное чтеніе разнообразныхъ верховъ науки и философіи, Спинозы, Вольтера, Фейербаха, Прудона, Гизо и др., обсужденіе ихъ твореній купно со священникомъ, наконецъ, прямолинейные парадоксы Марка, -- все это, рядомъ съ патріархальной жизнью по семейнымъ традиціямъ, должно было произвести въ головѣ юной пансіонерки сумбуръ страшный. Какъ натура гордая, самостоятельная, она, выросши изъ круга бабушкиной опытности и морали, очень естественно не могла быть съ бабушкой откровенна, къ Райскому отнеслась также недовѣрчиво, чему виною былъ онъ и самъ, и зажила исключительно своимъ умомъ и своей волей, сдѣлавъ единственными повѣренными своей тайны попадью, да дворовую женщину Марину. Шри такомъ исключительномъ душевномъ состояніи, Вѣрѣ до обрыва оставался одинъ шагъ, который она и сдѣлала, увлеченная страстью порывистой натуры. Тотъ какъ вѣрно и мѣтко объясняетъ этотъ шагъ самъ авторъ въ своей литературной исповѣди, возражая на упреки въ томъ, что допустилъ изящную, гордую Вѣру, снизойти до увлеченія Маркомъ. Пала не Вѣра, не личность, пала русская дѣвушка, русская женщина жертвой въ борьбѣ старой жизни съ новою. Она не хотѣла жить слѣпо, по указкѣ старшихъ; она сама знала, что отжило въ старой, и давно тосковала, искала свѣжей, осмысленной жизни, хотѣла сознательно найти и принять новую правду, удержавъ и все прочное, коренное, лучшее въ старой жизни. Она хотѣла не разрушенія, а обновленія. Но она "не знала", гдѣ и какъ искать. Бабушка берегла ее только отъ болѣзней, отъ явныхъ и извѣстныхъ ей золъ и бѣдъ, и не приготовила ни къ какимъ, невѣдомымъ ей самой, бабушкѣ, бѣдамъ. Въ новомъ другѣ Вѣра думала найти опору, свѣтъ, правду, потому что почуяла въ немъ какую-то силу, смѣлость, огонь, и нашла ложь, которой по невѣдѣнію и замкнутости не распознала сначала, а распознавъ, гордо возмечтала силою любви измѣнить эту новую ложь на свою старую правду, и обратить отщепенца въ свою вѣру, любовь и въ свои надежды. И горько заплатила она за самовольное вкушеніе отъ этого древа познанія зла".

И такъ паденіе Вѣры есть только вполнѣ естественное слѣдствіе ея характера и условій жизни, но платится за это паденіе не она одна. Поняла простымъ умомъ, хотя и слишкомъ поздно, и бабушка, что грѣхъ Вѣры въ тоже время и ея собственный грѣхъ. Эта бабушка "знала только одну старую, правду и старую ложь; поповой правды боялась, и, боясь, не узнала и новой лжи, и не приготовила къ тому и другому Вѣру. Она хотѣла отдѣлаться невѣдѣніемъ, умышленною слѣпотою, желала-бы, чтобъ около нея были только Марѳиньки и Викентьевы. Но такъ на свѣтѣ не бываетъ. Рядомъ съ Марѳиньками родятся Вѣры, объ руку съ Викентьевыми и Райскими являются и Волоховы. А она не только Волохова, она не хотѣла слушать и любившаго ее внука, Райскаго, когда онъ заговаривалъ о новомъ". Такимъ образомъ, въ "Обрывѣ" Гончаровъ, какъ бытописатель, отмѣчая въ исторіи Вѣры одинъ изъ печальныхъ фактовъ въ жизни молодаго женскаго поколѣнія, рвавшагося къ свѣту, не ограничивается однимъ объективнымъ констатированіемъ факта и отнюдь не бросаетъ ни единаго упрека горькой ошибкѣ молодости; напротивъ того, свою Вѣру, какъ мы уже сказали, обрисовываетъ съ особенною любовью..Сцены же борьбы ея передъ послѣднимъ свиданіемъ съ Маркомъ, сцена въ обрывѣ, возвращеніе Вѣры домой, жестокій проступокъ Райскаго (померанцевый букетъ), раскаяніе Вѣры -- все это проникнуто трогательнымъ сочувствіемъ автора къ бѣдной дѣвушкѣ, которое потрясаетъ до глубины души, и принадлежитъ къ лучшимъ шедеврамъ не только русской, но и міровой литературы. Мало того рядомъ съ проступкомъ Вѣры; писатель выставилъ на показъ и поколѣніе старое, которое закрывало глаза на требованіе времени,-- и выставилъ именно въ его лучшей представительницѣ -- бабушкѣ. И если "Обрывъ" даетъ великій урокъ молодости, то не менѣе горькій даетъ и поколѣнію старшему, много повинному въ ошибкахъ и увлеченіяхъ своихъ питомцевъ. Женщину учили жить по старинѣ, учили только чувствовать и воображать, но вовсе не учили мыслить и знать. Личности, богато одаренныя, какъ Вѣра, пошли искать знанія сами, безъ серьезнаго образованія, руководства и поддержки, и многія изъ нихъ, предоставленныя сами себѣ въ трудное переходное время, безпощадно разбивали свою молодую жизнь. Литература наша въ шестидесятыхъ годахъ надъ увлеченіями молодежи глумилась; объясняли "скачки въ обрывъ" женщины вліяніями нигилистическихъ развивателей, вредныхъ книжекъ, и даже самымъ образованіемъ; Гончаровъ изобразилъ тоже одинъ изъ такихъ скачковъ, но безпристрастно и высоко-художественно, и не только изобразилъ, но и объяснилъ его причины, лежащія гораздо глубже, въ цѣломъ строѣ предшествовавшей жизни: въ этомъ отличіе Гончарова отъ романистовъ тенденціозныхъ и огромная заслуга передъ литературой и обществомъ. Не давъ, при всѣхъ симпатичныхъ сторонахъ лучшихъ женскихъ образовъ, идеала русской женщины, онъ въ послѣднемъ образѣ, въ Вѣрѣ, показалъ только первые проблески ея борьбы со старымъ и исканія новаго, лучшаго, смысла своего существованія. На этомъ Гончаровъ и остановился, предоставивъ будущему художнику "сказать, какъ встали, послѣ горькихъ опытовъ и до чего возрасли русскія Вѣры на пути разумной и сознательной жизни". А какъ самъ писатель горячо вѣритъ въ будущее русской женщины, видно изъ словъ, влагаемыхъ въ уста Райскому, обращенныхъ къ юнымъ женскимъ поколѣніямъ: "Берегите наше дѣтство и юность, воспитывайте насъ честными, учите труду, человѣчности; добру и той любви, какую Творецъ вложилъ въ ваши сердца, и мы твердо вынесемъ битвы жизни и пойдемъ за вами вслѣдъ туда, гдѣ все совершенно, гдѣ вѣчная красота. Время сняло съ васъ много оковъ, наложенныхъ лукавой и грубой тиранніей, сниметъ и остальныя, дастъ просторъ и свободу вашимъ великимъ соединеннымъ силамъ ума и сердца, и вы открыто пойдете своимъ путемъ, и употребите эту свободу лучше, чѣмъ мы употребляемъ свою".

Викторъ Острогорскій.

"Женское Образованіе", No 4, 1887