Том второй. Поэмы. Проза. Литературно-критические статьи
5
...Отчего мне вообще стихи (свои и не свои) стало читать скучно. Всякое чувство или мысль, олицетворенные в фантастический образ (хотя бы на манер древних),-- перестали быть для меня наслаждением. Все мне кажется утомительно натянутыми -- не образами -- а словами. Вся эта поэзия мне кажется каким-то салонным произведением, которое метит больше на снискание ободрения известной публики, а не производится внутренней необходимостью высказать свое поэтическое содержание. Я даже из этого не исключаю великого дарования Гейне. И главное дело, что тут всегда есть присутствие выдуманного и отсутствие искренности. Мне это становится больше утомительно, чем приятно. Простое выражение жизни, без всяких облечений в иносказательные образы или слова, но как что в ней есть -- изящно или оскорбительно -- прямо по имени, мне кажется, что такое выражение жизни гораздо само по себе поэтичнее, чем все выдуманное и натянутое, как лайковые перчатки. Стихи нужны как своего рода музыка; но это нисколько не вынуждает напряженных сравнений, неестественных красок, жеманной речи, в каком бы то ни было смысле, и неопределенности содержания. А эти недостатки всего чаще встречаются у всех поэтов, и с тем вместе встречается то, что всего вернее назвать: праздномыслие. Конечно, все эти недостатки могут встретиться -- и без музыки -- то есть в прозе; но там они и не признаются за достоинства. Никто не сочтет достоинством, когда автор в прозе назовет глаза своей возлюбленной яркими звездами или скажет, что он звезды изучал по глазам своей возлюбленной; а с музыкой стихов оно производит будто бы великолепное впечатление. От стихов отречься невозможно, как от музыки; но можно ли прийти к действительной простоте речи, определенности и полноте содержания. Это вопрос.
Я не знаю, до чего достигнем мы; говорят, что каждый век имеет своеобразную поэзию. И, действительно, мудрено отделаться от принятых, унаследованных привычек, направлений, манеры выражаться. Но все же точки зрения давно стали меняться, а с ними и впечатление окружающего мира стало иначе отражаться в понимании, а с этим вместе и манера выражаться требуется иная, и, вероятно, стихотворство нашего нового поколения во многом потребует и иных форм и иного содержания. А я, сколько бы меня ни мучила задача будущего, я,-- потому что отживаю свой век,-- я останусь при старых формах и старом содержании; а от стихотворства все же не откажусь -- оно слишком въелось в жизнь.
Мой стих от прошлых дней откажется едва ль...
* <Дальше см. стр. 406>
6
Сейчас мне попались в руки "Стихотворения Лермонтова" -- издание 1856 года (Петербург, типография Глазунова и комп.-- издание такое глупое, какого я никогда не встречал; им, вероятно, руководствовал господин, который не понимает ни стиха, ни человеческого смысла; действительно, сделать эту оговорку я считаю обязанностью в честь Лермонтова). Несмотря на все ошибки издания, которые память мне помогла поправлять, мне перестало быть скучно читать стихи. Неужто же это только потому, что они русские.-- Не думаю. По крайней мере из всего, что я с утра соображаю -- этого не следует. Тут дело только в том, что я ни в ком другом не нахожу такого поэтически, лирически настроенного мозга. Мне трудно оторваться от его стихов, как от какой-то собственной страсти -- хорошей или дурной -- все равно, только никогда не солганной. А между тем что-то губит его стихи даже в моем собственном сознании. А что такое их губит -- это то, что сгубило его жизнь, сделав из нее постоянно бесполезное страдание -- это та общественная среда, в которой он вырос. Это та среда, которая даже все человечески хорошее сводит на личность; общий вопрос, какой бы он ни был, вопрос ли знания, вопрос ли общественного устройства -- теряетсд; если когда-нибудь случайно мысль касается его, то эта мысль лишена ясности, лишена понимания. Идеал один -- это личность, поглощенная постоянным обращением на самое себя, замученная собственными неудавшимися страстями до того, что она жаждет отчуждения от всего, на все кругом смотрит как на виноватое перед собой и охотно умрет с проклятием на устах, а между тем жизнь проходит безо всякой цели. Так, например, поэт велит соседке, которая его разлюбила (на что, впрочем, имела полное человеческое право), рассказать всю правду о том, как он умер:
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,
Пускай себе поплачет,
Ей ничего не значит.
Эта жестокость совершенно несправедлива, а между тем стихотворение как лирически, так и музыкально великолепно, что я готов его перечитывать бесконечное число раз. Почему же мне это обращение к соседке кажется жестокостью, да еще несправедливою? -- Да потому, что никто не вправе требовать себе любви во что бы то ни стало и оскорбляться, если ее нет, точно так же, как никто не вправе требовать себе любви пожизненной (или обычно у стихотворцев называвшейся вечной). Кто же из нас не знает, что ни один мужчина -- будь он поэт или прозаик -- любил на своем веку не одну только женщину и что ни одна женщина на своем веку не любила одного только мужчину; что если такой случай пожизненной любви и выдавался, то это скорее является как какая-нибудь естественная необходимость, за уклонение от которой та или другая сторона могла бы сулить друг другу мщение или наказание. Мысль о мщении или наказании за любовную измену тем менее была нужна для человека, который от веры в религиозный брак давно отрешился и который из всего религиозного, или, лучше сказать, мистического, вынес только один идеал демона, "не связанного земными узами и наказанного знанием".
Но почему же мне, так сказать, сердцу близки его стихотворения, если я с их основной мыслью не согласен.-- Да потому, что они так изящно выражены, что их можно не только читать, их можно петь -- да еще на совсем своеобразный лад. Из них каждое, смотря по объему,-- или песня, или симфония. Вдобавок в них нет преднамеренной лжи и между тем нет и сознательной правды.
7
Впрочем, я не намерен вдаваться в литературные рассуждения; меня случайное занятие чтением стихов приводит к не литературным, но с ними весьма соприкосновенным вопросам. Во-первых, что же это была за среда, которая сгубила жизнь такого сильного человека, быть может, самого сильного человека в русской поэзии, даже не исключая, Пушкина. Это была среда, выступившая на поприще жизни под гнетом царизма. Вся помещичья и чиновничья сословность состроилась в какую-то систематическую силу, которой весь строй составлялся из личностей, живших каждая про себя из различных способов ограбления народа, а у народа, вследствие этого, всякая личность терялась в подавленной общине. Община сама по себе заключала все данные для соединения личностей в ассоционное владение землею и ассоционное управление; но гнет и грабеж, производимый над ней сословными личностями, сводил ее на особенный строй рабства -- и только. Без сомнения, Лермонтов не мог сочувствовать такому общественному построению, но ему неоткуда было взять идеала нового общественного порядка и самому нельзя было выйти из сословной личности -- и он поневоле уходил в совершенно бесцельный, мистический скептицизм. Так эта гадкая среда и сгубила своего даровитого человека, сделав из его кратковременной жизни более постоянное страдание, чем действительный труд.
Во-вторых -- все это приводит меня к другому вопросу: что такое личность, то есть в чем ее отношение к общественности, или, лучше сказать, к кооперации или просто к общине (пожалуй, по-польски: гмин).-- Впрочем, я здесь не могу не заметить, что у нас в России ругательно обращаются только к социализму -- название, действительно слишком неопределенное и дающее вход всякой слишком сфантазированной системе; но как скоро дело обращается к факту, из которого социализм может вырасти, то есть к общине или гмине, то у нас случается, что официозные господа начинают поддерживать общину или гмину, совершенно не желая понять, что тут разница (то есть между общиною и социализмом) только в словах, а не на деле; что, в сущности, формы социализма могут быть разнообразны, а уже, конечно, не приведенные под один почти что казенный уровень, но что главная их точка отправления -- это общинное (гминное) владение; а затем общинная производительность, общинное управление; а затем общинный склад всего народного быта. Если тебе это покажется темно, друг мой, то только пораздумай хорошенько. Мне кажется, что тут темного ничего нет.
Но вернемся к нашему вопросу.
Каким же путем мы достигнем до определения личности в отношении к общественности? А без этого нам очень мудрено идти вперед; без этого мы можем запутаться и погубить свободу, то есть личность -- в общине, то есть коллективности (пожалуй, назовем социализм), и придем опять к повторению старых устройств, которые складываются только в действительном деспотизме или в театральных представлениях свободных учреждений, которые в сущности равны тому же деспотизму, прикрытому разными игрушечками избирательства, парламентаризма и пр.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Гершен.-- "Стихотворения Н. П. Огарева" под редакцией М. О. Гершензона, М. 1904.
ИРЛ -- Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).
ЛБ -- Государственная ордена Ленина библиотека СССР им. В. И. Ленина.
ЛН -- "Литературное наследство", изд. Академии наук СССР.
Лонд. изд.-- "Стихотворения Н. Огарева", изд. Н. Трюбнера и Кo. Лондон, 1858.
ОЗ -- "Отечественные записки".
ПЗ -- "Полярная звезда".
РМ -- "Русская мысль".
PC -- "Русская старина".
ЦГАЛИ -- Центральный Государственный архив литературы и искусства СССР.
ЦГАОР -- Центральный Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР.
С утра до ночи (Отрывок из неоконченной статьи). Впервые -- "Литературная мысль", No 1, П. 1922. Здесь публикуются отрывки, касающиеся вопросов литературы.
Ты расскажи...-- строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Завещание".