Осоргин Михаил Андреевич - Оцениваю человека

М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда

ОЦЕНИВАЮ ЧЕЛОВЕКА

Сразу поймешь человека, когда он стоит перед вашими книжными полочками! Приходит к вам: "здрасте -- здрасте", сядет в кресло около самых книг, глазом покосится и начнет разговор про то, что читали ли нынче, какая вышла катастрофа в метро и нордсюде, и что Дон-Аминадо1 пишет по индийскому вопросу свои стихи. Разговариваем, а мне удивительно, как это, около самых книг сидя, человек не взглянет пристально на редкости. У меня, например, в первом издании сказки Афанасьева, и в отличных переплетах, на уровне самого его носа, и хоть бы чихнул!

И вижу -- человек не настоящий. То есть, конечно, хороший человек и в своих интересах весьма обстоятельный, при синем галстуке, носки с должной просинью и пробор на волосах, все отлично,-- но не нашего полета, не из книголюбов. Иной раз стараюсь занять разговором, что вот у Березина-Ширяева2 неправильно указан год издания,-- и сразу человек начинает как бы внутренне позевывать, зачем пришел; я, говорит, очень тороплюсь домой, извините. Ну что же -- до свиданья!

Другой же человек, только вошел -- сразу ко мне спиной -- и прилип к полкам. "Неужто,-- говорит,-- у вас есть третий том словаря Геннади?"3 И тут я весь как бы в сиянье счастья, потому что этого человека я скоро не отпущу, дам ему понюхать и Губерти4, и Бурцева, и Сопикова, и Обольянинова5, и какая у меня грамматика издания Академии6, и стопочка песенников от Ильинских ворот, и найдется гравюрка великого Уткина7, и снегиревское писанье о лубочных картинках8, и кое-что по части книжного знака, а в заключенье развяжу бантики самодельной папочки и поражу человека моей гордостью -- "Щеголеватой аптекой".

Мало у меня, сущие пустяки -- но обвеяно любовью и скреплено в корешочках душевною привязанностью, потому что рождено до нас и нас переживет, а радости в мире так мало. Показываю книжку за книжкой, а в горле моем дрожит комочек нервных переживаний,-- и, ясно вижу, он тоже волнуется, спешит рассказать, какая у него была редкость в бытность его в Москве, когда посещал книготорговлю Шибанова. И ему хочется больше порассказать, и я тороплюсь выложить свое,-- и не можем наговориться, так что в дверь мне тихо постукивают и спрашивают: "Что же он, гость-то, останется обедать или как?" Но даже и такое предупреждение не может сразу облагоразумить.

Вот это, значит, попался свой человек, книголюб сумасбродный!

Так и расцениваю человека.

ОПЕЧАТОЧКА

Но, конечно, таких спецов, пронырливых и пролазливых, как были в Москве, здесь не найдешь. Вымирает благородное племя! Народились изучатели, книжники с образованием,-- а самородкам, пламенным, догадливым и дотошным, истинным нюхателям старой книжки, пришел конец.

Помню, однажды довелось мне продавать с аукциона собрание библиографических книг и прочих ценностей этого порядка. По зову собрались серые люди: степенные, задумчивые, плохие со стороны туалета, но своего дела артисты. В душе буря -- на лице ничего не прочтешь.

Мое дело простое: называл титул, год издания да постукивал молоточком. Сидят, понурив головы, кое-что без особого восторга берут, друг у друга не перебивая. Все сидели за большим столом, поближе ко мне -- старичок в поддевке, с краю -- молодой человек, к остальным почтительный. Сколько у кого в кармане денег -- неизвестно.

Скажешь: "Сопиков, "Опыт российской библиографии", тринадцатого года, все томы в наличности, страницы тож". Старик погладит бороду, тихо, спрашивает:

-- А двести пятьдесятая есть?

-- Двести пятьдесятая страничка, извините, пустая!

Молчат. Взять взяли, цены не вздымая. На упомянутой же странице, как известно, сняла цензура "Путешествие..." Радищева, и осталось лишь в редких экземплярах.

-- Журнал "Библиофил"9, полностью, все года, все номера!

Никакого внимания. Двое набавили по десятке, досталось молодому. А журнал хороший.

-- "Фелица" Державина, первое печатание10; в том же переплете рукописное, без особой ценности.

О "Фелице" поспорили, тщательно книгу посмотрев. Но чтобы буря вышла -- этого нет. Купил старик. Тогда говорю:

-- Номерок газеты "Правительственный вестник", со сведением о пребывании императорских величеств. Желающие могут посмотреть. Старый номерок.

Все головы подняли. Вижу только, что молодой обеспокоен: ничего не понимает, чем номерок замечателен.

Старичок погладил газету, одним глазом глянул -- как раз куда следует. Но виду никто не подает.

Старик небрежно спрашивает:

-- Какова оценка?

-- А как, говорю, полагаете возможным?

-- Да что же, я полтинник предложить готов.

-- Так,-- говорю.-- Однако торг начнем с четвертного билета.

Молодой так и вспыхнул: все знают, а он не знает!

И вот тут пошло. Обычно букинисты уступают друг другу, ну а тут стали набивать -- и набили цену до семидесяти пяти рублей. За стариком и остался старый газетный номер.

Читателю, конечно, вряд ли понятно, я же подробно объяснить не могу ввиду колебания нравственности. Скажу только, что вышла одна знаменитая опечатка, и не опечатка даже, а просто у одной буквы отпала палочка, а остался кружочек -- и вышло такое дело, что полиция отбирала номера, чем и прославила сию опечатку,-- а то бы иные не заметили. А весь Питер от хохота корчился!

Любят эти вещи собиратели редкостей, до страсти обожают! По совести же говоря, этот интерес не настоящий: не истинная любовь к печатному изданию, а просто коллекционерство, вроде марочного либо же в рассуждении кармана: чтобы перепродать с прибылью.

Но в том дело, что приятно смотреть на знающих людей: эти не ошибутся! И страничку помнят, и где какая буква не вполне вышла, и все прочее знают назубок. И когда они промеж себя беседуют -- постороннему человеку ничего не понять: почему люди на прекрасные темы не обращают должного внимания, а из-за иной плохонькой брошюрки готовы лезть на стену? И уж тогда друг с другом бьются -- как лютые враги.

"РАДИЩЕВСКАЯ"

Упомянуто мною выше, что в "Опыте..." Сопикова осталась чистой страница двести пятидесятая, заполнена же лишь в весьма немногих экземплярах. Самая книжка всем теперь известна: "Путешествие из Петербурга в Москву", сочинение коллежского советника Александра Радищева. И эпиграф к ней: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй". Печатана она в 1790 году. В первом издании книжка эта прередка: вышло в свет не более 30 экземпляров, а остались известными меньше пятнадцати11. И однако, здесь, в городе Париже, держал я в руках сей редкий экземпляр, происхождением из личной библиотеки знаменитого книголюба Остроглазова12, перешедший в другие руки и вывезенный за границу. Ныне этот прелестный томик находится в библиотеке покойного С. Дягилева13, каковая, если верны наши сведения, к слезам и горю всякого ценителя книги, скоро пойдет в розницу с молотка. А редкостей в этой библиотеке очень много14, есть даже книги русские колыбельные, по ученому -- инкунабулы, вплоть до самого первопечатника Ивана Федорова.

Что же выбросила цензура у Сопикова со знаменитой страницы?

Смешно сказать: милые и безвинные строки, каковые для удовольствия читателя и ввиду трогательной их нежности позволю себе здесь полностью привести с вышеназванной изъятой "радищевской" страницы:

Приписание
Л. М. К.
Любезнейшему другу

"Что бы разум и сердце произвести ни хотели, тебе оно, о! сочувственник мой! посвящено да будет. Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно -- и ты мой друг. Я взглянул окрест меня -- душа моя страданиями человечества уязвлена стала; обратил взоры мои во внутренность мою и узрел, что бедствия человека происходят от человека,-- и часто от того только, что он взирает не прямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину на веки? Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтобы чувствовали мы бедствия, а блаженство николи? Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло. Я человеку нашел утешителя в нем самом. Отъими завесу от очей природного чувствования -- и блажен буду.

Сей глас природы раздавался громко в сложении моем; воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению, и -- веселие неизреченное! я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть в благоденствии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь. Но если,-- говорил я сам себе,-- я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит; кто ради благой цели не опорочит неудачное изображение мысли; кто состраждет со мною над бедствиями собратий своей; кто в шествии моем меня подкрепит; не сугубой ли плод произойдет от подъятого мною труда?.. Почто, почто мне искать далеко кого-либо? Мой друг! ты близ моего сердца живешь и имя твое да озарит сие начало".

Посвящение сие сделано было Алексею Михайловичу Кутузову.

УСТРИЦЫ

Как известно, в "Путешествии...", в шестой главе, Радищев не только осыпал благородным негодованием Потемкина, любимца императрицы Екатерины, но и о самой государыне позволил себе заикнуться, чем вызвал ее гнев и снискал себе самому погибель.

И вот какую критику написала сама гордая императрица на книгу злосчастного сочинителя:

"Намерение сей книги на всяком листе видно; сочинитель оной исполнен и заражен французским заблуждением, ищет и выищивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народу в негодование противу начальников и начальству.

Он же едва ль не мартинист15 или чего подобное знание имеет довольно и многих книг читал. Сложение унылого и все видит в темночерном виде, следовательно черножелтого вида. Воображение имеет довольно, и на письме довольно дерзок".

Очевидно -- весьма изволили разгневаться, потому что обычно изволили писать гораздо грамотнее!

И из-за чего все вышло? Лишь из-за того, что сказано про Потемкина, будто "пристрастился он к устрицам, как брюхатая баба: спит и видит, чтобы устрицы кушать; когда приходит пора, то нет никому покою".

Из-за подобного пустяка -- погиб человек! Вы же, любезный читатель, эти устрицы кушаете, и никто вас не осуждает, и никто через это не может жестоко пострадать.

Откуда следует, что времена переменились много к лучшему.

[3 мая 1930 г.]

ПРИМЕЧАНИЯ

ПН, 1930, No 3328, 3 мая.

1 Дон-Аминадо (псевдоним, наст. имя и фам. А. П. Шпо-лянский, 1888--1957) -- писатель. С 1920 г. в эмиграции.

2 Березин-Ширяев Я. Ф. (1824--1898) -- библиофил, библиограф.

3 Геннади Г. Н. (1826--1880) -- библиограф. Его крупнейший труд: "Справочный словарь о русских писателях и ученых..." в трех томах (1876--1908). Третий том вышел тиражом 300 экз. Четвертый том словаря остался в рукописи.

4 Губерти Н. В. (1818--1896) -- библиограф.

5 Обольянинов Н. А. (1868--1916) -- библиограф.

6 Возможно, имеется в виду кн.: "Грамматика французская и русская нынешнего языка, сообщена с малым лексиконом ради удобности сообщества" (Спб., 1730).

7 Уткин Н. И. (1780--1863) -- гравер, рисовальщик.

8 Речь идет о книге историка и этнографа И. М. Снегирева (1793--1868) "Лубочные картинки русского народа в московском мире" (М., 1861).

9 Полное название журнала: "Русский библиофил" (Спб., 1911 -- 1916).

10 Вероятно, имеется в виду державинская "Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою" (Спб., б. г.)

11 По свидетельству книговеда А. П. Толстякова (Москва), в настоящее время известно о существовании 16 экземпляров первопечатного радищевского "Путешествия...". Однако специалисты-литературоведы полагают, что прижизненные издания Радищева недостаточно учтены и плохо изучены (см.: Старцев А. О прижизненных изданиях Радищева // Вопр. лит., 1984, No 1, с. 191).

12 Остроглазов И. М. (1838--1892) -- библиофил.

13 Дягилев С. П. (1872--1929) -- театральный и художественный деятель, библиофил.

14 О драматической судьбе Дягилеве к их собраний, в частности, см.: Лифарь С. Моя зарубежная пушкиниана (Париж, 1966); The Diaghilev -- Lifar Library (London, 1975); Зильберштейн И. С. Книжный аукцион в Монте-Карло // Лит. газ., 1976, No 6, 11 февр., с. 6; Балашова С. Выставка "Жизнь, отданная танцу", или Печальная история одной пушкинской коллекции // Сов. культура, 1986, No 155, 27 дек., с. 3.

15 Мартинистами тогда называли масонов.