Вориньи - Неизвестная Япония -- Лафкадио Гирн

НЕИЗВѢСТНАЯ ЯПОНІЯ. -- ЛАФКАДІО ГИРНЪ.

Статья де Вориньи. пер. съ французскаго Т. Криль.

Старая Японія исчезаетъ, исчезаетъ со своими ширмочками и лакомъ, своими удивительными подѣлками изъ слоновой кости, со своими странными и фантастическими украшеніями, передъ которыми съ любопытствомъ останавливался эстетикъ и подъ которыми скрывалась никому невѣдомая философія и никѣмъ неподозрѣваемая сила сопротивленія; она исчезаетъ вмѣстѣ съ таинственной прелестью своей улыбки, вмѣстѣ съ своей утонченной вѣжливостью. "Баски,-- писалъ Вольтеръ,-- это маленькій народецъ, который поетъ и пляшетъ на вершинахъ Пиренеевъ". Японцы, это народъ, состоящій изъ обезьянничающихъ маріонетокъ и гримасничающихъ мусмэ, народъ, весело живущій у подножія Фузи-Ямы. Такое опредѣленіе готовы дать наши современные писатели. Очень, немногіе изъ нихъ подъ обманчивой внѣшностью, подъ личиной притворства сумѣли открыть расу, отличающуюся прирожденнымъ трудолюбіемъ, разсчетливою политикой, стоицизмомъ, скрытымъ подъ покровомъ учтивости, расу, способную, когда пробьетъ часъ, въ героическому подъему силъ.

Европа не шла дальше внѣшнихъ формъ. Дѣйствія желтой расы занимали ее только, поскольку они могли угрожать безопасности нашихъ владѣній въ Индо-Китаѣ. Японія -- государство, островное и, относительно, мало населенное, считалось величиной, не заслуживающей большого вниманія ни съ политической, ни съ военной точки зрѣнія. Поэтому, японско-китайская война казалась въ началѣ войною пигмеевъ, пока она не стала для многихъ откровеніемъ и не приняла характеръ революціи въ глазахъ дипломатовъ. Результаты этой войны перевернули предвзятыя идеи и явились новымъ аргументомъ противъ теоріи многочисленности.

Эта старая Японія имѣла своихъ изслѣдователей, которые интересовались болѣе ея эстетикой, чѣмъ ея умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, увлекались страннымъ характеромъ ея искусства, ея нравовъ и преданій, доставлявшихъ удобный матеріалъ для художественныхъ разсказовъ и литературныхъ эффектовъ, и вовсе не старались отыскать то, что скрывала вся эта экзотическая внѣшность. Среди лицъ, которыя больше другихъ предчувствовали истину и дальше проникли въ таинственную сущность Японіи, есть писатель, знаменитый въ Соединенныхъ Штатахъ и начинающій пріобрѣтать извѣстность въ Англіи, авторъ остроумныхъ очерковъ, привлекающихъ общее вниманіе.

Трудно найти иностранца, который умѣлъ бы до такой степени проникнуть въ самую душу даннаго народа, слиться съ нимъ, воспринять его идеи, его образъ жизни, его языкъ, обычаи и стремленія и отыскать подъ сложными и безконечно-разнообразными формами, тайныя пружины его дѣйствій, факторы, подготовившіе и упрочившіе его успѣхъ.

"Лѣтъ двадцать тому назадъ,-- пишетъ въ "New-York Herald" редакторъ одной изъ газетъ западныхъ штатовъ,-- въ мой кабинетъ вошелъ странный посѣтитель. Маленькій, очень смуглый, удивительно робкій и неловкій. Онъ носилъ громадныя очки, сильно выпуклыя стекла которыхъ указывали на значительную близорукость. Его костюмъ чистый, но потертый, изношенный до нитокъ, краснорѣчиво говорилъ о его неладахъ съ Фортуной. Онъ спросилъ меня какъ-то неловко прерывающимся голосомъ, не соглашусь ли я напечатать работу, которую онъ мнѣ принесъ. Съ этими словами онъ вытащилъ изъ кармана рукопись и положилъ ее ко мнѣ на конторку. Я отвѣтилъ, что, кромѣ статей моихъ постоянныхъ сотрудниковъ, я рѣдко помѣщаю что-либо, такъ какъ состояніе кассы газеты не позволяетъ мнѣ быть щедрымъ. Тѣмъ не менѣе, я обѣщалъ ему прочесть его статью и, если она мнѣ понравится, напечатать и заплатить за нее очень скромный гонораръ, размѣры котораго я ему тутъ же опредѣлилъ. Онъ охотно согласился и ушелъ все съ тою же неловкостью, оставляя во мнѣ впечатлѣніе чего-то непонятнаго, фантастическаго.

"По уходѣ моего посѣтителя я раскрылъ рукопись и принялся читать ее для очистки совѣсти; но съ первыхъ же строкъ она увлекла меня. Форма была безукоризненна, содержаніе въ высшей степени интересно. Необыкновенно тонкая наблюдательность, оригинальные взгляды, строгая и остроумная логика. Я дочелъ до конца, все болѣе плѣняясь и очаровываясь. На завтра статья была напечатана, и черезъ нѣсколько дней авторъ пришелъ за своимъ, болѣе чѣмъ скромнымъ гонораромъ; помню, я заплатилъ ему изъ собственнаго жалованья, такъ какъ касса газеты была пуста. Статья надѣлала шуму, она была подписана Lafcadio Hearn, и, какъ я узналъ впослѣдствіи, это былъ его первый опытъ въ литературѣ".

Лафкадіо Гирнъ это было его настоящее имя, и это имя стало знаменитымъ въ Соединенныхъ Штатахъ, а затѣмъ сдѣлалось извѣстнымъ и въ Европѣ. Онъ родился въ Смирнѣ, отъ отца англичанина и матери гречанки, и. жилъ въ^маленькомъ городкѣ одного изъ западныхъ штатовъ, гдѣ съ трудомъ могъ заработать себѣ самое скромное существованіе, занимая мѣсто корректора въ одной типографіи. Робкій, какъ большинство близорукихъ, боязливый и застѣнчивый, какъ человѣкъ, котораго жизнь не баловала и который проситъ отъ судьбы только самаго необходимаго, онъ сомнѣвался во всемъ и, главное, въ самомъ себѣ; ни расположеніе редактора, ни успѣхъ его первой статьи и послѣдующихъ никогда не могли побѣдить его природной дикости.

Слава писателя росла, но человѣкъ оставался неизвѣстнымъ даже для окружающихъ его. О своемъ прошломъ онъ не говорилъ, о себѣ самомъ -- молчалъ. Когда съ нимъ заговаривали объ его статьяхъ, онъ смущался, старался отклонить разговоръ, боялся похвалъ. Онъ, повидимому, получилъ прекрасное образованіе, основательно изучилъ классическіе языки, обладалъ разносторонними научными знаніями, тонкой и проницательной наблюдательностью; его гибкое перо шутя справлялось со всякими трудностями. Нѣкоторыя его статьи по самымъ щекотливымъ соціальнымъ вопросамъ привлекли вниманіе газетъ восточныхъ штатовъ. Перепечатанныя ими, онѣ имѣли большой успѣхъ; успѣхъ этотъ объясняется его умѣньемъ заставить понять все, что нужно, безъ особыхъ подчеркиваній, легко скользить по всѣмъ темамъ, которыя могли бы задѣть щекотливость читателя, распутывать съ рѣдкою ловкостью самыя трудныя задачи. Больше всего ему удавались описанія жизни скромныхъ, маленькихъ людей, къ которымъ онъ самъ принадлежалъ и хотѣлъ принадлежать; замѣтивъ эту особенность его таланта, редакторъ одной большой Ново-орлеанской газеты пригласилъ его участвовать въ своемъ изданіи. Онъ помѣстилъ тамъ рядъ очерковъ, обратившихъ на себя общее вниманіе; въ нихъ съ необыкновенной точностью описывается бытъ, нравы и обычаи негровъ-лодочниковъ на Миссиссипи. Съ тою же правдивостью и тѣмъ же талантливымъ перомъ описалъ онъ чувственную, привольную, жизнь богатыхъ плантаторовъ, ихъ роскошь, ихъ занятія и развлеченія. Одаренный рѣдкой наблюдательностью и способностью входить въ положеніе другого, онъ отожествлялъ себя съ тѣми типами, которые изучалъ, проникался ихъ взглядами и идеями. Все, что онъ видѣлъ, какъ внѣшнія проявленія жизни такъ и скрытыя пружины дѣйствій, отражались въ немъ, какъ въ зеркалѣ, а его бойкое перо передавало въ изящной формѣ самые неуловимые оттѣнки. Эти статьи читались и имѣли большой успѣхъ въ Нью-Іоркѣ; онѣ привлекли вниманіе одного крупнаго Нью-іоркскаго издателя, и онъ предложилъ Лафкадіо Гирну отправиться на Антильскіе острова, чтобы тамъ, на мѣстѣ, изучить бытъ креоловъ и чернокожихъ и описать ихъ такъ же, какъ онъ описалъ жителей Луизіаны. За эту книгу онъ предлагалъ ему хорошее вознагражденіе. Лафкадіо Гирнъ согласился, такъ какъ такой родъ работы являлся дополненіемъ его прежнихъ изслѣдованій. Книга его имѣла громадный успѣхъ въ Соединенныхъ Штатахъ, упрочила его славу и опредѣлила его будущность. Онъ понялъ свое призваніе: страсть къ путешествіямъ проснулась въ этомъ англо-греко-американскомъ номадѣ, и вскорѣ увлекла его на конецъ свѣта, къ великому удовольствію его читателей, а также всѣхъ тѣхъ, кого интересуютъ сложные вопросы крайняго Востока.

II.

Лафкадіо Гирнъ окончательно упрочилъ свою репутацію, какъ глубокій и проницательный изслѣдователь духа Японіи. По своимъ склонностямъ и прежнимъ работамъ онъ былъ вполнѣ подготовленъ къ пониманію и выясненію идей этого народа, о которомъ намъ много говорили, хотя такъ мало его знали. Его статьи о Японіи, изданныя въ двухъ томахъ подъ заглавіемъ "Glimpses of unfamiliar Japan", "Бѣглые очерки малоизвѣстной Японіи", прогремѣли въ Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ. Онѣ явились результатомъ нѣсколькихъ лѣтъ изученія. Въ этой странѣ "Восходящаго солнца", оригинальныя особенности которой интересовали и плѣняли столькихъ писателей, находившихъ въ ней только матеріалъ для фантастическихъ и картинныхъ описаній, для стилистическихъ упражненій, для эффектныхъ фразъ, для игры словъ,-- въ этой странѣ Лафкадіо Гирнъ сдѣлалъ любопытныя находки, удивительныя открытія.

Онъ примѣнялъ тамъ тѣ же пріемы, какъ въ Луизіанѣ и на Антильскихъ островахъ; этотъ робкій, молчаливый человѣкъ становился смѣлымъ и разговорчивымъ, когда дѣло касалось удовлетворенія его господствующей страсти -- его наблюдательности и пониманія. Онъ обладалъ искусствомъ внушать довѣріе, ставить вопросы искренно и безхитростно, обезоруживая всякую подозрительность, угадывая то, что скрывалось подъ умолчаньями, и все удерживая въ своей непогрѣшимой памяти. Съ людьми всѣхъ классовъ онъ разговаривалъ свободно, скромно наводилъ справки, проникалъ съ каждымъ днемъ все глубже и глубже подъ ту сложную внѣшнюю оболочку, которая въ Японіи возбуждала его воображеніе, не удовлетворяя его любознательности.

Онъ началъ съ того, что самъ превратился въ японца; онъ научился японскому языку, усвоилъ ихъ обычаи и одежду, изучилъ ихъ исторію, проникся идеями и традиціями этого народа. Онъ жилъ японцемъ, сбросивъ съ себя, какъ стѣсняющую одежду, всѣ европейскія привычки, ѣлъ и пилъ то, что ѣдятъ и пьютъ жители Ниппона, посѣщалъ мудрецовъ и священниковъ, бесѣдовалъ съ ними, удалялся отъ всякихъ сношеній съ европейцами; онъ до такой степени вошелъ въ свою роль, что для большей полноты ея женился на японкѣ, имѣлъ отъ нея сына, котораго воспиталъ японцемъ, и самъ преподавалъ японскимъ дѣтямъ ихъ родной языкъ въ костюмѣ японскаго школьнаго учителя. Его прежніе опыты облегчили ему это превращеніе, къ которому онъ былъ вполнѣ способенъ по самому складу своего ума; многія особенности этой расы дѣлали изученіе ея привлекательнымъ для него. Этому чуткому человѣку болѣе чѣмъ кому-либо другому нравились вѣжливыя и учтивыя, деликатныя и сдержанныя манеры этого народа, извѣстнаго своимъ утонченнымъ этикетомъ, своею неизмѣнною вѣжливостью, которая не оставляетъ его никогда, даже при самыхъ критическихъ обстоятельствахъ. Этотъ робкій человѣкъ радъ былъ избавиться отъ наблюденій своихъ соотечественниковъ и мирно предаваться собственнымъ наблюденіямъ надъ другими. Этотъ поклонникъ реальнаго, презиравшій все показное, всякую роскошь, комфортъ, находилъ удовольствіе въ скромной, трудовой и безвѣстной жизни, гдѣ каждый день давалъ ему новые факты, новые матеріалы для выводовъ, гдѣ онъ накоплялъ все новыя и новыя замѣтки, испытывая наслажденіе артиста, который все яснѣе понимаетъ и все лучше воспроизводитъ свой оригиналъ. Казалось, онъ смутно предчувствовалъ ту подпочву, до которой хотѣлъ добраться, тотъ магическій ключъ, который поможетъ ему открыть тайну, въ которую онъ хотѣлъ проникнуть. Передъ нимъ вставала трудная, раздражающая задача, которую встрѣчаетъ всякій, кто хочетъ отдать себѣ отчетъ въ истинномъ духѣ народа, распознать подъ проявленіями внѣшней жизни, подъ видимымъ разнообразіемъ формъ и формулъ, костюма, нравовъ и обычаевъ внутреннюю жизнь идей, истинныя вѣрованія, инстинктивныя стремленія. Японцы большихъ городовъ, подражающіе европейцамъ, сбивали его съ толку своей способностью примѣняться въ чужимъ нравамъ и обычаямъ, способностью, которою онъ и самъ обладалъ; ему вездѣ попадалось то, что онъ называлъ "запахомъ англійскаго бифштекса"; чтобы не чувствовать его, онъ удалялся отъ приморскихъ областей и ѣхалъ въ глубь страны, проникалъ до глухой и мало извѣстной провинціи Оки, отыскивая для своихъ наблюденій мѣстность, гдѣ соприкосновеніе съ иностранцами не извратило еще естественныхъ инстинктовъ расы. Онъ нашелъ такую мѣстность и поселился въ ней; недѣли, мѣсяцы работалъ онъ неутомимо, отыскивая истину. Результатомъ этой работы и всѣхъ замѣтокъ, приведенныхъ въ систему и тщательно провѣряемыхъ въ теченіе пяти лѣтъ, являлось постепенно произведеніе Лафкадіо Гирна, этотъ сборникъ оригинальныхъ очерковъ, большая часть которыхъ свидѣтельствуетъ о тонкой наблюдательности и. поразительной интуиціи автора. По мѣрѣ изученія этой азіатской расы -- авангарда крайняго Востока, онъ своимъ гибкимъ и проницательнымъ умомъ неожиданно открылъ у нея тѣ самые методы индуктивнаго и дедуктивнаго мышленія, которые были свойственны ему самому, тѣ представленія, которыя онъ считалъ лично своими, странное сходство съ своими собственными идеями и мыслями, сходство, которое облегчило его задачу, какъ только онъ увидѣлъ въ чемъ дѣло, ясно прозрѣлъ первоначальную причину, ускользавшую отъ его пониманія. Онъ добросовѣстно доискивался этой причины, но, наталкиваясь на нее, постоянно отступалъ, такъ какъ былъ убѣжденъ, что передъ нимъ миражъ, что отраженіе его самого встаетъ между нимъ и истиной. Дѣйствительно, эта самая причина была тайнымъ и инстинктивнымъ двигателемъ его собственныхъ поступковъ и, когда онъ, наконецъ, принужденъ былъ признать это, онъ ясно увидѣлъ тождество между вкусами, ощущеніями, идеями этой расы и его самого. Онъ понялъ тогда, почему она безсознательно привлекала его, почему ему такъ легко было примѣниться къ ней. Отгадка, которую онъ менѣе всего ожидалъ, которая сама просилась подъ его перо, какъ синтезъ его терпѣливаго анализа, но которую онъ отбрасывалъ, какъ невѣроятную, и которую онъ принужденъ былъ написать, уступая очевидности, заключалась въ словѣ стоицизмъ. Стоицизмъ -- въ этомъ, по его мнѣнію, сущность души японца. Съ перваго взгляда въ высшей степени трудно примиритъ кажущуюся жизнерадостность, мягкость нравовъ, непосредственную простоту и улыбающуюся вѣжливость японца съ этимъ суровымъ принципомъ безстрастной философіи. О, тѣмъ не менѣе, все убѣждаетъ въ этомъ Лафкадіо Гирна, онъ находитъ его въ основѣ идей и традицій прошлаго и настоящаго, и каждое изслѣдованіе его приводитъ къ этому выводу; каждый фактъ, на который онъ указываетъ, каждый примѣръ, подтверждающій его описанія, доказываетъ существованіе этого принципа, который, съ другой стороны, объясняетъ стойкое мужество этой расы, состоящей, будто бы, изъ кривляющихся маріонетокъ, ея отличную дисциплину, безспорно доказанную ея выносливость.

Разъ принципъ былъ установленъ, никто лучше этого проницательнаго наблюдателя не былъ въ состояніи понять кажущуюся противоположность между идеями и поступками, связать ихъ съ вѣковыми обычаями и объяснить одни изъ другихъ. Никто не былъ такъ способенъ, какъ этотъ тонкій и остроумный писатель, подъ перомъ котораго оживали безконечно-разнообразные типы, сохраняя свою индивидуальную оригинальность, изобразить намъ эти интересныя физіономіи въ ихъ своеобразныхъ рамкахъ. Онъ показываетъ намъ: священника и ребенка, крестьянина и купца, дѣвушку и женщину, ученаго, учителя и слугу, и не только рисуетъ ихъ яркими и тонкими чертами, не только заставляетъ ихъ дѣйствовать, думать и говорить; онъ освѣщаетъ пружины, двигающія ихъ дѣйствіями, чувства, одушевляющія ихъ, внѣшніе знаки, въ которыхъ проявляются эти чувства; эти знаки, въ свою очередь, связаны съ цѣлымъ рядомъ фактовъ и преданій, корни которыхъ теряются въ глубинѣ прошлаго. Въ статьѣ о музыкѣ онъ высказываетъ такія неожиданныя сближенія: "Музыкальное искусство японцевъ представляется мнѣ,-- пишетъ онъ,-- смягченнымъ отраженіемъ нашего, лишеннымъ силы, блеска и страсти. Какъ во снѣ видится иногда улыбающееся любимое лицо подъ прозрачной дымкой, такъ и это искусство пробуждаетъ воспоминаніе о мелодіи, гдѣ-то слышанной, о гармоніи, дремлющей въ памяти". Разсуждая о брачномъ союзѣ, онъ говоритъ: "Чѣмъ дальше я подвигаюсь въ изученіи жизни, какъ ее понимаетъ и дѣйствительно ведетъ этотъ счастливый народъ, тѣмъ чаще я задаю себѣ вопросъ, не вступила-ли наша цивилизація на ложный путь и такова-ли она въ моральномъ отношеніи, какою мы ее себѣ представляемъ. Я нахожу вмѣстѣ съ Каноферомъ, что японцы лучше насъ. Наши моралисты, съ ихъ семитическими взглядами на первородный грѣхъ, объявляютъ, что японцы безнравственны; но они ошибаются и обманываютъ насъ, утверждая, будто японцы стоитъ ниже насъ, потому что ихъ взгляды на отношенія половъ сильно разнятся отъ нашихъ. То, что я видѣлъ въ нашихъ большихъ городахъ, приводить меня къ заключенію, что японскія понятія о нравственности выше нашихъ, если не въ теоріи, то на практикѣ. Чтобы правильно судить о народѣ, надо обладать факторомъ, необходимымъ для пониманія всякаго сложнаго явленія -- способностью симпатіи. Иногда одинъ жестъ, одинъ взглядъ открываетъ многое тому, кто обладаетъ этою способностью". И вотъ, исходя изъ этого положенія, онъ пишетъ свой очеркъ "о японской улыбкѣ"? весь проникнутый симпатіей и тонкой, проницательной наблюдательностью.

III.

Японская улыбка -- этотъ прозрачный и изящный покровъ, наброшенный на человѣческія бѣдствія и печали, не имѣетъ въ себѣ ничего окаменѣлаго; она не застыла на губахъ, то слегка очерчивающихъ, то вполнѣ вырисовывающихъ ее. Отраженіе внутреннихъ ощущеній, то спокойная, то веселая, то грустная, но любезная, служащая выраженіемъ всевозможныхъ оттѣнковъ чувствъ, эта улыбка остается непонятной для европейца, смущаетъ его. Не зная ея скрытыхъ причинъ, ея глубокаго, таинственнаго источника, онъ видитъ въ ней ребяческое движеніе губъ, объясняетъ ее пошлой угодливостью или, чаще, плохо скрытой ироніей, презрѣніемъ къ тому, къ кому она относится. Часто, особенно въ отношеніяхъ между господиномъ и слугой, между высшимъ и низшимъ, главное же, между японцемъ и бѣлымъ эта улыбка, плохо понятая, плохо объясненная, вызываетъ печальныя недоразумѣнія.

"Почему иностранецъ никогда не улыбается?" спрашиваетъ японецъ, котораго удивляютъ сердитыя, какъ онъ говоритъ, лица англичанъ. "Почему у японца всегда улыбка на губахъ?" допытывается иностранецъ и воображаетъ, что японецъ смѣется надъ нимъ или что онъ неискрененъ. Онъ былъ бы очень удивленъ? если бы ему сказали, что источникъ этой улыбки находится тамъ-же" гдѣ онъ почерпаетъ свою важность, гдѣ онъ находить свою маску безстрастія и непреклонности, что одно и то же внутреннее чувство, порой искреннее, порой фальшивое, вызываетъ столь различныя проявленія; что стоицизмъ японца выше его собственнаго и что именно стоицизмъ есть источникъ этой постоянной улыбки.

"Одинъ изъ моихъ друзей -- англичанинъ,-- пишетъ Лафкадіо Гирнъ,-- человѣкъ добрый и миролюбивый, говорилъ мнѣ наканунѣ моего отъѣзда изъ Йокогамы внутрь страны: "Такъ какъ вы ѣдете изучать японцевъ, то доберитесь, если можете, до смысла ихъ вѣчной, загадочной улыбки и, когда вернетесь, объясните мнѣ ее. Она совсѣмъ сбиваетъ меня съ толку. На-дняхъ я ѣхалъ въ городъ въ своемъ экипажѣ, а навстрѣчу мнѣ попалась пустая курума, которою правилъ японецъ. Я сдѣлалъ ему знакъ посторониться и переѣхать на другую сторону дороги; у меня были горячія лошади, и я боялся несчастнаго случая. Не знаю, намѣренно или по глупости, во японецъ не посторонился, а осадилъ лошадь и въѣхалъ своей курумой на откосъ такъ неловко, что одна изъ моихъ лошадей наткнулась на оглоблю его экипажа и поранила себя. Я разсердился и ударилъ его по головѣ ручкой моего бича. Кровь брызнула, а этотъ человѣкъ, котораго я такъ обидѣлъ, не говоря ни слова и вытирая кровь, заливавшую ему лицо, поклонился мнѣ съ странной улыбкой. Эта улыбка... она стоитъ у пеня передъ глазами, она постоянно представляется мнѣ, и мнѣ въ ту же минуту захотѣлось, чтобы онъ лучше самъ побилъ меня, лучше отвѣтилъ ударомъ на ударъ. Раздраженіе мое пропало. Мнѣ стало стыдно за мою вспышку. Человѣкъ удалился, продолжая улыбаться, но... почему онъ улыбался? Къ кому относилась эта улыбка? Я не понимаю". И я также не понималъ въ то время; но позднѣе я понялъ и эту улыбку, и другія еще болѣе загадочныя. Я понялъ, что японецъ, улыбается даже передъ лицомъ смерти, улыбается не изъ ложнаго удальства, не изъ подлой покорности. Я понялъ, что человѣкъ, котораго такъ грубо побилъ англичанинъ, чувствовалъ себя виноватымъ и выражалъ раскаяніе, принимая безропотно наказаніе, слишкомъ сильное сравнительно съ проступкомъ, я что въ его улыбкѣ было больше сожалѣнія къ бѣлому за его вспыльчивость, чѣмъ къ себѣ за полученное увѣчье; я понялъ, наконецъ, что японская улыбка -- это краснорѣчивый, нѣмой языкъ и что я ошибусь, если стану объяснять ее сообразно съ нашими европейскими взглядами, это такъ же неправильно, какъ толковать условные знаки японскаго письма по сходству ихъ очертаній съ нѣкоторыми буквами нашего алфавита".

Послѣ болѣе глубокаго изученія онъ достигъ того, что замѣтилъ и понялъ всѣ оттѣнки этой нѣмой рѣчи. Онъ увидѣлъ, что съ самаго ранняго возраста дѣти учились ей у своихъ родителей, что она входила въ составъ домашняго и общественнаго этикета, что дѣти должны были подходить съ улыбающимся лицомъ къ родителямъ, учителямъ, друзьямъ, а позднѣе должны сохранять эту же улыбку передъ высшими и низшими, передъ всѣми жизненными испытаніями, передъ нравственными и физическими страданіями, передъ горемъ и разочарованіемъ. Сердце можетъ разбиться, но лицо должно оставаться не безстрастнымъ, какъ требуетъ нашъ гордый и жестокій европейскій умъ, а веселымъ. Здѣсь мы подходимъ къ самой сущности стоицизма, прирожденнаго японской расѣ, развиваемаго и культивируемаго съ дѣтства; мы касаемся также его точки соприкосновенія съ греческой и латинской древностью, съ культомъ эстетики, которая требуетъ, чтобы человѣкъ, когда на него обрушиваются несчастія, встрѣчалъ ихъ съ яснымъ челомъ, чтобы обезображенное и искаженное лицо не обличало его внутреннюю борьбу.

Все побуждаетъ его къ этому, и воспитаніе, и примѣръ окружающихъ, и то, на чемъ останавливаются его взоры. "Въ ту минуту, когда я пишу эти строки, передо мной встаетъ одна сцена, видѣнная мною однажды ночью въ Кіото. На углу одной прекрасно освѣщенной улицы, названіе которой вылетѣло у меня изъ головы, я остановился передъ статуей Жизо, стоящей у входа въ храмъ. Она изображала неофита въ экстазѣ, прекраснаго юношу, на губахъ котораго блуждала божественная и въ то же время вполнѣ человѣчная улыбка. Пока я глядѣлъ на нее, къ этому мѣсту подбѣжалъ мальчикъ лѣтъ десяти. Судя по его раскраснѣвшимся щекамъ и блестящимъ глазкамъ, онъ только что оставилъ товарищей и игры; остановившись на минуту, онъ почтительно склонился передъ статуей и улыбнулся; эта улыбка была такъ удивительно похожа на улыбку неофита, что, казалось, онъ служилъ моделью для художника. Уходя прочь, я говорилъ: "А между тѣмъ эта улыбка не подражаніе; то, что скульпторъ символически изобразилъ въ своемъ произведеніи, есть одна изъ характерныхъ особенностей всей расы". Близокъ день, когда эта характерная и прелестная особенность останется только въ воспоминаніи. Лафкадіо Гирнъ утверждаетъ, что въ портовыхъ городахъ, гдѣ японецъ часто сталкивается съ европейцемъ, его улыбка, плохо понимаемая и плохо толкуемая, исчезаетъ. И по этому поводу онъ разсказываетъ, какія печальныя недоразумѣнія порождаетъ эта улыбка между двумя расами, неспособными понимать другъ друга. Г. Т., англійскій негоціантъ въ Йокогамѣ, много лѣтъ держалъ у себя на службѣ семурая -- стараго отпускного солдата феодальной арміи, человѣка съ ровнымъ характеромъ, работой и честностью котораго онъ былъ вполнѣ доволенъ. Въ качествѣ семурая солдатъ постоянно носилъ у пояса двѣ сабли, знаки его прежней профессіи и его чина. Англичанинъ цѣнилъ его, хотя находилъ излишними его колѣнопреклоненья, поклоны и утонченную вѣжливость; особенно невыносимой казалась ему его постоянная улыбка. Одинъ разъ семурай попросилъ его объ одолженіи. По случайной причинѣ ему встрѣтилась безотлагательная нужда въ деньгахъ. Поэтому онъ просилъ своего хозяина дать ему въ долгъ нѣкоторую сумму денегъ и предлагалъ въ залогъ одну изъ своихъ сабель. Это было древнее оружіе прекраснаго закала и тонкой работы, стоившее гораздо больше той суммы, которую онъ просилъ. Г. Т. согласился и выдалъ ссуду, черезъ три недѣли японецъ возвратилъ ее и получилъ обратно свою саблю.

Нѣсколько дней спустя между ними произошло столкновеніе, по какой именно причинѣ -- г. Т. не помнилъ. Какъ бы тамъ ни было, въ минуту гнѣва и раздраженія онъ грубо оскорбилъ семурая и приказалъ ему оставить свой домъ. На эти оскорбленія и на его приказаніе семурай отвѣтилъ почтительнымъ поклономъ и улыбкой. Выведенный изъ себя этой улыбкой, которая всегда раздражала его, г. Т. забылся до такой степени, что ударилъ семурая по лицу. Тотъ съ быстротою молніи обнажилъ саблю и взмахнулъ ею надъ головой своего хозяина; англичанинъ считалъ себя погибшимъ, онъ звалъ, съ какою, ловкостью семурай обезглавливаетъ человѣка однимъ ударомъ своего остраго оружія. Однако, страхъ его оказался напраснымъ. Къ удивленію его, семурай овладѣлъ собой, вложилъ вновь саблю въ ножны и, не говоря ни слова, вышелъ изъ комнаты съ той же загадочной улыбкой.

Когда онъ ушелъ, г. Т. задумался; онъ видѣлъ вблизи смерть и, заглянувъ внутрь себя, устыдился своей вспышки; онъ припомнилъ услуги семурая, его усердіе, его честность и рѣшилъ исправить свою ошибку, извиниться передъ нимъ. Но въ ту минуту, когда онъ собирался идти къ нему, онъ узналъ, что его уже не было на свѣтѣ. Вернувшись къ себѣ, семурай написалъ письмо своему хозяину и распоролъ себѣ животъ. Въ письмѣ, которое передали г-ну Т., японецъ говорилъ, что онъ не могъ пережить оскорбленія, которое на вѣки опозорило его и въ собственныхъ глазахъ, и въ глазахъ его близкихъ. Онъ извинялся, что почувствовалъ минутное искушеніе убить своего оскорбителя. Его руку удержало воспоминаніе о томъ, что въ трудную минуту хозяинъ далъ ему ссуду подъ то самое оружіе, которое онъ поднималъ на него. Честь помѣшала ему обратить это оружіе противъ благодѣтеля и онъ обращалъ его противъ самого себя.

"Преданія исчезаютъ,-- прибавляетъ Лафкадіо Гирнъ,-- передъ презрѣніемъ и насмѣшками иностранцевъ. Симпатичная улыбка, любезная вѣжливость замѣняется у этого народа безстрастностью лица, ледяною холодностью взгляда. Стоицизмъ лежитъ въ основѣ того и другого и облегчаетъ это превращеніе, но придетъ день, когда японецъ обратится къ прошлому съ тѣмъ же чувствомъ меланхолической грусти, какую вызываетъ въ насъ воспоминаніе о древней и изящной греческой цивилизаціи. Онъ, подобно намъ, вспомнитъ о счастливыхъ временахъ простыхъ удовольствій, объ исчезнувшемъ ощущеніи прелести жизни, о божественной близости человѣка съ природой. Онъ станетъ разсказывать своимъ потомкамъ, насколько этотъ міръ былъ нѣкогда болѣе свѣтелъ и болѣе прекрасенъ. Онъ будетъ говорить имъ о прелести античной любезности, о поэзіи минувшихъ временъ. На пути своей быстрой эволюціи онъ будетъ многому удивляться, но еще больше сожалѣть и ни о чемъ не будетъ онъ сожалѣть такъ сильно, какъ о безсмертной улыбкѣ, которая блуждаетъ на устахъ его боговъ, и нѣжнымъ, но вѣрнымъ отраженіемъ которой является его собственная улыбка".

IV.

Изслѣдованіе о японской улыбкѣ даетъ представленіе о пріемахъ анализа Лафкадіо Гирна. Подъ внѣшними формами его гибкій умъ искусно открываетъ скрытыя пружины, отмѣчаетъ характерныя особенности расы. Ничто не представляется ему безразличнымъ, не стоющимъ вниманія, разъ это даетъ матеріалъ его живой любознательности, потребности доискиваться истины и воспроизводить жизнь. Все наводитъ его на изслѣдованія и размышленія. Его очеркъ Японскій садъ изображаетъ намъ японскую душу въ ея отношеніяхъ къ природѣ.

Этотъ очеркъ онъ обрабатываетъ съ особеннымъ увлеченіемъ и стараніемъ; его любовь къ природѣ, его способность воспроизводить въ самомъ себѣ взгляды и чувства японскаго народа, раскрываютъ ему смыслъ подробностей, непонятныхъ для другихъ, и онъ находить слова для передачи намъ этого смысла. Онъ представляетъ намъ буддистскихъ монаховъ, трудящихся надъ неисполнимой, повидимому, задачей, выразить нравственныя идеи, абстрактныя понятія, съ помощью исключительно тѣхъ предметовъ, которые даетъ вамъ видимый міръ: деревьевъ, кустарниковъ, цвѣтовъ и скалъ. Съ каждымъ изъ этихъ предметовъ связана для японца какая-нибудь легенда, сказаніе, суевѣрное преданіе. Ручей у него говорить, водопадъ поетъ. "Чтобы оцѣнить японскій садъ,-- пишетъ онъ,-- надо понять или научиться понимать, какая красота можетъ заключаться въ камнѣ, не въ камнѣ, выточенномъ руками человѣка, я въ камнѣ обработанномъ, изваянномъ природою. Тотъ, кто не видитъ, не чувствуетъ, какія удивительныя формы, какіе своеобразные оттѣнки и выраженія могутъ принимать нѣкоторыя скалы, тому, конечно, ничего не говоритъ артистическая прелесть садика въ Ниппонѣ. Это пониманіе врожденно у японца; безконечно лучше насъ понимаетъ онъ, что говоритъ природа формами, такъ же, какъ мы понимаемъ то, что выражено словами.

Никогда японецъ не станетъ выдумывать, создавать искусствеено-идеальный пейзажъ; онъ постарается только вѣрно передать при помощи токонива, т. е. въ миніатюрныхъ формахъ дѣйствительный пейзажъ, что удивляетъ европейцевъ и вызываетъ ихъ насмѣшки. И онъ дѣлаетъ это какъ артистъ, какъ поэтъ. Такъ же, какъ природа своими разнообразными формами производитъ на васъ впечатлѣніе спокойствія или величія, кротости или торжественности, мира или грусти, точно также пейзажъ, изображенный человѣкомъ на землѣ или на полотнѣ, только тогда правдивъ, когда онъ отражаетъ и пробуждаетъ въ человѣкѣ извѣстное впечатлѣніе. Мастера садоводства, старые монахи буддисты, развили это искусство до такой степени, что превратили его въ какую-то магію, но они этимъ не удовольствовались и пошли еще дальше. Они постарались заставить природу говорить понятнымъ для человѣка языкомъ и выражать такія отвлеченныя идеи, какъ вѣра, благочестіе, цѣломудріе, спокойствіе совѣсти, супружеская любовь. Въ садахъ, которые они распланировали и создали и которые существуютъ до нынѣшняго времени, мы находимъ какъ бы отраженіе того, для кого они предназначались: поэта или воина, философа или жреца. Тотъ, кто съумѣеть понять эти работы, увидитъ въ нихъ поэтически-воспроизведенный образъ исчезнувшаго хозяина. Искусство, которое заставило говорить понятнымъ языкомъ деревья, цвѣты, даже камни, это искусство -внушено, конечно, буддійской религіей, одинъ изъ текстовъ которой говоритъ: "Поистинѣ даже цвѣты и деревья, даже скалы и камни войдутъ въ Нирвану".

Лафкадіо Гирнъ былъ созданъ, чтобы понимать это "поэтическое откровеніе". Оно также пробуждаетъ въ немъ далекія, дорогія воспоминанія. Между духомъ азіатской расы и его собственнымъ существуетъ глубокое сродство^ Своему греческому происхожденію онъ обязанъ пониманіемъ природы и культомъ ея красоты; этотъ культъ онъ встрѣчаетъ на окраинѣ Азіи, и этотъ же культъ восемь столѣтій тому назадъ внушилъ мудрому совѣтнику неосторожнаго императора Чекъ-Еунга прелестную поэму подъ заглавіемъ Мой садъ. Она оканчивалась слѣдующими строками: "Косые лучи умирающаго солнца настигаютъ меня, пока я сижу на пнѣ дерева и наблюдаю за волненіями ласточки, вьющейся вокругъ своего гнѣзда, или за уловками коршуна, подстерегающаго свою жертву. Луна восходитъ и застаетъ меня все еще погруженнаго въ созерцаніе. Журчанье воды, шелестъ листьевъ, волнуемыхъ вѣтромъ, невыразимая красота неба погружаютъ меня въ тихую мечтательность; вся природа говоритъ душѣ моей; я забываю время, внимая ей, и лишь позднею ночью медленно возвращаюсь я въ свое жилище.

"Иногда друзья мои приходятъ оживлять и скрашивать мое уединеніе, они читаютъ мнѣ свои стихи и выслушиваютъ мои. Вино веселитъ наши умѣренныя трапезы, сопровождаемыя мудрыми бесѣдами; тогда какъ дворъ, отъ котораго я бѣгу, поддается разслабляющей чувственности, прислушивается къ клеветѣ, куетъ оковы и разставляетъ сѣти, мы здѣсь призываемъ мудрость и открываемъ ей свои сердца. Глаза мои всегда обращаются къ ней; но, увы! почему лучи ея озаряютъ меня какъ бы сквозь дымчатый покровъ? Если бы они сіяли чистые, безъ тучъ, гдѣ нашелъ бы я убѣжище, храмъ болѣе по вкусу мнѣ? Здѣсь могъ бы я жить въ счастіи... Но что я говорю? Я отецъ, супругъ, гражданинъ; тысячи обязанностей призываютъ меня. Нѣтъ, жизнь Лоя, ты не принадлежишь мнѣ. Прощай, дорогой садъ! прощай, тихое убѣжище! Государственныя заботы, благо родины зовутъ меня въ городъ. Храни въ моемъ отсутствіи все твое очарованіе; я возвращусь еще и буду умолять тебя облегчить страданія, которыя меня ожидаютъ, излечить душу мою отъ тѣхъ ударовъ, которымъ я ее подвергну".

Сопоставимъ съ этими строфами тѣ строки, которыми Лафкадіо Гирнъ, скромный учитель въ Матсуѣ, оканчиваетъ свое описаніе японскаго сада: "Я уже слишкомъ привязался къ моему скромному жилищу. По возвращеніи изъ школы, я перемѣняю -- и съ какимъ удовольствіемъ!-- свой учительскій костюмъ на широкую японскую тунику и съ невыразимымъ чувствомъ любуюсь съ веранды на свой садикъ, лежащій тутъ же передъ моими глазами и оживляемый пѣніемъ птицъ. Старинныя стѣны, поросшія мхомъ, которыя окружаютъ его, заглушаютъ шумъ преображенной Японіи -- Японіи телеграфовъ, газетъ, пароходовъ. За этой оградой все миръ и покой, все будитъ воспоминанія о прошломъ. Въ воздухѣ вѣетъ нѣжный ароматъ, носятся грезы о томъ, что было и что не возвратится болѣе. Подъ этой густой листвой, въ этихъ аллеяхъ рѣютъ неуловимыя, но прелестныя тѣни, быть можетъ, тѣни японскихъ красавицъ, которыя были молоды, когда былъ молодъ этотъ садъ, красавицъ, загадочныя улыбки которыхъ живо передаютъ намъ старые альбомы. Когда лучи солнца, золотя вершины скалъ, проникаютъ сквозь густую листву, мнѣ кажется, что руки этихъ призрачныхъ красавицъ, прикасаются ко мнѣ съ воздушными ласками". Къ этому прошлому невольно возвращаются всѣ его мысли и сожалѣнія.

Изъ многочисленныхъ и безконечно-разнообразныхъ очерковъ, вышедшихъ изъ подъ его оригинальнаго пера, самый любопытный и, безъ сомнѣнія, самый странный тотъ, который онъ посвятилъ Жіужутсу. Судя по тому значенію, какое онъ придаетъ этой темѣ, и по тѣмъ выводамъ, которые онъ дѣлаетъ, можно подумать, что здѣсь онъ подходитъ къ центральному пункту, къ цѣли своихъ страстныхъ исканій, къ рѣшенію той задачи, надъ которой онъ трудился долгіе годы, рѣшенію, дающему ключъ къ пониманію изумительныхъ успѣховъ Японіи въ ея неравной борьбѣ съ Китаемъ. Что же такое Жіужутсу, какое опредѣленіе дать атому слову?

Большіе любители спорта, увлекающіеся борьбою атлетовъ, которые показываютъ по городамъ и селамъ свой высокій ростъ, свое могучее тѣло, свои широкія плечи, японцы называютъ этимъ именемъ особый родъ единоборства, не имѣющій ни малѣйшаго сходства съ боксомъ, процвѣтающимъ въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ. Въ Японіи это также искусство, но искусство другого рода; разница выражается въ самомъ словѣ Жіужутсу -- "уступить, чтобы побѣдить". Тутъ ничто не напоминаетъ англійскихъ боксеровъ, которые въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ продѣлываютъ рядъ упражненій и гордятся торсомъ, на которомъ нѣтъ ни капли лишняго мяса. Мускулы ихъ вытягиваются и напрягаются подъ тонкимъ слоемъ кожи, физическій организмъ ихъ доведенъ до высшей степени силы, крѣпости и выносливости, главное, выносливости, такъ какъ въ англійской борьбѣ побѣда достается наиболѣе упорному. тому, кто сумѣетъ, не ослабѣвая, наносить и особенно выносить самые ужасные удары.

Въ Японіи дѣло стоитъ не такъ. На аренѣ, покрытой пескомъ, чтобы ослабить удары при паденіи, становятся другъ противъ друга два атлета, два человѣка съ раздутыми лицами, съ заплывшими глазами, съ громадными руками, кости и мускулы которыхъ исчезаютъ подъ слоемъ жира. Они медленно ходятъ одинъ вокругъ другого и когда, наконецъ, сходятся, то не осыпаютъ другъ друга ударами, а дружелюбно кладутъ руки на плечи противника. Руки медленно скользятъ по обнаженнымъ торсамъ, борцы сплетаются, не причиняя, повидимому, никакого вреда; они ощупываютъ другъ друга, не какъ враги, нетерпѣливо ожидающіе момента наброситься и повалить одинъ другого, а какъ анатомы, ищущіе въ этой глыбѣ мяса слабаго мѣста, найти которое имъ необходимо. Ихъ мягкіе пальцы погружаются въ этотъ жиръ, скрывающій отъ нихъ суставы костей, строеніе тѣла. Продолжая ощупывать одинъ другого, они сближаются все тѣснѣе, обнимаютъ другъ друга и, повидимому, стараются болѣе сохранить свои силы и истощитъ силы противника, чѣмъ повалить его на землю. Иногда зрители не безъ удивленія видятъ, какъ атлетъ вдругъ падаетъ на могучія руки противника, который силится поднятъ его съ земли и изнемогаетъ подъ его тяжестью, между тѣмъ какъ зрители разражаются апплодисментами. Онъ намѣренно увеличилъ тяжесть своего тѣла, его противникъ напрасно истратилъ свои силы, а онъ свои сохранилъ. Каждое движеніе этихъ двухъ людей возбуждаетъ напряженное и жестокое любопытство. Эта борьба съ виду безобидная и однообразная, эти едва уловимыя, неувѣренныя движенія, эти медлительныя руки, скользящія по мягкимъ, большимъ тѣламъ, которыя то сближаются, то отталкиваются, безъ напряженія мускуловъ, безъ замѣтнаго желанія уничтожить, покончить съ противникомъ, это и есть Жіужутсу, искусство "уступить, чтобы побѣдить" Время проходитъ въ уловкахъ, въ анатомическихъ изслѣдованіяхъ, рѣшительный моментъ приближается. Одинъ изъ атлетовъ думаетъ, что открылъ слабое мѣсто противника. Если онъ не ошибся, онъ быстро и крѣпко сжимаетъ его, громадная рука погружается въ мясо и ловкимъ движеніемъ пальцевъ вывихиваетъ плечо, разрываетъ сухожилье; побѣжденный противникъ, задыхаясь, падаетъ на арену. Если же онъ ошибся, если это безплодное напряженіе силъ истощило его -- прерывающееся дыханіе, короткіе, хриплые вздохи показываютъ, что крѣпкія объятья противника душатъ его, что ребра его трещатъ подъ ужаснымъ давленіемъ; или неожиданный обморокъ даетъ знать, что лопнулъ одинъ изъ его мускуловъ, что переломилась одна изъ его костей.

Требуется 7 лѣтъ занятій, чтобы создать настоящаго атлета. Нѣкоторые изъ нихъ знаютъ безошибочные пріемы и убиваютъ противника однимъ нажатіемъ своихъ мягкихъ пальцевъ, точно ударомъ молніи. Такіе артисты занимаютъ мѣста преподавателей въ государственныхъ школахъ и обязываются клятвою, подъ угрозой самаго строгаго наказанія, не научать никогда смертельному удару.

Если вѣрить Лафкадіо Гирну, "Жіужутсу" даетъ ключъ къ пониманію японской исторіи за послѣднюю четверть вѣка. Японцы перенесли въ свою политику, въ свою дипломатію, въ свою армію и флотъ пріемы "Жіужутсу"; они ввели въ свои внѣшнія сношенія и въ военное искусство тактику, которая учить "уступать, чтобы побѣждать"; иначе сказать, они, какъ мудрые и терпѣливые анатомы, изучили политическую и соціальную организацію Европы, главное же административную и военную организацію Китая. Они нашли и отмѣтили слабыя стороны Небесной Имперіи; они ощупывали своими гибкими пальцами это большое, мягкое тѣло. Въ сношеніяхъ съ Европой они, послѣ паденія своего феодальнаго строя, повидимому, во всемъ уступали; они принимали совѣты и выносили давленіе тѣхъ, съ кѣмъ хотѣли сохранить миръ; они открыли свои порты, но отказались предоставить иностранцамъ право пріобрѣтать малѣйшую частицу ихъ земли, они принимали съ видимою готовностью костюмъ и идеи европейцевъ, но при первой возможности сбрасывали первое и отказывались отъ вторыхъ. Когда насталъ часъ борьбы съ Китаемъ, они нѣсколькими ловкими, умѣло подготовленными ударами опрокинули противника и потомъ, сознавая, какъ опасно было для нихъ продолжать войну, которая, конечно, должна была окончиться побѣдой 400-милліоннаго населенія надъ Японіей, они сдѣлали видъ, что уступаютъ желанію великихъ державъ и вступили въ переговоры съ Китаемъ. Въ концѣ концовъ они утвердили свое преобладаніе, которое признается Китаемъ и допускается Европой.

Выводы Лафкадіо Гирна несомнѣнно новы. Нѣкоторые увидятъ въ нихъ, быть можетъ, только остроумныя сближенія; другіе найдутъ въ нихъ объясненіе необъяснимыхъ фактовъ: быстрыхъ успѣховъ Японіи, быстрыхъ и увѣренныхъ ударовъ, нанесенныхъ этимъ Давидомъ азіатскому Голіафу, ловкости, съ которой, кстати уступивъ совмѣстнымъ настояніямъ Россіи, Франціи и Германіи, маленькая страна Восходящаго Солнца съумѣла заставить простить свои успѣхи и вернуть себѣ симпатіи Европы, разсчеты которой она спутала.

"Міръ Божій", No 10, 1895