Свой дом, своя страна -- это такие простые и несложные понятия, что только в последнее время не приходится объяснять (например, итальянцам и немцам), что бывают люди, не имеющие ни своего дома, ни своей страны. В 1916 году, который я описываю, исполнилось десятилетие моего бездомного состояния (ныне идет, с перерывом, двадцать первый год). Незаконным местом пребывания была Италия, законным предполагался Нарымский или Туруханский край; мне не успели объявить точно, так как я раньше удосужился использовать молодые силы для побега. Теперь "вернуться домой" -- означало проехать прекрасный путь из Рима, через Францию, Англию и северные страны, через Петербург, Москву, через Урал -- в далекую Восточную Сибирь. Привычного путешественника такой путь не мог не соблазнять!
К тому же -- Вл. Бурцев1 уже в Петербурге, живет в гостинице против памятника Александру Третьему и упорно не желает никуда уезжать -- и с ним ничего не могут поделать! Примеры заразительны, а брыкаться я умею не хуже другого. Наконец -- Нарым так Нарым, только бы не этапным порядком. "Русские ведомости" (покойный Н. В. Сперанский) на мою телеграмму отвечают письмом: "Ничего с вами не поделаешь! Только не торопитесь: пытаемся устроить беспрепятственный проезд до Питера через В. А. Маклакова"2. Вон еще когда хлопотал по эмигрантским делам Василий Алексеевич! "Вестник Европы" (покойный К. К. Арсеньев) успокоительно пишет: "А за рассказ и аванс высылаем". Вокзал, кучка друзей, букет красной гвоздики... В кармане русский бессрочный паспорт, выданный приставом Тверской части, где на мною вклеенном листочке бумаги ныне покойный Гире, римский посол, великодушно подписал мною же написанный текст:
"Такой-то заявил посольству, что он добровольно возвращается в Россию".
Но лучше всякого паспорта, по тем временам, журналистский билет: с ним как-нибудь проберусь через воюющие и нейтральные государства!
За этот путь я видел восемь столиц, включая две русских: нервный, готовившийся Рим, траурный Париж, спортсменски-бодрый Лондон, три северные столицы, объевшиеся жирным нейтралитетом, в малом изменившийся Петербург, разухабистую, глубоко-тыловую Москву.
Париж был действительно неузнаваем: печальный, темный, тихий и тревожный. Ни яркого освещения, ни нарядов, ни беззаботных улыбок, -- но не было видно и раненых, которых только в России беспечно выставляли напоказ повсюду, а в других союзных странах скрывали по маленьким городкам и местечкам. Париж без музыки, без шумов; Париж без громких фраз: их время уже миновало, у всякого было дело, и от этого дела зависела судьба и Парижа, и Франции. Париж без иностранцев, Париж почти без мужчин, и почти все женщины в трауре. И всюду вывески -- "молчите, не доверяйте!".
Но Лондон, как всегда, удобный, прочный, уверенный, богатый; только к ночи он превращался в море, по которому были разбросаны прикрытые сверху красные фонари, чтобы могли по нему неслышными лодками плыть автомобили. В тот год война еще мало отражалась на жизни английского обывателя: Англия воевала не людьми, а фунтами; и не было никого, кто бы сомневался в победе.
Чудовищной и нелепой казалась в те времена необходимость иметь какие-то документы и испрашивать разрешения на проезд из Парижа в Лондон и дальше. Нынче европейские люди, а уж особенно русские, привыкли ко всему: человек без паспорта не человек. До войны за десять прожитых в Европе лет, в постоянных путешествиях, я ни разу не вынул из стола паспорта; правда -- он был русский, "внутренний", но иного у меня никогда не было, и в суррогатах я не встречал надобности, -- их заменяла визитная карточка или -- на почте -- журналистский билет. И вдруг -- разрешение на въезд в Англию, в Гавре какой-то специальный трамвай до пристани, причем из трамвая выходить нельзя, пароход с потушенными огнями, спасательные пояса, а в Лондоне -- новое ожидание запечатанного конверта, с которым нужно сесть- в запечатанный поезд и ехать неизвестно в какой порт -- для отплытия в Норвегию. Это казалось любопытной игрой в прятки, украшающей путешествие, но с непривычки было и обидным.
Все это происходило не то вечность тому назад, не то -- на днях. В вечность ушли события. В вечность ушли и многие из тех, с кем я встретился за месяц в пути в Россию. Но совсем недавно с "великим еврейским диктатором" В. Е. Жаботинским 3 мы напевали в Париже любимые неаполитанские песни, как это было до войны в Риме и во время войны в тихом Челси, лондонском квартале, милом сердцу художников. Впрочем, в то время Жаботинский, сейчас гремящий на конгрессах, был более россиянином, чем евреем, и более одесситом, чем гражданином мира и будущим президентом Палестины, куда его пока, кажется, не пускают. Писал он отличные статьи в "Русских ведомостях". Жаботинский показывал мне Лондон: "Вот это -- триумфальная арка!" И на обратном пути: "Не забудьте, что вот это -- триумфальная арка". Вестминстерское аббатство я догадался отыскать по плану сам. Но замечательнее всего были английские солдаты в превосходно сшитой форме, поглощавшие на улице шоколад, который они вынимали из специального карманчика. Затем мимо той же арки я проехал на вокзал, предъявил свой пакет и был, как и все, погружен в вагон с завешенными окнами.
В "неизвестном порту" проверка паспортов, в том числе и моей филькиной грамоты, вполне удовлетворившей чиновников. Будто бы за какой-то занавесочкой подозрительным лицам "проявляли" спины, -- не написано ли что-нибудь химическими чернилами. Затем -- спасательные пояса на случай вражеских подводных лодок. Я не надел, сообразив, что в случае катастрофы раньше схвачу насморк, чем доплыву до норвежских берегов. На темной палубе подсаживаются удивительно не остроумные сыщики и на всех языках заговаривают о том, что "у немцев дела идут не так плохо, сэр, месье, синьор, мейн гер, господин"? Держу себя образцовым "кан-ниферштаном", памятуя о мудрости парижских плакатов: "Молчите, не доверяйте!".
Рано утром -- майское сияние норвежских фиордов. В следующем, третьем, периоде бездомности я непременно изберу пристанищем одну из северных стран, предпочтительно Норвегию; там прекрасно дышится, там пахнет хвоей, а люди сияют здоровьем. Я ехал с развалкой, отдыхая в городах, не торопясь использовать куковский билет. На вокзале в Христиании, ныне для нашего уха неблагозвучно переименованной в Осло, увидал русского посланника К. Гулькевича, которого знал по Риму. Но, как эмигрант, не подошел, чтобы не смущать его знакомством. Спустя семь лет, когда он сам стал эмигрантом, а я высланным советским гражданином, ничто нам не воспрепятствовало, в компании с общим другом, опять же ныне покойным, проф. А. А. Чупровым, запить янтарным фраскати добрую тарелку макарон в римском кабачке. Земля очень маленькая -- встретиться легко. С другим посланником, шведским, Неклюдовым -- без труда вспомнили, что уже беседовали в Софии в дни болгаро-турецкой войны, -- теперь продолжили беседу в Стокгольме. Его сестра ведала там большим и нужным делом -- организованным сношением наших пленных в Германии с их родными в России и помощью этим пленным. За несколько недель, проведенных в Стокгольме, я прочитал сотни писем, самых трогательных и самых лаконических, -- я понял горе России раньше, чем вступил в ее пределы.
Здесь моим чичероне был, конечно, также корреспондент "Русских ведомостей", маленький человек с разбитой грудью (разбитой прикладами), с худенькими вывороченными руками и тонким детским голоском, отличный наш информатор по положению дел в Германии. Его статьи, написанные скучновато и очень деловито, составленные по великолепным источникам, читались с великим вниманием. Двумя годами позже он стал одним из соправителей большевистской России, -- это был Лурье, он же Ларин4, фигура довольно комическая и ужасно ученая, целиком марксистская. Злодея из него не получилось, и, кажется, незадолго до смерти он впал в немилость. Он мне показывал не триумфальную арку, как иронический Жаботинский, а "народные массы", Стокгольмские народные массы очаровательно веселились на гуляньях -- катались на каруселях, взлетали к небу на качелях, стреляли в кружочки и трубочки, визжали на колеблющихся мостах, бледными выходили из балаганов, где за мелкую монету показывали всякие страсти. Все это проделывали и мы с будущим народным комиссаром, по слабости здоровья воздержавшимся только от качелей и изумительного вращающегося диска, с которого люди вышвыривались комочками на периферию. Когда меня вышвыривало -- он стоял в сторонке и любовался. Позже повторилось то же самое в Москве: меня вышвырнуло, а он стоял в сторонке. Затем иным, огромным и неумолимым диском его вышвырнуло из жизни, и вот я пишу о нем в ожидании своей очереди.
Ларин любезно проводил меня на вокзал. Поезд шел в Торнео. Был июнь, и в день моего приезда на русскую границу солнце только на час опустилось за горизонт. В поезд меня посадил будущий народный комиссар, из поезда вывел жандармский унтер. Очень вежливый полковник, очень долго писавший протокол, несколько раз обеспокоился: "Не дует ли на вас из окна?" -- "Нет, ничего". -- "Не простудитесь! Ваш паспорт я оставлю при протоколе, а вы получите пропуск до Петрограда согласно полученной мною телеграмме". -- "Отлично. А у вас чудесная собака!" -- "Это английский сеттер. Эй там, проводишь господина обратно в вагон!" -- "Слушаю". -- "А уж как будет с вами дальше, я не знаю".
И опять стучат колеса под вагоном. А вагон широкий, удобный, таких в Европе нет. До Белоострова земля своя лишь наполовину, дальше пойдет совсем своя. Уже чую дым отечества! И уже другой жандарм, моложе и параднее, входит в вагон на Белоостровской станции:
-- Пожалуйте в комендантскую!
ПРИМЕЧАНИЯ
На пути в отечество Из цикла "Встречи" (1933, 27 августа, No 4540)
1 Бурцев, Владимир Львович (1862--1942) -- русский публицист, историк освободительного движения, выпускал историко-революционные сборники "Былое" (Париж, 1908--1913).
2 Маклаков, Василий Алексеевич (1869--1957) -- один из лидеров кадетской партии, адвокат, историк русской общественной мысли. Позднее жил за границей.
3 Жаботинский, Владимир Евгеньевич (1880--1940) -- поэт, публицист, общественный деятель. См.: Осоргин М. В. Жаботинский // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1940. 27 окт,, No 10124.
4 Ларин Ю. (Лурье, Михаил Зальманович) (1882--1932) -- советский государственный деятель, экономист.