Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич - "Новь" и тип "нужного для России" человека

ТУРГЕНЕВЪ и ТОЛСТОЙ.

ОЧЕРКЪ IV.
"Новь" и типъ "нужнаго для Россіи" человѣка.

"Новь" принадлежитъ къ числу наименѣе оцѣненныхъ -- въ свое время -- произведеній Тургенева. Правда, вслѣдъ за появленіемъ ея (1877), рядомъ съ отрицательными отзывами высказывались и хвалебные, даже восторженные, но въ общемъ, можно сказать, сумма недоразумѣній и нареканій, вызванныхъ "Новью", не уступала таковой-же, вызванной "Отцами и Дѣтьми", только тонъ нападокъ на автора на этотъ разъ не былъ такой страстный какъ тогда.

Всякій читатель, не лишенный художественнаго чутья и достаточно вооруженный личнымъ опытомъ жизни (чрезвычайно важное условіе для пониманія произведеній искусства), не можетъ, читая "Новь", не подчиниться обаянію этого чуднаго произведенія, блещущаго необыкновенной свѣжестью и яркостью красокъ, проникнутаго дивной поэзіею и въ цѣломъ представляющаго собою удивительную художественную композицію, мастерски сотканную изъ положительныхъ и отрицательныхъ (сатирическихъ) элементовъ ("Новь на половину -- сатира и очень злая).

О самомъ процессѣ творчества, создавшаго "Новь", мы имѣемъ любопытное свидѣтельство Тургенева въ письмѣ къ Полонскому (отъ 22 января 1877 г. "Письма", No 247): "Ты находишь, что въ "Нови" чувствуется напряженіе, излишняя головная работа и нѣкоторая робость... можетъ быть; замѣчу только одно, что ни одно изъ моихъ большихъ произведеній не писалось такъ скоро, легко (въ 3 мѣсяца) и съ меньшимъ количествомъ помарокъ. Вотъ послѣ этого и суди! (Идея у меня долго вертѣлась въ головѣ, я нѣсколько разъ принимался за исполненіе -- но наконецъ написалъ всю штуку, какъ говорится, съ плеча). И выходить, что ничего нельзя знать напередъ". Первыя впечатлѣнія бываютъ иногда обманчивы и примѣръ Полонскаго показываетъ, какъ могутъ ошибаться въ этомъ отношеніи даже люди, сами одаренпые поэтическимъ талантомъ, которымъ, казалось-бы, и книги въ руки. При первомъ чтеніи легко возникаютъ иллюзіи, въ зависимости отъ личнаго настроенія читателя. Вѣроятно г. Полонскій, читая впервые "Новь", находился въ такомъ состояніи духа, которое вызывало ощущеніе нѣкоторой напряженности при умственной работѣ. Усвоеніе-же художественнаго произведенія есть несомнѣнно умственная работа: оно, въ извѣстныхъ границахъ, является повтореніемъ творчества автора. И вотъ, если "повторить" это творчество, такъ сказать, на "свѣжую голову", не будучи озабоченъ или занятъ постороннею мыслію, то, я увѣренъ, "Новь" произведетъ прежде всего впечатлѣніе, вполнѣ согласное съ тѣмъ, что говоритъ Тургеневъ въ приведенномъ отрывкѣ именно впечатлѣніе легкости творчества, увѣреннаго въ самомъ себѣ, отсутствія разсудочной работы, ведущей къ перемаркамъ и передѣлкамъ. "Новь" является художественному чувству читателя въ видѣ вдохновенной импровизаціи, и въ ней незамѣтно и слѣда той "старательности" или "копотливости", которую отмѣтилъ Достоевскій въ "Отцахъ и Дѣтяхъ" {См. "Письма Тургенева", 78, стр. 101.}. Въ "Нови", такъ чувствуется, художникъ далъ волю своему дарованію, дошедшему здѣсь (употребляя выраженіе Тургенева въ письмѣ къ Салтыкову, "Письма", стр. 508) до "рѣзвости", и его скорѣе можно упрекнуть въ томъ, что онъ не подвергъ въ должной мѣрѣ свой вдохновенный трудъ контролю холодной разсудочности, которая, напр., воздержала-бы его отъ такого проявленія художнической "рѣзвости", какъ Ѳомочка и Ѳимочка -- явный анахронизмъ и, по признанію самого Тургенева, "капризъ" художника ("Письма", No 247, стр. 310). И въ нѣкоторыхъ другихъ фигурахъ, напримѣръ, въ Паклинѣ, въ особенности-же въ отрицательныхъ типахъ (въ Колломѣйцевѣ, Сипягинѣ) сказалась та-же игривость творчества, на этотъ разъ впрочемъ, упрека не заслуживающая.

Но обратимся къ главному герою романа Соломину {Что главный и рой именно -- Соломинъ (а не Неждановъ), это, полагаю, ясно само собою, и только для полноты укажу на свидѣтельство о томъ самого Тургенева въ письмѣ къ Полонскому отъ 30 октября 1876 г. ("Письма", No 216).}.

Отношенія Тургенева къ Соломину во многомъ напоминаютъ его отношенія къ Базарову. Какъ и этотъ послѣдній, Соломинъ -- любимецъ автора и въ то-же время представляетъ собою полный контрастъ самому художнику. Можно сказать даже, что въ Соломинѣ этотъ контрастъ еще сильнѣе выраженъ, чѣмъ въ Базаровѣ. Мы видѣли, что въ Базарова вложено его творцомъ нѣчто субъективное, отъ себя ("самоломанность" мысли о вѣчности, о смерти) и только какъ натура, характеръ, складъ ума -- Базаровъ являетъ полную противоположность Тургеневу. Въ Соломинѣ нѣтъ уже и тѣни этихъ субъективныхъ примѣсей {Кстати упомянуть, Базарову Тургеневъ приписываетъ нѣкоторыя свои мнѣнія и точки зрѣнія на вещи, напримѣръ отзывъ о "Переписка съ друзьями" Гоголя (я прескверно себя чувствую точно начитался писемъ Гоголя къ калужской губернаторшѣ), скептическій взглядъ на народъ и нѣкоторые др. Въ "Нови" Тургеневъ говоритъ иногда устами Паклина, даже Маріанны (о стихахъ Добролюбова), но не Соломина.}. Контрастъ Тургенева и Соломина -- одинъ изъ тѣхъ, которые приводятъ къ гармоніи. Соломинъ -- одна изъ "слабостей" нашего художника, которому все нравится въ Соломинѣ, даже его ничѣмъ не выдѣляющаяся, простонародная или мѣщанская наружность. Въ описаніи этой наружности (гл. XVI) чувствуется скрытая мысль автора: "посмотрите, какой обыкновенный, какой невзрачный, повидимому, человѣкъ, а вѣдь онъ-то и есть "настоящій", и вы увидите, какой онъ умница и молодецъ".

Соломинъ прежде всего, дѣйствительно,-- большой умница. Его умъ -- простой, несложный, практическій, дѣловой -- совсѣмъ другого сорта, чѣмъ напр. умъ Нежданова, но въ своемъ родѣ онъ гораздо выше и сильнѣе, чѣмъ умъ Нежданова -- въ своемъ. Умственное превосходство Соломина обрисовано во многихъ мѣстахъ романа, но въ особенности наглядно проявилось оно въ сценѣ у Маркелова, представляющей образчикъ "ночныхъ, неутомимыхъ русскихъ разговоровъ". "...И тутъ Соломинъ не оправдалъ ожиданій Нежданова. Онъ говорилъ замѣчательно мало... такъ мало, что почти, можно сказать, постоянно молчалъ; но слушалъ пристально, и если произносилъ какое-либо сужденіе или замѣчаніе, то оно было и дѣльно, и вѣско, и очень коротко. Оказалось, что Соломинъ не вѣрилъ въ близость революціи въ Россіи; но, не желая навязывать свое мнѣніе другимъ, не мѣшалъ имъ попытаться, и посматривалъ на нихъ -- не издали, а съ боку. Онъ хорошо зналъ петербургскихъ революціонеровъ -- и до нѣкоторой степени сочувствовалъ имъ -- ибо былъ самъ изъ народа. Но онъ понималъ невольное отсутствіе этою самаго народа, безъ котораго "ничего не подѣлаешь", и котораго долго готовить надо -- да и не такъ и не тому, какъ тѣ. Вотъ онъ и держался въ сторонѣ, не какъ хитрецъ и виляка, а какъ малый со смысломъ, который не хочетъ даромъ губить ни себя, ни другихъ". (Гл. XVI).

Этими немногими словами сказано очень много и прежде всего обрисованъ большой, ясный, трезвый умъ Соломина. Пожалуй, мнѣ возразятъ., что неужели нужно было обладать выдающимся и особливо-трезвымъ умомъ, чтобы видѣть всю иллюзорность нетерпѣливыхъ надеждъ Нежданова и его единомышленниковъ, чтобы понимать всю опрометчивость попытокъ Маркелова и другихъ? На это отвѣчу не обинуясь: да, для этого необходимъ былъ умъ не заурядный. Само собой разумѣется, говоря такъ, я имѣю въ виду не посторонняго наблюдателя, не равнодушнаго зрителя: такой не нуждается въ большомъ умѣ, чтобы видѣть вещи въ ихъ настоящемъ свѣтѣ, и, по самому положенію своему, изъять изъ подъ всесильнаго внушенія иллюзіи и самообмана. Другое дѣло -- такой человѣкъ, какъ Соломинъ, столь близко къ. сердцу принимающій интересы народа,-- Соломинъ, который въ той-же сценѣ у Маркелова вдругъ "разсердился не на шутку и такъ ударилъ своимъ могучимъ кулакомъ по столу, что все на немъ подпрыгнуло... Ему разсказали о какой-то несправедливости на судѣ, о притѣсненіи рабочей артели..." Кто помнитъ 70-ые годы, тотъ хорошо знаетъ, что въ извѣстномъ движеніи того времени ("хожденіе въ народъ" и проч.) принимали участіе не только зеленые и легковѣрные юноши или тупицы, въ родѣ Остродумова, но и люди зрѣлые, умные, даровитые, раздѣлявшіе однако общую иллюзію о высокихъ умственныхъ качествахъ русскаго народа, дѣлающихъ будто-бы возможною и плодотворною извѣстную дѣятельность для него и среди него. Идеализація народа, довѣріе къ нему въ его современномъ состояніи -- это была общая черта и глупыхъ и умныхъ, и юныхъ и зрѣлыхъ, и даровитыхъ и бездарныхъ. Во всемъ можно было сомнѣваться, все подвергать критикѣ,-- одна лишь святыня народной идеи была неприкосновенна. Отъ этой иллюзіи не избавляло даже фактическое знакомство съ народнымъ бытомъ, даже самое происхожденіе изъ народа. Это было нѣчто въ родѣ умопомраченія, въ силу котораго видѣли не то, что есть, а то, что хотѣли видѣть. Тутъ было и смѣшеніе идеи съ фактомъ, идеала съ дѣйствительностью, и перенесеніе на весь народъ нѣкоторыхъ чертъ, замѣченныхъ въ отдѣльныхъ лицахъ, вышедшихъ изъ народа, и смѣшеніе эпохъ (вѣра въ возможность повторенія Пугачевщины, ссылки на великую французскую революцію), и но существу ложная оптимистическая мысль объ отсутствіи у насъ органической связи между государствомъ и народомъ,-- и многое, многое другое -- отъ исторіи, отъ политической экономіи, отъ психологіи, поддерживавшее или обосновывавшее излюбленную мысль о томъ, что народъ почти "готовъ" для созданія новаго строя, или, если не "готовъ", то его можно "подготовить", для чего потребуется какой-нибудь десятокъ-другой лѣтъ. Иные еще сокращали этотъ срокъ. И -- повторяю -- между ними были люди -- куда умнѣе и образованнѣе не только Маркелова, но и Нежданова. Можно даже утверждать, что въ числѣ такихъ вѣрующихъ были люди и соломинскаго ума, И тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: увлеченія заразительны. Превосходство тургеневскаго Соломина въ томъ и состоитъ, что онъ не подчиняется общему ослѣпленію, не поддается очарованію иллюзіи, что, вѣря въ идеалъ, онъ отлично сознаетъ, какъ онъ далекъ, и ясно видитъ всю непригодность средствъ, употребляемыхъ) его единомышленниками для достиженія цѣли. Самъ онъ мечтаетъ о другихъ средствахъ и путяхъ, болѣе возможныхъ и разумныхъ. На вопросъ, самъ собою напрашивающійся, почему-же онъ все-таки примыкаетъ къ революціонной партіи и путается въ это дѣло, не вѣря въ него, онъ отвѣчаетъ со свойственною ему лаконической уклончивостью, что -- "другихъ путей нѣтъ". Такимъ отвѣтомъ онъ уклоняется отъ безконечнаго спора, который -- онъ это знаетъ -- все равно ни къ чему не приведетъ, и отъ необходимости "развивать свои взгляды",-- занятіе ему не по сердцу. Соломинъ -- не спорщикъ, не теоретикъ, не составитель "программъ". Но настоящая причина, почему онъ такъ или иначе примыкаетъ къ "партіи", сводится къ психологической невозможности для такого человѣка, какъ онъ, стоять въ сторонѣ, особнякомъ, бросить людей, съ которыми онъ сходится въ убѣжденіяхъ, въ идеалахъ, людей, которыхъ онъ любитъ и жалѣетъ, оставить кругъ, гдѣ онъ можетъ "отвести душу". Не забудемъ, что Соломинъ -- человѣкъ душевный, сердечный, относящійся къ людямъ "по-человѣчеству", что въ немъ нѣтъ и тѣни той прямолинейности и безапелляціонности фанатизма, для которой живая личность ближняго утрачиваетъ весь интересъ и превращается въ орудіе для достиженія высшихъ цѣлей. Въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ онъ не руководится партіознымъ дѣленіемъ ихъ на пригодныхъ или не пригодныхъ для дѣла. Неждановъ и Маркеловъ въ его глазахъ -- не пригодны и могутъ только повредить дѣлу, но онъ ихъ любитъ и -- остается съ ними. Эта черта въ Соломинѣ отмѣчена Тургеневымъ съ совершенной ясностью. Она отчетливо выступаетъ напр. въ сценѣ совѣщанія Нежданова и Маріанны съ Соломинымъ передъ бѣгствомъ изъ дома Сипягиныхъ (гл. XXV) и во всемъ поведеніи Соломина во время укрывательства молодой четы на фабрикѣ. Усматривать здѣсь эгоистическій мотивъ (зарождающееся чувство къ Маріаннѣ) нельзя. Во-первыхъ, это чувство было еще неясно самому Соломину; во-вторыхъ, совершенно очевидно, что его отношенія къ Маріаннѣ были-бы такія-же сердечныя, участливыя, доброжелательныя и безъ этого чувства.

Но надо сказать правду: это тяготѣніе Соломина къ людямъ, съ которыми онъ сходится въ идеалахъ и расходится въ средствахъ, путяхъ,-- людямъ, дѣлающимъ, по его убѣжденію, не то, что нужно, и не такъ, какъ нужно,-- это тяготѣніе и его психологія лишь намѣчены и недостаточно разработаны Тургеневымъ. Здѣсь-то и скрывается слабый пунктъ "Нови",-- недостатокъ, находящійся въ прямой зависимости отъ другой ошибки, сдѣланной Тургеневымъ въ самомъ началѣ, таившейся въ самомъ замыслѣ произведенія. Въ этотъ замыселъ, какъ по всему видно, входила заранѣе предвзятая мысль -- изобразить извѣстное движеніе какъ дѣло небольшой кучки незрѣлой молодежи съ прибавкою небольшого числа тупыхъ фанатиковъ въ родѣ Остродумова да лично-озлобленныхъ неудачниковъ въ родѣ Маркелова. Въ искусствѣ, какъ и въ наукѣ, предвзятыя мысли очень часто вредятъ успѣху замысла. Факты же были вотъ какіе.

Во-первыхъ, это было движеніе почти массовое. "Въ народъ" шли сотни; къ движенію примыкали тысячи. Ариѳметика-же въ данномъ случаѣ имѣетъ огромное значеніе для психологіи: тотъ-же Соломинъ былъ-бы психологически совершенно понятенъ и съ художественной стороны безупреченъ среди этихъ сотенъ и тысячъ. Самый трезвый и уравновѣшенный человѣкъ не можетъ не примкнуть, хоть "съ боку", какъ это и дѣлаетъ Соломинъ, къ массѣ, одушевленной идеями, которыя ему дороги. Другое дѣло -- если это не масса, а ничтожная кучка: сила тяготѣнія слишкомъ слаба, и Соломинъ не остается свободенъ отъ упрека въ непослѣдовательности.-- Во-вторыхъ, въ этой массѣ встрѣчались всевозможные типы,-- тутъ были и Маркеловы, и Остродумовы, и даже Кисляковы, но тутъ же были умы и натуры -- совсѣмъ другого рода, люди, которые могли-бы составить для Соломина болѣе подходящую компанію. На нихъ онъ не смотрѣлъ-бы сверху внизъ и, пожалуй, не уклонялся-бы отъ принципіальныхъ и иныхъ споровъ съ ними, хорошо понимая, что съ этими стоитъ поговорить и что отъ исхода такого разговора или спора, кто знаетъ, можетъ зависѣть иное серьезное дѣло. Эти люди брались за задачу неразрѣшимую, за дѣло безнадежное, но тѣхъ глупостей, какія совершаютъ Неждановъ и Маркеловъ, они не дѣлали.-- Въ-третьихъ, несмотря на то, что всѣ стремились къ дѣлу, хлопотали о дѣятельности, толковали о средствахъ, пряхъ, пропагандѣ, агитаціи и т. д., все-таки, силою вещей, движеніе на добрую половину было умственное, и, пожалуй, большая часть времени, силъ, ума, горячности пошла не на дѣло, а на выработку міросозерцанія. Сцена бесѣды у Маркелова (не говоря уже о сценѣ у Голушкина) не даетъ должнаго понятія объ этой затратѣ силъ, объ этой -- чисто-умственной, теоретической -- сторонѣ движенія. Оно было запечатлѣно извѣстнымъ духомъ, и этотъ духъ Тургеневъ не уловилъ...

Какъ бы мы ни судили о людяхъ того времени, о ихъ идеяхъ, идеалахъ и дѣлахъ, несомнѣнно одно,-- что Тургеневъ въ "Нови" погрѣшилъ противъ дѣйствительности, и эта погрѣшность привела къ недостаточной мотивировкѣ дѣйствій Соломина, къ нѣкоторой психологической невыясненности личности главнаго героя.

За вычетомъ этого недостатка, сама по себѣ фигура Соломина все-таки остается однимъ изъ крупнѣйшихъ созданій Тургенева, и нигдѣ, можетъ быть, даже въ Базаровѣ, объективный геній нашего художника не сказался такъ полно, такъ ярко.

Говоря о Базаровѣ, я указалъ между прочимъ на одну черту въ творчествѣ Тургенева: это именно исканіе настоящаго человѣка, дѣятеля, который былъ-бы "нуженъ Россіи" и явился-бы воплощеніемъ дѣловитости, положительности, практическаго смысла -- вмѣстѣ съ высшей идейностью.

И Тургеневъ, послѣ долгихъ поисковъ, нашелъ такого человѣка -- въ Соломинѣ. Базаровъ -- тотъ оказался не "настоящій" -- и вотъ онъ умираетъ преждевременно, какъ-бы упраздняется за ненадобностью, и умирая говоритъ Одинцовой: "отецъ вамъ будетъ говорить, что вотъ, молъ, какого человѣка Россія теряетъ... Это чепуха... Я нуженъ Россіи! Нѣтъ, видно не нуженъ. Да и кто нуженъ?..."

Черезъ 15 лѣтъ на этотъ вопросъ умирающаго Базарова Тургеневъ отвѣтилъ созданіемъ тина Соломина, о которомъ -- устами Паклина -- онъ отзывается такъ: "Такіе, какъ онъ,-- они-то вотъ и суть настоящіе... и будущее имъ принадлежитъ. Это -- не герои... Это -- крѣпкіе, сѣрые, одноцвѣтные, народные люди. Теперь только такихъ и нужно..." (гл. XXXVIII). И не только устами Паклина, но и прямо отъ своего имени Тургеневъ говоритъ то-же самое въ письмѣ къ г-жѣ Ф--ой (отъ 11 сент. 1874 г. "Письма", No 192): "...Вы начали съ Базарова: и я съ него начну. Вы ищите его въ дѣйствительной жизни, и вы его не найдете: я вамъ сейчасъ скажу, почему. Времена перемѣнились; теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной дѣятельности не нужно ни особенныхъ талантовъ, ни даже особеннаго ума -- ничего крупнаго, выдающагося, слишкомъ индивидуальнаго; нужно трудолюбіе, терпѣніе; нужно умѣть жертвовать собою безъ всякаго блеску и треску -- нужно умѣть смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже жизненной работы -- я беру слово: "жизненный" -- въ смыслѣ простоты, безхитростности, terre à terre'а. Что можетъ быть напр. жизненнѣе -- учить мужика грамотѣ, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тутъ таланты и даже ученость?..." Какъ не вспомнить тутъ словъ Соломина Маріаннѣ: -- "Да позвольте, Маріанна... Какъ-же вы себѣ это представляете: начатъ?-- Не баррикады же строить со знаменемъ наверху -- да: ура! за республику!-- Это-же и не женское дѣло. А вотъ, вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите;-- и трудно вамъ это будетъ, потому что не легко понимаетъ Лукерья, и васъ чуждается,-- да еще воображаетъ, что ей совсѣмъ не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недѣли черезъ двѣ или три вы съ другой Лукерьей помучитесь; а пока -- ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете,-- и больному лѣкарство дадите... вотъ вамъ и начало". Но Маріанна хочетъ большаго.-- "Да вѣдь это сестры милосердія дѣлаютъ... Я о другомъ мечтала", говоритъ она. Она ищетъ широкой, захватывающей дѣятельности. Она жаждетъ "пожертвовать собой". То, что говоритъ ей Соломинъ въ отвѣтъ на ея признанія въ этомъ родѣ, такъ для него характерно, такъ важно для правильнаго пониманія ума и натуры героя романа, что я считаю нужнымъ выписать все мѣсто:

"Соломинъ пристально посмотрѣлъ на Маріанну.

-- Знаете что, Маріанна... Вы извините неприличность выраженій... но по моему: шелудивому мальчику волосы расчесать -- жертва, и большая жертва, на которую не многіе способны.

-- Да я отъ этого не отказываюсь, Василій Ѳедотычъ.

-- Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете -- пока -- дѣлать это; а потомъ, пожалуй, и другое.

-- Но для этого надо поучиться у Татьяны!

-- И прекрасно... учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать куръ... А тамъ, кто знаетъ, можетъ быть, спасете отечество!

-- Вы смѣетесь надо мною, Василій Ѳедотычъ.

Соломинъ медленно потрясъ головою.

-- О, моя милая Маріанна, повѣрьте: не смѣюсь я надъ вами; и въ моихъ словахъ простая правда. Вы уже теперь, всѣ вы, русскія женщины, дѣльнѣе и выше насъ, мужчинъ", (гл. XXIX).

Соломинъ отлично видитъ, что эта чистота души, эта жажда подвига, самопожертвованія, этотъ энтузіазмъ Маріанны -- огромная сила, которую нужно только надлежащимъ образомъ направить. Но онъ не только это видитъ и чувствуетъ,-- онъ самъ подчиняется обаянію этой женственной силы. Если бы онъ не былъ способенъ ей подчиниться, то это уже не былъ бы тотъ Соломинъ, который такъ по сердцу Тургеневу.. Одна практичность и трезвость ума, одна холодная дѣловитость еще недостаточны, чтобы Соломинъ имѣлъ право на то сочувствіе, на ту любовь и интересъ, съ которыми относится къ нему авторъ. Дущевная чуткость и отзывчивость, способность умилиться передъ тѣмъ, что представляетъ собою Маріанна,-- вотъ черта, дѣлающая изъ уравновѣшеннаго и "прохладнаго" (по выраженію Ѳимушки) Соломина -- человѣка не только "настоящаго", полезнаго, нужнаго, но и очень интереснаго, невольно привлекающаго къ себѣ всѣ симпатіи. И въ самомъ дѣлѣ, простой, "сѣрый", "прохладный" Соломинъ покоряетъ сердца,-- въ немъ, какъ и въ Маріаннѣ, есть нѣчто обаятельное. Пакдинъ, который все и всѣхъ понимаетъ, тотъ сразу его понялъ и, можно сказать, "влюбился" въ него. Да и не только Паклинъ, а и другіе, каждый по своему, или любятъ или могли бы полюбить Соломина, и Неждановъ, и Маркеловъ, и чуть-ли не самъ Сипягинъ. Только такіе, совершенно загипнотизированные субъекты, какъ Остродумовъ и Машурина,-- не могутъ понять Соломина и относятся къ нему равнодушно -- холодно. Въ этой особенности Соломина сказывается существенное различіе между нимъ и Базаровымъ. Базаровъ -- человѣкъ недобрый и большой эгоистъ. Соломинъ, напротивъ,-- добрякъ и меньше всего эгоистъ. Для всякаго непредубѣжденнаго читателя, который не вычитываетъ больше того, что сказано авторомъ, совершенно ясно, что напр. заботы Соломина о Маріаннѣ (см. въ концѣ гл. XXV и эпизодъ съ ключомъ въ гл. XXIX) вытекаютъ не изъ эгоистическихъ соображеній. а прямо изъ чувства жалости и безкорыстной любви къ этой чудной дѣвушкѣ. Глухое предчувствіе, что не Неждановъ, а онъ, Соломинъ, будетъ ея избранникомъ, можетъ быть и копошилось въ глубинѣ его души, но, разумѣется, уже по самой своей затаенности, не могло служить движущимъ мотивомъ въ этихъ заботахъ. Не могъ же въ самомъ дѣлѣ Соломинъ предугадать развязку. Искать въ его поведеніи чего-либо коварнаго -- значитъ сочинять другого Соломина, вмѣсто того, который изображенъ Тургеневымъ. Неожиданностью развязки (самоубійство Нежданова) онъ былъ пораженъ почти въ той-же степени, какъ и Маріанна, и вмѣстѣ съ нею онъ раздѣляетъ чувство нѣкоторой -- невольной -- виновности передъ покойникомъ (гл. XXXVII).

Другая черта Соломина, которою также онъ рѣзко отличается отъ Базарова, это -- отсутствіе той авторитарности, которая свойственна послѣднему. Базаровъ слишкомъ импонируетъ и любитъ властвовать надъ людьми, и люди подчиняются его могучей волѣ. Это человѣкъ, который хочетъ и можетъ "ломать другихъ",-- потому что онъ одаренъ огромной силой води прежде всего надъ самимъ собою: онъ можетъ "взять себя за вихоръ и выдернуть, какъ рѣдьку изъ грядки". Соломину же подчиняются, потому что любятъ его. На фабрикѣ онъ -- "отецъ родной". Павелъ преданъ ему какъ рабъ, но рабъ, влюбленный въ своего господина. Власть и сила Соломина основаны прежде всего на симпатичныхъ сторонахъ его натуры, а не на силѣ воли. Недостатка въ этой послѣдней, конечно, нѣтъ и у него. Онъ также можетъ управлять собою и способенъ "выдернуть себя изъ грядки", какъ это и случилось однажды въ Лондонѣ, гдѣ Соломинъ чуть было не увлекся одной ирландкой (гл. XXV).

Но эта сила смягчена въ Соломинѣ уравновѣшенностью его натуры: вѣдь онъ -- "прохладный". Базаровъ -- тотъ горячій и мятущійся. Базаровъ-титанъ, и ему нужно дѣло титаническое. Соломинъ -- человѣкъ жизненнаго (культурнаго) труда и будетъ вполнѣ удовлетворенъ, когда найдетъ негромкое, но хорошее дѣло по душѣ. И онъ спокоенъ -- потому что знаетъ, что найдетъ его, и оно будетъ спориться въ его умѣлыхъ рукахъ, просвѣтленное свѣтомъ его мысли и согрѣтое теплотою его сердечности. Базаровъ -- далеко не спокоенъ: онъ чувствуетъ, что не найти ему того дѣла, которому онъ могъ-бы цѣликомъ отдаться, и что нѣтъ въ его душѣ тепла, способнаго согрѣть его собственную жизнь и жизнь окружающихъ его людей. Базаровъ -- яркій метеоръ, который "свѣтитъ да не грѣетъ". Не то Соломинъ...

II.

Теперь постараемся уяснить себѣ тѣ пути творческой мысли, идя которыми Тургеневъ нашелъ Соломина. Отправной пунктъ былъ, очевидно, тотъ самый, отъ котораго отправлялся Тургеневъ въ поискахъ за Базаровымъ. Это было стремленіе создать дополнительную для самого себя личность и вмѣстѣ съ тѣлъ найти въ ней "настоящаго",-- нужнаго для Россіи человѣка. Но отправляясь отъ одной точки, оба пути -- базаровскій и соломинскій -- разошлись въ совершенно противоположныя стороны. Мы знаемъ уже, что первый -- базаровекій -- путь привелъ, во-первыхъ, къ созданію личности трагической и, во-вторыхъ, проведенный нѣсколько дальше Базарова, закончился апоѳозомъ смерти, "Призраками" и "Довольно",-- выраженіемъ личныхъ воззрѣній и душевныхъ мукъ художника. Объективное въ началѣ и срединѣ процесса творчество, въ концѣ свернуло на дорогу субъективности.-- Совсѣмъ не то видимъ мы въ созданіи Соломина. Соломинъ -- фигура, полученная чисто-объективнымъ путемъ, Тургеневъ ничего своего не вложилъ въ нее, и, отправляясь отъ Соломина дальше, мы никоимъ образомъ не прійдемъ къ такому обсерваціонному пункту, съ котораго мы могли-бы заглянуть въ субъективный міръ самого Тургенева. "Призраки" и "Довольно" хронологически и психологически слѣдуютъ за "Отцами и Дѣтьми", за смертью Базарова. Ничего подобнаго этимъ въ своемъ родѣ эпилогамъ, этому добавочному творчеству не находимъ мы послѣ "Нови". Творческая энергія, затраченная на "Новь", была исчерпана вся съ послѣднимъ восклицаніемъ Жаклина "безымянная Русь!" -- и то, что Тургеневъ создалъ послѣ "Нови", принадлежитъ уже другимъ приливамъ творчества, неимѣющимъ психической связи съ тѣмъ, которое дало бытье послѣднему изъ "соціальныхъ" романовъ Тургенева.

Весьма возможно, что дѣло обернулось-бы иначе, и вслѣдъ за "Новью" Тургеневъ далъ-бы намъ что-нибудь -- по идеѣ и настроенію -- въ родѣ "Призраковъ" и "Довольно", если бы весь интересъ "Нови" былъ сосредоточенъ на личности Нежданова. Это было-бы въ такомъ случаѣ новое повѣствованіе еще объ одномъ "лишнемъ" человѣкѣ и новыя варіаціи на тему о тщетѣ и суетѣ вещей, о бренности всего человѣческаго, о торжествѣ смерти, о ничтожествѣ. Но Неждановъ -- лицо не только не главное, не "герой" романа, но все его назначеніе сводится къ тому, чтобы лучше оттѣнить Соломина. Соломинъ дорисованъ противопоставленіемъ Нежданову. Нервный, неровный, безъ выдержки, съ подкошенной жизненной энергіей, эстетикъ, поэтъ, жертва рефлексіи, Неждановъ есть самый, быть можетъ, лишній изо всѣхъ тургеневскихъ "лишнихъ" людей,-- и, поставленный рядомъ съ Соломинымъ, онъ отлично оттѣняетъ противоположныя черты послѣдняго. Благодаря этому сопоставленію, идея романа выступаетъ съ большой ясностью. Неждановъ есть какъ-бы коментарій къ Соломину, и все, что я на этихъ страницахъ говорю о главномъ героѣ "Нови", о его умѣ, натурѣ, значеніи, призваніи, иначе уже сказано Тургеневымъ -- созданіемъ фигуры Нежданова. Въ этомъ смыслѣ; Неждановъ сближается съ Аркадіемъ Кирсановымъ,-- не самъ по себѣ (это люди -- разные), а именно какъ образы, главное назначеніе которыхъ оттѣнять и дорисовывать личности главныхъ героевъ. Аркадій помогаетъ. Базарову, какъ Неждановъ -- Соломину, ярче выступать въ воображеніи читателя.

Въ силу такого значенія Нежданова въ романѣ, этотъ образъ не могъ служить тѣмъ импульсомъ, который направлялъ-бы мысль художника въ сторону апперцепціи "лишнихъ" людей, суеты суетъ, "ничтожества" и смерти. Движеніе пошло совсѣмъ въ другую сторону -- отъ Соломина и ведетъ оно къ жизни, теплу и свѣту жизни, къ борьбѣ, труду, любви, идеалу. На этомъ пути лучезарной звѣздой свѣтитъ намъ чудный образъ Маріанны: не о самозакланіи Джагернауту говоритъ онъ намъ, онъ говоритъ о бодромъ, о славномъ, о любвеобильномъ дѣдѣ жизни, лозунгомъ котораго являются слова того-же Соломина къ Маріаннѣ: "нѣтъ, живите... живите! это главное", и посмертный завѣтъ Нежданова: "живите счастливо, живите съ пользой для другихъ..."

Итакъ, вотъ путь: чтобы "найти" Соломина, художникъ долженъ былъ направить свою мысль въ сторону апперцепціи тѣхъ сторонъ жизни и тѣхъ элементовъ духа, которые менѣе всего могутъ быть названы трагическими. Нужно было закрыть глаза на противорѣчія жизни, дѣйствительныя или кажущіяся, и прежде всего на тѣ, которыя отмѣчены въ "Довольно". Необходимымъ условіемъ созданія "Нови" и въ особенности фигуры Соломина было то, чтобы "мысль о тщетѣ всего человѣческаго, всякой дѣятельности, ставящей себѣ болѣе высокую цѣль, чѣмъ добываніе насущнаго хлѣба" ("Довольно", XXIII) не "закрадывалась въ голову" художника. Необходимо было также, чтобы арена творчества была свободна отъ того настроенія, подъ властью котораго Базаровъ говорилъ: "...Я и возненавидѣлъ этого послѣдняго мужика, Филиппа или Сидора, для котораго я долженъ изъ кожи лѣзть и который мнѣ даже спасибо не скажетъ... да и на что мнѣ его спасибо? Ну, будетъ онъ жить въ бѣлой избѣ, а изъ меня лопухъ рости будетъ, ну, а дальше?" Очень важно было также не чувствовать того "коренного противорѣчія", о которомъ говорится въ XVI гл. "Довольно": "каждый изъ насъ болѣе или менѣе смутно понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что онъ сродни чему-то высшему, вѣчному и живетъ, долженъ жить въ мгновеніи и для мгновенія. Сиди въ грязи, любезный, и тянись къ небу!" Наконецъ, призракъ смерти, ужасъ передъ "ничтожествомъ", содроганіе передъ стихійнымъ въ природѣ и жизни -- все это должно было стушеваться, исчезнутъ изъ ноля художническаго зрѣнія, вся эта субъективная пелена должна была отпасть. И не мудрствуя лукаво, веселымъ и бодрымъ, немножко умиленнымъ, благодушно-насмѣшливымъ взоромъ художникъ взглянулъ на Божій міръ -- все-таки, несмотря на бездну зла, ему присущаго, "прекрасный, какъ и въ первый день творенія". И жизнь человѣческая явилась ему озаренная яркимъ свѣтомъ, согрѣтая теплотою молодыхъ надеждъ, молодыхъ стремленій, она открылась ему въ томъ видѣ, какъ чувствовали ее Неждановъ и Маріанна, когда, послѣ послѣдняго рѣшительнаго объясненія и взаимныхъ признаній, они шли "задумчивые, счастливые,-- молодая трава ластилась подъ ихъ ногами, молодая листва шумѣла кругомъ; пятна свѣта и тъни побѣжали, проворно скользя по ихъ одеждѣ -- и оба они улыбались и тревожной ихъ игрѣ, и веселымъ ударамъ вѣтра, и свѣжему блистанью листьевъ, и собственной молодости и другъ другу" (XXII).

На такомъ пути творчества, при такомъ освѣщеніи впечатлѣній, изъ мастерской художника изгоняются тревожные вопросы бытія, метафизическія тайны жизни, пессимистическій взглядъ на вещи. И вмѣстѣ съ ними исчезаетъ стихія трагическаго. Я разумѣю трагизмъ настоящій, психологическій, базаровскій. Такого въ "Нови" нѣтъ. Соломинъ и Маріанна -- лица не трагическія. Что-же касается Нежданова и Маркелова, то трагична ихъ судьба, а не они сами. Смерть Нежданова не потрясаетъ читателя, не вызываетъ въ немъ тѣхъ думъ о роковой власти смерти, о бренности всего человѣческаго и т. д., какія вызываются смертью Базарова. Конечно, въ душѣ Нежданова, исполненной разлада и терзаемой внутренними противорѣчіями, совершается извѣстная драма, но не скрываемая иронія, съ которою художникъ эту драму воспроизвелъ, является, какъ капля яда, смертельнымъ для нея началомъ: драма, пожалуй, остается, но трагическое въ ней убито.

Объ остальныхъ лицахъ и говорить нечего. Остродумовъ и Матурина принадлежатъ къ области комичнаго (не въ томъ смыслѣ, конечно, какъ Сипягинъ, Колломѣйце въ и Голушкинъ -- типы рѣзко-отрицательные, предметъ сатиры). Остродумовъ и Машурина являютъ собою типичный образчикъ сочетанія ограниченности ума съ несомнѣнной честностью души, безкорыстіемъ побужденій, самоотверженіемъ, сочетанія, которое нерѣдко наблюдается въ дѣйствительности, проявляется и на исторической аренѣ, и въ искусствѣ со временъ Сервантеса совершенно правильно квалифицировано, какъ "комическое". Въ дѣйствительности участь такихъ людей бываетъ часто трагична. Они нерѣдко страдаютъ и гибнутъ. Но если художникъ вздумаетъ изобразить ихъ, какъ героевъ трагическихъ, то выйдетъ мелодрама. По той-же причинѣ не трагиченъ и Маркеловъ. Но разница между нимъ съ одной стороны и Остродумовымъ и Машуриной съ другой въ томъ, что послѣдніе, хотя и носятъ въ себѣ внутреннее противорѣчіе, но не сознаютъ его, и потому нѣтъ никакой "драмы" въ ихъ душѣ, Маркеловъ-же несомнѣнно мучится сознаніемъ, что онъ неудачникъ, что счастье ему недоступно, вообще это фигура мрачная, почти зловѣщая, натура озлобленная и по-своему сильная. Но въ немъ, еще въ большей степени чѣмъ у Нежданова, эта внутренняя драма развѣнчана и убита ироніей художника. Чтобы лицо вышло истинно-трагическимъ, художникъ, рисуя его, отнюдь не долженъ смотрѣть на него сверху внизъ.

Остается -- Паклинъ. Вотъ лицо, которое больше всѣхъ другихъ, имѣдо-бы нрава на трагизмъ: онъ уменъ и крѣпокъ мыелью, но слабъ духомъ; онъ все отлично понимаетъ и ничего не можетъ; въ немъ много интереса къ жизни -- и никакой жизнеспособности. Строго говоря, то, что происходитъ въ душѣ Силы Самсоныча Паклина,-- по существу трагично, но всѣ мы такъ ужъ устроены, что никакъ не можемъ признать это "трагедіей", и съ жестокостью, свойственной всему живущему и пользующемуся жизнью, относимъ маленькаго, хроменькаго, слабенькаго Паклина, вмѣстѣ напр. съ старой дѣвой,-- къ области комическаго.

Итакъ, трагическій элементъ въ "Нови" отсутствуетъ. Его-бы не было тамъ и въ томъ случаѣ, если-бы Соломинъ и Маріанна были представлены гибнущими въ непосильной борьбѣ съ обстоятельствами или напр. съ той темной силою, которая олицетворена въ образѣ Колломійцева. Въ такомъ случаѣ, мы сказали-бы о нихъ то самое, что только-что было сказано о Неждановѣ и Маркеловѣ: ихъ судьба печальна, трагична, но не они сами. Иное дѣло -- Базаровъ: тотъ все-таки оставался-бы лицомъ трагическимъ -- и безъ роковой преждевременной смерти; смерть, какъ говоритъ самъ Тургеневъ въ письмѣ къ Случевскому, кладетъ только послѣднюю черту на его трагическую личность. ("Письма", No 81).

Ни въ Соломинѣ, ни въ Маріаннѣ нѣтъ ничего трагическаго потому, что это натуры ясныя, уравновѣшенныя, чистыя души, золотыя сердца,-- что ни въ запросахъ ихъ ума, ни въ глубинѣ ихъ души нѣтъ внутренняго разлада, нѣтъ ничего "самоломаннаго". Цѣлъ жизни имъ ясна. Они знаютъ, чего хотятъ, что имъ нужно, и будутъ вполнѣ счастливы, если имъ удастся устроить свою жизнь въ духѣ своихъ завѣтныхъ стремленій. Но они счастливы и въ самыхъ поискахъ, и если-бы имъ пришлось среди этихъ исканій погибнуть, они-бы умерли съ спокойной совѣстью, съ отраднымъ сознаніемъ, что хотѣли добра, стремились къ хорошему и -- зла не дѣлали. Внутренній миръ -- вотъ то, довольно рѣдкое для людей неограниченныхъ, счастье, которымъ, но самой натурѣ своей, обладаютъ и Соломинъ, и Маріанна, и котораго лишенъ Базаровъ.

И вотъ почему въ "прохладной" и мужественной душѣ Соломина -- нѣтъ трагедіи, какъ нѣтъ ея и въ страстной женственной душѣ Маріанны.

О Маріаннѣ у насъ будетъ еще рѣчь (въ статьѣ о женскихъ типахъ Тургенева), а пока -- имѣя въ виду одного Соломина -- мы скажемъ, что созерцаніе этого художественнаго образа должно было доставлять Тургеневу большое душевное удовлетвореніе, все равно какъ если-бы онъ въ самомъ дѣлѣ встрѣтилъ такого человѣка. Ибо это -- тотъ самый человѣкъ, котораго Тургеневъ искалъ и для себя лично, и для Россіи. Не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что Тургеневъ въ самомъ дѣлѣ былъ убѣжденъ въ необходимости для Россіи дѣятелей сохоминскаго типа, какъ это между прочимъ видно изъ вышеприведенной выдержки изъ письма къ г-жѣ Ф--ой. Соломина нашелъ, полюбилъ и оцѣнилъ Тургеневъ -- гражданинъ. Но и лично, какъ человѣкъ, Тургеневъ нуждался въ Соломинѣ; онъ находилъ въ немъ гармоническое восполненіе себѣ. Дворянинъ и баринъ, немножко баловень, немножко дилетантъ, Тургеневъ встрѣчалъ въ Соломинѣ лучшій образецъ "народнаго" человѣка, закаленнаго въ суровой школѣ трудовой жизни. Самъ умница, но умница -- художникъ, теоретикъ, идеалистъ, Тургеневъ находилъ въ Соломинѣ умницу-практика, реалиста, представителя прикладного -- въ обширномъ смыслѣ -- труда. Самъ лишенный иниціативы и неспособный къ дѣйствію, натура по преимуществу созерцательная, художникъ видѣлъ въ Соломинѣ отрадный примѣръ дѣятеля-нефантазера, который не только знаетъ, что можно и должно дѣлать, но и умѣетъ дѣлать это. Наконецъ, художникъ-мыслитель съ душою, столь доступною міровой скорби, съ умомъ, терзаемымъ противорѣчіями бытья, находилъ душевное успокоеніе въ общеніи съ натурою, которая, при своеобразной возвышенности и глубинѣ, чужда этимъ вопросамъ и скорбямъ и беретъ жизнь, какъ она есть, немудрствуя лукаво и сама ничуть не становясь оттого пошлою. Пессимисту отрадно было отдохнуть отъ своихъ душевныхъ мукъ на созерцаніи,-- на усвоеніи себѣ здороваго, свѣтлаго оптимизма, представляемаго Соломинымъ.

Не знаю, имѣлъ-ли Тургеневъ для изображенія Соломина въ своемъ распоряженіи "натуру" (какъ для Базарова),-- встрѣчалъ-ли онъ людей соломинскаго типа. Но несомнѣнно одно: отдѣльныя, разрозненныя черты этого типа хорошо были извѣстны ему: онъ ихъ неоднократно могъ наблюдать въ великорусскомъ народѣ. Такъ-называемая "сметка" и "себѣ на умѣ", характерная черта великорусса, немного идеализированная, расширенная, облагороженная образованіемъ, легко претворяется въ умъ Соломина, Способность и любовь ко всему прикладному, техническому, практическій смыслъ, наконецъ своеобразный дѣловой идеализмъ -- все это народныя великорусскія черты, и Соломинъ -- вѣрный ихъ представитель.

Первыя впечатлѣнія и наблюденія, которыя впослѣдствіи должны были дать матеріалъ или отправныя точки для созданія Соломина, были собраны Тургеневымъ еще въ раннюю пору его творчества, когда онъ присматривался къ народнымъ типамъ и старался уловить характерную складку великорусскаго народнаго угла. Нѣкоторыя изъ этихъ наблюденій и пригодились ему -- когда онъ впервые обдумывалъ типъ Соломина. Такимъ образомъ, я склоненъ думать, что между "Записками охотника", этой по преимуществу народной великорусской книгою, и созданіемъ фигуры Соломигна есть нѣкоторая связь, хотя, быть можетъ, самъ художникъ и не сознавалъ ея. Если бы у Тургенева было такое пристрастіе къ генеалогіямъ, какъ у Зола, и онъ, подобно послѣднему, устанавливалъ бы родственныя связи между своими героями съ цѣлью показать передачу наслѣдственныхъ чертъ, то онъ могъ бы смѣло вывести Соломина изъ рода однодворца Овсянникова, сдѣлавъ его напр. внукомъ его племянника -- Мити.

"Записки охотника" принадлежатъ къ числу наиболѣе наивныхъ произведеній Тургенева: здѣсь онъ -- меньше всего "мыслитель" и, немудрствуя лукаво, любопытными, внимательными, добрыми глазами всматривается въ явленія, которыя проходятъ передъ нимъ,-- но онъ не равнодушный зритель -- много теплоты душевной, много сочувствія, любви затрачено на эти наблюденія. И -- въ преобразованномъ конечно видѣ, mutatis mutandis -- тотъ-же характеръ наивности творчества чувствуется въ "Нови", и все тѣ-же глаза, любопытные и добрые, съ сочувствіемъ, съ любовью всматриваются въ новыя явленія русской жизни.

Д. Овсянико-Куликовскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 2, 1895