Большой неудачей своей жизни я считаю, что никогда не видал Льва Николаевича Толстого. Правда, я совсем молодым должен был уехать за границу, где видел и слышал Жореса1, а по моем возвращении Толстого уже не было в живых.
Совершенно равнодушно выслушаю упрек в том, что никогда не видал на сцене Сары Бернар. Зато в Риме я пожал руку Бриану2, который, осведомившись, в какой газете я пишу, и узнав, что в "Русских ведомостях", приподнял брови и сказал: "О-о!" Он никогда в жизни не слыхал ее названия, но готов был сделать мне удовольствие.
Но если что-нибудь меня радует, то это то, что я никогда не был знаком с Азефом3 и только на фотографиях видел его поистине отвратительное лицо.
В итальянском местечке Сори, на берегу Средиземного моря, была вилла "Мария", которую сняли бежавшие из Финляндии русские эмигранты. За два года на ней перебывало человек сорок революционеров. Десяток жил постоянно, остальные приезжали по делам или отдохнуть. Здесь было издательство, статистический кабинет, место отдыха, центр деловых сношений, приют для бежавших из России. Иногда генуэзская газета "Лаворо" сообщала читателям, что виллу "Мария" посетил такой-то известный русский террорист, -- сообщала с уважением и приязнью. Почтальоны приносили ежедневно тюки русских газет и книг, а письма доходили до нас с простым обозначением: "Такому-то, близ Генуи". Раз марка русская -- тащили к нам. В старом доме, отвратительно обставленном, было одиннадцать комнат, да еще был флигелек, где в верхних двух комнатах ютились люди, а внизу было пустое ослиное стойло. В саду, спускавшемся террасами к морю, без ухода и забот зрели апельсины, лимоны, фиги, персики, вишни, груши, высились кипарисы, красовались заросли роз и лилий, а по морю лежала матовая дорожка от нас в Африку.
Некоторое время в малом домике проживали две девушки, очень молодые и восторженные, бежавшие из российских тюрем. Хорошо отдохнув и покупавшись в море, они решили, что пора вернуться к живой деятельности. Пошептавшись с неделю, они уехали в Париж представиться великому "Ивану Николаевичу", то есть Азефу, и предложить ему свои жизни для надобностей революции -- для террора. Нас они об этом, конечно, не осведомили, -- не полагалось, -- но простились со всеми так, как прощаются навсегда.
Через неделю они вернулись подавленные и грустные. Еще через неделю, не вынеся душевной тяжести, покаялись в своей слабости и мерзости перед теми, кому особенно доверяли. Рассказали, что были у Азефа и что он принял их отлично и удостоил разговора. Мало того, -- он обещал им принять их в боевую организацию, на что они даже мало надеялись. И вот, когда мечты их осуществились, на них, по их слабости и малодушию, напал червь сомнения, которого они не могли себе простить, но бороться с которым оказались бессильными. Со слезами на глазах, браня себя за кощунство и за дерзость, они сказали, что "Иван Николаевич" так отвратителен по внешности, что они не могут побороть чувство недоверия и ужаса. Пусть товарищи покроют их презрением и выбросят из своей среды, они этого заслуживают, но никаких дел с ним они не могут иметь.
Эти бедные девушки очень страдали и считали себя потерянными и ни к чему негодными, потому что позволили себе усомниться в великом и святом человеке, которого природа почему-то наградила толстыми губами, животом и неприятным взглядом свиных глазок. Годом позже они могли бы убедиться, что их невольное отвращение только доказало их естественную чуткость, -- но что сталось с этими девушками годом позже, я не знаю, так как они нас покинули, так и не решившись пойти в боевую организацию. Не удивлюсь, если они ушли в монастырь замаливать свой смертный грех малодушия и кощунства.
Частым гостем нашей виллы был Всеволод Лебединцев4, поэт, астроном и террорист, поборовший в себе чувство недоверия к тому же "великому" деятелю. Но, поборов его, он почувствовал свою близкую гибель. Он был арестован в Петербурге на улице под итальянским именем Кальвино. В другом месте я описал жизнь и смерть этого талантливого человека5. С него написал Леонид Андреев неверный портрет Вернера в "Рассказе о семи повешенных"6.
После книги Николаевского7 об Азефе -- вряд ли можно что-нибудь прибавить к характеристике этого героя нашего времени. Повторяю, я счастлив, что никогда не знал его лично.
Иное дело, когда человек приятен и симпатичен, -- с ним с удовольствием проводишь время. Встречаемся в кафе, вместе обедаем в недорогой столовой "Скандинаво", на подъеме в богатую часть Рима. Не навязчив, политикой интересуется мало, лишь по прежней партийной привычке, проходит курс юридических наук в университете, со всеми знаком, со всеми хорош, одевается не без элегантности, что понятно, так как в России у него состоятельные родители. Иной раз и товарищу в нужде поможет. Немножко, пожалуй, беспринципен, слишком мягок и терпим, что революционеру не полагается. По каким-то делам часто ездит в Женеву, откуда привозит поклоны.
В дни войны и итальянского нейтралитета говорю ему:
-- Поеду я в Россию, будь, что будет. Довольно с меня десяти лет эмигрантства.
-- Но ведь вас сошлют в Нарым?
-- Чем Нарым хуже Рима! А может быть, и не сошлют...
-- Вы твердо решили?
-- Твердо; уеду через месяц. Он растроганно жмет руку:
-- Ну, желаю вам всякой удачи! Поехал бы и я, да решил сначала окончить университет. Войны в наш век еще хватит...
На вокзале провожают друзья. Он приходит перед самым отходом поезда с букетом красной гвоздики. С другими за руку, -- он обнимает и целует. Из окна уходящего поезда долго вижу его белый платок -- прощальное приветствие. Близки не были, а славный человек.
Путь мой дальний, круговой, через Францию, Англию и северные нейтральные страны, с задержками, ожиданиями, разрешениями: не меньше месяца. Он мог бы и не торопиться посылать в Петербург телеграмму своему охранному начальству; но он был человеком деловым и аккуратным. После революции я читал его краткие и вполне литературные сообщения о римских, женевских и парижских друзьях. Материал средней ценности, лениво собранный. Обо мне довольно снисходительно.
Его имя найдено в списках заграничных "секретных сотрудников"; он неплохо зарабатывал. Он окончил курс, принят в итальянском обществе, принят и в обществе русском второй эмиграции, хотя его прошлая деятельность опубликована. Любезный человек, адвокат, хорошо одевается, -- мало ли у кого что было в прошлом!
Букет красной гвоздики доехал со мной свежим до самого Парижа; было жалко выбрасывать -- последний привет товарища!
В дни февральской революции я поддался любопытству и принял на себя разборку и отправку в музей документов московского Охранного отделения8. Вероятно, я доверчивее бы относился к людям, если бы не загубил трех месяцев на эту работу.
Когда я наконец ее бросил, -- отвращение подступило к горлу, -- ко мне не сразу перестали заходить странного вида люди. Робкий звонок, и на пороге кабинета фигура с заложенными за спину руками. Это -- чтобы я не подал случайно руки, а потом не стал бы вытирать руку платком. Сразу угадываю: товарищ-провокатор.
-- Чем могу служить?
-- Я такой-то. Вам, может быть, знакома моя фамилия?
-- Знакома.
-- Она была опубликована в списках предателей. Я пришел вам сказать, что это -- трагическая ошибка, так как я никогда не служил в полиции. Вероятно, мой адрес нашли у какого-нибудь жандарма и вывели такое заключение...
Объясняю, что я не следователь, а только занимался в архиве. Но могу точнейшим образом рассказать его карьеру: тогда-то был принят секретным сотрудником, такому-то делал доклады, таких-то оговорил,.столько-то получал в месяц, такую-то носил охранную кличку. Довольно?
Он долго сидит молча, потом глухим голосом рассказывает, что теперь он -- офицер, что вынужден скрываться от всех, даже от жены, и что не знает, что ему делать.
-- Если вы -- офицер, то должны бы знать.
-- У меня мать, жена и дети.
-- Тогда зачем же вы меня спрашиваете? Сами и решайте.
Рассказывает повесть о своем падении -- штампованную, обычную, до мелочей известную мне по рассказам других. Знаю даже то, чего он не договаривает. Верю и искренности слез, -- не слез раскаяния, а слез страха. Говорю ему.
-- Вы мне напрасно рассказываете, я тут не при чем, я вам не судья. И ничего посоветовать не могу.
Уходит, пятясь спиной, точно опасаясь, что я его догоню и ударю.
Еще приходили отцы и жены -- узнать, правда ли, что их близкие попали или попадут в списки. Но подобных сцен рассказывать невозможно.
И только один раз ко мне явилась женщина, молодая, красивая и отлично одетая, также из "опубликованных", которая держала себя совсем иначе. Назвав свою фамилию и прибавив, что она "та самая", она мне заявила, что считает себя оскорбленной;
-- Обо мне было написано, что я была "незначительным осведомителем". Это неверно! Я оказывала очень большие услуги и делала это не для Охранки, до которой мне не было никакого дела, а для человека, которого я очень любила и люблю. Но, разумеется, я делала это по убеждению, потому что разделяла и разделяю его взгляды. Во всяком случае, я была не пешкой, а настоящим и крупным агентом.
-- Для чего вы это мне говорите?
-- Для того, чтобы мои слова были проверены по документам, которые вы разбираете. Я не желаю, чтобы обо мне писали в пренебрежительном тоне! И это несправедливо! Вы можете спросить обо мне Мартынова (начальник Охранки), и он подтвердит.
Должен сказать, что это был единственный "товарищ-провокатор", к которому я почувствовал некоторое уважение. Правда, она ничем не рисковала, кроме "общественного порицания", но зато не проливала и крокодиловых слез. Я забыл ее фамилию, как постарался забыть все остальные. Годом позже подобная откровенность обошлась бы ей дорого, разве что она, по любви или по убеждению, вернулась к своей профессии, лишь переменив Гнездниковский переулок9 на Лубянку.
Что часть профессионалов вернулась к деятельности, -- сомнению не подлежит. Специалисты всегда нужны, а "в большом хозяйстве пригодится всякая дрянь". Мне рассказывали, как при одном обыске болтливый чекист заявил:
-- Кого другого, а меня не проведете! Тут обязательно должен быть в стене тайный шкап! Меня глаз не обманет, я этим делом двадцатый год занимаюсь!
Товарищ его одернул:
-- А ты хоть на людях язык-то держал бы!
Конечно, это -- маленький чин сыскного дела; но где устраиваются маленькие, там и большим найдется место, и даже с легкостью и почетом.
И как-то невольно думается: не поторопился ли Азеф умереть? Может быть, могла бы продлиться и дальше карьера великого "товарища-провокатора"?
ПРИМЕЧАНИЯ
Товарищи-провокаторы Из цикла "Встречи" (1933, 14 июля, No 4496)
1 Жорес, Жан (1859--1914) -- руководитель Французской социалистической партии, историк Великой французской революции.
2 Вероятно, имеется в виду Бриан, Аристид (1862--1932) -- видный политический деятель Франции.
3 Азеф, Евно Фишелевич (1869--1918) -- один из организаторов партии эсеров, с 1892 г. секретный сотрудник департамента полиции, знаменитый провокатор.
4 Лебединцев, Всеволод Владимирович (ум. 1908) -- член "боевой организации" партии социалистов-революционеров (эсеров), казнен за подготовку покушения на министра юстиции И. Г. Щегловитова (1861--1918).
5 См.: Осоргин М. "Неизвестный, по прозвищу Вернер" // На чужой стороне. Берлин; Прага, 1924. Кн. 4. С. 191--203.
6 "Рассказ о семи повешенных" Л. Н. Андреева был впервые опубликован в альманахе "Шиповник" (Спб., 1908, кн. 5) и пользовался большой читательской популярностью. Автор был лично знаком с В. В. Лебединцевым.
7 Николаевский, Борис Иванович (1887--1966) -- участник революционного движения. С конца 1921 г. -- за границей, где собрал богатейшую коллекцию материалов по истории освободительного движения. Его самая известная книга -- об Азефе: "История одного предателя. Террористы и политическая полиция" (Берлин, 1932). Переиздана в Нью-Йорке (1980).
8 См.: Осоргин М. Охранное отделение и его секреты. М., 1917.
9 В Гнездниковском переулке размещалось московское Охранное отделение.